Текст книги "У подножия Мтацминды"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Анна Георгиевна и ее соседка были вместе на лекции Смагина.

После минутного раздумья Анна Георгиевна сказала с мягкой улыбкой, осветившей ее добродушное лицо:

– Теперь я вас оставлю, вы должны хорошенько отдохнуть от стольких волнений. Николай Андреевич, вы тоже останьтесь. Хотя вам пока ничто не угрожает, но зачем тащиться в такую слякоть? Посмотрите, что делается на улице.

– Правда, Николай Андреевич, оставайтесь. Завтра вместе обсудим, что предпринять.

Глава XI

Везников в смятении. Крупный выигрыш. Беспокойный разговор

Везников, изменив привычке проводить вечера в «Химериони», «Дарбази» или «Мефисто» и забыв о «золотой комнате» клуба «Новое искусство», сейчас же после разговора со Смагиным помчался домой. Его юный камердинер, привыкший к поздним возвращениям хозяина, спал крепким сном. Везников с трудом его разбудил и, когда Вано, тараща на него удивленные глаза, пришел наконец в себя и обрел способность слушать, сердито пробурчал:

– Судки вычищены?

– А почему они должны быть не вычищены? – зевая во весь рот, спросил Вано.

– Не проглоти канделябра. Слушай: вот тебе деньги, беги во всю прыть в ресторан и принеси две порции бифштекса по–гамбургски и на сладкое компот из персиков. Ежели ваша светлость желает мороженого, то может присовокупить к заказу и оное.

– Мороженое и компот я не забуду, а этот бишез вы лучше на бумажке напишите.

– О Юпитер, – всплеснул руками Везников, – когда же ты возьмешь к себе этого оболтуса! Ничего не буду писать!

– Но я не могу.

– Нет, можешь. Скажи: бифштекс.

– Бишез, – нехотя повторил Вано.

– Ну ладно, так и скажи: «бишез и добавь: «с яйцом», раз не можешь выговорить: «по–гамбургски».

Везников облачился в теплый халат, подкинул несколько полен в камин и, присев к письменному столу, начал заниматься подсчетом сумм, которыми он сможет располагать в случае ликвидации всех своих предприятий. Он продолжил свои подсчеты и после ужина и пришел к печальному выводу, что в лучшем случае сможет вывезти заграницу не больше десяти тысяч долларов. Это была слишком мизерная сумма.

Он взглянул на часы, было половина первого.

«В клубе как раз разгар игры, – подумал он, – к черту эти вычисления! Что будет, то будет».

Он быстро переоделся в свой вечерний костюм. В это время вернулся Вано. Везников взял ключи от дверей и пробурчал: «Ну, теперь спи хоть до утра».

В вестибюле клуба «Новое искусство» он столкнулся лицом к лицу с Абуладзе.

– Вы слышали новость? Везников вздрогнул.

– Нет, а что?

– Наше правительство наконец потеряло терпение, и ваш Смагин арестован.

Везников облегченно вздохнул. А он–то думал, что уже началось восстание и он не успел уехать!

– «Мой Смагин»! – захохотал он. – Ловко это вы придумали. Расскажите лучше подробности. Что же он, уже в Метехском замке? «Как смешно, – подумал он, – час тому назад Смагин напугал меня, а сейчас сам, должно быть, перепуган».

– Нет, ему удалось убежать…

– Убежать? Как же это могло случиться?

– Ах, дорогой мой, так происходит всегда, когда правительство засыпает крепким сном. Сколько раз мы ставили вопрос о назначении на пост начальника Особого отряда одного из образованных людей. И что же? Правительство действует по трафарету: выискало какого–то бывшего пристава царской полиции и возглавило им учреждение, которое должно оберегать наш покой.

– В чем же он провинился, этот начальник? – с нетерпением спросил Везников.

– В нерадивости и несообразительности. Короче говоря, он загнал своих исполнителей в берлогу преступника, а последний, пронюхав, что дело неладно, не вернулся домой.

– Но куда же он делся?

– Спросите об этом у господина Кедиа.

– Черт знает что творится. Поучились бы у большевиков. Уж те бы не промазали.

– Вы забываете, что у нас нет в этих делах такого опыта, как у России.

Разговаривая, они поднялись во второй этаж.

– Вы будете играть? – спросил Везников.

– У меня сегодня нет настроения, – ответил Абуладзе. – А вы?

– У меня как раз самое подходящее, или пан или пропал.

– Ну, тогда я зайду с вами, может быть, рискну на две–три ставки.

Они вошли в «золотую комнату», в которой, как всегда, было тесно и накурено, но в этой тесноте был своеобразный чопорный порядок. Везников выбрал себе одно из свободных мест и достал из кармана лайковый мешочек с золотом.

Абуладзе подошел к столику, за которым банковал Атахишвили. Лицо банкомета было бледно. Гладкий прямой пробор казался нарисованным. Перед Атахишвили на столе росла груда золотых монет. Абуладзе, затаив дыхание, ждал, чем кончится игра.

– Банк, – тихо произнес маленький человек во фраке, которого называли королем бакинской нефти.

Атахишвили открыл девятку. Выигрыш он принял равнодушно. Абуладзе быстро взглянул на короля нефти. Тот был спокоен, но все же гримаса недовольства проскользнула по его желтоватому, пергаментному лицу.

Шли прекрасно дела и у Везникова. В этот вечер, вернее в эту ночь, ему отчаянно везло.

Через какой–нибудь час, довольный блестящими результатами игры, он вместе с Атахишвили, под завистливые и восхищенные взгляды публики, выходил из «золотой комнаты». Абуладзе пошел рядом с ними.

– Хотя я часа два тому назад и проглотил бифштекс по–гамбургски, – сказал Везников, – но с удовольствием отведаю шашлыка.

– Я вообще на ночь не ем, – процедил сквозь зубы Атахишвили.

– Правильнее было бы сказать «под утро», – засмеялся Абуладзе.

– Но сегодня я допущу исключение, – милостиво согласился Атахишвили.

Через несколько минут они уже сидели за столиком с туго накрахмаленной скатертью.

– А все же, – неожиданно сказал Атахишвили, – мне жаль Смагина.

– А тебе не жаль нашей несчастной молодежи, которую он развращал своими большевистскими лекциями? – вспыхнул Абуладзе.

– Дорогой друг! Все относительно. По правде говоря, все так непрочно, ибо одно сменяется другим с такой же легкостью, как день сменяется ночью. Абсолютная свобода все равно недостижима, а суррогаты свобод мыслящие люди не приемлют. Каждый заблуждается по–своему, но и у заблуждающихся есть своя логика.

Беда Смагина не в том, что он внушил себе, что верит в доктрину большевизма, а в том, что взялся не за свое дело. Он не прирожденный политик и не прирожденный философ. Он – типичный русский интеллигент, которого, как и многих русских, исковеркало ложно понятое христианство и доконала смесь достоевщины и толстовства. Философия – это чистые руки, политика – грязные. Но мир устроен так, что чистые руки испокон веков находятся в услужении у грязных. Это фатально. Истинная, надземная философия должна быть вне политики и вне философии, я бы сказал даже – вне жизни.

«Хорошенькое рассуждение после крупного выигрыша», – подумал Везников.

Ему сделалось скучно. Он не любил отвлеченных разговоров, и если поддерживал связь с Атахишвили и Абуладзе, то у него тут были свои соображения: ему хотелось узнать, насколько прочен настоящий режим и может ли он, Везников, не рискуя, остаться у разбитого корыта, продолжать свою «комбинаторскую деятельность» и сколотить более крупную сумму, чтобы двинуться в Константинополь.

– Скажите мне, дорогой мэтр, – начал Везников, – считаете ли вы, что Грузия при данной международной ситуации сможет противостоять северной опасности?

Как для мясорубки безразличен вложенный в нее сорт мяса, так и для Атахишвили были безразличны подбрасываемые ему темы. Он любил говорить и говорил с одинаковым апломбом обо всем.

– Северная опасность, – ответил он без всякого раздумья, – нам будет угрожать всегда. У нас есть один–единственный способ от нее избавиться…

– Какой способ?

– Это способ, который предлагают самые умные из национал–социалистов, но, как это водится всегда и везде, умных людей слушают весьма неохотно и никогда не следуют их советам.

Везникову не терпелось.

– А что же предлагают национал–социалисты? – снова перебил он собеседника.

– Просить Великобританию принять нас в качестве доминиона в братское содружество наций. Я написал на эту тему брошюру, которую собираюсь опубликовать, – добавил Атахишвили.

– Ну, а если грузинское правительство на это не пойдет? – спросил Везников.

– То оно падет, – меланхолически изрек Атахишвили.

Везникова интересовали конкретные сроки, и он уже обдумывал, как бы облечь этот вопрос в более обтекаемую форму, как вдруг Атахишвили сам заговорил:

– В истории бывают моменты, когда политических деятелей ослепляют традиции и предрассудки, от которых свободны лишь истинные философы, но так как политические деятели всех мастей смотрят на философию с той же снисходительностью, с какой взрослые слушают болтовню детей, то, игнорируя философов, они совершают роковые ошибки.

Везников вздохнул. Чтобы выудить из Атахишвили нужную мысль, приходится тонуть в шелухе бесконечных и бесполезных слов.

– В чем же роковая ошибка правительства? – спросил он почти резко.

– В том, – медленно и, словно взвешивая каждое слово, ответил, Атахишвили, – что оно, быть может и бессознательно, продолжает считать Грузию частью России. У них нет философской свободной мысли. Им невдомек, что Грузия существовала много столетий без России, так же как и Россия существовала немало столетий без Грузии. Сейчас их дороги разошлись, и нечего цепляться за старые традиции, их надо сдать в архив. Грузия родилась заново и, как всякое молодое существо, нуждается в опекуне. Ничего нет зазорного в том, что вместо старого азиатского опекуна мы пригласим нового – европейского.

– О, если бы к вашему мнению присоединилось наше правительство! – воскликнул Абуладзе. – Но оно глухо и слепо!

– Насколько я понимаю, – сказал Везников, – правительство не собирается менять своей точки зрения. Так что же будет дальше?

– Древние оракулы в таких случаях предсказывали, что один из двух царей будет победителем.

Везникова начинала уже раздражать эта словесная эквилибристика.

– Но мы живем в двадцатом веке, и среди нас нет оракулов.

– Это мне известно, – улыбнулся Атахишвили. Абуладзе, испытывавший мучительное желание говорить, воскликнул:

– Мы на краю гибели! Я об этом говорю всюду, но меня никто не слушает. Мы находимся между молотом и наковальней. Если победит Деникин, то Грузию опять разрежут на генерал–губернаторские куски. Если победят большевики, нас, патриотов, растерзают на части. Зная это, понимая это, правительство вместо каких–то действий разыгрывает из себя кролика, застывшего перед удавом. Если так будет продолжаться дальше, то через какой–нибудь год от нас останутся рожки да ножки.

– Неужели через год? – переспросил Везников.

– Я не берусь устанавливать точной даты, – раздраженно ответил Абуладзе.

– Все это ужасно, – сказал Везников, чувствуя, как у него по коже пробегают мурашки.

– Вам–то что, – насмешливо произнес Атахишвили, – вы заберете свои чемоданы и удерете в Константинополь, а вот каково нам!

– Кто же помешает и вам покинуть Грузию? – с плохо скрываемым раздражением спросил Везников.

– Мне помешает покинуть Грузию моя любимая Грузия, – холодно ответил Атахишвили.

Абуладзе поежился.

– Это романтика. В случае необходимости во имя Грузии надо будет временно покинуть Грузию.

«Кто может что–нибудь предсказать точно? – размышлял Везников. – Зачем напрасно расстраиваться? Молниеносных перемен не бывает. Уезжать сейчас – это все равно что бросать карты в такой момент, когда тебе бешено везет. Надо напрячь все силы и выжать из этого чудесного города все, что возможно, и оставаться здесь до той минуты, когда будет ясно, что крах неизбежен».

Он выпил бокал шампанского, подозвал официанта. Абуладзе взялся было за бумажник, но Везников с ласковой твердостью отстранил его руку и щедро оплатил счет.

В вестибюле, когда Атахишвили отошел от них, Везников сделал последнюю попытку узнать то, что его больше всего интересовало, и вкрадчиво спросил Абуладзе:

– И все–таки я не могу понять, чем руководствуется правительство, игнорируя ваши блестящие идеи?

Абуладзе взял Везникова под руку.

– Скажу вам по секрету, что один из самых видных членов правительства в частном разговоре со мной выразился так: «Мы с вами совершенно согласны, но беда в том, что это невозможно не только осуществить, но даже предложить, ибо народ, привыкший к мысли о духовной связи с Россией, не поймет нас и не поддержит. А заставить его послушаться нашего решения у нас, к сожалению, нет физических сил!»

– Теперь мне все понятно, – проговорил Везников, боясь, как бы Абуладзе, по своему обыкновению, не стал разжевывать своих мыслей. – На месте народа я бы поставил вас во главе правительства.

Абуладзе скромно улыбнулся.

Глава XII

Вид из окна. Утренний завтрак министра. Волнение в стане друзей. К новым берегам

Анна Георгиевна оказалась на редкость симпатичной женщиной, умной собеседницей, обладающей удивительным тактом. Ей было не больше тридцати пяти лет, замуж она не выходила, и была окружена бесчисленным количеством больших и малых друзей, стремившихся к ней неудержимым потоком. Сердце ее было открыто для всех, искавших у нее совета и помощи.

Анна Георгиевна окружила Смагина таким вниманием, что ему порой становилось неловко, но вскоре он привык к ее искреннему расположению.

Как–то она случайно приготовила сладкое кушанье, называвшееся сабайоном и состоящее из отварного риса, облитого соусом из взбитых желтков, разбавленных белым, вином. Узнав, что это его любимое блюдо, она начала приготовлять его каждый день, что дало ей повод шутя называть Смагина сабайонским узником.

На другой же день после того, как Смагин поселился нелегально в комнате Анны Георгиевны, Вершадский сообщил об этом Гоги, который потребовал немедленного свидания. Гоги долго бушевал и изрыгал проклятия на головы коварных меньшевиков, пока немного не успокоился. Лишь тогда он передал Смагину предложение семьи Куридзе приютить его в известном ему сельском доме на берегу Супсы.

– Тогда, – добавил Гоги от себя, – мы расквитаемся. Свое первое путешествие в Гурию вы совершили, как друг государственного преступника, а теперь, когда сами стали таковым, я навещу вас вместе с Мзией.

– Нет, – сказала вошедшая в этот момент в комнату Анна Георгиевна. – Зачем подвергать риску семейство Куридзе, когда…

– А вас разве я не подвергаю риску? – спросил Смагин.

– Никакому, – возразила Анна Георгиевна, – я же говорила, что здесь вы в полной безопасности.

– Несмотря на близкое соседство с Гегечкори, – улыбнулся Смагин.

– Может быть, именно благодаря этому.

– Действительно, – заметил Вершадский, – кому придет в голову искать беглого преступника под самым носом у министра?

– Который час? – вдруг спросила Анна Георгиевна. Все удивленно переглянулись. Вершадский взглянул на часы.

– Ровно час. А что?

Анна Георгиевна, улыбаясь, подошла к окну и отдернула занавеску.

– Теперь полюбуйтесь. Министр изволит завтракать ровно в час. Вот его застекленная галерея, в ней, очевидно, очень тепло. Он даже скинул пиджак.

Все подошли к окну и увидели Гегечкори, сидевшего перед круглым столом, затянутым цветной скатертью. Лучи зимнего солнца играли на серебряном кофейнике и на стеклах буфета.

– Дорого дали бы эсеры за такую позицию, – захохотал Гоги.

– Во всяком случае, – обратился к Гоги Смагин, – передай Куридзе мою глубокую благодарность, но ты же убедился сам, что здесь, под крылышком самого Гегечкори, мне будет пока спокойнее.

– Конечно, – радостно проговорила Анна Георгиевна. – Расскажите все это Куридзе и объясните, что, пока не пройдет некоторое время, выходить из этого убежища опасно. И потом, в деревне каждый новый человек бросается в глаза.

…Дни проходили за днями. У Смагина побывали доктор Куридзе с Мзией. Один раз зашла Варвара Вахтанговна. Групповых посещений решили избегать, чтобы не привлекать внимания.

У Вершадского созрел план тайно выехать в Армению и там устроить несколько лекций. Он принялся за дело со свойственной ему энергией и разослал через верных друзей, ездивших в Армению, несколько писем в Эривань, Карс и Александрополь. Однажды Вершадский вошел в комнату Смагина, радостно потирая руки.

– У вас хорошие вести? – улыбнулся Смагин.

– Вы не ошиблись. Правда, начинать придется,  провинции, а не со столицы, но это бывает иногда даже лучше.

– Не томите душу! Куда же мы едем?

– В бывший захолустный городок России, а ныне в один из видных пунктов Армении, город Карс.

– Карс?! – воскликнул Смагин.

– Да, а что вас так удивило?

– Нет, я просто вспомнил… В детстве я там бывал.

– Ну, вот, значит, увидите знакомые места.

– Когда же мы должны ехать?

– Завтра. Лекция состоится вечером в день вашего приезда.

В комнату вошла Анна Георгиевна. Узнав о предстоящем отъезде, она начала отговаривать Смагина и Вершадского.

– Это неразумно, дорогие друзья. Неужели вы думаете, что в Армении вас встретят с распростертыми объятиями? Вы только напрасно потратите время и энергию, не говоря уже о том, что рискуете попасть в лапы Кедиа.

– Если так рассуждать, – возразил Вершадский, – то надо сидеть сложа руки.

– Да, бывают моменты, когда это является наилучшим выходом. Вспомните русскую пословицу: «Поспешишь, людей насмешишь».

– Анна Георгиевна, дорогая, но ведь не все пословицы безупречны, – воскликнул Смагин. – Есть немало таких, которые отражают не лучшие, а худшие качества людей.

– Это громко сказано, – ответила Анна Георгиевна, – но дело сейчас не в пословицах.

– Анна Георгиевна, поймите меня, – воскликнул Смагин, – я не могу сидеть без дела, это выше моих сил.

– Но ведь это будет не вечно. Надо выждать… Не сегодня, так завтра обстоятельства изменятся.

– Не будем себя обольщать, – возразил Смагин. – За эти три недели, которые прошли со дня моей лекции, мы снеслись и с Огладзе и с Джамираджиби. Куридзе тоже не сидели сложа руки. Вы не знаете результат: ордер на мой арест не аннулирован, больше того, правительство взбешено тем что мне удалось скрыться. Через Джамираджиби нам известны даже такие подробности: Рамишвили кричал в своем кабинете на Кедиа, что он простофиля, потому что загнал своих янычаров в комнату вместо того, чтобы караулить меня на улице…

– Бедный Кедиа, – насмешливо вставил Вершадский, – я уверен, ему и в голову не пришло, что безмозглые дворянские недоросли, которых он набрал в свой особый отряд, так боятся плохой погоды.

– Так или иначе, – продолжал Смагин, – ясно одно, что ордер на мои арест —не «досадное недоразумение», как внушают друг другу тифлисские либералы, а неотложное мероприятие меньшевистской верхушки, обеспокоенной тем резонансом, который вызвала лекция. Короче говоря, дорогая Анна Георгиевна, я вам от души, благодарен за ваши заботы и внимание, но завтра мы едем.

Часть Третья

Глава I

Город Карс. Губернатор высылает из Карской губернии лектора Смагина. Паровоз вместо купе

Дул резкий, холодный ветер, шел смешанный со снегом дождь.

Смагин и Вершадский добрались до фаэтона, влезли под поднятый, верх экипажа, напоминавший огромный зонт, и тронулись в путь.

Пока они ехали на вокзал, наступило похолодание. Выходя из фаэтона, они увидели перед собой заснеженную площадь. Вокруг зажженных фонарей, как белые мотыльки, кружились снежинки.

– Посмотрите, —сказал Смагин, поднимая воротник пальто, – все кутаются и жмурят глаза от снега. Это нам на руку, никто нас не узнает, если даже заметит.

…Около часу дня поезд подошел к перрону карского вокзала. Смагин увидел перед собой облупленное здание с выбитыми стеклами и покосившимися дверями, еще более нищенское на вид, чем то, которое помнил с детства.

На перроне их встретил пожилой человек, похожий на старого школьного учителя. Это был знакомый Вернадского, взявшийся за устройство лекции. Он без лишних слов повез их на потрепанном фаэтоне, нисколько не похожем на щегольские экипажи Тифлиса, в маленький одноэтажный домик, в котором для прибывших гостей были приготовлены две маленькие комнаты.

Лекция была назначена в здании бывшего Марианского училища на восемь часов вечера.

Знакомый Вершадского, Арташес Аршакович, оказался по профессии зубным врачом, обосновавшимся в Карсе недавно: до этого он жил в Каравлисе. Спокойный, несколько замкнутый, немногословный, он произвел на Смагина хорошее впечатление.

После завтрака Смагин, воспользовавшись тем, что у хозяина и Вершадского нашлись неотложные дела, вышел побродить по городу, в котором не был около пятнадцати лет.

Он прошел мимо обугленных стен бывшей женской гимназии, сгоревшей во время недавнего турецкого нашествия, и спустился вниз по улице, которая в дни его детства называлась Александровской. Улица упиралась в Карса–чай, через бурные воды которой был перекинут широкий железный мост. Мост остался таким же, как прежде. Смагин перешел этот мост и, повернув налево, спустился по железной лестнице на остров, памятный ему по далекому прошлому. На острове был разведен чахлый сад, оставшийся и до сей поры таким же чахлым и неуютным. Пройдя до конца по главной аллее, он увидел ту же деревянную ротонду, в которой когда–то устраивались концерты, спектакли и танцы.

Ясно, словно это было вчера, он вспомнил, как еще учеником, выступая на благотворительном концерте, декламировал стихи «Разбитая ваза», начинавшиеся двустишием:

 
Ту вазу, где цветок ты сберегала нежно,
Ударом веера разбила ты небрежно.
 

Он закончил бы декламацию так же удачно, как и начал, если бы, к своему ужасу, не заметил, что в самом конце стихотворения, вместо:

 
Ушла ее вода, увял ее цветок, —
 

произнес совершенно неожиданно для себя:

 
Ушла ее вода, ушел ее цветок.
 

И как одна знакомая девочка–подросток утешала его после вечера, что, во–первых, никто не заметил, кроме  нее, как он оговорился, а во–вторых, что это вышло даже очень поэтично, так как ей живо представилась при этом трогательная картина, как цветок, оставшийся без воды, взял да и ушел из вазы мелкими шажками на тоненьком стебельке.

Он улыбнулся воспоминанию и по безлюдным в дневные часы аллеям прошел на другую сторону острова, а оттуда через маленький шаткий деревянный мостик снова попал в город, миновав дом губернатора с огромным садом, расположенным против Мариинского училища, на желтых стенах которого были расклеены афиши, извещавшие о сегодняшней лекции. Между губернаторским домом и Мариинским училищем была небольшая, но широкая улица, упиравшаяся в обрыв, с которого открывался чудесный вид на извивавшуюся внизу и бурно катящую свои желтые воды реку Карса–чай.

На самом краю обрыва лежали те же несколько больших камней, заменявших скамейки для редких прохожих, желавших здесь отдохнуть. В дни юности Смагина эти камни были местом игр и забав молодежи.

Несмотря на усталость, Смагину не хотелось возвращаться домой. Отдохнув немного на подгнившей, расшатавшейся скамейке, на которой, быть может, сидел еще отроком, он снова поднялся по Мариинской улице, свернул направо и мимо Греческого собора пошел по направлению к крепости, имевшей лишь символическое значение.

Он снова увидел те знаменитые каменные лестницы, на постройку которых военное министерство царских времен истратило совершенно бессмысленно уйму денег, так как на первых же маневрах пехотинцы предпочли карабкаться в гору по траве, ибо восхождение по ступеням было гораздо утомительнее. Зато в городе вслед за этим появилось несколько новых домов, отстроенных подрядчиками и военными чиновниками. Каменные лестницы заросли травой, потрескались, пожелтели и теперь походили на развалины, которые Смагин видел в детстве при посещении того места, на котором когда–то была расположена столица армянского царства Ани. Недоставало только фундаментальных соборов и обломков глиняных труб древнего водопровода.

Смагин прошел немного дальше вдоль крутого берега Карса–чая, с рокотом катившего свои бурные воды, по дороге, в Мухлис, военный поселок прежнего времени, в котором были выстроены дома для офицеров–артиллеристов. На противоположной стороне реки виднелось уродливое, типично казенное здание коменданта. При виде этого здания Смагин не мог не вспомнить без улыбки рассказ одной учительницы, как на экзамене по минералогии она попросила одну из учениц назвать минералы Карской губернии и как ученица, не моргнув глазом, ответила: «губернатор и комендант», ибо ей послышалось «генералы», а генералов в Карсе было всего два.

Смагин спустился к самому берегу реки; в этом месте волны проносились с особенным неистовством, так как в середине был водоворот. Он невольно подумал, что так же бездумно и угрожающе эти бурные волны неслись и пятнадцать лет тому назад и что они не умерят своего бега и через сто пятьдесят лет, когда от нынешнего поколения останутся одни воспоминания. И тут же он подумал о том, что подобные мысли приходили в голову миллионам людей и были высказаны, должно быть, сотни тысяч раз. Но если невозможно отогнать от себя эти простые и отнюдь не оригинальные мысли, то стоит ли их высказывать и, так сказать, выставлять на осмеяние скептически настроенных умов, направляющих всю свою деятельность на страстную и самозабвенную охоту за еще никем не высказанными мыслями, хотя таковых, в сущности, не существует в природе, ибо каждая мысль, пришедшая кому–нибудь в голову, когда–нибудь, кем–нибудь была уже высказана.

Какие–то птицы с громким клекотом пронеслись над ним. Он поднял голову и увидел, как они, плавно покачиваясь, летели по направлению к Мухлису. Вдали их ждали круглые белые облака, похожие на острова среди светло–синего неба. Он хотел подняться на Мухлисскую дорогу, как вдруг увидел наверху, в двадцати шагах от себя, старика, стоящего опираясь на палку.

– Здесь не падай, вода серчай сильно, – донесся до него старческий голос.

Подымаясь по насыпи, Смагин поскользнулся и действительно чуть не упал. Старик нагнулся и быстро протянул ему палку. При его помощи Смагин поднялся и вышел па дорогу.

– Ты не здешний? – добродушно спросил его старик, обнажая бледные десны с остатками зубов.

– Да, я приезжий, – ответил Смагин. – Русский из Москвы.

– Твоя не боится?

– Кого же мне бояться?

– Москва, большевик здесь не любыт.

– А вы тоже меня не любите? – улыбаясь, спросил Смагин.

– Я – бедный человек, а бедный любит Москва, Ленин. Ты Ленина видел?

– Видел.

– Хороший человек Ленин. Мой старший сын убит турками на войне, а младший Москва и тоже любит Ленина.

– А вы здесь живете? – спросил Смагин.

– Жил Турция, потом бежал сюда. Турки резали много армян. Я жена потерял, два брата потерял, сын потерял. Осталось нас двое – я и младший сын. Я старик, помирать здесь буду, сын Москва жить будет. А Ленин везде будет жить.

…Они простились, как старые друзья.

Дойдя до Александровской улицы, Смагин почувствовал, что проголодался. Против полуразрушенного здания бывшей женской гимназии он заметил вывеску ресторана, вошел в довольно просторный зал, заказал обед и осмотрелся. Тусклые зеркала, дешевые занавески, бумажные цветы… Все это было знакомо ему с давних пор. От всего веяло невыносимой скукой. Он пожалел о том, что у него не хватило терпения разыскать Вершадского и пообедать вместе.

В зал с шумом вошла компания молодежи. Молодые люди вели себя непринужденно, острили, смеялись и разговаривали по–русски довольно правильно.

– …Скажи, а этот приехавший лектор случайно не футурист?

– Почему ты решил?

– Мне говорил Арташес, он слушал его лекцию в Тифлисе. Уж очень лектор хвалил современное искусство Советской России. А кто же представляет это искусство: Хлебников, Маяковский, Татлин, Якулов?

– Арташес не понял главного. Это лекция не столько об искусстве Советской России, сколько о самой Советской России. Ее в Баку так и расценили.

– А ты откуда знаешь?

– Мне говорил об этом Вершадский. Потому–то он и привез сюда лектора, чтобы немного растрясти дашнакское болото.

– Говорят, что в Баку вторую лекцию запретили.

– Чего же ты хочешь от мусаватских дикарей?

– Наши дашнаки не лучше.

– Тоже ляпнул. Они, по–крайней мере, культурнее и никогда не пойдут на запрет.

– Насколько я понял, эта лекция явно советская.

– Тем лучше. А впрочем, чего там гадать, через несколько часов сами услышим.

– Армик будет на лекции?

– Ну еще бы! Она сегодня только об этом и говорила. Кстати, она должна вернуть мне одну книгу на лекции Смагина.

– Если ты не скажешь какую, то я буду думать, что ты мне не доверяешь.

– Ну, раз ты так ставишь вопрос, то я тебе скажу; «Государство и революция».

– Эта книга Ленина была у тебя и ты мне не сказал ни слова?

– Клянусь, я едва успел ее прочесть, как ее экспроприировала у меня Армик.

– Но если она сегодня ее принесет…

– То ты получишь ее на один день, так как я уже обещал дать ее Рубену.

Красивая девушка, похожая скорее на актрису, чем на студентку, поднялась. Вслед за ней поднялись и другие. Хохоча и перекидываясь шутками с официанткой, с неимоверной быстротою щелкавшей костяшками счетов, все направились к выходу.

…Вершадский встретил Смагина около дома, в котором они остановились.

– А я уже начал беспокоиться, куда это вы пропали! Вы не проголодались? Наш хозяин ждет нас к обеду. Он говорит, что его жена была рада воспользоваться случаем, чтобы доказать москвичу все преимущества армянской кулинарии…

– Каюсь, я уже отобедал в ресторане.

– Ну, знаете, это, мягко выражаясь, большое свинство.

– Знаю, но что я мог поделать: прогулка нагнала такой адский аппетит…

– А теперь вам придется есть насильно, иначе будет  страшная обида.

– Я скажу, что должен соблюдать строжайшую диету.

– Выкручивайтесь, как знаете. Ну, идемте. Нас ждут.

Жена Арташеса Аршаковича оказалась милой и скромной женщиной. Смагин чистосердечно признался ей, что уже пообедал. Хозяйка дома рассмеялась, пожурив его слегка за нетерпение, и ограничилась требованием испробовать лишь сладкое блюдо, приготовленное по ее собственному рецепту.

После обеда Вершадский уговорил Смагина лечь отдохнуть, чтобы набраться сил для вечернего выступления. Утомленный прогулкой Смагин заснул и проснулся только четверть восьмого. Не успел он подняться с оттоманки, как в комнату Вершадского раздался стук.

– Господин Смагин здесь остановился?

– Да, здесь.

– А господин Вершадский?

– Это я.

– Прекрасно. В таком случае позвольте представиться: Омьян, секретарь карского губернатора Курганова.

– Чем могу служить? – сухо спросил Вершадский.

– Господин губернатор просил меня уведомить господина Смагина и вас, что по некоторым обстоятельствам, так сказать, чрезвычайной важности принужден сделать исключение из общих правил, по которым публичные лекции читаются у нас без особых на то разрешений.

– Насколько я вас понял, – ледяным тоном произнес Вершадский, – господин губернатор уполномочил вас сообщить, что он отменяет ту статью конституции Армянской республики, по которой…