Текст книги "Колыбельная (ЛП)"

Автор книги: Сара Дессен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

       – Декстер.

       – Почему ты ее так ненавидишь?

       – Я не ненавижу ее. Я просто... Мне плохо от нее, вот и все.

      Но и это не правда. Иногда я ее ненавижу, за ложь, которая в ней. Словно мой отец был способен, несколькими словами, набросанными в Мотеле 6, оправдать тот факт, что он не удосужился узнать меня. Семь лет он провел с моей матерью, большая часть из них были хорошими, кроме последнего разрыва, из-за которого он уехал в Калифорнию, оставив ее беременной, хотя она узнала об этом позже. Через два года, после моего рождения, он умер от сердечного приступа, так и не вернувшись обратно через всю страну, чтобы увидеть меня. Это была жирная точка, эта песня, которая всему миру давала понять, что он меня только разочарует, и разве это не делало его таким благородным, на самом деле? Словно он отправил меня в нокдаун, и его слова живут вечно, в то время как я остаюсь безгласной, без контр аргументов,  и слов, чтобы высказаться.

      Декстер лениво бренчит на гитаре, не играя конкретную мелодию, просто полную кашу.

      Он говорит:

       – Забавно, что я слышал эту песню всю мою жизнь и не знал, что она для тебя.

       – Это просто песня, – отвечаю я, проводя пальцами по подоконнику, останавливая их на снежных шарах. – Я даже никогда не знала его.

       – Это плохо. Могу поспорить, он был крутым парнем.

       – Может быть, – говорю я. Это странно – говорить о моем отце вслух, чего я не делала с шестого класса, когда моя мать пришла к терапии, как некоторые люди приходят к Богу, и затащила нас туда для групповых, индивидуальных и творческих занятий, пока у нее не кончились деньги.

       – Прости, – нежно говорит он, и я расстраиваюсь от того, как серьезно и важно это звучит. Словно он, наконец, нашел карту и теперь находится в опасной близости, бродит кругами.

       – Ничего, – отвечаю я.

      Он секунду молчит, и я вспоминаю его лицо раньше этим вечером, пойманное без предупреждения заявлениями Дона, и волнение, которое я видела в нем. Это выбило меня из колеи, потому что я привыкла к Декстеру, который мне нравился, забавному парню с тонкой талией и пальцами на моей шее. За секунды я увидела его с другой стороны, и если сейчас здесь был бы свет, он увидел бы то же самое у меня. Поэтому я была благодарна, как и часто в моей жизни, темноте.

      Я перевернулась и уткнулась в подушку, прислушиваясь к своему дыханию. Я слышала, как он движется, гитара с тихим стуком опустилась на пол, а затем его руки обняли меня, обхватив мою спину, его лицо было на моем плече. Он был так близко ко мне в тот момент, слишком близко, но я никогда не отталкивала парней за это. Если я подпускала их ближе, принимала их, как я сделала сейчас, я была уверена в том, что когда они хорошо узнают меня, этого будет достаточно, чтобы отпугнуть их.

Глава 10

     – Боже мой, – говорит Лисса, останавливаясь перед огромным стендом с простынями: – Да кто знает разницу между пуховым одеялом и стеганым ватным одеялом?

      Мы в торговом доме Линенс, вооруженные золотой карточкой мамы Лиссы, списком вещей, которые университет советует взять новичкам, и письмом от будущей сожительницы Лиссы, Делии из Бока Рэтон, Флорида. Она уже вышла на связь, чтобы они с Лиссой могли скоординировать свое постельное белье по цвету, обсудить, кто привезет телек, микроволновку и украшения на стену, и чтобы просто «сделать первые шаги», чтобы к августу, когда начнутся занятия, они уже были «как сестры».

      И хотя Лисса не рассматривала обучение в колледже в мрачных тонах – после Адама, это письмо – написанное на розовой бумаге серебряными чернилами и от которого во все стороны посыпались блестки, стоило его вынуть из конверта – ее отношение явно изменилось.

       – Пуховое одеяло, – говорю я, останавливаясь, чтобы осмотреть стопку толстых фиолетовых полотенец: – Обычно покрывает стеганное. А стеганное одеяло – это просто одеяло.

      Она смотрит на меня, вздыхает и откидывает волосы с лица. Последнее время она постоянно выглядит больной, побежденной, словно в восемнадцать лет жизнь уже потеряла любую надежду на улучшение.

       – Предполагается, что у меня будет стеганое одеяло фиолетово-розового оттенка, – говорит она, читая письмо Делии. – И подходящие к нему простыни. И рябь для кровати, что бы это ни значило, черт возьми.

       – Это вокруг основания кровати, – объясняю я. – Чтобы прикрыть ножки и продлить цвет прямо до пола.

      Она смотрит на меня с поднятыми бровями.

       – Продлить цвет? – спрашивает она.

       – Моя мать купила новый спальный набор несколько лет назад, – говорю я, забирая список из ее рук: – Я прошла полный курс обучения по дорогостоящим простыням из египетского хлопка.

      Лисса останавливает тележку напротив стенда с пластиковыми корзинами, берет одну цвета лайма с голубой отделкой.

       – Я должна ее купить, – говорит она, поворачивая ее в руках, – Просто потому, что это совсем не подходит в ее идеальную схему. По правде, я должна привезти вещи с ужасными цветовыми сочетаниями, чтобы выразить полный протест ее предположению, что я просто смирюсь со всем, что она скажет.

      Я оглянулась вокруг: ужасные цветовые сочетания вполне реальны для Линенс, где есть не только лаймовые корзины, но еще и держатели салфеток с леопардовой расцветкой, обрамленные картинки котят, играющих со щенками, и коврики для ванны в виде ноги.

       – Лисса, – мягко говорю я: – Может нам не стоит делать это сегодня.

       – Мы должны, – ворчит она, хватая стопку простыней – неправильного размера, да еще и ярко-красных – с ближайшей полки и засовывая их в тележку. – Я увижу Далию на ориентировании на следующей неделе, и я уверена, что ей захочется все модернизировать.

      Я беру ярко-красные простыни и кладу их обратно на полку, пока она изучает держатели для зубных щеток, совсем без энтузиазма.

       – Лисса, ты действительно хочешь начать жизнь в колледже таким образом? С таким дерьмовым отношением?

      Она закатывает глаза.

       – О, да, тебе легко говорить. Мисс Еду-Через-Всю-Страну-Свободно-И-Без-Проблем. Ты будешь в солнечной Калифорнии, кататься на серфе и есть суши, пока я буду торчать здесь на том же месте, где я всегда и была, и наблюдать, как Адам встречается со всеми новенькими в классе.

       – Виндсерфинг и суши? – говорю я. – Одновременно?

       – Ты знаешь, что я имела в виду! – отрезает она, и женщина, сравнивающая цены на мочалки, кидает на нас взгляд.

      Лисса понижает голос и добавляет:

       – Возможно, я вообще больше не пойду в школу. Может, я  изменюсь, вступлю в Корпус Мира и уеду в Африку, обреюсь наголо и буду рыть общественные туалеты.

       – Обреешься наголо? – говорю я, потому что, на самом деле, это самая смехотворная часть. – Ты? Ты хоть раз задумывалась о том, какие уродливые бритые головы у большинства людей? У них всевозможные бугорки, Лисса. И ты не узнаешь об этом до тех пор, пока не станет слишком поздно, и ты уже будешь лысой.

       – Ты даже не слушаешь меня! – отвечает она. – Все всегда было легко для тебя, Реми. Такая великолепная, и уверенная, и умная. Ни один парень не бросил тебя и не оставил твое сердце разбитым.

       – Это не правда, – я повышаю голос. – И ты это знаешь.

      Она делает паузу, когда до нее доходит. Ладно, может быть я известна ведущей в отношениях, но этому есть причина. Она не знает, что случилось той ночью у Альберта, на расстоянии крика от окна ее собственной спальни. Но с тех пор я растоптала свою добрую часть. Даже Джонатан уловил мою невосприимчивость.

       – Я распланировала все свое будущее вокруг Адама, – тихо произносит она. – И теперь у меня нет ничего.

       – Нет, – говорю я. – Теперь у тебя просто нет Адама. Это большая разница, Лисса. Просто ты ее пока не видишь.

      Она хмыкает на это, достает коробку Клинекс с принтом коровы и кладет в тележку.

       – Я вижу, что другие делают то, что они хотят всю оставшуюся жизнь. Они уже в воротах, роют ногами землю и готовы бежать, а у меня всегда нога хромает и мне очень легко повернуть назад, к моим страданиям.

       – Милая, – я стараюсь быть терпеливой. – Мы только месяц назад закончили школу. Это еще не реальный мир. Это просто переходное время.

       – Ну, я ненавижу быть здесь, – отрезает она, показывает вокруг себя, охватывая не только Линенс, но и весь мир. – Переходное это время или нет. Предложите мне снова школу. Я бы вернулась в нее, если могла.

       – Слишком рано для ностальгии, – говорю я. – Действительно.

      Мы идем по главному проходу, к отделу жалюзи не разговаривая. Пока она ворчит, выбирая шторы, я отправляюсь в отдел распродаж, где выставлено оборудование для пикника по специальной цене, только на один день.

      Здесь пластиковые тарелки всех цветов, столовые приборы с прозрачными ручками, вилки с металлическими зубчиками. Я беру набор стаканов с розовыми фламинго: определенно ужасное цветовое решение.

      Но я думаю о желтом доме, где весь набор посуды состоит из одной керамической тарелки, нескольких разных вилок и ножей,  бесплатных кружек с заправки, и бумажных товаров, которые Теду удалось вытащить из корзины с браком на рынке Мэйер. Я впервые слышала, как кто-то просит: «Можешь дать мне Ложку?», вместо просто «ложки», что означало, что она не одна. И здесь, по спец цене, был набор столовых приборов с голубыми пластиковыми ручками – огромное количество приборов – всего за 6 долларов 99 центов. Я взяла их и, не раздумывая, положила в тележку. Десять секунд спустя меня осенило. Что я делаю? Покупаю столовые приборы для парня? Для своего парня? Это было похоже на то, что мне, подобно моему брату, внезапно промыли мозг пришельцы. Какая девушка покупает столовые приборы тому, с кем она встречается меньше месяца? Психопатка со-страстным-желанием-выйти-замуж-и-родить-детей, вот кто, сказала себе я, ужаснувшись этой мысли.

      Я швырнула набор обратно на стол с такой скоростью, что он врезался в стопку тарелок с дельфинами, наделав достаточно шума, чтобы отвлечь Лиссу от изучения ламп.

      Успокойся, говорю я себе, делаю глубокий вдох, затем сразу  же выдыхаю через рот, так как все в Линенс пахнет арома свечками.

       – Реми? – говорит Лисса. Она держит зеленую лампу. – Все в порядке?

      Я киваю, и она возвращается к исследованиям. По крайней мере, ей лучше: лампа подходит к корзине.

      Я толкаю тележку через полотенца для рук, вещи для хранения и я на полпути к свечкам – здесь запах становится сильнее – все это время я напоминаю себе, что не обязательно все должно иметь Огромное Значение. Это просто был набор пластиковой посуды по выгодной цене, ради Бога, не кольцо для помолвки.

      Это меня немного успокоило, даже когда рациональная часть моего мозга напомнила мне что никогда, за время ох, скажем так, пятнадцати отношений со средней школы, я не покупала парню ничего, кроме колы Зип. Даже на Дни рождения и рождество у меня были стандартные подарки, такие как футболки и CD, вещи, которые выйдут из моды. А не пластиковая посуда для пикника, которая останется даже после ядерного взрыва. Плюс, если действительно глубоко заглянуть в смысл подарков, посуда равняется еде, еда равняется средству к существованию,  а оно – жизни, и означает, что подарив даже одну пластиковую вилку я говорю, что хочу заботится о Декстере во веки веком, аминь. Фу.

      На пути на кассу, мы с Лиссой снова проходили тот стол. Она взяла ретро будильник.

       – Он милый, – сказала она. – И посмотри на эти пластиковые тарелочки и серебряные приборы. Возможно, я смогу ими пользоваться, когда мы разберемся с комнатой.

       – Возможно, – я пожимаю плечами и игнорирую стол, словно я с ним когда-то была в отношениях.

       – Но что если я не буду ими пользоваться? – продолжает она тем голосом, который я распознаю как Начальная Нерешительность.

       – Я в том плане, это же всего лишь семь баксов, правильно? И они милые. Но у меня, возможно, не будет для них места.

       – Возможно, нет, – я снова толкаю тележку.

      Она не двигается, с будильником в одной руке, поглаживает милую пластиковую сумочку, в которой находится набор.

       – Хотя она действительно очаровательная, – говорит она. – И это будет лучше, чем все время брать еду на вынос. Но в то же время, лишком много приборов, ведь там будем только мы с Делией...

      На этот раз я не говорю ничего.

      И я чувствую, где те свечки.

       -... Но может быть у нас иногда будут гости, ну ты понимаешь, на пиццу там или что-то в этом роде?

      Она вздыхает.

       – Нет, забудь, это просто импульс, мне это не надо.

      Я сова толкаю тележку, и она делает несколько шагов. Два, если быть точной.

       – С другой стороны, – тут она прерывается. Вздох. Затем.– Нет, забудь...

       – Боже! – говорю я, тянусь и достаю пластиковую сумочку, запихиваю ее в тележку.  – Я куплю ее. Давай пойдем, ладно?

      Она смотрит на меня с широко открытыми глазами.

       – Ты ее правда хочешь? Потому что я не уверена, что буду ею пользоваться...

       – Да, – громко отвечаю я. – Я хочу ее. Мне она нужна. Пойдем.

       – Ну ладно, – неуверенно говорит Лисса.  – Если она действительно тебе нужна.

      Позднее, когда я оставляю ее, я говорю ей проверить, все ли она взяла, включая пластиковые приборы. Но по своей привычке, она забирает все пакеты из моего багажника кроме одного. Я забываю об этом, и только через несколько ночей, когда мы с Декстером выгружаем бакалейные товары, которые он купил для желтого дома – арахисовое масло, хлеб, апельсиновый сок и Доритос – из моей машины. Он берет все эти пакеты и уже готов захлопнуть багажник, когда останавливается и наклоняется.

       – Что это? – спрашивает он и достает белую пластиковый пакет для шоппинга, аккуратно завязанный сверху – я хорошо научила Лиссу – так, чтобы его содержимое не рассыпалось.

       – Ничего, – быстро отвечаю я, пытаясь забрать его.

       – Подожди, подожди, – говорит он, держа его за пределами моей досягаемости. Арахисовое масло выпадает из одного его пакета, катится по двору, но он его игнорирует, он слишком заинтригован тем, что я не хочу ему показывать.

       – Что это?

       – Что-то, что я купила для себя, – я снова хватаю его. Безуспешно. Он слишком высокий и его руки слишком длинные.

       – Это секрет?

       – Да.

       – Правда?

       – Да.

      Он легонько трясет пакет, прислушиваясь к звукам, которые тот издает.

       – Не звучит как секрет, – решает он.

       – А как должен звучать секрет? – спрашиваю я. Идиот. – Дай сюда.

       – Как тампоны, – отвечает он и снова трясет. – А это не звучит как тампоны.

      Я уставилась на него, и теперь он протягивает пакет мне, словно теперь ему совсем не интересно. Он идет по траве, чтобы поднять арахисовое масло, вытирает его футболкой – конечно же – и закидывает его обратно в пакет.

       – Если хочешь знать, – говорю я, словно этот вообще не имеет особой ценности: – Это просто пластиковая посуда, которую я купила в Линенс.

      Он обдумывает это.

       – Пластиковая посуда.

       – Да. Она была на распродаже.

      Мы стоим. Я могу слышать, как в желтом доме работает телевизор и кто-то смеется. Манки стоит по ту сторону прозрачной двери, наблюдает за нами, виляя хвостом.

       – Пластиковая посуда? – медленно произносит он: – Типа ножи и вилки, и ложки?

      Я отряхиваю грязь с моей машины – это царапина? – и говорю как ни в чем ни бывало:

       – Думаю да. Только основное, видишь ли.

       – Тебе нужна пластиковая посуда? – спрашивает он.

      Я пожимаю плечами.

       – Потому что, – продолжает он, и я борюсь со смущением: – Это так забавно, потому что мне нужна пластиковая посуда. Очень сильно.

       – Пожалуйста, мы можем войти внутрь? – спрашиваю я и захлопываю багажник. – Здесь жарко.

      Он смотрит на пакет снова, затем на меня. И затем, медленно, улыбка, которую я знаю, расплывается на его лице.

       – Ты купила мне пластиковую посуду, – говорит он: – Не так ли?

       – Нет, – огрызаюсь я, тыкая свой номерной знак.

       – Так и есть! – кричит он и громко смеется. – Ты купила мне вилки. И ножи. И ложки. Потому...

       – Нет, – громко говорю я.

       – ...Что ты меня любишь!

      Он ухмыляется, словно решил загадку на все времена, пока у меня краснеет лицо. Глупая Лисса. Я могла бы убить ее.

       – Это была распродажа, – говорю я снова, словно это повод для оправдания.

       – Ты меня любишь, – просто говорит он, забирая пакет и добавляя его к другим.

       – Всего семь баксов, – добавляю я, но он уже уходит, такой уверенный в себе.

       – Господи, это была распродажа.

       – Любишь меня, – пропевает он через плечо. – Ты. Любишь. Меня.

      Я стою во дворе, внизу лестницы, и чувствую, как впервые за долгое время все не под моим  контролем.   Как я это допустила? Годы дисков, свитеров, взаимозаменяемых подарков и теперь набор посуды для пикника, и я окончательно теряю верховенство. Это кажется невозможным.

      Декстер идет по ступенькам к двери, Манки бросается вперед и бегает вокруг, обнюхивая пакеты, пока они оба не заходят в дом и дверь за ними закрывается. Что-то подсказывает мне, пока я стою здесь, что я должна развернуться, пойти к машине и уехать домой настолько быстро, насколько это возможно, затем закрыть все двери и присесть на корточки, чтобы спасти чувство собственного достоинства. Или рассудок. Столько раз был шанс остановить все события, пока они не произошли. Или остановить их на середине. Но это было даже хуже, когда ты знаешь, что был такой момент, чтобы спасти себя, а ты даже не шелохнулась.

      Дверь снова открывается, и появляется Манки, виляя хвостом. Над ним, слева от дверного проема раскачивается рука, пальцы сжимают светло-голубую вилку, неприлично размахивая ею, словно это какой-то знак, передача сообщений при помощи суперсекретного шпионского кода. О чем это говорит? Что это значит? Меня это вообще заботит?

      Вилка продолжает раскачиваться, приманивая. Последний шанс, думаю я.

      Я громко вздыхаю и поднимаюсь по ступенькам.

***

      Есть определенные способы, которые показывают, что моя мать близка к завершению романа. Во-первых, она начинает постоянно работать, не только по расписанию с двенадцати до четырех. Затем я просыпаюсь посреди ночи от звука ее пишущей машинки и смотрю в окно, чтобы увидеть, как из ее кабинета во двор длинными косыми квадратами падает свет.  Еще она начинает разговаривать сама с собой, когда пишет, затаив дыхание. Это не так уж громко, чтобы понять, о чем она говорит, но иногда кажется, что разговаривают два человека, один диктует, а другой спорит с этим, один и тот же треск постоянно. И наконец, самый очевидный знак: когда она вошла в колею, и слова приходят настолько легко, что ей приходится бороться, чтобы успеть перенести их на бумагу, она всегда ставит Битлз, и они поют до самого эпилога. В середине июля я спускалась к завтраку, когда остановилась в самом начале лестницы и прислушалась. Ага. Пол Маккартни, его высокий голос, что-то из раннего.

      За мной открылась дверь в комнату ящериц, и оттуда вышел Крис, в рабочей форме, вынося несколько пустых баночек от детского питания, входящих в ежедневный рацион ящериц. Он склонил голову набок, закрыв за собой дверь.

       – Похоже на тот альбом с песней про Норвегию, – сказал он.

       – Неа, – говорю я, спускаясь по лестнице. – Это тот, где они все смотрят в окно вниз.

      Он кивает и следует за мной. Когда мы доходим до кухни, то обнаруживаем, что шторка из бусин преграждает путь к кабинету, а за ней голос Пола уступает дорогу Джону Леннону. Я подхожу и вглядываюсь через штору, завороженная кипой бумаги на столе рядом с ней и одной сгоревшей свечой. У нее должно быть две сотни страниц, не меньше. Когда она вошла во вкус, ничто ее не остановит.

      Я возвращаюсь в кухню и отталкиваю в сторону две пустые банки с Ensure – я стараюсь не убирать за Доном, хотя прохожу эту проверку на прочность ежедневно – перед тем, как положить себе миску овсянки с бананами и большую чашку кофе. Затем я сажусь спиной к обнаженной женщине и притягиваю семейный календарь – бесплатный от Дон Дэвис Моторс, где Дон собственной персоной улыбается перед сияющим 4Runner – со стены.

      Сейчас 15 июля. Через два месяца, плюс-минус несколько дней, я буду паковать чемоданы и компьютер, и отправлюсь в аэропорт, а через семь часов я прилечу в Калифорнию, чтобы начать свою жизнь в Стэнфорде. Между той датой и сегодня мало что написано; даже день моего отъезда отмечен слабо, лишь простой круг помадой, который я сама нарисовала, словно это имело большое значение только для меня.

       – Ох ты, – ворчит Крис перед холодильником. Я смотрю, что он держит почти пустой пакет с хлебом: там осталось две краюшки, я предполагаю, что у них есть название, но мы именуем их черешками. – Он снова это сделал.

      Дон так долго жил один, что у него теперь проблемы с тем, что кроме него еще есть люди, и они, иногда, пользуются теми же продуктами, что и он. Ему ничего не стоит допить апельсиновый сок и поставить пустую бутылку обратно в холодильник, или съесть последние нормальные кусочки хлеба, а с черешками пусть разбирается Крис. Несмотря на то, что мы с Крисом просили его, Ох, так вежливо, вносить в список продукты, которые он доедает (список у нас на холодильнике, под названием нужные продукты), он либо забывает об этом, либо это его вообще не волнует.

      Крис захлопывает дверцу холодильника слишком уж громко, из-за чего ряды с Ensures, хранящиеся там, сотрясаются.

      Они стучат друг об друга, и одна банка падает и катится  к стенке холодильника с глухим стуком.

       – Как я это ненавижу, – ворчит он, засовывая черешки хлеба в тостер. – Господи, я только что купил этот пакет. Если он пьет эти свои Ensures, зачем ему еще и мой хлеб? Разве это не полноценная еда?

       – Думаю так, – говорю я.

       – Я о том, – продолжает он, в то время как в соседней комнате музыка играет ееее-еее-ееее: – Что все, о чем я прошу, это всего лишь немного сосредоточенности, понимаешь? Немного взаимности. Это же не слишком много, я так считаю. Так ведь?

      Я пожимаю плечами, снова смотрю на тот кружок, сделанный помадой.

       – Реми?

      Раздается голос матери из кабинета, шум печатной машинки на секунду прекращается.

       – Можешь оказать мне услугу?

       – Конечно, – отвечаю я.

       – Принеси мне кофе?

      Машинка начинает снова печатать.

       – С молоком?

      Я встаю и наливаю чашку почти до краев, затем наливаю сливки прямо до ободка: есть только одна вещь, по которой мы совершенно схожи, мы пьем одинаковый кофе. Я иду ко входу в кабинет, балансируя нашими чашками, и отдергиваю занавески.

      Комната пахнет ванилью, и мне приходится двигаться целый ряд кружек – наполовину полных, с жемчужно-розовым цветом на ободках, это ее «домашняя помада» – чтобы освободить пространство.  Одна кошка свернулась на кресле напротив нее, нерешительно зашипела на меня, когда я убрала ее, чтобы присесть. Напротив меня была стопка напечатанных страниц, аккуратно выровненная. Я была права: она действительно стряпала. Номер верхней страницы был 207. Я знала, что бесполезно начинать разговор, пока она не закончила предложение, или сцену, она была в процессе написания. Поэтому я вытянула страницу 207 из стопки и просмотрела ее, скрестив под собой ноги.

***

       – Люк, – крикнула Мелани в другую комнату номера, но там стояла тишина. – Пожалуйста.

      Никакого ответа от мужчины, который несколько часов назад целовал ее под дождем из лепестков роз, и клялся перед всем обществом Парижа ей в вечной любви.

      Как может супружеская кровать быть такой холодной? Мелани поежилась в своем кружевном халате и почувствовала, как слезы наполняют ее глаза, когда она увидела свой букет, белые розы и пурпурные лилии, он лежал там, где невеста оставила его – на прикроватном столике. Он все еще был таким свежим, словно новый, и Мелани вспоминала, как прислонялась к цветам, вдыхая их аромат, и понимание того, что теперь она миссис Люк Перетел, накрыло ее. Слова казались волшебными, словно заклинание в сказке. Но теперь, за окном светился город, и Мелани страдала, но не по своему новому мужу, а по другому мужчине в другом городе. Ох, Брук, думала она. 

      Она не осмелилась произнести это вслух, из-за страха, что их унесет прочь, за пределы ее досягаемости, и найдут единственную любовь, которая была у нее.

      Ух. Я посмотрела на мать, которая все еще печатала, ее брови нахмурились, губы двигались. Теперь я знала, что то, что она писала, было чистой выдумкой. В конце концов, она была женщиной, которая создавала истории о жизнях и любви богатых, в то время как мы вырезали купоны, и наш телефон постоянно отключали. И он не похож на Люка, нового холодного мужа, у которого запасы Ensures или что-то вроде того. Я надеюсь.

       – О, спасибо!

      Моя мать, заметив чашку свежего кофе, протянула пальцы и подняла ее, делая глоток. Ее волосы были собраны в хвост, макияжа не было, она была одета в пижаму и тапочки с принтом леопарда, которые я подарила ей на последний День рождения. Она зевнула, откинулась на спинку стула и сказала:

       – Я работала всю ночь. Который сейчас час?

      Я посмотрела на часы в кухне, видневшиеся через занавески, которые все еще слабо раскачивались.

       – Восемь пятнадцать.

      Она вздохнула, снова поднесла чашку к губам. Я взглянула на лист в машинке, стараясь понять, что случилось дальше, но все, что мне удалось увидеть, это несколько строчек диалога. Очевидно, Люку есть, что сказать.

       – Итак, все идет хорошо, – сказала я, кивая на кипу напротив моего локтя.

      Она сделала рукой жест «так себе».

       – О, ну, в середине есть небольшие намеки, ну ты знаешь, всегда есть мутные пятна. Но прошлой ночью, когда я почти уснула, ко мне пришло вдохновение. Это надо связать с лебедями.

      Я ждала. Но оказалось, что это все, что она собиралась сказать мне, так как теперь она взяла пилочку из кружки, наполненной ручками и карандашами, и начала обрабатывать мизинец, придавая ему нужную форму.

       – Лебеди,  – наконец говорю я.

      Она бросает пилочку на стол и вытягивает руки за головой.

       – Знаешь, – говорит она, намазывая локон на ухо. – Это ужасные существа, на самом деле. Красивые, когда на них смотришь, но подлые. Римляне использовали их вместо сторожевых псов.

      Я киваю, попивая свой кофе. Я могу слышать урчание кошки в комнате.

       – Итак, – продолжает она: – Это натолкнуло меня на мысль о цене красоты. Или же что сколько стоит? Вы продадите любовь за красоту? Или счастье за красоту? Можно ли продать великолепного человека с подлыми прожилками? И если вы совершили покупку, допустим вы купили красивого лебедя, а он не отвернулся от вас, то что бы вы сделали, если все произошло наоборот?

      Это были риторические вопросы. Мне так показалось.

       – Я не могу не думать об этом, – говорит она, качая головой. – И не могу спать. Мне кажется, это из-за того ужасного гобелена, который мы повесили по настоянию Дона на стене. Я не могу расслабиться, когда смотрю на детально прорисованные изображения битв и страдания людей.

       – Это немного слишком, – согласилась я. Каждый раз, когда мне что-нибудь надо в ее комнате, я оказываюсь прикованной к нему. Сложно отвести глаза от картины обезглавливания Иоанна Крестителя.

       – Поэтому я пришла сюда, – говорит она. – Решив, что я плохой работник, и вот уже восемь утра, а я еще не уверена, что знаю ответ. Как такое может быть?

      Музыка теперь стихает, ее слышно еле-еле. Я уверена, что чувствую, как булькает моя язва, но это должно быть кофе. Моя мать всегда была очень драматичной, когда писала. По крайней мере, раз во время каждого романа, она врывалась в кухню, почти в слезах, истерила, что она потеряла весь свой талант, книга сплошное болото, бедствие, конец ее карьеры, а мы с Крисом просто сидели, тихо, пока она снова не завопит. Спустя несколько минут, или часов, или – в плохие времена – дней, она возвращалась в кабинет, задергивала шторы, печатала. И когда книга выходила несколько месяцев спустя, пахнувшая новизной и с гладким, еще не потрескавшимся корешком, она всегда забывала о срывах, которые играли свою роль при создании. Если я напоминала ей, то она говорила, что написать роман все равно, что родить ребенка: если ты действительно помнишь, как больно это было, то никогда больше не будешь этого делать.

       – Ты разберешься, – говорю я. – Как всегда.

      Она закусила губу и посмотрела на страницу, затем в окно. Солнечный свет проникает внутрь, и я понимаю, что она выглядит уставшей, даже грустной, такой я ее еще не видела.

       – Я знаю, – говорит она, словно соглашается только чтобы сменить тему. И затем, после секунды или двух тишины, она полностью переключает передачу и спрашивает: – Как Декстер?

       – Думаю нормально, – говорю я.

       – Мне он очень нравится. – Она зевает, затем извиняюще улыбается мне. – Он не похож на парней, с которыми ты встречалась.

       – У меня было правило – никаких музыкантов, – объясняю я.

      Она вздыхает.

       – И у меня.

      Я смеюсь, она тоже. Затем я говорю:

       – Ладно, и почему ты его нарушила?

       – Ох, по той же причине, что и все, – отвечает она. – Я была влюблена.

      Я слышу, как закрывается входная дверь, Крис уходит на работу, прокричав до свидания. Мы смотрим, как он идет к своей машине, Маунтин Дью – его версия кофе – в руке.

       – Думаю, он купит ей кольцо, если уже не купил, – глубокомысленно произносит моя мать. – У меня такое чувство.

      Крис заводит двигатель, затем выезжает, медленно разворачиваясь в глухом переулке. Когда он проезжает, то пьет Маунтин Дью.

       – Ну, – говорю я: – Ты узнаешь.

      Она допивает кофе, затем тянется и гладит меня рукой по щеке, обводя контур лица. Ее пальцы, как и всегда, холодны.

       – Ох, моя Реми, – говорит она. – Только ты понимаешь.

      Я знаю, что она имеет в виду, и все же нет. Я во многом похожа на мать, но не тем, чем я бы гордилась. Если бы мои родители остались вместе и стали старыми хиппи, поющими песни протеста, когда мыли посуду после обеда, то возможно я бы была другой. Если бы я видела, что действительно может сделать любовь, или что это, то возможно я бы верила в нее с самого начала. Но большая часть моей жизнь прошла за наблюдением, как браки совершались и распадались. Поэтому я понимала, да. Но иногда, как недавно, я хотела, чтобы такого вообще не было.