Текст книги "Побег из Амстердама"

Автор книги: Саския Норт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава 19

Моя мать была результатом скоротечной интрижки между скрывающимся борцом Сопротивления и моей бабушкой, в те времена барменшей в одном из кафе в амстердамском районе Пейп. Она родилась в 1943 году в бабушкиной комнатке без единого окна прямо над кафе, выжила в холодные и голодные времена благодаря сердобольной соседке и после освобождения росла прямо в кафе, играя под ногами постоянных посетителей до тех пор, пока не пришла пора идти в школу, а бабушка перестала ее воспитывать.

Училась она блестяще, к великому удивлению бабушки, которая никогда не могла понять эту худенькую, замкнутую и очень серьезную девочку. Моя мать ходила за покупками, готовила, убиралась в комнатке без окон и ложилась с книжкой на кровать. Она не играла с другими детьми на улице и никогда больше не спускалась в кафе, где ее выводили из себя собственная мать и недоумки, которые там собирались. Бабушку тоже раздражала эта серьезная дурочка с ее пренебрежительным и осуждающим взглядом, особенно во время каникул, и когда мама заболела бронхитом и доктор рассказал о санатории «Био», бабушка жадно уцепилась за эту возможность. Доктор мог похлопотать, чтобы девочка провела каникулы в летнем лагере в городе Берген-ан-Зее, с такими же городскими «бледными поганками», и поправилась на свежем воздухе.

Санаторий «Био» оказался не летним лагерем, а истинным концлагерем строгого режима. Руки и ноги моей мамы терли щетками, пока они не огрубели и не покраснели, волосы щедро мазали скипидаром от вшей, а уши насильно выскребали дочиста. Моя мама, которая пятнадцать лет провела в безопасном одиночестве с книжками в своей комнате и научилась прекрасно о себе заботиться, теперь вдруг должна была спать в зале, где было еще пятьдесят других девочек, садиться за стол, где сидели уже двести детей, и подчиняться жестоким воспитательницам, которые заставляли ее есть кашу. Все, чем ее стошнило, аккуратно собиралось и снова складывалось на тарелку. Каждый вечер ее взвешивали. Кто поправлялся, получал призы, кто не набирал вес, оставался еще на неделю.

Ее постоянно высмеивали во время бесконечных прогулок и игр на пляже за то, что она такая неспортивная, ее выводили из себя хихиканье и сплетни в спальне, отсутствие тишины и собственной комнаты. Это был сплошной ночной кошмар.

К счастью, у нее оказалась неприметная внешность. Она научилась быть незаметной, и когда однажды отстала от группы во время прогулки по лесу, никто ее не хватился.

Все чаще ей удавалось сбегать с групповых занятий незаметно от остальных, и тогда она уходила в дюны или к морю смотреть на чаек и на людей. В пять часов она как призрак снова появлялась в группе, чтобы вместе со всеми отправиться за стол, где уже ждали перемолотое мясо и овощи, вываренные до состояния соплей.

Ее излюбленным местом была скамейка на дюне с видом на море, где начинался пляж. Там можно было сидеть и смотреть на море весь день. С утра появлялись семьи, родители, нагруженные сумками, стульями и пляжными зонтиками, вздыхающие и сердитые на детей, которые, визжа от восторга, носились по пляжу. По ним можно было сверять часы: около пяти часов начиналось движение в обратную сторону. Все уходили одновременно, с красными лицами, снова ругаясь, вздыхая и волоча поклажу, только дети теперь плакали от усталости и упрямства.

Самым прекрасным моментом на той скамейке было время после восьми вечера, если ей удавалось сбежать с вечерних занятий. Пляж пустел и тлел, как костер в лучах уходящего солнца. И тогда появлялся он. В голубой футболке, которая небрежно торчала из шорт, с мускулистыми руками и растрепанными белыми кудрями. Его загар был не красно-пятнистым, как у нее, а золотисто-коричневым. С сигаретой во рту он босиком таскал по песку пляжные стулья, составлял их в аккуратные ряды, собирал мусор, оставленный туристами, а потом садился с бутылкой пива, откинувшись на спинку стула, смотреть на море. К тому моменту моя мать уже спешила назад в «Био», мечтая, как прекрасно было бы смотреть с ним на красное солнце и никуда не торопиться.

Парень с пляжными стульями был мой отец. Тогда ему было восемнадцать, он был единственным сыном Пита и Анни Фос, владельцев пансиона «Дюны». Летом Пит и Анни арендовали кусок пляжа, жарили картошку и сдавали пляжные стулья. Гор, мой отец, отвечал за лежаки и чистоту пляжа, а все остальное время он был ужасно занят дочерьми немецких туристов, отдыхающих в «Дюнах». Гор был пляжным парнем, которого не портили соль и песок, и он мог покорить любое сердце своим загорелым телом, когда с разбегу бросался в море.

В то лето он сразу приметил мою мать. Эту тихую худенькую светловолосую девочку с пустотой во взгляде, которая вдруг появлялась на скамейке и вскоре снова исчезала, и ей было достаточно просто сидеть и смотреть вдаль. В ней было что-то трагическое. Как будто она ждала чего-то, сложив руки на животе, одинокая и загадочная. Она заинтриговала его. Ему хотелось ее рассмешить, увидеть, как она бежит по песку, посмотреть, как загорят ее тоненькие руки, а синие глаза засияют. Ему захотелось ее спасти.

Лучше бы он держался от нее подальше и просто женился на Гизелле, дочке богатого немецкого пивовара. Лучше бы он не подсаживался на скамейку к моей матери в тот необычно жаркий вечер. Лучше бы никогда не рассказывал ей о светящемся море, о его ночных кострах, потому что все это было не для нее. Потому, что в конце концов она сойдет с ума от песка и шума ветра и волн, она станет ненавидеть все, что он так любил. Лучше бы ему не влюбляться по уши в эту жердь с журавлиными ногами, никогда не смотреть в те умоляющие синие глаза и не видеть в них беспомощность.

Если бы только моя мать была увереннее в себе. Тогда она ни за что не выбрала бы парня с пляжа. Она бы не позволила выбрать себя первому попавшемуся типу, который ей заинтересовался. Лучше бы она оставалась одна со своими книжками в своем чистеньком городском домике. Может, она была бы одинокой, но никогда не стала бы такой несчастной, как в браке с моим отцом.

Но мои родители все же влюбились друг в друга и решили, что этого достаточно. Моя мать променяла комнатку без окон и свои книжки на комнату с видом на море, и поначалу ей ужасно нравилось быть так сильно любимой. Никто никогда не любил ее по-настоящему, а теперь любовь потекла рекой. Но мать оказалась бездонной бочкой. Ей все было мало, и она ничего не могла дать взамен.

Мой отец никогда не переставал любить ее. Даже когда она помешалась, кидалась на него с ножом и била по голове пепельницей, он любил ее. Так сильно, что как можно дольше скрывал мамину болезнь от всего внешнего мира, чтобы ее от него не забрали.

Глава 20

Сколько же я выпила? Не больше четырех бокалов вина, а чувствовала себя так, как будто уговорила целую бутылку виски, и после этого меня переехал трамвай. Все мышцы болели, глаза горели, во рту было сухо и кисло, а желудок сжался в тугой, болезненный шар и бился о диафрагму.

С того момента, как моя сестра начала говорить о любви, я больше ничего не помню, кроме смутного кошмара, в котором наша мать набрасывалась на папу. Отдаленно я слышала какой-то звон и нащупывала рукой будильник, чтобы его выключить. Я посмотрела на часы. Половина одиннадцатого. Господи, неужели так поздно? Дети уже ушли, и я с грехом пополам вылезла из кровати, в поисках источника звона, который вдруг снова прекратился. Мой мобильный.

Я нашла его во внутреннем кармане джинсовой куртки. «Три непринятых вызова» высветилось на дисплее. И как раз в тот момент, когда я пыталась узнать, кто хотел мне дозвониться, телефон вдруг снова начал вибрировать, и я сразу же взяла трубку.

– Да?

– Госпожа Фос, это Виттеброод из полицейского участка на Суринамской площади. Ну вы даете, вам не дозвониться… Хорошо, что я наконец-то вас нашел.

– А что случилось? – Я откашлялась и ничего более вразумительного не смогла из себя выдавить.

– Тут такие дела… Вы, конечно, не в курсе… Ваш дом сгорел сегодня ночью.

– Что?

Я хватала ртом воздух и осела на кровать.

– Ну, кухня выгорела полностью и бельэтаж. В ваших спальнях повреждения от дыма и огня… Сейчас мы пытаемся выяснить причину пожара.

– Боже мой…

– Пожарные с опасностью для жизни пытались вас спасти, потом выяснилось, что вас не было дома. Ваша соседка была уверена, что вы и дети спали… Можно спросить, где вы сейчас находитесь?

– У сестры…

Я упала навзничь, и в голове у меня вдруг прояснилось. Я не могла этому поверить. Ведь это был он. Это была его месть за мой отъезд. Он лишил меня всего.

– Госпожа Фос?

– Зовите меня Мария.

– Мне ужасно жаль, что это произошло с вашим домом. У вас хорошая страховка?

– Да, думаю, что да. Когда я его покупала, все было сделано, как надо.

Я подумала о своей коллекции дисков, и мне стало опять не хватать воздуха. Мои фотоальбомы. Фотографии Мейрел и Вольфа совсем маленькими. Мои собственные снимки, мои первые выступления. Со Стивом. Спящий Геерт. Я на коленях у отца. Рисунки детей. Прелестный стишок Мейрел, который она подарила мне на День матери. Все мои пленки. Мои ноты. Моя гитара. Футбольная форма Вольфа. Видеофильм о нашем единственном отпуске на Крите, Вольф и Мейрел черные от загара, лучезарная улыбка Геерта, Вольф с толстой попкой тащит ведро песка. Мой портрет, «обнаженная», написанный приятелем, который теперь прославился. Как страховка может возместить все это? Все мои воспоминания, впечатления детей об первых годах их жизни, все эти милые штучки, лишиться всего этого? Я считала, что очень важно фотографировать их, когда они едят или лежат в кровати, играют в парке или спят, чтобы потом они видели, как я их любила.

У меня самой была всего одна детская фотография, на коленях у отца, рядом с новогодней елкой. Меня снимала тетя Анни. Через три недели она умерла, и после нее уже никто не удосуживался запечатлеть нас.

Почему этот мудак захотел уничтожить мое прошлое? Почему он выбрал именно меня? Я не понимала этого и приходила в ярость. Я уже получила свою долю горя. Столько я просто не заслужила.

Он злился на меня, злился, потому что я просто так исчезла, приходил в ярость, потому что не знал куда. Поэтому и решился на такое. Хотя могло быть и хуже. Возможно, у него было намерение прикончить нас троих. Ведь мы едва ускользнули от его костра.

– Мария, мой коллега хотел бы поговорить с вами. О пожаре и этой истории с похоронным бюро. И угрозах в ваш адрес, естественно. Вы не могли бы зайти в полицейский участок?

– Нет. Я и ногой не ступлю в город, пока вы не найдете этого урода. Ваш коллега не мог бы приехать сюда сам?

– Придется так. Если дадите адрес, он прямо сегодня будет у вас.

– Можно спросить, почему вы сами не можете приехать?

– После того как произошел пожар, ваше дело передали в другой отдел. Пусть ребята из уголовного розыска поломают над этим голову. Вы, вероятно, могли бы передать ему письма с угрозами…

Письма. Они лежали дома. В ящике моего стола. В кухне. Теперь их больше нет. Единственное доказательство, которое у меня было, превратилось в пепел.

Вольф и Мейрел сидели за большим кухонным столом и рисовали. Анс приготовила им большое блюдо с бутербродами и заплела косички Мейрел. На столе лежала записка: «Ушла на работу. Надо опять браться за дела. Справляйтесь сами, до вечера, целую, твоя сестра». Значит, на сегодня меня оставили одну. Я сделала себе двойной эспрессо, о еде даже и думать не могла. Теперь я должна сказать детям, что у нас больше нет дома.

Я закурила, затянулась и с силой выдохнула воздух и потом сразу сполоснула острый вкус никотина глотком обжигающего горького кофе. Мейрел раздраженно прогоняла дым руками.

– Фу, мама, и когда ты наконец бросишь это мерзкое куренье! Давно пора!

– Очень скоро брошу, солнышко. Но только не сейчас.

– Ты ведь от этого можешь умереть! – пробормотал Вольф, увлеченно, со скрипом водя розовым фломастером по бумаге. – Новые фломастеры. Тетя Анс подарила. И бумагу.

– Если ты куришь, значит, нам можно взять конфеты, – сказала Мейрел. Она подтащила стул к кухонному шкафу, встала на него и взяла пакет мармеладных розовых поросят из круглой коробки со сластями. Я решила не обращать на это внимания.

– Послушайте, – начала я.

– О-о-о, надеюсь, ты не собираешься сейчас вести с нами «серьезный» разговор? – Мейрел запихнула розовую конфету в рот и с наигранной усталостью посмотрела на меня.

– Нет, я должна сообщить вам очень плохую новость.

Мои глаза наполнились слезами, когда я посмотрела на детей.

– Что случилось, мама? – Мейрел положила свою ладошку мне на руку и закусила губу. Вольф отложил фломастер, обежал вокруг стола и устроился у меня на коленях, запустив большой палец в рот.

– Сегодня ночью произошла очень страшная вещь. Сгорел наш дом в Амстердаме.

– Правда? Все сгорело? – Рот Вольфа открылся, его мокрый большой палец вывалился изо рта. Мейрел смотрела на меня большими, полными ужаса глазами. – И мой «Лего» сгорел? И копилка? И мой постер с Победителем драконов?

– Вольф, это не самое страшное. Ты всегда думаешь только о себе! У нас больше нет дома. Нет кухни, нет ванной, нет денег! Все сгорело! – Мейрел так резко встала, что ее стул упал. Она хотела убежать, но не могла решить, куда именно. Здесь у нее не было своей комнаты, своего угла под лестницей, куда она любила прятаться дома, когда бывала чем-нибудь расстроена.

– Деньги у нас есть. Наши деньги лежат в банке, нам еще выплатят страховку, так что мы сможем опять отремонтировать дом. Но наши вещи пропали. И пока мы не можем вернуться домой.

Мейрел пнула ногой стул:

– Дерьмовая жизнь! Здесь все дерьмовое! Дерьмовый пляж и дерьмовый дом! Дерьмовые фломастеры! – Она смахнула рукой со стола коробку с фломастерами. Я крепко обняла ее и прижала к себе. – И ты дерьмо! – всхлипнула она и попыталась вырваться. Я продолжала ее удерживать, по щекам у меня текли слезы, а Вольф продолжал подсчитывать, что еще сгорело. Его карты с покемонами. Игра в гуськи. «Звездные войны» на видео, которые ему подарил Геерт и которые они вместе собирались посмотреть, когда Вольфу исполнится шесть лет. Его рюкзак. Книжки про динозавров. Ролики. Новый велосипед.

Мейрел перестала сопротивляться и начала тоже всхлипывать:

– Это сделал тот урод, который злится на тебя… И вот теперь мы бомжи.

Вольф протиснулся между нами и стал собирать фломастеры:

– Я сейчас буду рисовать. Наш дом. Для тебя, мама. Чтобы ты не забыла, какой он у нас был.

И он принялся за дело, высунув изо рта кончик языка.

Глава 21

Рини была страшно расстроена и первые пять минут могла только плакать в телефон.

– О-ох, милая… Мы так испугались. Я первая почувствовала… Говорю Гюсу: кажется, что-то горит. Он спустился вниз посмотреть, выключен ли газ, и к газовому счетчику. Я в комнаты к детям, не балуется ли кто с зажигалкой.

Нигде ничего. Мы опять легли. Опять запах. Я уж спросила Гюса, может, он курил тайком. Он опять пошел на улицу. Прибегает и кричит, что у тебя вся кухня в огне. Пламя прямо наружу выбивается! Я вытащила девчонок из постели, и мы прямо в пижамах выскочили на улицу. Вызвали пожарных. Гюс хотел бежать к вам в дом, мы думали, что вы спите. Слава Богу, через пять минут приехали пожарные. Все на улицу повыскакивали. Дети так перепугались…

Пожарные с вот такущей лестницей полезли в дом, разбили окна… Боже, как было страшно! А вдруг они выйдут и вынесут три трупа, я правда так подумала. Я отправила Гюса с детьми домой, думаю: они этого не выдержат. Но потом пожарные опять выбежали из дома и кричат, что в спальне никого не нашли. Господи, как же я обрадовалась, что ты уехала. Ведь и представить страшно…

От ее рассказа все мое тело покрылось гусиной кожей. Я представила себе всю эту панику, тельца Вольфа и Мейрел в руках пожарных. Как дети проснулись и ловили ртом воздух, постепенно задыхаясь от дыма. Я почувствовала, как меня саму охватывает паника и смертельный ужас, что я умираю, а добраться до детей так и не смогу. И нас уже пожирают языки пламени. Я почти слышала их крики.

Я не знала, что сказать Рини. Я ей не доверяла. Она переживала за меня, пожарные жертвовали своей жизнью ради меня и моих детей, а я в это время в пьяном угаре спала за сорок километров отсюда. И Рини на меня даже не сердилась.

– Прости, что я не сказала тебе, что я уезжаю. Но я думала, что будет лучше, если никто не будет знать…

– Милая, я это очень хорошо понимаю. Конечно, это произошло не из-за тебя, за всем этим стоит этот идиот, виноват он, а не ты. Теперь ты видишь, с кем имеешь дело? Это серьезно. Я этому полицейскому, который тут приходил, так и сказала. Что уж теперь-то настало время что-нибудь сделать. Где это видано – сначала должны быть жертвы, только потом они будут принимать меры.

– И что он тебе сказал?

– Что еще не известно, был ли это поджог. Я говорю: ну уж мне-то вы можете поверить. Марии-то не было дома. Откуда же быть пожару?

– Я как раз и думаю, что он поджег дом именно потому, что меня не оказалось дома. От злости. Я опередила его на один ход, этого он не смог вынести.

– Хм, и что теперь? Он будет пытаться тебя отыскать. Я не думаю, что он просто так готов сдаться.

Я тоже не верила в это. Если он мой знакомый, он без труда сможет меня найти.

Солнце на улице пробилось сквозь серые тучи, и ветер успокоился. Опять начали осторожно кричать чайки. Вольф и Мейрел стояли в дверях в зимних куртках и высоких сапогах, мордочки спрятаны в толстых шарфах. Я натянула сапоги сестры и ее дубленку, потому что у меня не было своей одежды, которой был бы не страшен холод с моря. Я сама была слишком напугана, чтобы без всякой защиты выходить из дому на пляж, но детям не терпелось побегать, покричать и покормить сухарями запаршивевших лам из парка «Парнассиас». Здесь ничего не может случиться. Он же не знает, что мы здесь. Пока не знает. Я не собиралась становиться заложницей своего страха, я хотела дать ему отпор, показать этому гаду, что могу продолжать жить своей обычной жизнью так, как сама решу, что верну себе все, чего он хотел меня лишить.

Ножки Вольфа едва поспевали за ним, когда он сбегал с дюны к бурому морю и бурлящей блекло-зеленой пене. Мейрел догоняла его, бежала маленькими шажками, засунув руки в карманы. Полная чувства собственного достоинства. Еще в прошлом году она вся была комок детской энергии, ее полностью поглощали беготня и прыжки, а теперь тело у нее вытянулось, она сама не знала, что делать с этими длинными, худыми болтающимися руками и ногами. Было очень трогательно видеть, как у нее вдруг посреди дороги подгибались коленки, и я вспоминала себя в ее возрасте, как я была не уверена в себе, как трудно мне было становиться настоящей девочкой. Двадцать лет назад я так же, как она сейчас, стесняясь своих движений, неуклюже прыгала здесь, а теперь на том же самом берегу, у того же моря резвится моя дочь. Но я надеялась, что она все-таки не чувствует себя такой одинокой, как я в то время. Я бродила здесь целыми днями, подальше от родителей. Как часто я гуляла по этим дюнам и в шторм, и в дождь, и в жару. Постоянно думая о том, что я иду по самому краю Нидерландов.

Мейрел и Вольфу холод был нипочем. Их щеки раскраснелись, носы у обоих текли, но они продолжали возиться на берегу с какими-то канистрами, кусками деревянного настила, толстой оранжевой веревкой, грязной парусиной и большой бочкой, всем этим добром, которое прибило к берегу море. Они строили плот. Вольф залез на него и всматривался в море, сложив козырьком ладошку. Мейрел размешивала воду в большой голубой миске и сыпала туда песок – варила суп. Она забыла обо всем и полностью вошла в роль пирата. Они могли играть так часами, пока совсем не замерзнут и не начнут просить шоколадки или чипсы.

Я пошла и села у самой дюны. Холод от влажного песка вызывал болезненные спазмы в матке, это напомнило мне о потерянном ребенке и обо всем, чего я лишилась за эти недели. Дом, любовные отношения, безопасность. Было ли это случайное, глупое несчастье или я сама накликала на себя все эти беды?

Я посмотрела на своих детей – на Вольфа, который бежал, раскинув руки навстречу ветру, на Мейрел, которая делала вид, что ест ветку морских водорослей, будто это тропический фрукт. Им все было нипочем. Что бы ни произошло, они все равно будут играть. Чем хороши дети – стукнутся головой, поревут немножко – и опять бегут дальше, выносливые и сильные. Им не нужно ничего, кроме любви.

Когда они только родились, я была готова отдать им всю свою любовь. Меня переполняли чувства, я плакала, глядя на ноготок крошечного пальчика, первые месяцы постоянно носила их на руках, прижав к сердцу, и не могла надышаться их сладким запахом. Уткнувшись носом в их нежные животики, я наслаждалась тем, как они расслаблялись, когда сосали мою грудь, потягивались, как разжимались их кулачки и закрывались глазки, – нежность размягчала меня до такой степени, что я уже почти не могла петь. Я должна была отделиться от них, пока совсем не исчезну, поглощенная материнством. Мне надо было вернуться на сцену, в студию, потому что я не могла зависеть от Стива, а потом от Геерта. На это у меня, к счастью, хватало мозгов. Мне было очень непросто уходить от детей, оставить плачущего ребенка на руках няньки и лихо подняться на сцену, как эдакая крутая мамашка, запихнув в тугой корсаж набухшую от молока грудь и еще мягкий живот. Но эта ступень была преодолена, оставлять детей второй раз было уже легче, чем в первый, к тому же я заметила, что все еще могу зажечь зал. Когда я снова почувствовала, что моя энергия, поддержанная клокочущими басами, бьет ключом, размягченность моя стала постепенно затвердевать.

Если бы у меня было меньше времени для умиления, музыка вытеснила бы детей с первого места. Иногда они даже казались мне лишним бременем, дополнительным препятствием на моем пути. Я хотела выбиться в знаменитости, но этого не получилось, и где еще я могла лучше спрятаться от своих неудач, как не за спинами детей? Думать, что дети помешали моей карьере, было приятнее, чем признавать, что мне не хватило таланта.

Здесь, на берегу, меня опять охватило умиление. Дети показались мне такими красивыми и сильными, такими трогательными и беззащитными. Неправда, что у меня отняли все. Самое главное у меня осталось.