Текст книги "У подножия Мтацминды"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава VII

Золотые рыбки и нефтяные участки

 
Золотые рыбки плавали в небе,
Это были звезды, самые обыкновенные,
Но ни о свежем, ни о черством хлебе
Не думали эти странники вселенной.
А я жалею, что в рыбацкие сети
Не мог заманить этих рыбок сверкающих,
Потому что не знали они о поэте,
Быть может, с голода погибающем.
 

Нарочито не обращая внимания на дружные аплодисменты, де Румье сделал попытку спуститься с эстрады, но так как аплодисменты все еще продолжались, он вернулся, с достоинством раскланялся с публикой, разместившейся за маленькими столиками кабаре, и сошел вниз, уступая дорогу полной певице в сверкающем блестками белом атласном платье. Под аккомпанемент молодого человека во фраке с неимоверно пышной рыжей шевелюрой она запела фривольную песенку, сопровождая пение не менее фривольными жестами. В заключение, как бы отдавая дань времени и месту, пропела «Гимн Азербайджану», который заканчивался так:

 
А на Кавказе
В святом экстазе
Родился наш Азербайджан…
 

К удивлению Смагина, слова эти, вызвали бешеные аплодисменты. Особенно рьяно аплодировали за столиком, почти примыкавшим к эстраде. Как объяснил де Румье, там сидело несколько мусаватистов и два азербайджанских миллионера.

Затем на эстраду поднялся известный бакинцам комик с огромным, сделанным из подушек животом.

Его выступление затмило всех выступавших в этот вечер. Особенным успехом пользовался один из куплетов, который беснующаяся публика заставляла несколько раз повторять:

 
У меня чудесный план
Соблазнить мамзель Каплан,
Но мешает этот план
Мне исполнить чемодан.
 

И обводил руками свой огромный живот.

Кабаре было переполнено, столики тесно прижаты друг к другу. Художник, расписавший стены пестрыми фигурами каких–то фантастических существ, пытался подражать Судейкину, расписавшему лет шесть тому назад один из модных петербургских кабачков, но подражание было беспомощным.

Смагину стало невыносимо скучно. Он взглянул на Гоги. Тот понял его и шепнул де Румье:

– Юра, Александр Александрович устал, да и я чувствую себя неважно, нам, пожалуй, пора восвояси.

Де Румье сверкнул на него глазами.

– И ты, Брут!.. Юнец, ты еще не дорос до изысканных удовольствий. Неужели ты не чувствуешь, как здесь интересно? Мне кажется, что я нахожусь на корабле среди бушующих волн океана. Никто не знает, что с нами будет через час, но мы продолжаем веселиться. Посмотри на эту красавицу, словно сошедшую с полотен Рубенса. Я был влюблен в нее еще тогда, когда она была скромной продавщицей в газетном киоске. В ту пору она меня отвергла, но теперь, ставши содержанкой миллионера, скажу тебе по секрету, сама назначила мне свидание. Юнец! Я открываю тебе душу! Завтра решится моя судьба. Кто знает, быть может, она меня всегда любила, но не подавала вида, а теперь, получив столько бриллиантов, что на них можно купить целый корабль, увезет меня в Италию. Я давно мечтаю об этой стране… Дух захватывает при мысли, что на календаре уже отмечен тот день, в который…

Он не успел докончить фразы, как к нему подошел молодой азербайджанец в щегольском европейском костюме и мягко програссировал на правильном русском языке:

– Простите, господин де Румье, но наша дама просит еще раз прочесть ваше прекрасное стихотворение за нашим столиком, в интимном кругу ее друзей.

Де Румье встал со своего места. На щеках его вспыхнул румянец. Зеленовато–серые глаза покрылись влажной пеленой.

Гоги, воспользовавшись этим, тихонько толкнул Смагина, и они незаметно стали пробираться к выходу.

А де Румье, закатив глаза к потолку, читал, отчаянно скандируя:

 
Золотые рыбки плавали в небе,
Это были звезды, самые обыкновенные…
 

Глава VIII

Что было на лекции Смагина и что напечатано в желтой газете

Народу оказалось много, публика собралась интернациональная. Здесь можно было встретить и азербайджанцев, и армян, и русских. Кое–где виднелись и иностранцы. Один из министров, из тех, которые находились вчера в кабаре, сидел в первом ряду. Ледницкий поблескивал стеклами своих очков из второго, где рядом с ним восседала его претенциозно наряженная супруга. В пятом ряду в нарочито скромном костюме находилась дама сердца де Румье, которая, по словам самого поэта, первая заявила ему о своем желании послушать лекцию Смагина. Ее сопровождал молодой азербайджанец, который вчера отозвал де Румье и тем самым услужил Смагину и Гоги.

Де Румье шепнул Гоги, что «роковое свидание наедине» отложено на завтра.

Смагин видел только море голов и с первой же минуты выступления почувствовал теплую атмосферу доверия и симпатии, Гоги, сидевший в партере, радовался, что большинство собравшейся публики, особенно молодежь, выражало явное сочувствие Смагину. Они с вниманием слушали слова Смагина о высокой идейности большевиков, о мужестве писателей и художников, не покинувших в трудную минуту своей родины и плечом к плечу с большевиками строящих новый мир.

Единственным инцидентом был демонстративный уход из зала белогвардейского офицера после того, как Смагин назвал Красную Армию доблестной защитницей Советской России. Публика проводила его глубоким молчанием.

Гоги несколько раз бросал взгляд на бывшую продавщицу газет и журналов. Она слушала лекцию с таким вежливым равнодушием, с каким бы слушал какой–нибудь дикарь иностранца, говорящего на языке народа, о самом существовании которого он даже не подозревал. Очевидно, временная связь с печатным словом не повлияла на нее нисколько.

После окончания первой части лекции зал зааплодировал. Молодежь, сидевшая в последних рядах, подошла ближе к эстраде, шумно выражая свои симпатии лектору.

Во время перерыва за кулисы к Смагину нахлынуло много людей. Среди них были, конечно, и любопытствующие, без которых не обходится ни одна публичная лекция: эстетствующие молодые люди, наконец, люди, одержимые страстью перекинуться двумя–тремя словами а каждым, выставившим свою фамилию на афише.

Но большинство пришло не из праздного любопытства. Один старый преподаватель математики, русский, проживший всю свою жизнь в Баку, тронул Смагина своими простыми, бесхитростными словами:

– Спасибо вам за то, что вы меня, старика, омолодили. Здесь столько ерунды плетут про Советскую Россию, что просто уши вянут. А вот послушал вас – и у меня легче на душе стало.

Пожилой рабочий–азербайджанец крепко пожал ему руку и сказал:

– Приезжайте к нам на промысла. Нефтяники–то настоящие там, а не здесь.

К Смагину подошел Вершадский. Рабочий–азербайджанец укоризненно закачал головой:

– Николай Андреевич, зачем нас обходишь? Начал бы сразу с промыслов.

– Гасан, ты ничего не понимаешь в клубных делах. У нас так водится: первая лекция Должна быть в Центральном клубе нефтяников, а потом уже на промыслах. Не беспокойся. У меня уже договоренность есть. Объедем все промысла.

– Да ну вас с вашей клубной демократией, все по старинке работаете, Николай Андреевич! А надо по–новому – сначала к рабочим ехать, а уж потом в этот ваш центр хваленый. Ну ладно. К нам скорей везите товарища лектора! – И, обратись к Смагину, добавил: – Еще раз спасибо за правдивое слово.

Вершадский проговорил:

– У Ледницкого физиономия такая, как будто он лимон проглотил. Значит, все идет хорошо.

К Смагину подошел юный азербайджанский студент.

– Я хотел вас спросить. Вы видели Ленина? Смагин ответил, что видел и много раз слышал его речи. Тогда студент вынул из книги, которую держал в руке, аккуратно вырезанный газеты портрет и, конфузясь, спросил:

– Скажите, Ленин здесь… похож?

Это так взволновало и тронуло Смагина, что он не сразу ответил. Потом, положив свою руку на плечо студенту, тихо сказал:

– Очень, очень похож. Спасибо вам, что вы ко мне подошли.

– Мне просто хотелось, чтобы кто–нибудь, кто видел Ленина, сказал мне, похож он или нет. Ведь фотографии бывают разные…

– Вы не только просвещаете публику, но и раздаете портреты вождей революции? – раздался внезапно над самым ухом Смагина голос Ледницкого: – Весьма похвально! По крайней мере, слова у вас не расходятся с делами.

Смущенный студент отошел в сторону, инстинктивно прижав к груди книгу с портретом.

Смагин не ответил Ледницкому, взглянул на него презрительно и отошел, заметив, что к нему протискивается де Румье со своей дамой.

– Александр Александрович, разрешите вас познакомить с Верой Игнатьевной Рябовой, страстно интересующейся искусством вообще, а искусством Советской России в особенности.

Вера Игнатьевна вскинула на лектора красивые бархатные глаза и спросила:

– Вы давно из Москвы?

– Да, давненько, – ответил Смагин.

– Но как же вы попали в Баку? Через Константинополь?

– Зачем же делать такой крюк, – улыбнулся Смагин, – я приехал через Батум.

– Разве Батум…

Де Румье сжал ей руку и тихо проговорил: – Не углубляйтесь в географию! Но она невозмутимо продолжала:

– Скажите, а как себя чувствуют знаменитый поэт Лермонт?

– Лермонт? – изумленно переспросил Смагин.

Де Румье опять ей что–то шепнул. Она вся зарделась, но произнесла тем же спокойным голосом:

– Я хотела сказать – Бальмонт.

– Но я уже упомянул о нем в лекции. Он покинул Советскую Россию и уехал в Париж.

– Ах, какой он счастливый! – задумчиво произнесла Рябова.

Де Румье снова нагнулся к ней.

– Господин Смагин, – сказала она неожиданно, – Юра считает, что я не должна была этого говорить. Но если я сама мечтаю о Париже, могу ли я не завидовать тем, кто меня опередил?..

Вторая часть лекции прошла с еще большим успехом. Подоспела большая группа приехавших прямо с промыслов рабочих. После окончания лекции они вместе с молодежью устроили лектору шумную овацию.

За кулисы вбежал запыхавшийся де Румье, кинулся к Смагину.

– Я к вам с повинной! Но что я могу сделать с собой! Ведь любовь – это такая чертова кукла, которая не требует никаких знаний. Ей наплевать на весь мир. Она требует только одного: поклонения и послушания.

Гоги задыхался от хохота.

– Юра! Да ведь она тебя вместо Италии завезет в Абиссинию!

– Ты скажи это не мне, а моему сердцу! Ну, а сейчас давайте махнем опять в кабаре. Там сейчас самый разгар!

– Нет уж, одного раза довольно, – решительно сказал Смагин.

– Но мне–то, – воскликнул де Румье, – надо выступать перед публикой, пока я не вышел из моды!

Смагин и Гоги вышли из клуба, сели в остановившийся с особенным скрежетом трамвай, радуясь, что избавились от дальнейших излияний поэта.

Утром Гоги, не будя Смагина, сбегал за газетами. Азербайджанские и армянские он купил на всякий случай, так как прочесть не мог. Отчет о лекции был дан в русской газете, где подвизался Ледницкий.

Взбежав без передышки на третий этаж, Гоги ворвался в комнату с таким шумом, что Смагин проснулся.

– Что случилось? – спросил он.

– Какая низость! – бушевал Гоги. – Вы только прочтите!

Смагин встал и, взяв из рук Гоги «Бакинский листок», начал читать.

Четвертая страница была посвящена лекции, а интервью дано было под кричащим заголовком: «Дайте нам спокойно жить!»

«Долг журналиста заставил меня на минуту окунуться в мутные воды большевизма, чтобы получить интервью от агента Москвы с карманами, набитыми не только пропагандистскими лозунгами, но и портретами Ленина, которые он щедро раздавал…»

«Мы спрашиваем, можно ли мириться с тем, чтобы агенты Москвы свободно разъезжали по нашей республике и открыто призывали к свержению ее правительства. Здравый смысл нам отвечает: нет, нет и нет. Имеющие уши да слышат!»

Отчет о лекции составлен был в том же духе.

Смагин отложил газету.

Раздался стук в дверь, вошел Вершадский. Бросив взгляд на лежащий на диване свежий номер, сказал:

– Вы уже читали? Какая наглость! Но, к сожалению, сила пока у них. Я только что получил так называемое негласное распоряжение о прекращении «подобных лекций». Так что прав был Гасан, когда говорил, что надо было начать с промыслов. Туда Ледницкие не сунули бы носа.

– Неужели Ледницкий мог повлиять на… – начал было Смагин.

– Ледницкий последняя спица в колеснице, – перебил его Вершадский, – но в центре Баку немало длинных ушей и злобных глаз. Короче говоря, нам временна придется отступить, как это ни досадно.

– Ну что ж, – сказал Смагин, – насильно мил не будешь. Нам здесь больше делать нечего. Мы вернемся в Тифлис, но… как обстоит дело с вами? Не грозит ли это вам неприятностью?

– Я уже ее получил, – улыбнулся Вершадский. Меня уволили… Но вы не огорчайтесь, я все равно собирался уезжать.

– Куда? – воскликнул Гоги.

– Сначала в Батум. А потом будет видно… Скажу вам откровенно, у меня есть более серьезные причины на время расстаться с нашим городом. В Батуме у меня брат. Побуду пока у него: в конце концов не так долго ждать, вернусь сюда, ведь Баку моя родина.

– Вы думаете, что недолго ждать? – оживился Гоги.

– Все идет к этому. Всякая оперетка имеет три действия. Четвертого не бывает.

Смагин засмеялся:

– Мне кажется, это применимо и к меньшевикам Грузии.

– Разумеется… Во всяком случае, вот мой батумский адрес, – и Вершадский протянул Смагину листок.

Смагин не успел взглянуть на адрес, как в комнату ворвался де Румье.

– Как вам это нравится, – воскликнул он, размахивая свежей газетой. – Я ожидал всякой пакости, но что этот негодяй докатится до такой наглой лжи… Я ему не подам больше руки!

– Да он и не нуждается в твоей руке, – сказал Гоги. – Он нуждается в пинке!

– Это черт знает что такое, – возбужденно выкрикивал де Румье, – сегодня он кидает грязью в лектора, завтра будет лить ушаты помоев на поэтов. Смагин, что же вы решили делать?

– Ехать в Тифлис.

– Какая обида! Я так к вам привязался, хотя мы с вами стоим на разных позициях.

– Когда же отправляется поезд? – спросил Гоги.

– В четыре часа дня, – ответил Вершадский.

– Тогда у нас есть еще время, – засуетился де Румье. – Я вас угощу на прощанье великолепным обедом в одном замечательном подвальчике… Там такое люля–кебаб, что прямо пальчики оближешь.

Гоги взглянул на Смагина, который спокойно стоял у окна, привыкнув ко всяким случайностям за долгие месяцы скитаний.

– Спасибо, Юра, – сказал Смагин, отходя от окна, – но стоит ли затевать все это? Тем более что наша милая хозяйка просила нас отобедать с ней сегодня.

Глава IX

Разговор с Арзумяном. Разведка Этери

Вернувшсь в Тифлис, Смагин окунулся в работу над своей лекцией, в которой был намерен говорить не только об искусстве Советской России, но и о мировом значении Октябрьской революции.

Он сознавал, что такая лекция, прочитанная публично, может вызвать осложнения, но не думал о последствиях– так ему хотелось высказать до конца то, что он чувствовал.

Своими планами он поделился с поэтом Арзумяном, связанным с Кавказским краевым комитетом, находившимся в подполье. Арзумян познакомил его с Амояном, секретарем комитета, который к его идее отнесся сочувственно.

– Я был на вашей первой лекции в Тифлисе. В ней вы сказали максимум того, что можно говорить о Советской России в теперешних условиях, когда большевики должны скрываться в подполье. Меня это очень обрадовало, и я хотел тогда же снестись с вами, но, пораздумав, решил, что торопиться не следует. Вы избрали правильный метод: не лезть на рожон. Куда полезнее прежде всего рассказать всю правду и тем самым развеять нелепости, которые распространяют про большевиков бежавшие сюда белоэмигранты, а затем уже шаг за шагом, идти дальше. Я читал статью о вашей лекции в этом грязном белогвардейском листке. Очевидно, после этого вам не удалось больше выступать в Баку?

– Конечно. Нас оттуда выпроводили. Но мы сами виноваты, – надо было начать с промыслов, а мы сразу сунулись в Центральный клуб нефтяников.

– Нет, это не имело никакого значения. Суть в том, что там они все на поводу у белогвардейцев. Вас пригласил клуб нефтяников? Там был Вершадский.

– Да, был, но после лекции ему предложили уйти.

– Вершадского я знал по Баку, дельный, опытный товарищ. Кстати, кто этот грузин, которого репортерик назвал вашим телохранителем?

– Обиташвили.

– Георгий?

– Да.

– Как его здоровье?

– Гораздо лучше. Его спас, по правде говоря, Куридзе.

– Я слышал об этом, – улыбнулся Амоян. – И вам спасибо, товарищ Смагин, что вы вырвали его из застенка Кедиа. Обиташвили мы ценим и любим. Он молод, горяч, но закалка у него крепкая. Ну вот, значит, так и договоримся. Желаю успеха вашей лекции. Мы с Арзумяном проберемся в какой–нибудь укромный уголок на галерке консерватории и оттуда послушаем вас. Если до этого возникнут какие–нибудь вопросы, дайте знать через Арзумяна, и мы встретимся у него. А теперь, – обратился он к Арзумяну, который вошел в комнату, – пошли–ка Этери на разведку.

Арзумян позвал свою дочь. Вошла девочка лет четырнадцати, сдерживая лукавую улыбку, блестя шустрыми насмешливыми глазами. Она, как взрослая, степенно поздоровалась со Смагиным, потом, посмотрев с видом заговорщицы на отца, прошептала:

– Сейчас?

– А ты как думаешь, – засмеялся Арзумян.

– Нет, я хотела…

– Ну быстро, быстро, – прервал ее отец. – Амоян торопится, да и Смагин что–то поглядывает на часы – очевидно, спешит на свидание. О, молодость, молодость! —шутливо проговорил он вздыхая. – Все бегут, все куда–то стремятся. Одному мне некуда спешить.

Этери стремительно выбежала на улицу, не забыв захватить с собой пустую бутылку из–под боржоми, очевидно для отвода глаз. Через несколько минут она, запыхавшись, ворвалась в комнату.

– Ни души!

Амоян простился с ними.

Арзумян и Смагин наблюдали из окна, как он вышел на пустынную улицу, медленно, вразвалку зашагал по направлению к первому переулку и не торопясь завернул за угол.

– Ваш дом под обстрелом? – спросил Смагин.

– Если бы они только подозревали, что здесь бывает Амоян, то оцепили бы весь район. Для профилактики они рыщут полегоньку по всему городу. Лучше всех их навострилась узнавать Этери. Она так ловко делает вид, что не замечает кедиевских молодчиков, что они не обращают на нее никакого внимания…

Смагин сказал:

– Мне тоже пора. Я хочу зайти к Варваре Вахтанговне, матери Гоги Обиташвили.

– Я не знал ее имени, но слышал б ней. Товарищи говорили мне, что у Обиташвили чудесная мать.

Арзумян приоткрыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:

– Этери, дружок, а ну–ка, повтори вояж. В дверях появилась Этери, спросила отца:

– Папа, опять?

– Опять, доченька, только брось свою дурацкую бутылку. Она никого ни в чем не убедит. – Теперь возьму с собой бидон.

– Уж лучше возьми утюг.

– Ну, папа, ты только и знаешь, что смеяться. Когда я иду на разведку с пустыми руками, мне кажется, что все на меня смотрят.

– Хорошо, хорошо, – засмеялся Арзумян, – бери хоть керосинку, но только иди.

– А ведь ты угадал, папа. Она у нас сегодня закапризничала, вот я и отнесу ее в починку.

– Но это недалеко? – улыбаясь, спросил Смагин.

– Нет, тут, за углом.

Через несколько минут Этери вбежала обратно:

– И керосинка сдана, и уроки выучены, и дорога свободна.

Глава X

Осада консерватории. Внезапный каприз электричества. Громкие аплодисменты и змеиное шипение. Янычары господина Кедиа. «Смагина нет дома». Институт благородных девиц

Консерватория напоминала в этот вечер осажденную крепость. Не только билетов, но и мест больше не было, но это нисколько не смущало атакующую публику, всеми правдами и неправдами старавшуюся проникнуть в зал.

Секрет заключался в громадном интересе ко всему, что касалось Советской России и Ленина.

Это была первая лекция Смагина, в которой он решил коснуться не только вопросов искусства, но и вопросов о будущем Советской России.

Небывалое скопление народа, бурное сборище людей, стремившихся услышать правдивое слово о Стране Советов, носили явно антименьшевистский характер. И это чувствовали те немногочисленные сторонники правительства Жордания, которые по тем или иным соображениям решили присутствовать на лекции.

Трудно с точностью установить, кто из них что думал и кто как действовал, но во всяком случае можно сказать с уверенностью, что между их настроением и внезапным мраком, наступившим в зале за пять минут до начала лекции, была какая–то связь.

Смагин был уже на эстраде, когда внезапно погас электрический свет и наступила пугающая тишина.

Но не прошло и нескольких минут, как на эстраде уже появились две большие керосиновые лампы. Вслед за ними было размещено несколько ламп и в других местах зала, где только возможно было установить их без риска вызвать пожар.

Эти несколько минут без электричества стали, однако, той увертюрой к лекции, которая наэлектризовала весь зал. Смагин говорил с особенным подъемом о том великом историческом событии, которое потрясло весь мир: об Октябрьской революции, о Ленине, о Советской России.

Когда он закончил первую часть своей лекции, раздались громкие возгласы: «Да здравствует Советская Россия!» – и поднялась такая буря восторга, свидетелем которой он давно уже не был.

То ли это вышло случайно, то ли администрация консерватории приняла соответствующие меры, но именно в этот момент вдруг вспыхнуло электричество, при свете которого керосиновые лампы показались смешными и нелепыми.

Яркий свет, озаривший зал, вызвал новую бурю аплодисментов.

Под эту бурю, сквозь тесную толпу народа, Смагин прошел в один из консерваторских классов, приспособленных для отдыха лектора.

Гоги и Мзия уже ждали его у дверей.

– Вот бы сюда Ледницкого, – засмеялся Гоги.

– Не беспокойся, здесь есть и свои Ледницкие, – ответил Смагин.

– Спасибо вам, – обратилась к Смагину Мзия, – все рассказы Гоги про ваши выступления меркнут перед тем, что я услышала сегодня.

– Это публика сегодня настроена так, что любое правдивое слово о Советской России кажется блеском ораторского искусства, – ответил Смагин.

К ним подошел Куридзе.

– Правильно сказал Александр Александрович. Главная причина успеха в том, что всем осточертела меньшевистская ложь и простые слова правды воспринимаются как откровение. Знаете, кого я здесь видел? – продолжал он, обращаясь к Смагину. – Домбадзе, секретаря Гегечкори. Вот уж кто пропотел изрядно!

– Гоги, слышишь? – засмеялся Смагин.

– Он, вероятно, проклинает себя за то, что перед лекцией беседовал с вами, как с джентльменом… – начал Гоги, но Смагин, не дослушав фразы, кинулся к Вершадскому, точно выросшему из–под земли.

– Николай Андреевич! Какими судьбами?

– Подробности письмом, – загадочно улыбнулся старый бакинец и тихо добавил: – После лекции расскажу все.

– Не скрывайте, по крайней мере, – сказал Гоги, – надолго ли к нам?

– Узнаете в свое время. Доложу вам, товарищи, что успех небывалый. Для лекции выбран такой момент, когда достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар.

В лекторской комнате становилось все теснее и теснее. Многих из пришедших Смагин видел впервые, некоторые лица казались ему знакомыми, хотя он и не мог вспомнить, где и когда он с ними встречался, и был изумлен, увидев приближавшегося к нему Абуладзе под руку с поэтом Атахишвили.

– Не ожидали? – натянуто улыбнулся Абуладзе.

– Да, признаюсь…

– Мы же не большевики, которые не терпят чужих мнений, – объявил Абуладзе.

– Все старо, как мир, – вмешался в разговор Атахишвили. – Падение Римской империи нельзя было предотвратить. Нельзя также предотвратить и распад Российской империи. На ее развалинах возникли Другие государства, и как бы вы ни старались убедить нас, что одно из государств, образовавшееся на территории бывшей империи, а именно Московия, может вновь повторить успешный маневр Ивана Калиты, мы этому не поверим, ибо это противоречит железной логике истории.

– Большевизм не что иное, как маска, которую нацепила на себя Россия с наивной верой дикаря, думающего, что Европу можно обмануть. Так что вам, Смагин, придется раскаиваться, – добавил Абуладзе.

– Вы думаете, что мне придется раскаиваться? – улыбнулся Смагин.

– Ну вот, вы и поняли. Что и требовалось доказать, – ехидно произнес Атахишвили.

– А не кажется ли вам, – вспыхнул Смагин, – что не мне, а вам придется раскаиваться?

– Возможно, – сухо ответил Атахишвили, – но это только в том случае, если вы с вашими русскими единомышленниками захватите меня живым и посадите в подвал…

– Не делайте такие большие глаза, – воскликнул Абуладзе, обращаясь к Смагину, – у вас в России это не новинка, а продолжение той же линии Малюты Скуратова, Петра, Бирона.

– Здесь не место для дискуссии, – сказал Атахишвили. – Я решил в ближайшие дни устроить в клубе «Новое искусство» большой диспут, – не митинг, подобный сегодняшнему, на который может явиться уличный сброд, а серьезный диспут, и если вы рискнете приняты в нем участие, то останетесь в блистательном одиночестве.

– Если до этого времени не окажетесь в далеко не блистательной одиночке, – добавил Абуладзе.

…Посетители покидали комнату один за другим. Смагин уже собирался пройти на эстраду, как столкнулся с Везниковым.

– Недаром я всегда чувствовал такую симпатию к вам, – воскликнул Везников с таким видом, будто расстался час тому назад. – Моя интуиция подсказывала все время, что вы тем или иным способом будете мне полезны. Вы помимо своей воли оказали мне сегодня большую услугу.

– Услугу? Вам? – удивился Смагин.

– Да, если бы не вы, я никогда бы не пришел на подобную лекцию… Не радуйтесь, вы меня не переубедили. Нет, я не дрогнул, я остался на своих прежних позициях, но то, что я увидел, вернее, почувствовал здесь, показало мне, что долго засиживаться в Тифлисе нельзя.

– Вы меня удивляете.

– Да, да, я реалист, а общая атмосфера такова, что с ней нельзя не считаться.

 
Попрыгунья стрекоза
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
 

Жордания эти слова мог бы выбрать для своего гимна.

– Везников, вам не надоело кривляться?

– Плохой же вы пророк, если не вериге в свои пророчества. Ведь что происходит? В Тифлисе, в шумной, веселящейся столице, ваша тема собирает полный зал; напичканный взрывчатым веществом. Что же делается тогда в рабочих клубах и в провинции? Страшно подумать! Ведь мы же сидим на вулкане…

– Вы это поняли только сейчас?

– Да, к сожалению. Завтра же я принимаюсь за ликвидацию своих предприятий. Лучше уехать на несколько месяцев раньше, чем на час позже.

– Значит, – улыбнулся Смагин, – сегодняшний вечер открыл вам глаза?

– Они у меня всегда были открыты, но сегодня раскрылись во всю ширь.

– Ну, мне уже пора, – сказал Смагин.

– А мне тем более…

– Как! Вы не останетесь до конца лекции?

– Нет, я уже сделал должный для себя вывод, больше делать мне здесь нечего. Прощайте, не поминайте лихом.

После лекции Куридзе, Мзия и Гоги простились со Смагиным у выхода из консерватории, возле которого стоял Вершадский.

– Завтра прошу к нам, – сказал на прощание Куридзе, – программа: сациви и напареули, на большее не надейтесь.

– Папа, – укоризненно прервала его Мзия, – ты забыл о чурчхелах и гозинаки.

– Это уже ваше, женское дело, Я говорю об основном.

Смагин остался с Вершадским.

– Николай Андреевич, не вздумайте меня провожать. Завтра встретимся и поговорим.

– А вам в какую сторону? – спросил Вершадский. – Если не ошибаюсь, к Земмелю.

– Да, мне на Белинскую. – В таком случае мы друг друга не провожаем, ибо нам все равно по дороге.

– Я даже не спросил вас, где вы остановились.

– У знакомых в Арагвинском переулке. – Так это же рядом со мной. Я живу в Кирпичном. – Тем лучше. Идемте.

Погода испортилась как–то сразу. Пошел мелкий, частый дождь, смешанный со снегом.

Они спустились по Крузенштернской на Руставели и пошли пешком по направлению к Земмелю.

– Как же это все с вами произошло? – спросил Смагин.

– На следующий день после вашего отъезда я срочно выехал из Баку, так как получил сведения, что меня могут схватить. В Батуме я погостил у брата и вот сегодня утром приехал сюда. Мне сразу бросились в глаза красные афиши, извещавшие о вашей лекции. Я очень обрадовался, что приехал как раз в этот день. Остальное вам известно.

– А как в Батуме? – спросил Смагин.

– Англичане распоясались вовсю. Вокзал под охраной сипаев. Насаждают европейские порядки. Очередь у билетной кассы должна быть вытянута в струнку. Если кто–нибудь – мужчина или женщина, это безразлично, – нарушит строгость линии, то плетка полисмена–сипая молниеносно выправляет ее.

– Значит, все по–старому. Эта картина мне знакома, я тоже стоял в этой строгой линии и задыхался от гнева, а теперь я смеюсь над ними. Поговаривают, что под влиянием английских рабочих Великобритания отзывает войска, – сказал Смагин и, указывая на двухэтажный дом с большим угловым балконом во втором этаже, закончил: – Вот мы и пришли.

– Здесь? – переспросил Вершадский.

– Вот мой балкон. А вот и дверь, – сказал Смагин, пытаясь переложить в другую руку портфель и большой букет хризантем, полученный им после лекции.

– Дайте я вам помогу, – сказал Вершадский.

– Я куда–то запихал ключ. Не беспокойтесь, я лучше позвоню.

Он нажал кнопку звонка, которым никогда не пользовался.

Послышались торопливые шаги по скрипучей деревянной лестнице, дверь слегка приоткрылась, и четырнадцатилетний мальчик Коля, сын хозяйки дома, громко проговорил:

– Вам Смагина? Его нет дома.

Смагин в первую секунду подумал, что Коля сошел с ума. Он стоял перед дверью, изумленно смотря на мальчика.

– У вас три типа из Особого отряда… – взволнованно прошептал тот.

Смагин и Вершадский быстро поднялись по Арагвинскому переулку и верхами, путаясь в закоулках, выбрались на улицу Петра Великого.

– На ваше счастье, я приехал вовремя. У меня здесь, недалеко, в здании бывшего института для благородных девиц, живет знакомая учительница Анна Георгиевна Навлишвили, – свой человек, она вас пока приютит, а там видно будет.

– Мне не совсем удобно, ведь она меня не знает. Может быть лучше к Гоги?

– Что вы! Во–первых, его квартира, очевидно, под наблюдением, а потом мне говорил сам Гоги еще в Баку, что сестра этой генеральши, которая живет над ними, такая яростная меньшевичка, что уж не пропустит случая выдать «преступника».

– Да, это верно.

Они поднялись наверх мимо здания бывшего женского учебного заведения святой Нины, пересекли улицу и вошли в здание бывшего института для благородных девиц.

– Могло ли когда–нибудь прийти в голову этим девицам, чинно шествовавшим здесь в белоснежных передниках под наблюдением своих чинных наставниц, что через несколько лет их «святая святых» превратится в убежище для политических преступников? – сказал Вершадский, подымаясь вместе со Смагиным по широкой лестнице на четвертый этаж.

Анна Георгиевна встретила их так, как будто не было ничего особенного в их неожиданном появлении.

Вершадский рассказал, в чем дело. Она быстро приготовила ужин, почти насильно заставила их подкрепиться, вышла на несколько минут и, вернувшись, сказала, что все улажено. Она перейдет к своей соседке, а ее комната – в полное распоряжение Смагина.

– У нас здесь, как на подбор, такая публика живет, что если даже узнает, кто вы, то никому об этом не скажет.