Текст книги "У подножия Мтацминды"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава VIII

Дети и взрослые

Смагин восхищался красотою проспекта Руставели, но ему был более по душе Плехановский. А больше всего любил он Верейский спуск, мост через Куру и весь этот кусочек пути от Руставели до Плехановского. К Верейскому спуску можно идти обычной дорогой от проспекта Руставели, но по маленькой деревянной лестнице с Коргановской улицы, похожей на продолговатую террасу. Ступеньки этой шаткой лестницы как–то особенно скрипят, словно они очень довольны, что ими не гнушаются пользоваться. В сырую погоду, во время дождя, кажется, что все это деревянное сооружение вот–вот рухнет. С Коргановской и с ветхих ступенек этой лестницы видна вся нижняя часть города, расположенная за Курой. Кирпичные дома и зеленые деревья стоят как бы на первом плане, и уже за ними горы и небо.

В сумерках красные и зеленые цвета причудливо переплетаются с особенным светом, разливающимся в воздухе в первые минуты после захода солнца, и когда вы смотрите туда, вам кажется, будто перед вами волшебное полотно с картиной, которая будет нарисована, когда существующие краски обогатятся новыми, еще небывалыми оттенками. При проезде экипажей через Верейский мост в прежнее время взималось по пятачку. От этих остановок, сутолоки, историй со сдачами, которые не всегда находились у сборщика, пахло средневековьем. Помню, как в детстве при проезде на вокзал мне заранее давали медный пятак, чтобы я бросил его в шапку сборщика. От этого поездка становилась таинственней, и, судорожно сжимая в руке медный пятак, я острее запоминал фасады домов, мимо которых мы проезжали, вывески магазинов и краски неба, громоздившегося над Курой. Я до сих пор чувствую запах меди и запах потных рук сборщика, который казался моему детскому воображению великим магом и чародеем, одним взмахом руки заставлявшим останавливаться фаэтоны.

Смагин возвращался домой, на улицу Белинского, от Джамираджиби, живших на Плехановском. Он торопился, так как сегодня была назначена его лекция в клубе «Новое искусство». От аванса, полученного в счет лекции, не осталось и следа, и он был озабочен мыслью, дадут ли ему остальные деньги сегодня или попросят прийти завтра.

Обыкновенно, пройдя Верейский мост, он останавливался и любовался городом, каждый раз открывавшим ему новые краски, смотрел на бурные желтые воды Куры, катившиеся так стремительно, словно они спасались от преследования. На этот раз, не задерживаясь, Смагин поднялся по деревянной лестнице на Коргановскую. Не успел он сделать и нескольких шагов, как был поражен зрелищем, которое предстало перед его глазами.

Несколько милиционеров гнали перед собой, словцо стадо барашков, папиросников, уличенных в торговле папиросами без надлежащего патента. Мальчуганы, из которых самому старшему было не более пятнадцати лет, испуганно жались друг к другу. Трещало дерево лотков, шуршали ремни, слышались гортанные голоса: грузинские, русские, армянские, азербайджанские слова носились в воздухе, производя неимоверный гомон.

Милиционеры хватали за шиворот пытавшихся убежать, щедро раздавая направо и налево тумаки и подзатыльники. Смагин вскипел, подскочил к одному из милиционеров и закричал:

– Как вы смеете избивать детей!

– А ты кто? – грубо спросил милиционер.

– Кто бы ни был, а с детьми так обращаться…

– Вано! – крикнул милиционер своему товарищу. – Вот еще один папиросник. – И захохотал от собственной остроты.

Подошел второй милиционер.

– В чем дело?

– В том, – сказал Смагин, – что вы безобразно обращаетесь с детьми.

– Это что, твои дети, да? – спросил милиционер и после минутного колебания добавил: – Хочешь, жалуйся на нас комиссару.

– Буду жаловаться! И не только вашему комиссару!

Комиссариат оказался неподалеку, и Смагин решил зайти.

Он сидел в затхлой комнате приемной, пока сопровождавший его милиционер докладывал своему начальнику.

Дверь распахнулась, и милиционер произнес:

– Начальник просит войти.

Смагин вошел в небольшой кабинет, показавшийся ему по сравнению с приемной образцом чистоты и порядка. За письменным столом скучал пожилой, уставший человек в мешковато сидевшей на нем военной форме. Он молча указал посетителю на кожаный стул, заговорил первый:

– Вы пришли жаловаться на милиционера, который якобы избивал детей?

– Я вижу, вам уже известна причина моего визита. Но вас не уведомили, что детей избивали на самом деле, а не якобы…

– Вы это видели?

– Если бы не видел, то не пришел бы к вам. Комиссар вздохнул и произнес сухим официальным тоном:

– Свидетели есть?

– То есть какие же свидетели? Ведь это не судебное разбирательство! Я пришел к вам, как гражданин, видевший своими глазами безобразную сцену, твердо уверенный, что вы не можете не интересоваться поведением ваших подчиненных, тем более что…

– Простите, – перебил его комиссар, – вы здешний житель?

Смагин опешил:

– Позвольте, но какое это имеет отношение к делу?

– Никакого, – ничуть не смутившись, ответил комиссар. – Я просто спрашиваю и, если это не секрет, надеюсь, вы мне ответите.

– Какие могут быть секреты! Я не здешний житель и нахожусь в Тифлисе проездом.

– Проездом в Константинополь? Смагин не мог сдержать возмущения.

– Разве едущие или, вернее, бегущие в Константинополь обратили бы внимание на…

– Очевидно, – снова перебил его комиссар, – вы находитесь здесь проездом в Москву? Значит, вы наш гость?

– Это будет вернее.

– Ну вот видите, – с напускным добродушием произнес комиссар, – вы гость. И я добавлю от себя то, о чем вы умолчали из скромности: вы – интеллигентный гость. А это заставляет меня предполагать, что вам должны быть известны священные обычаи, которые, так сказать, обязывают гостей не вмешиваться в семейные дела хозяев.

– Вы называете семейным делом избиение детей?

– Обвинять в любом преступлении могут друг друга все, кому не лень, но выслушивать обвинения мы, официальные лица, имеем право только в том случае, если эти обвинения подкреплены свидетельскими показаниями.

– Мне все известно, но…

– Никаких «но» в таких делах быть не может, ибо у нас, как вам должно быть известно, государство правовое, а не полицейское…

– Знаете что, – перебил его в свою очередь Смагин, – все эти термины мне давно известны по лекциям на юридическом факультете.

– Вы окончили Петербургский университет? – вдруг спросил комиссар.

– Да, – ответил Смагин.

– Значит, мы коллеги. Только я учился в трех университетах. Сначала в Московском, потом в Харьковском, а окончил Юрьевский.

– Но как же вы… – начал было Смагин.

– Попал сюда? – улыбаясь, закончил за него комиссар. – Случайно, так же, как вы, должно быть, случайно попали в Тифлис. Революция перевернула все вверх дном.

– Однако, – спохватился Смагин, – мы отклонились от темы нашей беседы.

– Вернее, от темы вашей беспочвенной жалобы… Не будем возвращаться к ней, ибо я так же бессилен помочь вам, как вы бессильны вернуть мне мое прежнее положение.

– Я вас не совсем понимаю.

– Поймете вы или не поймете, это не меняет дела. Чтобы не показался вам таинственным незнакомцем, на прощание скажу, что я наказан судьбой. В царское время, после окончания университета, имея средства, я не занялся никаким полезным делом, и главный мой грех, что я не оценил тогда прелести Грузии, в которой родился, и достоинства народа, к которому принадлежу. Я окунулся в легкую и бесцельную жизнь петербургской золотой молодежи, с которой мне помог сблизиться мой княжеский титул. К моменту революции я успел уже растратить все мое состояние и, не питая склонности к большевикам, возвратился на родину человеком без определенных занятий. Вам может показаться это невероятным, но факт остается фактом: единственное казенное кресло, которое я мог здесь получить, это то, на котором я сижу сейчас, разговариваю с вами, и я не хочу его лишаться.

– Не хотите его лишаться? – изумленно переспросил Смагин.

– Да, – произнес комиссар, тяжело вздыхая. – Я превратился бы в существо, обивающее пороги учреждений, потому что даже спекулировать не умею. Жизнь в Петербурге, в том кругу, где я вращался, научила меня только веселиться и тратить деньги.

Комиссар на минуту опустил голову, снова поднял ее и принял прежний скучающий вид.

Смагину оставалось только проститься.

– Впрочем, и ваше положение, как мне кажется, не очень завидное, – с легкой иронией произнес комиссар на прощание.

Глава IX

Свежее мацони и чопорная редакция

Как это иногда случается с очень впечатлительными людьми, Смагин совершенно забыл, что сегодня его выступление в клубе.

Он еще помнил об этом, заходя в комиссариат, но, выйдя оттуда, вместо того, чтобы направиться к клубу, пошел домой на Белинскую. По дороге машинально зашел в маленький подвальчик, который случайно оказался безлюдным, тяжело опустился на табуретку и вдруг почувствовал голод.

…Перед ним уже давно лежали на тарелке остатки еды и красовалась бутылка недопитого вина, а он все сидел на месте и не двигался.

Возможно, он просидел бы так до утра, если бы не добродушный возглас духанщика, которому фигура Смагина уже примелькалась, так как он почти ежедневно заглядывал сюда:

– Ты что, спать не хочешь? Я хочу закрывать мой лавка, хочу домой, спать.

Смагин пришел в себя и, быстро встав, сказал, запинаясь:

– Что со мной случилось сегодня – не понимаю. Духанщик засмеялся.

– С тобой сегодня, с другим – завтра, а с третьим – и сегодня, и завтра, и целая неделя так идет.

«Он принимает меня за пьяного», – подумал Смагин и, торопливо рассчитавшись, вышел из духана и направился к дому.

Он долго не мог заснуть. Перед ним, как на экране, мелькали картины, в которых реальные образы смешивались с фантастическими. Проснулся поздно, с тяжелой головой, но магические лучи тифлисского солнца, врывавшиеся в окно его комнаты, были такими яркими, что он вновь обрел спокойствие и душевное равновесие.

Смагин подошел к окну.

День уже давно начался. Знакомый мацонщик, придержав своего ослика, протянул ему глиняный кувшин с мацони.

– Последний. Где был? Гулял? Спал? Сколько раз я кричал, никто не отвечал.

– Чуть было не проспал твоего мацони, – засмеялся Смагин.

– Вот бери, самый лучший, самый свежий, самый холодный, самый вкусный, – только тебе.

Не успел Смагин поставить, глиняный кувшин с мацони на стол, как раздался стук.

– Кто там?

– Посыльный из клуба «Новое искусство». Смагин быстро оделся и открыл дверь. Посыльный, протянув ему пакет, попросил расписаться в получении денег.

– Вот здесь, – добавил посыльный, положив на стол, около кувшина с мацони, ведомость.

Смагин быстро пробежал приложенное к пакету письмо:

«Уважаемый Александр Александрович!

Администрация клуба «Новое искусство» приносит вам глубокую благодарность за ваше прекрасное выступление, доставившее громадное удовольствие слушателям. Гонорар прилагается.

Председатель – Атахишвили

Секретарь – Чижов».

– Здесь какое–то недоразумение, – растерянно произнес Смагин.

– Не могу знать, – вежливо ответил посыльный. – Тут написано: выдать пятьсот рублей. Ежели этого мало, то поговорите с председателем. Мы люди маленькие, что нам велят, то и делаем.

– Да нет, – досадливо махнул рукой Смагин и почему–то покраснел, – дело совсем не в этом…

Он молча расписался в ведомости, поблагодарил посыльного и после его ухода начал быстро собираться – решил сейчас же поехать в клуб, чтобы вернуть деньги.

По дороге Смагин заглянул в редакцию газеты «Борьба», чтобы рассказать о той безобразной сцене, которая вчера разыгралась на его глазах.

Поблескивая стеклами пенсне и устало улыбаясь, секретарь выслушал его и равнодушно ответил:

– Вам надо обратиться по начальству.

– Что значит «по начальству»?

– Это значит, – снисходительно пояснил секретарь, – надо обратиться к начальнику милиции города Тифлиса.

– Но ведь этот возмутительный факт заслуживает того, чтобы его осветили в прессе?!

– Мы не можем печатать сведений, порочащих нашу милицию, основываясь лишь на словах частных лиц.

– Вы мне не верите?

– У нас нет оснований вам не верить, но принимать на веру ваши слова газета не имеет права, поэтому до разрешения этого вопроса в управлении начальника милиции мы ничего печатать не будем.

Секретарь снова углубился в лежащие перед ним бумаги. Смагин выскочил из редакции, мысленно ругая себя за наивность.

В дверях клуба он столкнулся с Чижовым, который обнял его за талию, как старого знакомого, и, не дав сказать слова, затараторил:

– Ах, как я пред вами виноват, дорогой Александр Александрович! Не истолкуйте мое отсутствие на вашем вечере превратно, но дело в том, что Вера Николаевна так неожиданно заболела, сердечный припадок, мы все так переволновались, пришел профессор Мгебришвили, вызвали еще других врачей, был целый консилиум. И я вместо того, чтобы вдыхать запах роз того букета, который вы получили, – об этом я узнал только сегодня, кстати, по рассеянности вы его забыли в клубе, – я должен был вдыхать запах лекарств. Но, к счастью, Вере Николаевне стало лучше. Мгебришвили – маг и волшебник. Недаром он закончил курс медицинских наук в Париже…

– Я очень рад, что Вере Николаевне стало лучше, – быстро произнес Смагин и, боясь сделать паузу, чтобы Чижов не воспользовался этим, продолжал: – Но объясните мне недоразумение, которое произошло с моим мнимым выступлением…

– Недоразумение? Мнимое выступление? Я ничего не понимаю, – признался изумленный Чижов.

– Я вам сейчас объясню.

Смагин рассказал ему все и тоже сослался на свою болезнь. Вопреки его ожиданию, Чижов засмеялся.

– Какие пустяки! Я думал, бог знает что случилось. Ну, не могли прийти и не пришли. У нас же не коммерческий подход к делу. Ведь деньги вы получили?

– Да, но я не могу брать деньги за несостоявшийся вечер. Я принес их обратно.

– Да вы с ума сошли! Во–первых, вы этим оскорбите клуб, его председателя, уважаемого всеми поэта Атахишвили, и меня как секретаря клуба. А во–вторых, если вы так щепетильны, то можете выступить в любой день, по вашему усмотрению, – и мы будем квиты. Кстати, сегодня в нашем клубе выступает сам Атахишвили. Обычно в дни выступлений он нигде не показывается, запирается дома, чтобы ничто не могло помешать его сосредоточенности. Но он еще за три дня до выступления просил меня не забыть передать вам его личное приглашение. У него столько единомышленников, что ему будет приятно, если будет присутствовать такой оппонент, как вы.

Смагин не верил ни одному слову Чижова. Чтобы скорей отвязаться от секретаря, он, решив быть сегодня вечером в клубе, простился с ним и направился было к выходу, как вдруг к нему подошел служащий клуба, в котором он узнал посыльного. Улыбаясь во весь рот, тот протянул ему огромный букет роз.

Чижов, наблюдавший эту сцену, крикнул:

– Это тот самый букет, который вам прислали!

Глава X

Смагин раскусывает золотой орех клуба «Новое искусство»

Уже на лестнице Смагин испытал неприятное ощущение. Стенные зеркала в позолоченных рамах, ступени ослепительно белой мраморной лестницы… Медные кольца, на которых держалась красная бархатная дорожка, изредка позвякивали, как офицерские шпоры, крутые перила как бы говорили: «Не дотрагивайтесь до нас!» Собственные далеко не новые, хотя и тщательно вычищенные ботинки Смагина, а особенно слегка лоснящиеся полы пиджака и скромный галстук среди блеска зеркал, мрамора и позолоты казались скромной тряпочкой для вытирания пыли.

На площадке лестницы, точно желая поразить его неожиданностью, стояли, о чем–то оживленно беседуя, Везников, художники Надеждин и Пташкин и член Учредительного собрания Грузии Абуладзе.

Увидя Смагина, они заулыбались. Все четверо были одеты в безукоризненные костюмы. На Абуладзе – темно–коричневого цвета, на остальных – синего.

Смагин поклонился. Поздоровавшись, сейчас же отошел от них. Везников крикнул ему вдогонку:

– Александр Александрович! Мне надо с вами поговорить.

– Хорошо, – ответил Смагин и тут же почти столкнулся с Атахишвили.

Выхоленный, гладко выбритый, с тщательно сделанным пробором, поэт был одним из близких друзей Абуладзе и тоже, как тот, считал себя европейцем с головы до ног. Он протянул руку Смагину, смотря на него пустыми, безразличными глазами, и сразу же начал говорить о своем последнем романе, «еще не доконченном, но который произведет революцию в литературе».

– У меня работа идет довольно медленно, так как я пишу одновременно по–грузински и по–немецки…

Ему было совершенно безразлично, с кем говорить о своих литературных успехах. Про него рассказывали, что однажды, возвращаясь домой с последним ночным трамваем, он умудрился изложить содержание своего романа кондуктору. С ним невозможно было говорить о своих собственных делах. Он слушал, но не слышал, глаза смотрели на собеседника, но не видели его. Порой казалось, что, если во время разговора от него отойти, он не заметит этого и будет продолжать говорить.

Пользуясь тем, что к Атахишвили подошел Абуладзе, Смагин покинул их и отправился осматривать клуб. У входа в общий зал его догнал Везников.

– Я вас ищу. Куда вы пропали?

– Я стоял здесь, разговаривал с Атахишвили.

– А, с Ильей? Славный малый, только немного утомляет своей философией. Но в общем ничего. Несмотря на свой философский ум, любит выпить и не прочь побанковать. Вы, кстати, не будете играть?..

– Играть? – удивился Смагин. – Во что? – Не в серсо же. Разумеется, в железку.

– В железку? Где же вы играете?

– А вы где находитесь? В клубе «Новое искусство»?

– Да вы с луны свалились, что ли? – засмеялся Везников. – Клуб «Новое искусство» – это что?

– Как «что»?

– Да я вижу, вы действительно новичок. Идемте со мной!

С этими словами Везников, взяв под руку Смагина, повел его через общий зал в комнату клуба. Когда Везников открыл дверь, Смагин чуть не вскрикнул от удивления, у него зарябило в глазах.

В густых облаках табачного дыма перед ним плыли картины в золоченых рамах, синий шелк мебели и ярко–зеленое сукно карточных столов. Люди казались каменными изваяниями, застывшими перед причудливым узором карт, рассыпанных на столах. Лакеи скользили между столиками, разнося прохладительные напитки.

– Ну, что, – засмеялся Везников, – теперь убедились воочию? Здесь собран весь денежный мир Тифлиса. Впрочем, не только Тифлиса – всего Кавказа. Вот этот толстяк – нефтяной король Азербайджана или, говоря конкретнее, Баку. Напротив него сидит единственный наследник Манташева, самого крупного армянского миллионера. А вот тот высокий англичанин – видите? – это известный полковник Экскель, скупивший недавно одних бриллиантов на три миллиона золотом. Налево от окна банкует следователь Цицианов, прославившийся своей жестокостью…

– Откуда вы все это знаете?

– Я один из членов этого клуба, – улыбнулся Везников.

– Но ведь это же игорный дом!

– Совершенно верно, но в одной из комнат этого игорного дома происходят ежедневные выступления поэтов, писателей, музыкантов. Выступления, как вы сами знаете, оплачиваются более чем щедро, поэтому нам не приходится заботиться о приискании докладчиков и лекторов… А «Новое искусство» – это как бы идеологическая надстройка над нашим игорным домом.

– Если бы я знал это раньше, я бы никогда не согласился здесь выступать.

– Но ведь вы же не выступали?

– Это все равно. Мое имя стояло на афише, и, кроме того, я получил гонорар.

– Деньги никогда не мешают, а что касается афиш, то уверяю вас, их никто не читает. Да и лекции почти никто не слушает. Они нам нужны только для нашей марки. Вот пойдемте сейчас в «комнату искусств», там должен читать Атахишвили, и вы убедитесь в правильности моих слов.

Они заглянули в «комнату искусств», где действительно никого не было.

– Я так и знал, – сказал Везников. – Мы успеем еще выпить по чашке кофе.

Он повел Смагина какими–то внутренними переходами и лестницами в сад; среди деревьев стояли столики с туго накрахмаленными скатертями и салфетками. В середине сада журчал фонтан. От света цветных фонариков брызги воды походили на мелкие осколки драгоценных камней.

Заняв столик возле фонтана, Везников спросил:

– Разве здесь плохо?.. Почему же вы хотите все это разрушить?

– Я? – удивился Смагин.

– Ну, не вы, а ваши большевики. Смагин недовольно поморщился:

– Не будем говорить об этом.

– Нет, почему, – полушутя–полусерьезно продолжал Везников, – почему не поговорить! Мне хочется перевести вас с вашей ложной дороги на путь истинный. Но прежде всего давайте подкрепимся.

Он приказал официанту принести две чашки кофе и пирожных и вернулся к прерванному разговору.

– На меня напал порыв откровенности. Позвольте поговорить с вами по душам. Ведь вы ничего не потеряете оттого, что я изложу вам некоторые мысли, касающиеся вас…

– Пожалуйста, – нехотя согласился Смагин.

– Ну, так вот: во–первых, не сердитесь на меня. Уверяю вас, что я чувствую к вам настоящее и бескорыстное расположение. Должен сознаться, что этих чувств я давно ни к кому не питал. Жизнь сделала меня холодным и черствым. Но бросим говорить обо мне. Скажите, – спросил он неожиданно, смотря в упор на Смагина, – вы ведь нуждаетесь?

Смагин почувствовал, как кровь горячей волной прихлынула к его щекам.

– Я вас не понимаю!

Глаза Везникова, точно две мыши, быстро пробежали по его поношенному галстуку, воротнику, по пиджаку и брюкам.

– В моем вопросе нет ничего непонятного, тем паче оскорбительного. Ведь большевики вам не платят?

– Послушайте, – рассердился Смагин, – мне это надоело!

– Ну, что за горячность! – воскликнул Везников. – Даю вам честное слово, что я действую в ваших же интересах. Лучшего адвоката, чем я, вы не найдете.

– Я не нуждаюсь в адвокате.

– Нет, нуждаетесь. Именно вы и нуждаетесь в адвокате. Как вы живете? Ваша жизнь состоит из сплошных и нелепых ошибок. Вы приехали в Тифлис, у вас есть знания, опыт, культура, у вас есть имя. Вы могли бы занять здесь хорошее положение. А вы? Что вы делаете? Я бы еще понял вас, если бы вы были настоящим большевиком, но ведь вы не большевик. Вы, – еще раз прошу не сердиться на меня за откровенность, – какая–то серединка наполовинку, сидите между двух стульев. Вы воображаете, что большевики вас ценят. А я уверен, что они смеются над вами. А между тем здешнее общество считает вас большевиком и, естественно, относится к вам подозрительно. Вы рискуете очутиться в еще более тяжелом положении, чем сейчас, попомните мое слово… Ну скажите мне, зачем вы распинаетесь за большевиков? Ведь денег они вам не дают.

– Вы находите, – сухо спросил Смагин, – что выступать за или против какой–нибудь политической системы можно только за деньги?

– Да, нахожу. Каждая партия, каждая группа поддерживает своих членов духовно и материально, в этом нет ничего зазорного…

Видя, какое неблагоприятное впечатление производят его слова на собеседника, Везников объяснился:

– Вы не думайте, что я не уважаю ваших убеждений. Я высказал вам только то, что думал, иначе я не мог поступить. Я не считаю себя непримиримым врагом большевиков, но мне с ними не по пути. Я с большевиками никогда не боролся, а просто уступал им дорогу. Из Советской России я уехал в Грузию. Если, паче чаяния, они ворвутся сюда, я уеду в Константинополь. Хватит места и мне и им. У каждого свои вкусы. Кому нравится грязная клеенка советских столовых, а кому – белоснежная скатерть буржуазных ресторанов. Я выбрал второе. А если я заговорил с вами на эту тему, то только потому, что… я открываю свои карты – вы мне нужны для моих дел и комбинаций. Я от вас ничего не скрывал и не скрываю. Дела мои идут блестяще. За какие–нибудь несколько недель я накрутил здесь больше, чем какой–нибудь умник мог сделать за десять лет. Я не брезгаю ничем. Клуб «Новое искусство», посредничество при продаже нефтеносных земель – мой желудок переварит все. Но мне мало этого… У меня зреют более грандиозные планы, и мне нужны люди. Если бы вы согласились – и вы были бы довольны, и я не прогадал бы. Только для этого надо окончательно порвать с большевистской ориентацией. Вот подумайте… – Очень жаль, что вы потратили впустую столько энергии и красноречия. Смагин встал.

* * *

В «комнате искусств» было человек десять, не более. Смагин не очень удивился такому количеству слушателей. Однако это обстоятельство не мешало Атахишвили читать с таким видом, точно он выступал перед тысячной аудиторией.

Смагин наблюдал за выражением лиц этих, очевидно, совершенно случайных посетителей. У него даже мелькнула мысль, что это служащие клуба, обязанность которых состоит в том, чтобы разыгрывать роль слушателей. Время от времени кто–нибудь поднимался и с напускной озабоченностью исчезал из комнаты. Зато несколько друзей Атахишвили слушали его с таким жадным вниманием, словно от его доклада зависела их судьба.

После окончания чтения какая–то дама поднесла поэту цветы. Он принял их с мягкой улыбкой и, собрав разбросанные листки своего доклада, медленно удалился. Смагин тоже поднялся, вышел на улицу и с наслаждением вдохнул в себя запах осени. Ему не хотелось возвращаться домой, и он пошел бродить по вечернему городу.