Текст книги "Ривер Уайлд (ЛП)"
Автор книги: Саманта Тоул
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
8
Кэрри
Я резко вскидываю голову и вижу, что мой ворчливый сосед стоит у края бассейна и смотрит на меня сверху вниз. Он в белой футболке, обтягивающей бицепсы, и выцветших джинсах, мощные, покрытые татуировками руки, сложены на широкой груди.
– И с… – он косится на мокрый комочек в моих руках, – гребаной собакой. Какого черта ты делаешь в моем бассейне с собакой?
– Хочешь сказать, с твоей собакой, – нехарактерно для себя огрызаюсь я, подплываю к нему, гребя одной рукой, а другой держа собаку. – Которую я только что спасла от утопления. Кстати, не за что.
– У меня нет гребаной собаки, – рычит он, заставляя меня остановиться у края бассейна.
Адское пекло, вблизи он оказывается еще больше.
– Тебе обязательно так много ругаться? – говорю я ему.
Темные глаза смотрят на меня сверху вниз.
– Да, мать твою.
«Ну, ладно».
– Значит, собака не твоя?
– Не-а. – Он делает акцент на «а».
Я смотрю вниз на маленькую милашку в моих руках.
– Тогда чья эта собака? – размышляю я.
– Откуда, черт возьми, мне знать?
Не обращая внимания на его недовольство, спрашиваю:
– Думаешь, это бродячая собака?
– Почему бы тебе не задать мне более подходящий вопрос? – мрачно рокочет он, заставляя руки покрыться мурашками.
Я смотрю на него, задрав голову.
– Какой именно?
– Не плевать ли мне. А мне плевать, Рыжая, если ты еще не поняла.
«Рыжая?
О, мои волосы».
Закатываю глаза.
– Как оригинально, – усмехаюсь я. Затем подплываю ближе к ступенькам. Поставив собаку на край, вылезаю из бассейна. Вода с меня льется ручьем.
А собака уже двинулась и теперь обнюхивает босые ноги Ривера.
У него очень красивые ноги. Не пойму, почему я это замечаю.
Подняв взгляд, вижу, как он хмуро смотрит на собаку, это дает мне возможность впервые как следует его рассмотреть.
Он выше меня. Я бы сказала, в нем, по меньшей мере, шесть футов три дюйма. Намного выше меня, с моими пятью футами шестью дюймами. До сих пор не могу определить его возраст, но если бы мне нужно было сделать догадку, я бы сказала, что ему двадцать восемь или двадцать девять. Вблизи он выглядит лучше, чем я думала. То есть, я знала, что он хорош собой, но вблизи он невероятно красив.
Из тех красавчиков, которых все замечают. С его волнистыми темно-медными волосами, острым, покрытым щетиной, подбородком, темными глазами под нахмуренными бровями, длинными темными ресницами, высокими скулами и идеально прямым носом, не могу представить, чтобы женщина или мужчина не находили его привлекательным.
Он прекрасен.
Жаль, что полный придурок.
– Ты уберешь от меня эту шавку к чертовой матери?
Он пихает собаку ногой. Толчок не сильный, но я все равно чувствую раздражение за то, что он так оттолкнул собаку.
– Эй! Не делай так. Ты сделаешь ей больно. – Я наклоняюсь, поднимаю собаку на руки и прижимаю к груди.
Он склоняет голову набок, темные глаза смотрят оценивающе, руки все еще скрещены на груди.
– Если это не твоя собака, то откуда ты знаешь, что это она?
– Гм... очевидно потому что она миленькая и хорошенькая.
Собака начинает извиваться, заставляя меня ее опустить.
Она тут же направляется к клумбе, задирает лапу и мочится.
«Ха. Полагаю, она – это он».
– А теперь твой неопределенного пола пес мочится на мои цветы. Потрясающе, – ворчит он.
Я не осмеливаюсь сказать, что наступила на его клумбу с драгоценными цветами.
– Ну, ясно, что она пес... я имею в виду, он пес! – Раздраженно глядя на него, собираю волосы и отжимаю из них лишнюю воду.
Я насквозь промокла.
Моя пижама прилипла к телу, и... боже милостивый, я без лифчика!
Когда меня осеняет, я резко поднимаю взгляд и вижу, что Ривер смотрит на меня.
И он не смотрит мне в лицо.
Нет. Его взгляд неотрывно прикован к моей груди без лифчика. Я складываю руки на груди и громко откашливаюсь.
Он поднимает на меня глаза. Мрачные и угрюмые.
У него даже не хватает порядочности выглядеть смущенным после того, как его поймали на том, что он пялился на мою грудь.
«Мудак».
– Ну… полагаю, мне пора.
– А собака? – У этого парня постоянно хмурое выражение, но все равно он умудряется выглядеть еще более мрачным.
Необъяснимо.
Я смотрю на пса, который теперь мило рычит на траву. Или то, что лежит на траве и заставляет его рычать.
Я подхожу и поднимаю его. Рычание немедленно прекращается, и он прижимается к моей шее, будто ищет утешения и контакта.
По какой-то причине у меня в горле образуется комок. Должно быть, гормоны беременности играют.
– Я возьму его к себе домой и попытаюсь выяснить, кому он принадлежит.
Ривер издает невеселый смешок.
– Поверь мне, у этой собаки нет хозяина. Без ошейника и бирки. Он тощий, и шерсть у него в чертовых колтунах. Кто-то давно его выкинул.
Теперь, ощущая его в своих руках, я замечаю, какой он маленький, а я-то считала, что его шерсть спуталась от внезапного купания. Но теперь, когда Ривер указал на это, я вижу, что пес сам по себе. И в этот момент сердце разрывается.
Я крепче прижимаю его к себе.
– Зачем кому-то так поступать? Выбрасывать милую, беззащитную собачонку на улицу, совсем одну.
– Потому что люди – о*уевшие эгоисты.
Я вздрагиваю от резкости его слов.
Он пристально смотрит на меня. Я смотрю ему в глаза. И то, что я в них вижу, меня удивляет.
Потому что я узнаю этот взгляд. Я видела его в отражении собственных глаз каждый раз, когда могла посмотреться в зеркало. Я и сейчас его вижу.
Словно твоя душа пуста. Абсолютно.
Гнев, боль и страдание поглотили тебя полностью, и не осталось ничего, кроме пустоты.
«Он испытал боль. Знает, каково это.
Он такой же, как я».
Ощущаю в груди толчок и внезапную связь с ним, которую никогда не испытывала ни к кому в своей жизни.
Он моргает, и когда снова смотрит на меня, его взгляд суровый и непроницаемый. В глазах не отражается вообще никаких эмоций.
Это заставляет меня задуматься, было ли то, что я только что видела, реальным. Но я знаю, что было. Потому что почувствовала это. Как чувствую собственную боль.
Он пытается от меня отгородиться. Но слишком поздно. Я уже все рассмотрела.
И он прав. Люди ах-уехавшие эгоисты. В конце концов, за одного такого я вышла замуж.
Но только некоторые, не все.
– Ты прав, – говорю я. – Некоторые люди ах-уехавшие эгоисты, но…
– Ах-уехавшие? – прерывает он меня, заливаясь смехом.
Я снова закатываю глаза. Дважды за десять минут. Если буду продолжать в том же духе, у меня голова разболится.
– Как я сказала, – надменно продолжаю, – некоторые люди эгоистичны сам-знаешь-кто, но не все. И уверена, ты понимаешь, что я имела в виду под ах-уехавшими.
– Не хотелось бы лопать твой пузырь, Рыжая, но все люди эгоисты. И я понял твою странную уловку. Просто никогда не встречал никого, кто бы так старался не произносить слово «х*й».
– Не знаю, зачем кому-то нужно его использовать. Это ужасное слово.
– Я считаю, что это одно из лучших и самых универсальных слов в английском языке. То же самое, что и бл*дь. Как ни странно, бл*дский х*й – моя любимая поговорка.
«Фу. Если бы этот придурок умел, уверена, он бы сейчас ухмылялся».
– Серьезно, тебе обязательно быть таким грубым?
– Да, Рыжая, мне обязательно быть таким ох*енно грубым.
«Не закатывай глаза. Не закатывай глаза».
– И, пожалуйста, перестань называть меня Рыжей. Меня зовут Кэрри, о чем ты, конечно, знаешь, потому что я сказала тебе… ну, выкрикнула две недели назад, с крыльца, когда ты откровенно меня игнорил.
Ривер не отвечает. Любой нормальный человек, по крайней мере, смутился бы, если бы его уличили в чем-то подобном, как только что сделала я.
Но он не нормальный.
Конечно, нет.
Все, что я получаю от него, это безразличное пожатие плечами, а затем он небрежно засовывает руки в карманы джинсов, будто ему все равно.
«Придурок.
Дыши глубже, Кэрри. Вдох и выдох».
– Ладно, тогда мы уходим, – заявляю обиженно, более чем готовая покинуть его и переодеться в сухую одежду. А потом мне нужно решить, что я буду делать со своим маленьким приятелем.
Поворачиваюсь, собираясь пройти через его сад и вернуться к себе через щель в заборе, когда его голос останавливает меня.
– Куда это ты собралась?
Оглядываюсь на него через плечо и смотрю, как на тупицу.
– Домой. Знаешь, в тот дом рядом с твоим.
«Посмотрите-ка на меня, какая дерзкая. Когда это случилось?
Не знаю. Но мне определенно нравится».
– Забавно. Что ты собираешься делать, Рыжая? Перелезешь через забор?
Я игнорирую прозвище «Рыжая» и говорю:
– Нет, пролезу через щель.
Он делает шаг вперед.
– Там есть щель?
– Аг-а, – выделяю в конце «а», как он раньше. – Именно так я сюда и попала.
– Охереть как здорово, – фыркает он скорее себе, чем мне. – Я заделаю ее при первой же возможности. – Он тычет большим пальцем через плечо. – Там с боку есть калитка, Рыжая. Воспользуйся ей.
Теперь моя очередь хмуриться. Я медленно поворачиваюсь.
– Знаешь, по-соседски было бы лучше, если бы я прошла через твой дом, а не через боковую калитку.
– Я что, выгляжу по-соседски?
– Нет. Ты выглядишь как сварливый мудак.
«О боже! Не могу поверить, что я только что это сказала».
Мне приходится сдерживаться, чтобы не зажать рот ладонью. Вместо этого стискиваю губы, задерживаю дыхание, собираясь с духом. Тело помнит, что произойдет, если я когда-нибудь заговорю с Нилом подобным образом.
«Но Нила здесь нет.
Ты в безопасности».
Этот парень может ругаться, как матрос, но он не причинит тебе вреда.
Теплое собачье тельце беспокойно шевелится у моей груди. Я заставляю себя расслабиться.
Честно говоря, не знаю, что со мной сейчас происходит. Это так на меня не похоже – дерзить в ответ.
– Значит, она все-таки умеет ругаться.
Если бы я не знала его лучше, то подумала бы, что у него на губах появилась ухмылка.
Знание этого помогает мне больше расслабиться.
Вздергиваю подбородок, собираясь с силами, которых на самом деле не чувствую.
– Я не говорила, что не умею ругаться. – «Лгунья». – Я сказала, что мне не нравится слово на букву «х».
– То есть х*й.
Понимаю, он это сказал, чтобы вывести меня из себя. Но я не собираюсь доставлять ему такого удовольствия.
Не то чтобы я никогда не хотела ругаться. Дело в том, что мне не разрешали.
Нил запретил. И если бы я совершила ошибку и выругалась, то поплатилась бы за это.
«– Сядь у моих ног, Энни.
Дрожа всем телом, опустилась на колени перед мужем и посмотрела на него, как мне престало это делать.
Сверху на меня смотрели бесстрастные, холодные глаза.
– Женщины не должны ругаться. И у них не должно быть своего мнения. Их не должно быть видно. И слышно. Женщины не должны работать. Они должны оставаться дома и заботиться о своих мужьях. И они должны делать все, что мужья им скажут. Если они не придерживаются этих правил, то мужья имеют полное право наказывать их так, как считают нужным. Повтори мне эти слова, Энни. Сейчас же».
Сдерживаю дрожь, которая пытается захватить тело при воспоминании, эхом отдающемся в сознании.
«Ты в порядке. Ты в безопасности».
Я прекрасно это знаю, но сейчас просто хочу домой.
– Ну... пока, – бормочу я, стряхивая с себя прошлое и проходя мимо Ривера.
Я почти уверена, что маленький песик заснул у меня на плече. Благослови его господь.
Минуя Ривера, я улавливаю запах сигарного дыма. От него нечто странное происходит с желудком. Ощущение взлета и падения. Странно. Надеюсь, ребенок не начнет жаждать запаха сигарного дыма.
«Совершенно не здоровая привычка, малыш».
– Тебе, наверное, следует отвести шавку к ветеринару. – Тихие, почти неохотные слова Ривера доносятся до меня как раз перед тем, как я подхожу к калитке.
Я останавливаюсь и полуоборачиваюсь к нему.
– Считаешь?
– Это бродячий пес, который только что окунулся в мой бассейн. Так что, я бы сказал, да, ему нужно к ветеринару.
– Почему тебя это волнует? – Я поднимаю бровь.
Выражение его лица меняется.
– Совершенно не волнует. Но мне нужно знать, нет ли у этой шавки какой заразы. В конце концов, он плавал в моем бассейне.
– Он не шавка. И у него нет никаких болезней. – Я прижимаю пса к себе, и он утыкается мордой мне в шею.
– Да, конечно, Рыжая. Говори себе это почаще. У шавки точно есть блохи, а, возможно, и клещи.
«Блохи? Клещи?»
Теперь у меня начинается чесотка.
Я чешу руку. Потом голову.
«Господи Иисусе! Это он во всем виноват – вбил мне в голову мысль о блохах».
– Разве ветеринарная клиника уже не закрыта? – говорю я, почесывая шею. Должно быть, уже близится полночь.
– В городе есть круглосуточная.
– Ох. Это хорошо, но у меня нет машины, а я не хочу идти в город пешком в темноте, поэтому мне придется отвезти его туда утром.
«И провести ночь с блохами и клещами». При этой мысли я чешусь сильнее.
Но я не хочу оставлять этого бедного песика на улице из-за нескольких насекомых, которых у него, вероятно, даже нет.
«Так почему я вообще чешусь?
Потому что он вбил эту идею мне в голову!»
Я слышу громкий разочарованный вздох Ривера и смотрю, как он проводит рукой по густым волосам.
– Черт возьми, – рычит он. – Я отвезу тебя в клинику на грузовике.
«Ух-ты».
Судя по его тону, можно подумать, я напросилась, чтобы он подвез меня до клиники.
На языке вертится сказать, куда ему засунуть свою машину, но мне рано или поздно нужно отвезти милого песика к ветеринару.
Поэтому, ради моего нового приятеля, проглатываю гордость и говорю:
– Было бы здорово, спасибо. Я только сбегаю домой переодеться в сухую одежду. Можно, пока меня не будет, я оставлю собаку с тобой? Я вернусь через пару минут. – Я не хочу тащить блох домой до того, как появится возможность вылечить собаку у ветеринара.
– Конечно. Не торопись, – саркастически говорит он. – Вообще-то, раз уж на то пошло, почему бы тебе не принять горячую ванну, не вымыть голову, а потом переодеться, а я пока постою здесь с блохастой шавкой и буду ждать, пока не ох*ею?
– О, как мило с твоей стороны, Ривер, – я широко улыбаюсь, возвращаясь к нему. – Но я не хочу, что бы ты ах-уехал, так что только переоденусь и прискачу обратно, как блоха. – Я протягиваю ему пса, заставляя взять его. – Ха! Блоха! Понял?
Я смеюсь, на что он рычит.
Отступив на несколько шагов, ухмыляюсь, наслаждаясь хмурыми морщинками, залегшими вокруг рта, а затем заставляю себя повернуться и неторопливо направиться к себе, чтобы переодеться.
9
Ривер
Риверу двенадцать лет
Бабушка включила проигрыватель. Какая-то группа под названием «The Flying Pickets». Сейчас звучит песня «Only You». На фоне других, эта, пожалуй, ничего.
Мы в мастерской. Бабушка у печи. Она ходит туда-сюда от печи к измельченному стеклу, которое использовала для создания вазы на заказ. В данный момент я ей не нужен, поэтому заканчиваю то, что мы сделали вчера.
Используя шлифовальный блок, полирую острые края на дне стеклянного шара. Это абажур в форме воздушного шара. В нем все оттенки синего: от светло-голубого до глубокого темного. Он для мамы. Синий – ее любимый цвет. Не то чтобы она могла оставить абажур в тюрьме. Но когда я делаю для нее вещи, то фотографирую их и приношу фото ей, потому что теперь навещаю ее каждый месяц после того, как бабушка ее убедила, что я должен с ней видеться.
Маме очень нравятся наши встречи и фотографии. Она говорит, что все фото висят у нее на стене. Говорит, что счастлива, что я выдуваю изделия из стекла вместе с бабушкой. Говорит, что гордится мной.
Я знаю, что это неправда.
Как она может мной гордиться?
Она попала в это место из-за меня.
Но когда она выйдет из тюрьмы, и мы снова будем вместе, я исправлю то, что натворил.
А до тех пор буду продолжать выдувать для нее всякие вещицы, делая ее счастливой единственным доступным мне способом.
Бросаю взгляд на полку, где лежат все вещи, что я для нее сделал. Их становится все больше.
За работой бабушка начинает подпевать. Певица из нее ужасная.
Закатываю глаза, но на моих губах появляется улыбка.
В мастерской раздается звонок, сообщая нам, что кто-то стоит у входной двери. Бабушка установила здесь дверной звонок, чтобы слышать, когда кто-то приходит, потому что часто проводит время в мастерской.
Мы оба. Мне нравится работать с ней.
Когда она впервые заставила меня начать ей помогать, я думал, что мне не понравится, но все получилось наоборот.
Из-за высокой температуры, требующейся для выдувания стекла, бабушка не позволяет мне выполнять работу самостоятельно, поэтому я занимаюсь тем, что дую, пока бабушка придает предметам форму. Но идея изделий исходит от меня, а бабушка помогает мне воплотить их в жизнь. Я делаю набросок, и показываю ей рисунок. Мне нравится рисовать. Но создавать – самое интересное. От стеклодува требуется сосредоточенность, а это значит, времени на мысли о том, как сильно я скучаю по маме, или почему она в тюрьме, или как сильно я ненавижу школу и свою жизнь, не остается.
– Я открою, – говорю я бабушке.
Аккуратно опускаю стеклянный шар и шлифовальный блок на верстак. Выйдя из мастерской, направляюсь в дом.
Проходя через гостиную, вижу сквозь матовое стекло, кто стоит у входной двери, и мой шаг замедляется.
Офицер полиции.
Сердце начинает бешено колотиться. Ладони становятся липкими.
Я сжимаю пальцы в кулаки и впиваюсь ногтями в ладони. Боль немного помогает.
Звонок раздается снова.
Офицер видит меня через стекло, так что прятаться некуда.
Делаю глубокий вдох, беру себя в руки, и открываю дверь.
– З-здравствуйте. – Мой голос дрожит. Я ненавижу это.
С усилием выпрямляюсь.
– Ривер.
Он меня знает. Я его – нет.
Но все знают, кто я.
Ребенок убийцы полицейского.
Если бы только они знали правду!
Интересно, работал ли он с моим отчимом? Был ли его другом?
Все дружили с отчимом.
Потому что не знали его настоящего.
Офицер смотрит на меня с отвращением.
Как и все в этом богом забытом городке.
Иногда я жалею, что мы не можем уехать. Но бабушка не хочет. Она всю жизнь прожила в этом городе. Она родилась в этом доме. Говорит, что и умрет здесь.
И говорит, что мы не бежим от наших проблем. Мы встречаемся с ними лицом к лицу.
Но если бы я мог убежать, я бы это сделал. Далеко-далеко.
Но я не могу. Поэтому стою здесь.
Упираюсь кроссовками в пол, пытаясь стоять ровно. Рука на двери, за которую я держусь, дрожит.
– Бабушка дома? – спрашивает он.
Я киваю, пульс бьется в моем внезапно пересохшем горле.
– Ну, можешь пойти и позвать ее?
Я снова киваю. Но не могу пошевелиться. Не могу оторвать ни ног от пола, ни руки от двери.
Он хмурится, на его лице проступают морщины, и делает шаг вперед, стуча ботинками по деревянному крыльцу.
«Топот ботинок по ступенькам. Он дома».
Он наклоняется ко мне.
– Да что с тобой такое, парень? Ты что, умственно отсталый?
Парень.
«– Ты сделаешь то, что я тебе скажу, парень».
– Нет, он не умственно отсталый. – Резкий голос бабушки похож на спасательный плот посреди ночного кошмара. Ее мягкая, но сильная рука опускается на мое плечо, успокаивающе сжимая, и я немного расслабляюсь. – Может, в этих краях ты и закон, но никогда больше не разговаривай так с моим внуком.
Офицер смотрит на нее сверху вниз.
Бабушка, может, и маленькая – я уже выше ее, – но свирепая.
Она вздергивает подбородок и смотрит прямо на него.
– Неважно, – бормочет он. – Я здесь только для того, чтобы передать сообщение.
– Какое? – спрашивает бабушка.
По его лицу пробегает улыбка. И это не добрая улыбка. Он засовывает руку в карман и достает конверт официального вида, но не отдает его. Вместо этого холодным и спокойным голосом говорит:
– Прошлой ночью в тюрьме, где содержалась ваша дочь, произошел бунт. Одна из заключенных заколола ее. Спасти ее не удалось. Она мертва.
«Она мертва.
Мертва.
Нет».
Бабушкины пальцы сжимают мое плечо. Единственный признак того, что она слышала, что он только что сказал.
Он протягивает бабушке конверт. Она его берет.
– С вами свяжутся по поводу тела.
«Тела».
Затем он поворачивается и уходит.
«Мертва.
Заколота.
Тела.
Мама.
Нет».
Слышу, как кто-то кричит.
Не понимаю, что это я, пока бабушка не притягивает меня в свои объятия, крепко прижимая к себе.
– Нет, нет! – Я отталкиваю ее, чуть не падая навзничь.
– Ривер…
– Нет! Она не... она не... нет!
Я поворачиваюсь и бегу через весь дом.
«Она не может быть мертва. Не может.
Нет».
Я возвращаюсь в мастерскую.
Стеклянный шар там, где я его оставил.
Она никогда его не увидит, потому что мертва.
Мертва из-за меня. Из-за того, что я натворил.
Схватив шар, швыряю его в полку, где стоит все, что я для нее сделал.
Шар влетает туда с оглушительным грохотом, разбивая все стеклянные предметы.
Но этого недостаточно. Боль по-прежнему в моей груди. И она невыносима.
Взяв одну из металлических труб, которые мы используем для выдувания стекла, и начинаю размахивать ей, нанося удары по всему, что могу.
Звон разбитого стекла – единственное, что слышно. И еще бешенное биение сердца.
И вот, бить уже нечего. Перед глазами стоит туман, дыхание затруднено. Я роняю металлическую трубу, и в гулкой тишине та с громким лязгом падает на пол.
Я сжимаю и разжимаю кулаки.
«Мертва.
Мама мертва».
– Ривер, – доносится с порога нежный голос бабушки.
Я перевожу на нее затуманенный взгляд.
– О-она мертва.
Ее глаза потускнели.
– Да.
– О-она… Я-я у-убил ее! Я у-убил маму!
– Нет. – Ее голос тверд. Она делает шаг вперед.
Я отступаю, натыкаясь на верстак.
– Д-да! Я-я у-убил ее! Е-ее бы там не было, если бы я не…
– Прекрати! – Ее голос звучит как раскат грома.
Я сжимаю дрожащие губы, удерживая всю боль внутри.
Бабушка подходит ко мне и нежно обнимает за плечи.
– Ты не убивал свою маму, – мягко говорит она, но ее голос срывается. Она откашливается. – Я не позволю тебе нести в себе такой груз. Твоя мама не хотела бы, чтобы ты винил себя. Ни в чем из того, что случилось много лет назад, не было твоей вины. Ты меня слышишь? Ты был всего лишь ребенком. Ты все еще ребенок.
Я опускаю подбородок, киваю, давая ей ответ, которого она хочет.
Но я так не думаю.
Я знаю, что убил маму.
Она села в тюрьму из-за меня. Из-за того, что я сделал с ним в тот день.
Это я должен был сидеть в тюрьме.
Я должен был умереть.
Вжимаю пальцы в ладони. Они скользкие.
Я смотрю вниз. Из них сочится кровь. Из порезов от стекла.
Оглядываюсь вокруг. Я разгромил мастерскую. Разбил все, над чем трудилась бабушка.
– П-прости. Я все с-сломал.
– Тебе не за что извиняться. Это всего лишь стекло. – Она берет меня за подбородок и поднимает мне голову, чтобы видеть мои глаза. – Все это можно заменить.
Но маму заменить нельзя.
Я больше никогда ее не увижу.
И мне некого винить, кроме себя.
По моей щеке катится слеза.
Я вижу, как блестят бабушкины глаза, и что-то глубоко внутри меня ломается.
Бабушка никогда не плачет. Никогда.
Я заставил ее плакать.
Потому что убил ее единственного ребенка.
Должно быть, она меня ненавидит.
Я сам себя ненавижу.
– Прекрати эти мысли сейчас же, Ривер, – твердо произносит она, словно может заглянуть мне в голову. – Я тебя не виню. И совершенно точно не ненавижу. Я люблю тебя.
Но я не чувствую себя достойным ее любви.
Потому что я не достоин ничьей любви.
Внутри меня нет ничего хорошего.
Только чернота и сломанные части, которые никогда не восстановятся.
