Текст книги "Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России"

Автор книги: Савелий Дудаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 54 страниц)

Жажда бессмертия двигает поступками фон Эйтцена. Он убежден в его существовании и оговаривается, что биологическое бессмертие невозможно, а возможно лишь в области искусства. Благородная мысль. Хотя позже выясняется, что пришелец из средневековья борется за биологию. Так ложь прикрывает истину. Но сейчас речь идет о любви. Древние греки достигали бессмертия благодаря богине любви Афродите.

А на замечание Ильи Ильича о том, что "у нас есть богоматерь Мария" – Агасфер ответствует, что Богоматерь есть Богоматерь, а Афродита – богиня для всех: "Нет Бога, кроме Бога любви". На следующий вопрос москвича, какого Бога – плотского или духовного: ответ должен удовлетворить не столько писателя Иванова или его героя, сколько известного писателя, старшего современника Всеволода Вячеславовича: "Одно вытекает из другого, разделить этого нельзя, аскетизм – величайшее преступление". "Следовательно, плотская любовь выше всего? -

Если угодно, да!" Илья Ильич наверняка угадывает: "Ваши родители были евреи? – Вы – по Розанову?" "Розанов" – это сигнал к размышлению. Писатель Василий Васильевич Розанов (1856-1919), пожалуй, наиболее одиозная фигура среди правых накануне революции. Он внес свою лепету в подстрекательство против евреев, в том числе своей убежденностью в существовании кровавого ритуала. Во времена процесса Бейлиса "Новое время" даже вынуждено было отозвать "энергичного" корреспондента и свои статьи этого периода он публиковал в черносотенной "Земщине". "Но… вместе с тем он парадоксально преклонялся перед этикой древнего Израиля. Это позволило одному критику даже заметить, что Розанова следовало бы рассматривать как одного из самых видных представителей если не формального, то внутреннего иудейского прозелитизма"22.

Появление имени Розанова у Иванова связано не только с гимном плоти. Шла война, и Всеволод Иванов должен был знать, что правые в дореволюционной России были не только "жидоеды", но и германофилы, и Розанов – не исключение. Накануне гибели старого мира в 1912 г. он писал в статье «Возможный "гегемон" Европы»: «Я бы не был испуган фактом войны с немцами. Очевидно, это не нервно-мстительный народ, который, победив, стал бы добивать… Немец "en masse" или простак в политике, или просто у него нет аппетита – все съесть кругом. Вот отчего войны с Германией я не страшился бы… Я знаю, что это теперь не отвечает международному положению России, и говорю мысль свою почти украдкой, "в сторону", для будущего… Ну, а чтобы дать радость сорока миллионам столь порядочных людей, можно и другим народам потесниться, даже чуть-чуть кому-нибудь пострадать»23. После двух мировых войн эти утверждения Розанова выглядят по крайней мере странными. В попытке "потеснить" другие народы, как известно, "чуть-чуть" пострадали от "немецких простаков" 6 млн человек "богоизбранного народа" (по Розанову) и несколько десятков миллионов "народа-богоносца"…

Возвращаемся к рассказу "Агасфер".

Начинается идентификация Вечного Жида по национальности: все считают Агасфера евреем, и герой Иванова не исключение:

"– Агасфера все называют евреем.

– Меня тоже. Я даже сидел в гитлеровском концлагере, правда, недолго, мне ведь нельзя задерживаться на одном месте. Я иду".

Что же превратило магистра богословия в вечного странника. Ответ на поверхности: несчастная любовь, толкнувшая Пауля фон Эйтцена на преступление.

Рассказ Иванова строится в двух измерениях – прошлого и настоящего. Сегодня контуженный Илья Ильич влюблен в Клавдию Кеенову, ослепленный ревностью, он называет ее Гееновой. ("Ах, как нехорошо и плоско", – сам себе ставит оценку "вечно" сомневающийся интеллигент.) Интерес представляет и женское имя – Клавдия, по-лат.: хромая. Намек очевиден. И место работы Кееновой – почта, не случайно выбрано автором.

Почта – это связь с иными мирами. И, конечно, простая женщина из ведомства коммуникаций, приемщица телеграмм, оказывается банальной антисемиткой.

Рассказ Иванова носит резко филосемитский характер. Само по себе движение Вечного жида с его вечным преследованием лаконично обозначено в одном из диалогов:

– "Бросили бы вы думать об этом Агасфере.

– Да я уже от него отказался, от сценария то есть.

– А между прочим, почему?

– Не люблю я евреев.

– Вот те на! А что они тебе, Клава, сделали? – задал я вопрос, имеющий почти двухтысячелетнюю давность.

– Ничего. Да и я им. Впрочем, я и татар не люблю.

– А русских?"24 Диалог недвусмысленно определяет точку зрения автора и к тому же в то время, когда волна жуткого антисемитизма хлынула с бывших оккупированных территорий, из армии, да еще поддержанной кадровой политикой свыше. (Из личных воспоминаний И.А.

Высокодворского, в начальный период войны работавшего шифровальщиком в Генеральном штабе: "После Сталинграда, в начале 43 года, евреев стали убирать из Генштаба, направляя в действующую армию. Короче, не осталось ни одного еврея; я не исключение". Профессор ошибается: остался один – заместитель начальника, а затем начальник Генерального штаба, генерал армии Антонов, изгнанный позднее, возможно, за сокрытие еврейского происхождения25.

Иванов задает вопрос о причинах антисемитизма. Ответ лежит в области иррациональной, ибо на протяжении тысячелетий не имеет разрешения. Тут же и тонкое замечание, что обычно антисемит – он же ксенофоб. Достаточно вспомнить "всечеловека" Федора Михайловича, не любящего, правда, в неравной степени "жидов", "мерзких полячишек", немцев, англичан, турок и других.

А параллельно ведется рассказ о преступлении фон Эйтцена. В прошлом подругу магистра богословия звали Клавдия фон Кеен – ипостась нынешней Клавдии Кееновой.

Фон Эйтцен затащил свою Клавдию в притон и затем, наняв исполни телей, убил двух ее любовников. Само по себе убийство двух, пусть и похотливых богатых бюргеров – ужасно. Но далее следует рассказ, более относящейся к главе "Кровавый навет". Убийца забрасывает тела убиенных в гетто, обвиняя всех евреев квартала в этом ужасном преступлении. А лжесвидетелями выступают нанятые убийцы. Гетто пылает. И в огне зарождается легенда о Вечном жиде.

Гибель московского Агасфера происходит также в сочетании прозаических деталей и сказочных вариаций. Вечный Жид, преступник и нацист, кончает свою жизнь в лесу, неподалеку от деревни Толстопальцево. Русская сказка о Кощее Бессмертном находит удивительного повествователя. Собственно говоря, из всех чудовищ, населяющих волшебный край русских сказок, самый злобный – Кощей, равный Змию, возможно его ипостась. Он олицетворяет мировое зло, насилие, человеконенавистничество.

Наиболее полный вариант дан в сказке "Марья Моревна" у Афанасьева. В народном воображении Кощей – насильник, коварный убийца с безобразной внешностью. По большому счету – идет борьба за обладание прекрасной женщиной, где на одной стороне сила добра и красоты, а на другой зла и безобразия.

Фантастический рассказ, а так называет свое произведение сам Иванов, сближает Агасфера и Кощея Бессмертного. По русской сказке, Кощей с устойчивым эпитетом бессмертный, кроме всего прочего, стяжатель. В подвалах у Кощея сундуки ломятся от нечестно добытого богатства: "Там царь Кощей над златом чахнет". Нечто средневековое из известного еврея-стяжателя, ростовщика, Шейлока. Один из исследователей образа Кощея пытается доказать социальную истинность антигероя.

Это исследование необыкновенно интересно, но оно лежит вне нашего поиска26.

По сказке, победа над Кощеем дается положительному герою с неимоверными трудностями. Ибо его "бессмертие" находится в недоступном месте: на море-окияне, на острове Буяне, на высоком дереве (это обычно зеленый дуб), в кованном сундуке, охраняемом злыми силами. Но победа достижима. Кстати, народная мудрость отвергает биологическое бессмертие. Другое дело – долголетие. Это обыгрывается и Всеволодом Ивановым. Подмосковное болотистое пространство, сгнившие пни, покрытые зеленым мхом, и огромный в десять охватов дуб, рухнувший на глазах героя в результате стихийного бедствия. Сказочный сундук превращается в небольшой сундучок, более похожий на кожаный футляр. Выделка кожи – профессия родителей фон Эйтцена, и вожделенный кусок кожи, дающий бессмертие у Оноре де Бальзака в философской повести, так и названной "Шагреневая кожа". Вместо ожидаемой живности (зайца, утки) из него выпадает дамская сумочка (кожаная?) и далее, точно по Афанасьеву, появляется небольшой меч и яйцо. Но фантастика низводится до прозаизма: ведь древний меч не может быть из нержавеющий стали: "Не кажется ли вам, что это некий антиквар, эвакуируясь от немцев, здесь и припрятал его…?" И гибель московского Агасфера и его подруги тоже прозаична: два грибника, мужчина и женщина, подорвались на мине, возможно немецкой.

Конец рассказа Иванова оптимистичен: зло наказуемо и в реальной жизни.

Воскресший и обновленный Илья Ильич легко расправляется с хулиганами, наводнившими в это время Москву. Идет описание военной московской ночи: "Над переулком темное небо, как тирада из старинного сочинения… Переулок напоминал мне конец девятнадцатого столетия, томительная, как перед вынутием жребия, поэзия которого мне так мила. Я шел, читая про себя стихи и раздумывая об Агасфере".

Работал Иванов над "Агасфером" долгие годы. В черновиках – несколько вариантов развития сюжета. Менялся замысел и акцент – от положительного образа, старичка, творившего добро, до символа вечного зла. В комментариях Л. Гладковской меня привлек набросок: "Агасфер. Книга. Единственный экземпляр – расширенное сообщение итальянца – зверства Агасфера, его расизм, клевета и т. д.". Там же дан другой вариант, когда во время войны в Германии персонаж по имени Жердин – ипостась Вечного жида, изобличается в зверских преступлениях. Обилие нереализованных ходов огорчало писателя. На одном из машинописных листов помета от 1954 года: "Начало. Не продолжал. И жаль"27.

Интересную интерпретацию образа ивановского Агасфера дает Е.А. Краснощекова. Она говорит о гуманизации образа Агасфера, когда героем является обыкновенный человек. Это, конечно, не так. "Пауль фон Эйтцен" – человек тонкой душевной организации", – пишет критик28. Кстати, она упорно называет фон Эйтцена – голландцем. Иванов лишь сделал его родителей выходцами из Голландии, что вообще неверно: к XVI в. эту страну стали называть Нидерландами (в Древней Руси ее называли Подолией), да и приставку "фон" следовало бы заменить на "ван". Она же считает "самым большим грехом" этого "интеллигента" "надругательство над любовью"29.

Здесь, вероятно, недоразумение – речь может идти о библейских заповедях и главной из них – "не убий". Вспомним преступления фон Эйтцена – это не только убийство любовников подруги, но и организация погрома евреев в Гамбурге, подстрекательство к кровавому навету. Кажется, эти преступления страшнее пресловутого "надругательства над любовью". Но сама по себе постановка вопроса "интеллигенция и нацизм" актуальна. Илья Эренбург на Нюрнбергском процессе встретился с Всеволодом Ивановым, и видимо, об этом шел между ними разговор в кулуарах: «Иванов был человек с куделями нерасчесанных мыслей и образов, с прямой и большой совестью. Он недоуменно меня спросил: "Как все это понять?"»30. Как понять, что в современном мире можно создать идеальную машину по уничтожению людей? И кто ее создал – люди, имеющие ученые степени и звания, те, которых мы по инерции зовем интеллектуалами.

Сам Иванов был безусловным филосемитом и в быту, и в литературном творчестве.

Иногда его "филосемитизм" принимал даже "гастрономический " характер. Нам пришлось в свое время писать о еврейской пище и об отношении отдельных лиц к кулинарии, основанной на законах кошрута. У Всеволода Вячеславовича почти благоговейное отношение к приготовлению фаршированной рыбы, ставшей в какой-то степени символом еврейства, наряду с пресловутым "чесноком". В одном из поздних рассказов Иванова есть герой – геолог и зверовод Марк Осипович Фаерман (кажется, прозрачный намек на писателя Рувима Фраермана). Зверолов – подвижник и хвастливый охотник, нечто от Тартарена. Родом Фаерман из Киева. Упомянув о красоте Киева, Всеволод Вячеславович задает вопрос, не скучает ли он по родным местам? В советское подцензурное время он вкладывает в уста своего героя страшные слова: "Не манит ли меня в Киев? Куда манить! Родных у меня нет: все в войну перебиты. Да и воспоминания нехороши. Нет, не манит"31. А вот рассказ о том, как готовится фаршированная щука.

"Готовит ее Марк Осипович с наслаждением, восторгом даже. Наслаждение его усиливается еще и от того, что он чувствует, как окружающие изумляются его искусству.

– Лиля, гляди и учись, – говорит он, ловко разделывая щуку. – Чем лаптю кланяться, лучше поклониться сапогу.

Я подсаживаюсь, чтоб полюбоваться его работой… Вдруг Марк Осипович закричал с азартом:

– Лиля, фарш готов?

Фарш – из мякоти щуки с прибавкой моркови и свеклы, сорванных тут же в огороде.

Лиля несет фарш Марку Осиповичу с воодушевлением и боязнью. Ей страстно хочется научиться фаршировать щуку.

– Щука-то, поди, развалится и упадет, когда мы ее понесем на сковородку, – говорит Лиля.

– Ну да! Ничего не развалится. И, кроме сковороды, мы еще – в кастрюлю; кастрюля лучше изнуряет рыбу. Развалится?! Весь фокус тут, чтобы приготовить удачный фарш…

Ну давай набивать! Будет, знаешь, мое почтение! Яиц не пожалела? Яйца, знаешь, крепость фаршу дают. Та-ак, а пожалуй, маловато будет нам сковородки и кастрюли?

– Можно и две кастрюли?

– А что ж, хватит и на две. – Марк Осипович рассматривает огромную, метровую щуку"32.

Иванов имел гражданское мужество в 1949 г. в статье, посвященной жизни и творчеству Анатоля Франса, вменить в заслугу писателю выступление в защиту Дрейфуса. Указав суть обвинения, назвав национальность невинно осужденного и приведя название знаменитого памфлета Эмиля Золя "Я обвиняю", Иванов высказывает уверенность в победе прогрессивных сил. Это был акт гражданского мужества.

На вечере, посвященном 100-летию со дня рождения Шолом-Алейхема, Всеволод Вячеславович произнес речь. Это было отнюдь не формальное выступление. При этом уроженец Сибири удивительно много знает о еврейской литературе, перечисляя имена не только известного Менделе Мойхер-Сфорима, но и забытых – Линецкого, Гольдфадена. Он счастлив, что новое поколение продолжает читать Шолома-Алейхема:

"Мир вам, Шолом-Алейхем. Вы хотели вселить мир в мирные души мирного и трудолюбивого народа, и вот, наконец, вы среди этого народа – друг наш и брат наш!"33 В последние дни войны Иванов попал на фронт. Волею обстоятельств его жизнь и жизнь его товарищей спас несчастный еврей из концлагеря: машина корреспондентов могла рухнуть в пропасть. Все спаслись, и шофер предложил выпить за старичка. В воспоминаниях Льва Славина приводятся подлинные слова Всеволода Вячеславовича: "Недаром я всю жизнь любил этот народ"34.

Менее известно, что образ Агасфера пытались воссоздать художники и скульпторы.

Русское искусство также не осталось в стороне. Марк Антокольский незадолго до смерти вылепил эскизы Самсона и Вечного Жида. Работа была предпринята почти одновременно с окончанием Мефистофеля. Нельзя не увидеть преемственной связи между этими тврениями. Одной из своих корреспонденток он писал: «Я не знаю, насколько Вы одобряете мою задачу, что я, будучи сам евреем, воспроизвел Того, из-за кого пролилось столько еврейской и еврейской крови в течение 2 000 лет…

Но виноват ли в этом Назорей? Я лично далек от всяких предубеждений, партий, вражды, фанатизма и патриотизма, которые постоянно тормошат человека. Все это вытекает из одного эгоистического источника "любить себя и своих, презирать всех других", вот общий девиз, господствующий до сих пор… При создании Назорея я руководствовался только истинными фактами, и убежден, что факты сами по себе до того просты и ясны, что не нуждаются ни в каких комментариях. Но как я слышал, оказывается, что это не так. Московские фарисеи… толкуют о моем произведении так, как им хочется, и как для них лучше… Назорей явился, когда израильская нравственность начала падать, когда религия и власть стали злоупотреблять своими правами. Назорей хотел предупредить ту кровавую трагедию, которая разыгралась 100 лет спустя, но за это Назорей был варварски замучен… Евреи положительно могут гордиться, что Иисус принадлежит к потомкам Моисея, того великого пророка, который еще раньше восстал против насилия и рабства… Он восстал за народ, которого эксплуатировали, но, к сожалению, народ не понял Его чистых слов, и пролил Его кровь за то, что он горячо любил его до последней минуты жизни»35.

Небезынтересно, что Антокольский иногда называл Иисуса – "Великим Исайей".

Именно тогда, при работе над образом Иисуса, раздумьями над судьбами еврейского народа у Антокольского появилась мысль изобразить еврейский народ в образе Вечного Странника. Из письма той же корреспондентке, которая пользовалась его доверием: «У меня два сюжета, которые меня одинаково сильно занимают. Первый – это "Вечный жид" – исхудалая, жилистая фигура, насколько усталая, настолько же и энергичная. Оборванный, обросший, съежившись, идет он безостановочно против бури и ветра, который развевает остатки его лохмотьев. Это эмблема не только еврейства, но и всех угнетенных» (курсив мой. – С. Д.)36. Второй сюжет – святая мученица из времен раннего христианства: по-видимому, еще не римлянка, а еврейка.

Увы, воплотить замысел мастеру не пришлось. Сам Вечный Скиталец умер вдали от Родины, которая ему была мачехой…

КАИССА И ВОТАН

Шахматный столик стоит в кабинете.

В партию Стейница впился отец.

Г. Шенгели Шахматы – самая сложная интеллектуальная игра, которая в процессе своего развития настолько обогатилась элементами научного мышления и вместе с тем художественного творчества, что в настоящее время далеко переросла первоначальное значение игры.

Возникновение шахмат окутано легендами и сказочными преданиями. Можно считать доказанным, что их родиной была Индия. Новейшие исследователи относят изобретение игры не ранее чем к III в. н. э. По-видимому, около VI в. они проникли в Персию. Историк шахмат Мориц Штейншнейдер (1816-1907) утверждал, что они попали в Персию позже, во времена первых Аббасидов (вторая половина VIII в.). Оттуда, благодаря еврейским факториям, расположенным по всему миру, шахматы проникли на Запад. На территорию Восточной Европы шахматы распространились через Хазарский каганат.

Первым известным еврейским шахматистом был перешедший в ислам Али, сын раби Саула из Табаристана, учитель врача ар-Рази (IX в.). Удивительно: он рекомендовал игру в шахматы в качестве целебного средства для развития интеллекта слабоумных1. Между учеником и учителем состоялся матч. Победителем стал ар-Рази.

В самом начале X в., в царствование халифа Муктафи (902-908), выдвинулся Абу Бакр Мухаммед бен-Яхья ас-Сули (умер в Басре в 946 г.), возможно, еврейского происхождения (имя бен-Яхья встречается как у евреев, так и у арабов), считавшийся сильнейшим мастером своего времени. Еще долго после его смерти бытовала пословица: "Он играет в шахматы, как ас-Сули".

Первым европейцем, упомянувшим в своем труде шахматы, был Раши (1040-1105) – знаменитый французский раввин, величайший средневековый библейский экзегет и истолкователь Талмуда. После Раши упоминал шахматы Моше Сфаради (1062-1106), родившийся в Испании, крестившийся в возрасте 44 лет (в день смерти) и более известный под именем Петрус Альфонси. В своей книге "Disciplina clericalis" он включил шахматное искусство в семь рекомендуемых рыцарству наук. Знаменитый еврейский философ Моисей Маймонид (1135-1204) запрещал играть в шахматы на деньги, что указывало на распространение игры среди евреев в то время.

К XIII в. шахматы были известны в большинстве европейских стран. Как известно, игра в шахматы довольно часто запрещалась церковными властями. Парижский Собор 1200 г. запретил эту игру, а затем Людовик IX подтвердил это запрещение. Тем удивительнее, что одновременно в книге "Сефер Хасидим", автор которой – знаменитый мистик, моралист и литургист Иуда Благочестивый (умер в 1217 г.), шахматы рекомендовались самым горячим образом. Некоторые средневековые легенды повествуют о том, как папа римский играл в шахматы с раби Симоном, который, к своему ужасу, узнал в римском первосвященнике собственного пропавшего сына, благодаря одному ходу, которому в свое время обучил его. Легенда имеет историческое основание: речь идет о раввине из Майнца Симоне Хагадоле, жившем в начале XI в. (Вероятно, в сказании допущен анахронизм: "еврейский папа" – Анаклет II, занимавший папский престол с 1130 по 1138 г., по рождению принадлежал к богатой еврейской семье Леоне, принявшей христианство.) В XII в. было написано поэтическое произведение на еврейском языке, воспевающее шахматы. Оно приписывается знаменитому поэту Ибн-Эзре Аврааму бен-Меиру (1092 или 1093-1167). Еще одно поэтическое произведение на эту тему написал в XV в.

Ибн-Ехия.

В XVI в. Иегуда (Лео) из Модены (1571-1648) написал стихотворение – учебник шахматной игры на иврите, как пособие для обучения своих детей (Маадан Мелех).

Правила, рекомендуемые им, близки к современным (превращение пешки, положение королевы в начале партии на клетке ее цвета и т. д.).

К XVIII в. сказания о евреях-шахматистах проникли в фольклор других народов. Так, мы находим рассказ о том, как в Польше времен Станислава-Августа сильнейшим шахматистом, защитившим честь Польши, был некий варшавский еврей, который сумел одолеть непобедимого англичанина. Ставкой в игре были пуговицы камзола. Понятно, англичанин теряет пуговицу за пуговицей и с позором покидает дворец короля.

Конечно, король и пан Трембицкий, герой сказания, щедро награждают спасителя "ойчизны".

Страстным любителем игры был Моисей Мендельсон (Моше бен Менахем, 1729-1786), не раз игравший с Лессингом. Ему-то и приписывается выражение о том, что шахматы слишком серьезны для игры и слишком игра, чтобы быть серьезным делом.

Высказывание, подобное этому, приписывалось и Мишелю Монтеню (1533-1592; напомним, что французский мыслитель был еврейского происхождения).

Одним из первых известных евреев-шахматистов в России был вице-канцлер П.П.

Шафиров, неоднократно игравший с Петром I. Существует анекдот о золотой табакерке, подаренной царем Шафирову и проигранной вице-канцлером графу Апраксину, за что Петр учинил нагоняй проигравшему2. Сильнейшим шахматистом России конца XVIII-начала XIX в. был генерал-майор, писатель и драматург А.Д.

Копьёв (1768-1846), дальний родственник Шафирова по линии жены. Алексей Дмитриевич Копьёв является героем шахматного рассказа одного советского писателя.

Автор пишет: "Копьёв был не только драматургом, чьи пьесы пользовались большим успехом у столичного зрителя, но и слыл первым шахматистом в Петербурге"3.

Звание сильнейшего в 1809 г. у него отнял в матче совсем юный А.Д. Петров.

Одним из самых первых поэтических произведений в России на шахматную тему была написанная на иврите поэма, – "Гакраб" ("Битва", 1840). Автор поэмы – Яков Моисеевич Эйхенбаум (1796-1861) – дед известного литературоведа Бориса Михайловича Эйхенбаума. Поэма была переведена на русский язык Осипом Рабиновичем в 1847 г. и издана в Одессе с параллельным текстом, а позже также была переведена на английский, французский, немецкий и другие европейские языки.

Успех поэмы был полный. Только на русском языке она выдержала пять изданий.

Добавим, что возрождение иврита как языка коснулось и шахмат: в Вильно в 1880 г. вышло шахматное руководство на иврите Иосифа Лейба Зосница (1837-1910). По этому пособию учился Акиба Рубинштейн.

Через более чем тысячелетнюю историю шахмат проходят вереницей еврейские имена.

Число евреев-шахматистов, оставивших неизгладимый след в истории шахмат, столь велико, что шахматы практически, если можно так выразиться, превратились в еврейскую игру.

Естественно, все проявления тех или иных попыток "решения еврейского вопроса" не могли не коснуться шахмат. В этом смысле показательна история взаимоотношений двух великих шахматистов – Вильгельма Стейница и Михаила Чигорина.