Текст книги "«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг."
Автор книги: С. Шевырин
Соавторы: Олег Лейбович,А. Кабацков,А. Колдушко,В. Шабалин,А. Чащухин,А. Кимерлинг,Г. Станковская,А. Казанков
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
Массовые аресты начались 5 августа. За первые двое суток на территории Прикамья органы изъяли более тысячи человек. Всего же в течение августа было взято вдвое больше. Аресты производились, как правило, ночью. В бараки, рабочие общежития входили вооруженные люди: сотрудники оперативных отделов НКВД, милиционеры, пожарники, кое-где мобилизованные партийные активисты. По спискам выхватывали полусонных людей, отбирали паспорта и справки; ничего не объясняя, заставляли их одеться и на грузовиках, а кое-где и пешком доставляли в пустующие складские помещения, амбары, недостроенные заводские здания [677]677
См.: Выписка из протокола допроса Аликина А. М. 9.05.1939 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 13864. С. 46–47.
[Закрыть]. Далее события разворачивались совсем не по сценарию. Местные начальники не очень поняли, что от них в действительности хотят. Некоторые вообще не обратили внимание на директиву Свердловского УНКВД об уральском штабе и действовали в соответствии с оперативным приказом наркома. «В настоящее время бывших кулаков, повстанцев, членов следственных комиссий при белых, служителей культа и других оперировано 24 человека, – докладывал в Свердловск сотрудник Ординского райотдела НКВД Накоряков, – как показывает анализ дел – формуляров и агентурных, заведенных на этих людей, видно, что по большинству контрреволюционная деятельность в настоящее время не установлена, т. е. агентуре на вскрытие к-p деятельности были не направлены» [678]678
Накаряков Л. – Новаку.21.08.1937 г.//ГОПАПО. Ф. 946. Оп. 5. Д. 1260. С. 2 об.
[Закрыть]. Другие начали формальное следствие, добиваясь от каждого арестованного признания в антисоветской деятельности. Те, естественно, запирались, не желая подтверждать агентурные донесения об их антисоветских высказываниях и террористических намерениях в адрес больших начальников, а уж тем более соглашаться с нелепыми обвинениями, что они-де являются членами какой-то боевой организации. Следствие растянулось на недели. 85 % людей, арестованных 5 или 6 августа, были выставлены на тройку к последней декаде сентября. Причем в альбомные справки приходилось вписывать АСА – антисоветскую агитацию. В общем, концепция заговора терпела крах. В тайне операцию также сохранить не удалось. В очередях открыто говорили и даже партийным агитаторам повторяли, «что в Перми идут массовые аресты, чтобы люди не голосовали» [679]679
Кочкарев /и.о. секретаря Ленинского РК ВКП(б) г. Перми/ – в Горотдел НКВД // ГОПАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 112. С. 242.
[Закрыть]. И тогда Свердловское УНКВД приняло чрезвычайные меры. В помощь городским отделам были направлены оперативные следственные группы с самыми широкими полномочиями. В Коми-Пермяцкий округ выехала группа Н. Я. Боярского; в Пермь, а затем в Березники – группа Я. Ш. Дашевского; в Кизел – группа М. Б. Ермана; в Соликамск – А. Г. Гайды [680]680
См.: ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12206. С. 20; ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11898. С. 61–62; ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12558. Т. 3. С. 105–106.
[Закрыть].
Они учили своих подчиненных, как впредь нужно действовать. Дашевский, например, предложил разделить арестованных на две группы – руководителей и рядовых членов. От первых следовало брать обширные показания о контрреволюционной повстанческой деятельности. Дмитриев к тому времени уже дал установку «…исключить из справок антисоветские разговоры и […] предложил писать шпионаж, диверсию и террор» [681]681
Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. С. 172, 175–176.
[Закрыть]. Данные, содержащиеся в этом протоколе (он назывался ведущим), затем предлагалось включать в протоколы рядовых участников организации. Сами протоколы нужно было писать заранее – без участия допрашиваемых. И только потом, уже другой следователь должен убедить арестанта подписать этот протокол. Ведущий протокол был обширным, не менее 20–24 машинописных страниц. Рядовой, напротив, коротким. В нем содержалось всего несколько основных пунктов: признание в контрреволюционной повстанческой деятельности, наименование подпольной антисоветской организации, указание на определенное лицо, завербовавшее его в эту организацию, дата вербовки, а также перечень лиц, причастных к этой организации, и описание конкретной вражеской деятельности – своей и других лиц [682]682
См.: Из протокола допроса свидетеля Джиловяна Завена Сумбатовича. Г. Молотов. 20.05.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 10231. С. 122.
[Закрыть].
К октябрю 1937 г. были не только выбраны выданные НКВД СССР лимиты, но и исчерпаны составленные ранее агентурные дела. Д. М. Дмитриев без особого труда добился в Москве новых квот на аресты, на этот раз под предлогом ликвидации базы иностранных разведок на Урале, т. н. «инобазы», и нанесения удара по эсеровским и меньшевистским подпольным организациям. Территориальные органы НКВД должны были действовать быстро и энергично, брать под арест и оформлять на тройку сотни и тысячи людей «…без наличия каких-либо компрометирующих материалов, уличающих их в антисоветской деятельности» [683]683
Из протокола допроса обвиняемого Попдова Н. Д. 20.04.1941 //Справка по архивно-следственному делу Ха 15096. Г. Молотов. 20.12.1957 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13343. С. 65.
[Закрыть]. Людей свозили в тюрьмы из разных мест Свердловской области, зачастую без каких бы то ни было сопроводительных документов. Там на них составляли анкеты, на основании которых следователи сочиняли заявление. В Соликамске это практиковалось «…при поступлении в тюрьму» [684]684
См.: Протокол заседания партийного бюро партийной организации Областного управления милиции У МВД. 29.09.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 1624. Оп. 1. Д. 50. С. 165.
[Закрыть]. В иных тюрьмах – позднее, уже в камерах. Техника «взятия заявлений» была простой, но эффективной. Условия содержания заключенных в камерах или специально оборудованных временных помещениях были таковы, что сами следователи называли их бесчеловечными [685]685
3 «Организованные временные тюрьмы, а также постоянные, были переполнены, люди содержались в чрезвычайной тесноте», – сообщал в своих показаниях Д. М. Варшавский. Из обзорной справки по архивно-следствен-ному делу № 975188. Г. Свердловск. 14.02.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 15357. Т. 2. С. 119.
[Закрыть]. Специально отобранные следователями арестанты – их называли по-разному: колунами, агитаторами, колольщиками – начинали свою работу. Суть ее сводилась к тому, чтобы убедить своих товарищей по заключению написать заявления и дать нужные показания. Несколько «колунов», подкармливаемых за счет следователей, агитировали сокамерников подписать заявления, убеждали, что это нужно для органов или для советской власти; что подписавших вскоре освободят, разве что переведут в другое поселение. Затем на клочке бумаги через надзирателя передавали список арестантов, согласившихся подписать заявление, и снова принимались за работу.
«До чудес дело доходило с этими упрощенными методами следствия, – писал со знанием дела А. Г. Гайда. – В Соликамской тюрьме группой следователей в 4–5 человек (руководили Годенко, Клевцов и Белов) в работе с инобазой они делали 96 признаний в день. Арестованные буквально стояли в очередь, чтобы скорее написать заявление о своей контрреволюционной деятельности, и все они потом были осуждены по первой категории» [686]686
Обзорная справка по архивно-следственному делу № 9096 // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16213. С. 160.
[Закрыть].
Затем начинался следующий этап. Следователи сочиняли протоколы допросов, в которые вносили показания о диверсионных актах, шпионаже и вредительстве. Во вредительство включали сведения об авариях, нарушениях технологической дисциплины и неполадках в работе. Если фактов не хватало, их приходилось сочинять. «Левоцкий говорил, что надо прекратить писать в протоколах разбор железных дорог и пожары, что надо придумать другие формы обвинения. „Неужели чекисты не могут придумать?“», – вспоминал на суде один из пермских оперативников [687]687
Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД в г. Москве 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6857. Т. 6. С. 161.
[Закрыть].
Если обвиняемый отказывался подписать признание, его все равно «…пропускали [на тройку. – О. Л.] по показаниям других арестованных, а в обвинительных заключениях писали, что виновным себя не признал, но изобличается другими обвиняемыми» [688]688
Из протокола допроса Гаврилова Григория Николаевича 26.05.1955 г. / ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 136.
[Закрыть]. Следователю приходилось очень много писать. Для перепечатки составленных протоколов не хватало ведомственных машинисток. В Кизеле, например, их собирали по всему городу, «…даже подписок [о неразглашении. – О. Л.] с них не брали» [689]689
Протокол допроса свидетеля Герчикова С. Б. 10.12.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12558. Т. 3. С. 113.
[Закрыть].
Кроме того, сочинитель протоколов должен был составлять и альбомные справки, в которых в сжатом виде формулировал состав преступления. Его работа проверялась и редактировалась начальством. Такое дело поручали людям грамотным, проверенным и опытным, при чинах и должностях. Начальство, если была такая возможность, оберегало их от черной работы – арестов и участия в допросах. В оперативных группах эти люди считались «белой костью». В Москве их называли «журналистами» [690]690
Поварцов С.Причина смерти – расстрел. Хроника последних дней Исаака Бабеля. М.: Терра, 1996. С. 47 (примечание).
[Закрыть]. Здесь к ним даже кличек не прилепили, в отличие от их младших собратьев, вынуждающих подследственных подписать признательный протокол, грозящий или смертью, или многолетним сроком заключения. Таких следователей называли «колунами», как и внутрикамерных агентов, или «диктовальщиками». Работа у них была адская. «Каждому следователю давалось на допрос арестованного с получением признания – 15 минут» [691]691
Заключение по материалам расследования о нарушении социалистической законности… Шаховым Д. А. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12837. С. 516.
[Закрыть].
Умельцы из Ворошиловского горотдела НКВД изобрели прогрессивный метод допросов. Они собирали в чистой и светлой комнате 20–30 подследственных, сажали их за столы, включали радио или заводили патефон и долго и проникновенно убеждали собравшихся покончить с затянувшимся делом, пойти навстречу органам и советской власти, подписать протоколы и вернуться спустя какое-то время к своим семьям. Отказывались очень немногие; таких отправляли в карцер [692]692
Из протокола допроса Гаврилова Григория Николаевича 26.05.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 136.
[Закрыть].
Для районов, позднее вошедших в Пермскую область, самым скорострельным месяцем стал декабрь. В самом конце 1937 г. следственным бригадам удалось сократить сроки от ареста до приговора до двух-четырех недель. Из общего числа арестованных 17 декабря до нового года были осуждены 82 %. Из тех, кого взяли позже на день, к 30 декабря пропустили по Свердловской тройке, 92 %.
Удар по инобазе на деле явился вторым этапом кулацкой операции. Так требовала Москва, так его понял и Дмитриев. «На арест кулаков сверх этого я имел отдельное распоряжение заместителя наркома – комкора Фриновского», – оправдывался он на следствии [693]693
Лубянка… С. 599.
[Закрыть].
Второй этап был наиболее массовым и наименее целенаправленным. Технологические усовершенствования, упрощающие и фальсифицирующие следственные действия, привели к тому, что под удар органов попадали люди, бывшие опорой власти: кадровые рабочие, колхозники, члены партии и комсомольцы.
Предложенный сценарий, хоть и оптимизировал процесс репрессий, своей политической цели не достиг. Амбициозным планам Д. М. Дмитриева не суждено было сбыться. Центр так и не разрешил местному УНКВД проводить процесс против уральских правых в Свердловске. В апреле 1938 г. тройка Свердловского УНКВД фактически прекращает работу, чтобы еще раз возобновить ее в августе. Но уже в мае Дмитриева настигла ударная волна перманентной чистки в центральном аппарате НКВД. Его смещают с должности, назначив на короткое время начальником ГУШОСДОР НКВД СССР. Его заместитель Дашевский становится в нем начальником эксплуатационного отдела; в июне 1938 г. Дмитриев арестован, в марте 1939 г. – расстрелян [694]694
В одном из справочников я нашел упоминание о его реабилитации в конце 90-х гг. См.: Абрамов В.Евреи в КГБ. Палачи и жертвы. М.: Яуза-Эксмо, 2005. С. 189.
[Закрыть]. В июле арестовали организаторов кулацкой операции Я. Ш. Дашевского, Н. Я. Боярского и самого рьяного исполнителя – В. Я. Левоцкого. Осенью пришел черед Шейнкмана, а в следующем году – Шахова, Былкина, Беланова, Варшавского и др. Перед арестом Варшавский сделал доброе дело:
Итоги операции
Кулацкая операция по замыслу ее организаторов, напомню, была призвана «…беспощадным образом разгромить банду […] антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства». На территории будущей Пермской области исполнители приказа подвергли репрессии около 8000 человек. Из них 5060 человек (63,8 %) было расстреляно в течение года. Среди репрессированных преобладали рабочие – 3565 человек, или 44,8 % Как минимум половина из них была занята на предприятиях тяжелой промышленности, в том числе (примерно четверть от общего числа) квалифицированные работники, обслуживающие машины и механизмы. Немалую долю составляли служащие – 1151 человек, или 15,5 % в общем составе репрессированных. Среди них – врачи, инженеры, экономисты. Доля работников сельского хозяйства: колхозников, рабочих совхозов, единоличников составляет 2049 человек, или 25,7 %. И хотя во всех отчетах, посылаемых Свердловским УНКВД в Москву, речь шла о «заклятых врагах Советской власти» – кулаках, белоповстанцах, карателях, на самом деле под оперативный удар попали обыкновенные рабочие, крестьяне, служащие.
Такое смещение социальных ориентиров, как представляется, не было вызвано случайными причинами: головотяпством, самоуправством, карьерными соображениями, или злой волей местных организаторов репрессивной акции. Оно определялось более серьезными факторами. Как явствует из документов, кулацкая операция являлась лишь одним из звеньев в «выкорчевывании» вражеских элементов из всех социальных институтов советского общества, в том числе и из его властных учреждений. Установить связь между секретарем райкома ВКП(б), обвиненным во заговорщической деятельности, и конюхом из «бывших» можно было только через длинную цепочку посредников, в которую обязательно входили и колхозные бригадиры, и сельские активисты, и стахановцы, и зоотехники, и ветеринары. Иначе говоря, соединение задач политической чистки партийных учреждений и предотвращения кулацкой контрреволюции влекло за собой репрессивные практики по отношению к третьим элементам – рабочим, служащим и колхозникам, соприкасавшимся в своей производственной деятельности или бытовом общении с обреченными на истребление социальными группами. В ходе операции в группу риска попадали как активисты – стахановцы, ударники труда, составлявшие ближайшее социальное окружение партийного и хозяйственных аппаратов, но также и работники, подозрительные по своим прежним и нынешним связям с раскулаченными, замеченные в недобросовестном отношении к трудовым обязанностям, в недостаточной лояльности к системе.
По всей вероятности, инициаторы операции надеялись, что после чистки в деревнях и рабочих поселках стихнет ропот в адрес советской власти: ее учреждений и символов, политики и пропаганды. Люди перестанут петь непристойные частушки о вожде народов и рассказывать злые анекдоты о вождях ВКП(б). Станут более дисциплинированными и лояльными.
Эти надежды не оправдались. Во время подписной кампании на государственный заем в июле 1938 г. в том же Кизеле шахтеры – трудпоселенцы с большой неохотой покупали облигации на сумму, не превышающую 10–20 % от месячной заработной платы. По разнарядке полагалось подписывать рабочих и служащих как минимум на месячный оклад. Не получилось. С трудом дотянули до 50 %. Люди не только не хотели расставаться с деньгами, но и публично высказывались по поводу нового налога:
«Зачем нам этот заем? Советская власть и так хочет заморить нас голодом, а мы ей хочем (!) помогать»,
или
«Подписываться я не буду, в СССР, говорят, нет принудительного труда, а на деле он существует, нас заставляют насильно работать, а также подписываться на заем»,
или
В делах партийных комитетов хранится множество документов, свидетельствующих о том, что массовая операция цели своей не достигла. И в рабочей, и в колхозной среде сохранились очаги недовольства властями; время от времени проявлялись оппозиционные настроения; не затих ропот. Несмотря на кажущуюся целесообразность в обосновании операции, на рационализацию примененных в ней технологий, она остается бессмысленной бойней, завершившейся казнью ее собственных организаторов и особо рьяных исполнителей.
Кулацкая операция была обречена на такой исход, поскольку в ее основание были заложены сугубо идеологические принципы. Приказ № 00447 включал в себя несколько исходных положений: В советском обществе обостряется классовая борьба в новой, вредительской, форме. Против советской власти выступают прежние эксплуататорские классы под водительством партийных заговорщиков. Следует раз и навсегда покончить с ними. Страна стоит на пороге открытого политического противостояния. Для того чтобы предотвратить контрреволюционный переворот, следует нанести опережающий удар одновременно и по социальной базе контрреволюции, и по ее организованному авангарду. Этими целями и объясняются громадные квоты внесудебных репрессий. Против отдельных лиц (беглых кулаков или бывших эсеров), на свой страх и риск ведущих партизанскую войну с системой, предлагаемые меры представляются чрезмерными. Авторы (они же идеологи) приказа исходили из теории заговора, согласно которой все виды социальной дезорганизации (аварии на производстве, низкая урожайность сельского хозяйства, перебои в торговле и пр.) являются запланированными результатами вражеских акций, а вовсе не спутниками ускоренной индустриализации или врожденными пороками планового хозяйства. Им тогда казалось, что неприятие советской власти, или (и) сталинской политики сосредоточено в определенной, заранее маркированной социальной группе.
Приняв концепцию приказа, местные органы НКВД привели его в исполнение надлежащим, единственно возможным способом, доведя до абсурда заложенные в нем принципы.
Лейбович О
Заключение
Массовые репрессии 1937 г. до сих пор остаются уникальным феноменом, прочно укорененным в нашей исторической памяти. А все феноменальное, казалось бы, не нуждается в истолковании, поскольку оно само истолковывает. Едва ли будет преувеличением сказать, что для всего старшего поколения россиян словосочетание «1937 год» является символом-ключом к пониманию сути сталинского режима, а, значит, неизбежно относится к области мифологического.
Тем более сложной является задача исследователей, пытающихся разобраться если и не в причинах происходившего, то хотя бы в самих событиях. Одной из самых надежных рекомендаций в подобной деликатной ситуации является следование принципу «Я знаю, что я ничего не знаю», т. е. методологическому редукционизму. Все, что относится к области уже выстроенных концепций, теорий, схем, нам ведомо, но до поры до времени остается в «подвешенном состоянии». Сговорившись на этом, наша рабочая группа приступила к анализу дел, отложившихся в пермских архивах в ходе исполнения оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР в Прикамье.
Первое недоумение вызвал сам вид следственных дел. Работа с архивными документами обнаружила, что приказ № 00447 не может быть надежным путеводителем. Он предписывал заводить на каждого арестованного или группу арестованных краткое следственное дело, к которому приобщать: «ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкету арестованного, агентурно-учетный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение». Мы ожидали увидеть тоненькие папочки на 10–15 страниц, в которых можно обнаружить следы того, как человек, во-первых, был арестован, во-вторых, идентифицировался с одной из названных в приказе категорий и, в-третьих, отправлялся на суд тройки при УНКВД, которая, в-четвертых, выносила ему приговор по первой либо второй категории. А нам на столы ложились огромные тома. Работники архива приносили многотомники, переполненные следственным материалом: десятками протоколов допросов, очных ставок, выписок, свидетельских показаний и заявлений. Упрощенный характер следствия в них явно не просматривался.
Вторая странность обнаружилась при анализе статистики. «Кулацкая операция» оказалась вовсе не кулацкой. Большинство репрессированных в Пермской области были рабочими и служащими.
Но самый главный сюрприз ожидал нас при соотнесении извлеченного из архивных документов содержания с текстом приказа № 00447. На суд тройки выводились, на первый взгляд, совершенно не те категории, которые в нем номинировались. Не было бывших кулаков, пробравшихся на строительство, не было конокрадов и сектантов. Вместо них маршировали взводы повстанцев, отделения диверсантов, выстраивались штабы и центры. Первая реакция была вполне понятной: оперативные бригады, райотделы и городской отдел НКВД приказ просто проигнорировали либо совершенно не поняли.
Впоследствии от этой версии пришлось отказаться. Очень многое прояснил тщательный анализ дел, затеянных примерно за три месяца до появления приказа № 00447. Взаимопонимание инициаторов приказа и его непосредственных исполнителей на самом деле было полным и глубоким, не требующим лишних слов. Оно устанавливалось постепенно, в ходе диалога власти и репрессивных органов, который разворачивался примерно с осени 1936 г. Придя к такому выводу и получив затем ряд других, мы предлагаем их теперь вашему вниманию.
Прежде всего, в Прикамье не было нескольких операций,т. е. не велся отдельно огонь по штабам, и не велась специальная охота на маргиналов, а затем на националов. В исторической традиции, действительно, присутствуют два не связываемых обычно между собой повествования. Первое построено вокруг избиения большевистской гвардии, расправы над легендарными комкорами, комдивами и наркомами. Как во всяком метанарративе, здесь сложился свой пантеон героев и мучеников, своя мифология. Этой традиции уже чуть ли не полвека, и она уже почти так же респектабельна, как ее герои – седоусые красавцы во френчах, с муаровыми подушечками под первыми советскими орденами. Вторая традиция – для тех, кто глух к революционной романтике. Она дерзко выволакивает на свет кочегаров и золотарей, конюхов и трудопоселенцев, ссыльных и уголовников, утверждая, что эти маргинальные персонажи и есть подлинный, самый массовый объект репрессий 1937 г. Эта традиция рисует картину жестокой, но оправданной гигиенической процедуры, чего-то вроде выжигания каленым железом родимых пятен капитализма. И почему-то практически не предпринимались попытки увидеть оба процесса в качестве взаимодополняющих составных частей одной операции.Да, стреляли в разные стороны и по разным мишеням. Но логика в этом процессе была, и это отнюдь не паническая пальба по толпе, хотя внешне все выглядело очень похоже.
Какая же модель могла бы объяснить происходившее в 1937 г.? К примеру, нижеследующая.
Вообразим себе ситуацию: в современный мегаполис прибывает носитель смертельно опасного вируса. Он спускается по трапу самолета, проходит сквозь аэропорт, садится в метро (или такси), останавливается в отеле, посещает супермаркет, оправляется в кино или на футбол. А после возвращается к себе в номер, где и погибает в страшных мучениях. Утром о его смерти становится известно главному санитарному врачу города, и тому срочно приходится издавать приказ, в котором следует указать круг лиц, подлежащих изоляции. Так вот, то, что он напишет, и будет точным аналогом оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР. Там будут указаны приблизительные категории, внутри которых точно будут находиться смертельно опасные для окружающих вирусоносители. И дюжие санитары будут неделями, падая с ног от усталости, вламываться в дома каких-нибудь «граждан, во второй половине дня 18 августа ехавших в трамвае № 2», хватать и волочь их в карантин, а также их близких и сослуживцев, без всякой видимой системы и жалости.
Остается выяснить, что же именно сыграло роль подобного вируса в 1937 г. Ответ, по нашему мнению, прост: заговор.В конце 1936-начале 1937 гг. Сталин, возможно, не без влияния испанского опыта, испытал определенный шок. Ненадежным оказалось даже ближайшее окружение. Выбирая между глупостьюи изменойсоратников, он все-таки выбрал измену. И февральско-мартовский пленум ЦК тому доказательство. Есть и другие. Наркомвнешторг СССР А. П. Розенгольц на следствии рассказал, что теперь Сталин пребывает «в припадке, в безумном припадке ярости против измены, против подлости» [697]697
Цит. по: Хаустов В., Самуэльсон Л.Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009. С. 138.
[Закрыть].
Далее необходимо сделать поправку на характерную для всех авторитарных режимов герметичность властного дискурса. В процессе изречения директив и озвучивания отчетов участвуют очень немногие. По сути, в СССР информация наверх поступала либо по партийным каналам, либо из сводок, направляемых из органов НКВД. Партийцы с их кланами, мини-культиками личности, простым головотяпством, наконец, не вызывают доверия. Как в такой ситуации определить, повержен ли противник? И вообще, как узнать, кто он? И сколько его? Тут уж либо верить ведомству Ежова, либо никому. Не играть же Иосифу Виссарионовичу в Гарунааль-Рашида. Так на какое-то время НКВД получил монополию на Знание, и тем самым потенциально – на неограниченную Власть. Суггестивное действие любого тезиса совершенно неодолимо, если отсутствует антитезис.
А сводки, поступавшие из НКВД, рисовали безрадостную картину. Враг силен и коварен, хорошо организован и засел повсюду. Эти материалы отлично укладывались в привычную и понятную идиому «генерал и его армия». Они изображали тянущиеся из Москвы нити заговора, которые, проходя через насыщенные антисоветскими настроениями группы, неизбежно становятся центрами кристаллизации всякой реакционной мрази. В диалоге с властью репрессивные органы сказали свое слово еще в апреле-мае 1937 г. Слово это было «Тревога!», и оно было услышано. Нельзя не отметить, что был в этой реплике у сотрудников НКВД и свой интерес. Запущенная отставкой Г. Ягоды смена поколений «оперработников» означала возможность выдвинуться. И чем опаснее и ответственнее порученное дело, чем меньше под ногами мешаются партийцы и законники, тем лучше.
После этого становится понятным и ответ власти, которым и стал оперативный приказ № 00447 наркома внутренних дел СССР. Это была долгожданная карт-бланш для НКВД, которая выдавалась зряче, с пониманием того, как ею распорядятся. Суть последующего процесса исполнения приказа можно определить как наполнение «человеческим материалом» априорного каркаса из центров, штабов, повстанческих организаций и шпионско-диверсионных сетей, сформировавшегося еще в апреле-мае. Каждый новый арест оправдывал произведенные раньше («Мы так и знали!») и давал основания для последующих. А поскольку иммунитета от «вируса» заговора не оказалось ни у кого, то система Большого Террора приобрела способность к потенциально безграничному самовоспроизводству. Это в кабинетах на Лубянке, или в «апартаментах Дмитриева» на улице Вайнера в Свердловске, отделяли одну операцию от другой, политические задачи от социальных. Сержантов госбезопасности все эти тонкости не интересовали. Бойцы НКВД действовали, как в лихорадке, не различая целей по именам. Они просто стреляли по врагам. И чем больше стреляли, тем больше их становилось. И вот тогда самим инициаторам террора пришлось его остановить. Силой.
