Текст книги "Венецианская маска. Книга 1"
Автор книги: Розалинда Лейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Изеппо оставил Мариэтту старшей настоятельнице, сестре Сильвии, и та записала все сведения, касавшиеся девочки, чтобы предоставить их директору школы. Он выразил желание забрать Мариэтту и отвести ее к себе – жена была бы только рада, пытался убедить он, и даже уже повел ее к выходу, но монахини остановили его. Ему было отказано и тогда, когда он стал уверять, что через месяц-другой он снова непременно привезет ее сюда. На плечо Мариэтты легла властная рука сестры Сильвии.
– Теперь этот ребенок под нашей опекой, синьор. Мы не можем пойти против воли ее покойной матери. Это пользующийся доброй славой дом призрения.
И Изеппо ничего не оставалось, как уйти. Перед ним открылись двери, впустив в мрачный вестибюль яркий солнечный свет только что наступившего дня. Он, переступив порог, обернулся и еще раз окинул взглядом стоявшую в окружении чопорных монахинь Мариэтту. У несчастной, неприкаянной девочки руки повисли, как плети, темно-рыжие волосы в беспорядке свисали вдоль заплаканного личика, и тускло-коричневое крестьянское одеяние резко контрастировало с безупречными, белоснежными одеяниями монахинь.
– Я приеду к тебе повидаться, Мариэтта, – пообещал он.
– Никаких внезапных приездов и посещений. Все встречи лишь по предварительной договоренности, – отрезала монахиня, сделав знак привратнику запереть за ним двери.
Мариэтта не ответила. От горя, постигшего ее, она не могла говорить.
ГЛАВА 2
Три года, проведенные Мариэттой в Оспедале, превратили ее прежнюю жизнь в череду мучительных воспоминаний. Это состояние вряд ли называлось обретением равновесия, как и рано было говорить о том, что она освоилась в школе, хотя радость от пения и вокальных занятий придали ей уверенность, будто ей открылась какая-то неведомая другим тайна. Она часто делилась сокровенными мыслями с другой ученицей, своей подружкой Эленой Паччини. Так было и на этот раз, когда утром им предстояло прослушивание у маэстро ди Коро – хормейстера школы, решавшего, быть им в первом хоре школы или нет. До этого они обе числились во втором, а это значило, что петь им дозволялось лишь за решетками во время службы в расположенной тут же, на территории школы, церкви Скорбящей Божьей матери, в то время как первый выступал в Базилике, в огромном, величественном сооружении, куда на службу появлялся сам дож Венеции, или же в соборе.
– Ой, как я боюсь, – призналась Мариэтта, зашнуровывая дрожащими пальцами корсет ярко-красного платья – униформы всех девочек Оспедале. – И есть отчего – ведь от того, как мы сегодня споем, зависит так много. Дело не только в чести оказаться в составе первого хора: петь в нем означает выступать перед публикой и хоть иногда вдыхать воздух свободы.
При этих словах она даже вздрогнула, будто еще раз услышав эхо захлопнувшейся за ней три года назад тяжелой двери школы. И все же в Оспедале она поняла, что такое счастье. По своей природе Мариэтта была из тех неунывающих и жизнерадостных типов, которые почти во всем способны усмотреть лучшее, хотя нельзя было сказать, чтобы она сумела полностью приспособиться к жизни, где главенствует принцип подчинения, и, как следствие, самоограничения. Дисциплина в Оспедале соблюдалась чрезвычайно строго, и по-другому не могло быть, когда речь шла о нескольких сотнях девочек и девушек, собранных под одной крышей, но когда дело касалось самой музыки или ее изучения, воцарялась атмосфера добросердечности.
– И я боюсь взять не ту ноту, – сокрушалась Элена, расчесывая свои мягкие светлые волосы перед зеркалом, оставаясь в нижней юбке с нашитыми специальными подкладками, чтобы платье вздымалось по бокам согласно моде – в школе очень большое внимание уделялось моде. Большинство девушек уже успели одеться и направлялись из спальни вниз. – Ой, Боже мой, я, наверное, умру, если и этот карнавал придется провести в этих стенах.
После смерти родителей, ее, еще грудного ребенка, взяла на воспитание двоюродная бабушка, а когда она отправилась в лучший мир, опекун девочки, бывший адвокат бабушки, устроил ее сюда, где она числилась на положении ученицы, за чье обучение платили, – таких в Оспедале было немного. Это случилось на несколько недель позже появления здесь Мариэтты, и они, двое новичков, быстро сошлись.
Мариэтта, наконец, справилась с последней путницей, мельком взглянув на свою подружку.
– Расскажи еще, как вы с бабушкой участвовали в этой забаве.
Элена прыснула.
– Ты в самом деле решила меня разбаловать – ведь знаешь, как я люблю об этом рассказывать. Я говорила тебе, как однажды мы отправились на карнавал в красно-желто-золотой одежде? Костюмы были пошиты из остатков карнавальных одеяний, которые моя бабушка хранила у себя в сундуке с самого ее детства, понимаешь? С тех пор, как бабушка Лючия сама была ребенком! Ах, если бы ты нас тогда увидела, Мариэтта! – Она положила гребень на подзеркальник и широко расставила руки. – Мы обе – в масках, ее старое-престарое домино лилового цвета, но выглядело оно так романтично. Мы пели, плясали и уворачивались от тех скорлупок яиц, наполненных розовой водой, которые молодые парни бросали в толпу. А какие это были фейерверки! Не надо было вылезать из постели и бежать к окну, чтобы любоваться ими, как сейчас. Стоишь на площади Сан-Марко, а над тобой целый водопад разноцветных звезд. Все это я, конечно, увижу еще раз, вот жаль только, что это будет под надзором, и то, если понравлюсь сегодня маэстро.
– Верю, тебе должно повезти, но нам надо торопиться, а не то опоздаем к завтраку.
Мариэтта надела на шею медальон с выгравированной латинской буквой «П» – начальной буквой слова «Пиета». Эта традиция восходила к четырнадцатому веку, когда и была основана эта школа, но раньше сиротам, обучавшимся здесь, при поступлении выжигали ее на ноге. Несколько десятков лет назад от этого варварского обычая отказались и ограничились ношением медальонов.
Элена, последовав совету Мариэтты, быстро надела свое красное платье. Ее так разволновал собственный рассказ, что она никак не могла успокоиться.
– Когда я стану одной из примадонн первого хора – другой будешь ты, – мне кажется, меня назовут Розой Пиетийской.
Публика нередко награждала певиц подобными титулами, их заслуживала та из них, которая пела лучше всех в хоре. Нынешняя примадонна Оспедале делла Пиета, молодая женщина по имени Адрианна, снискала известность во всей Европе под псевдонимом Венера Пиетийская. Мариэтта не сомневалась, что и Элена вполне заслуживала такой титул. Светло-золотистыми волосами, фарфорово-розовым личиком, маленьким, чуть вздернутым носиком и очень красивым ротиком и глазами такой поразительной небесной синевы она, действительно, чем-то напоминала розу и по праву могла считаться эталоном «венецианской» красоты. По всей Венецианской республике женщины, большей частью брюнетки, обращались к помощи красителей, чтобы добиться этого восхитительного золотистого оттенка.
– А как бы мне себя назвать? – задумалась Мариэтта, которая тоже с радостью отдалась этим мечтам об успехе в Оспедале. – Что-то ничего на ум не идет, что действительно подошло бы ко мне.
Элена удивленно вскинула брови, явно не понимая, как это ее подруга могла не знать или забыть, чему была обязана большинством делаемых ей комплиментов.
– Очень просто – Пиетийский Огонь!
Мариэтту это явно смутило.
– Ты что, считаешь, что мои волосы такие уж рыжие?
– Да нет, что ты! – Элена со смехом ухватила Мариэтту за плечи и поставила перед зеркалом в роскошной серебряной раме. – Какой прекрасный цвет – красный, словно медь на солнце, и одновременно темный, как бронза при свечах. Именно этот оттенок так любил великий Тициан. Но это еще не нее – остальное ты сама должна решить, разве не видишь?
Мариэтта критически присмотрелась к своему отражению: красиво причесанные волосы блестели, тонкая шея томно изгибалась. Она считала, что ее ровные белые зубы и глаза были лучшим, что есть у ней, и все девушки завидовали темным длинным ресницам, но больше… Убей Бог, больше в себе она ничего не могла узреть. Взяв ручное зеркало, она повернулась и стала изучать свой профиль в отражении большого, стоявшего у стены. Нос показался ей чуть длиннее и тоньше, чем раньше, да и упрямый подбородок немного не подходил для венецианского понятия красоты. На щеках обозначились небольшие впадины под скулами.
– Больше похоже на Пиетийский одуванчик, – печально заключила она с долей самоиронии.
– Тигровая лилия, – поправила ее подружка. – Так уже лучше. – Она не могла взять в толк, почему Мариэтта, такая, по ее мнению, проницательная во всем, что касалось красоты Элены, не усмотрела в своей собственной внешности особой прелести ушедших времен. Ее лицо напоминало те лики с изящными носиками и какими-то неизведанными, трудно угадываемыми отблесками чувств в глазах, что взирали со средневековых полотен, заключенных в тяжелый багет рам. Стоило хотя бы раз взглянуть на них, чтобы интуитивно ощутить, что женщины давно ушедших веков полны огня и бурной страсти. И ведь никто другой, как сама Мариэтта сделала это открытие, когда они как-то раз осматривали ранние работы художников, чье творчество составляла светская тематика. Неужели Мариэтта не замечала своего сходства с ними?
Девушка продолжала сосредоточенно смотреть в ручное зеркало, потом резко отложила его в. сторону, увидев в своих глазах тот особый блеск, который она считала выражением всех настойчивых, неясных томлений, иногда охватывавших и переполнявших ее желанием порвать с Оспедале и ринуться познавать то, что бурлило за стенами школы. Но ей следовало проявлять терпение, потому что пока только музыка заполняла все свободные часы: любовь к пению, всепоглощающая, безграничная, навеки останется с ней и поддержит ее, как бы ни сложилась ее жизнь. Возможно, Элена была права: именно эти страсти и поддерживали в ней огонь жизни.
После завтрака девушки расстались до полудня, когда должно было состояться прослушивание. Помимо игры на инструментах: Мариэтта – на клавесине, а Элена – на флейте, девушки изучали каждая свой класс пения. В Оспедале господствовала так называемая пирамидальная система обучения, когда ученицы более старших ступеней передавали свои опыт и знания тем, кто находился на более низких. И только достигнув определенного уровня умений, ученица направлялась в классы маэстро, причем как женщин, так и мужчин, настоящих мастеров своего дела, лучших учителей Италии и Европы. Те, кто не имел ярко выраженных музыкальных способностей, при наличии определенных навыков и упорства могли стать неплохими инструменталистами. Ну а для бесталанных тоже находилось занятие – они выполняли разного рода хозяйственные работы, без которых Оспедале тоже не могла бы существовать и быть тем, чем она являлась.
Незадолго до полудня, войдя в зал для прослушивания, Мариэтта уже там нашла свою подругу. Элеиа осторожно выглядывала из окна и, заметив Мариэтту, кивком подозвала ее.
– Иди сюда и взгляни, – торопливо зашептала она. – Но так, чтобы тебя не заметили.
Через внешнюю декоративную решетку Мариэтта стала рассматривать улицу. Рива делья Скьявони постоянно привлекала как самих венецианцев, так и приезжих, а сама Оспедале как достопримечательность Венеции вызывала оживленное внимание. Двое очень хорошо одетых молодых людей, презрев все условности, пытались заглянуть сквозь решетку окон первого этажа. В городе, где плотские утехи были весьма доступны, ореол целомудренности, окружавший находившихся взаперти девушек Оспедале, вызывал зачастую огромное любопытство. Мариэтту, видевшую верхушки их треуголок, также, как и Элену, немало позабавили их реплики, которыми обменивались эти двое, явно итальянцы, но с невенецианским акцентом.
– Чертова решетка отбрасывает тени. Что ты там видишь, Роберто?
– Девушек, к сожалению, не вижу.
– Это какая-то гостиная. Там мебель.
– И дверь, Гвидо. Может быть, потерпеть немного, мы увидим, как какая-нибудь красавица через нее войдет?
Обе девушки с деланным ужасом приложили ладони ко рту, чтобы не расхохотаться. Помещение, которое незнакомцы приняли за гостиную, служило комнатой для посетителей, примыкавшей к кабинету директора, и в это время для обычно пустовало. Молодой человек, названный Гвидо, обладая острым слухом, быстро взглянул вверх, прежде чем девушки успели отпрянуть. Он тут же локтем толкнул своего приятеля в бок, и его очень красивое лицо озарила широкая улыбка. Его друг, менее сдержанный, в восторге завопил:
– Вот это везение! Две красавицы из Оспедале – и в самый первый день в Венеции!
Смеясь, Мариэтта и Элена отбежали от окна зала, будто здесь на окнах не было решеток и незнакомцы могли запросто впрыгнуть сюда снизу. Одно из самых строгих предписаний Оспедале делла Пиета категорически запрещало любое общение через окна. К ужасу обеих девушек, мужчины стали громким криком призывать их.
– Эй, вы! Вернитесь! Не уходите! Как вас зовут?
Мариэтта рванулась к окну, Элена за ней. Добежав, Мариэтта перегнулась через широкий подоконник и крикнула через решетку:
– Нам нельзя разговаривать отсюда. Пожалуйста, уходите!
Но куда там! Оба молодых итальянца, слишком заинтригованные таким поворотом судьбы, не желали, чтобы их веселое приключение закончилось просто так.
– Как вас зовут? Мы хотим знать ваши имена!
Гвидо послал Мариэтте воздушный поцелуй, а Роберто – Элене; можно было подумать, что они читали мысли девушек.
– Давайте, выбирайтесь из этого монастыря, и мы вволю повеселимся! – призывал Гвидо.
– Сжальтесь над двумя приезжими! – смеясь, умолял Роберто.
Прохожие стали останавливаться и с любопытством наблюдать за происходящим.
Мариэтта захлопнула окно. И ей, и Элене было очень хорошо известно, какие последствия вызовет трот инцидент, если кому-нибудь из руководства Оспедале доложат о случившемся. Обе девушки испугано вскочили, когда по оконным стеклам рассыпались пригоршня мелких камешков, за ней вторая, что подтверждало: молодые люди просто так уходить не намерены.
– Как неприятно! – Элена в панике заломила руки. – Маэстро хормейстер с минуты на минуту должен быть здесь. Мариэтта, ну поговори ты с ними, скажи, чтобы уходили.
Мариэтта снова открыла окно, вызвав искренний восторг у Гвидо и Роберто.
– Оставьте нас в покое, – взмолилась она. – Если вы не прекратите, нас строго накажут.
Показавшаяся рядом Элейа вторила Мариэтте:
– Ну, пожалуйста, послушайтесь Мариэтту!
Незаметно в зал, неслышно ступая в мягких войлочных туфлях, вошла сестра Сильвия. Она услышала шум, Доносившийся снаружи, и явилась установить его причину. Ее возмущенный крик заставил обеих девушек окаменеть от страха.
– Ах вы, негодницы!
Наказание, последовавшее за этим, было суровым: маэстро отменил прослушивание, их разлучили, запретив всякое общение друг с другом в течение трех месяцев, и предупредили, что в случае нарушения запрета последует немедленное исключение из Оспедале со всеми последствиями: Мариэтта могла рассчитывать на роль служанки в каком-нибудь богатом доме, а Элена должна была, возвратиться к своему опекуну. Их музыкальной карьере неизбежно пришел бы конец.
Иногда им удавалось на расстоянии перекинуться сочувствующими взглядами, но ни та, ни другая не решались передать с кем-нибудь из соучениц записку для своей подруги. Если бы это вылезло наружу, то наставники Оспедале не замедлили бы выполнить обещанную угрозу.
Но в то же время обеим становилось понятно, что никто не собирался покушаться на их вокальные занятия, они, как и прежде, занимались со своими преподавателями – Оспедале не желала, чтобы наказания причинили им, бывшим в числе лучших учениц, вред.
Им по-прежнему разрешались экскурсии, благо в Венеции было что посмотреть – архитектура, как известно, издревле считалась застывшей музыкой. Под неусыпным надзором двух сестер-монахинь Сильвии и Джаккомины, первой – толстенькой, кругленькой и добродушной, и второй – тощей, строгой и острой на язык, девочки из Оспедале делла Пиета шествовали всегда строем, с лицами, закрытыми от глаз посторонних белыми полупрозрачными покрывалами. Но они наслаждались и этими кратковременными вылазками – могли видеть улицы, площади и каналы Венеции. До наказания подруги всегда ходили рядом, но теперь их разбросали по группам. Мариэтте очень не хватало веселой болтовни Элены и ее шутливых комментариев в адрес молодых людей, которых им доводилось увидеть.
Когда они осматривали такие великолепные полотна, как «Похищение девственницы» Тициана в церкви Фрари или золотую мозаику Базилики, рядом всегда оказывалось много хорошо одетых молодых людей. Венеция буквально кишела гостями мужского пола – не посетить ее считалось признаком дурного тона. Их бархатные или шелковые сюртуки, узкие, облегающие штаны доходили до колен, мерцал жемчуг ожерелий, сверкали россыпи бриллиантов перстней и колье, золото и рубины браслетов; озорно задранные вверх края треуголок – излюбленных головных уборов венецианцев – величаво красовались на пышных, снежно-белых завитых париках с косичкой, в основании которой была непременная черная муаровая лента.
Не было ни одного мужчины, который бы не остановился и не принялся бы разглядывать девушек из Оспедале, лица которых были скрыты под покрывалами. Некоторые из них кланялись, осыпали их комплиментами, либо даже отваживались, несмотря на протесты дуэний, на недвусмысленные предложения. Не один десяток любовных записочек и даже стихов с клятвенными заверениями в вечной любви незаметно вкладывались в маленькие ладошки в кружевных перчатках под едва слышное хихиканье под покрывалом.
И девушки, подгоняемые своими наставницами и чувствующие себя лишь зрительницами галерки, спешили, в то время как множество драм и комедий разыгрывались на этих площадях, служивших им сценой. Нельзя было остановиться и поглазеть на акробатов, а они так интересно подпрыгивали и кувыркались в своих розовых с желтым трико, становились друг на друга, образовывая людские пирамиды. А как здорово было бы понаблюдать за жонглерами или танцевавшими дрессированными собачками… Но зато они вдоволь могли глядеть на модно одетых женщин, в кринолинах и шляпах с плюмажами, старавшихся перещеголять друг друга, встречаясь на прогулках в аркадах. Многих из них сопровождали их cavalieri servanti, молодые синьоры, носившие за ними изукрашенных бриллиантами болонок, услуживая и охраняя их самих, и, если верить Элене, ссылавшейся на рассказы бабушки, ублажали синьор, выполняя самые экзотические желания. Большинство высокопоставленных куртизанок, на взгляд Мариэтты, ничем не отличались от великосветских дам, хотя Элене каким-то образом удавалось всегда выделить их в толпе, а вот их менее удачливые сестры привлекали к себе внимание весьма рискованным декольте.
Мариэтте особенно нравились утренние экскурсии, включавшие поездку в гондоле по каналу Гранде. Как зачарованная, она безмолвно сидела и смотрела на отражения уходивших ввысь стен величественных дворцов, ровную белизну колонн, каменную резьбу стен бесчисленных вилл, украшенных статуями, мозаикой, казавшихся в свете розоватого утреннего солнца драгоценными камнями в искусной золотой оправе. У подступавших вплотную к воде портиков причальные тумбы всегда окрашивались в геральдические цвета той или иной аристократической фамилии, жившей здесь. И если в городе воды на каждом шагу встречались признаки распада и тления – осыпавшаяся штука-гурка стен, источенные волнами камни причалов, покрытое скользкой плесенью дерево дверей и ворот, то и они не портили лица этой Безмятежнейшей из республик.
Дворец дожей отличался своеобразной красотой, двойная тиара его колонн и арок, нежнейшая, как тончайшее кружево, украшала его сеты и главную башню. Неповторимое, постоянно менявшееся освещение Венеции играло с мрамором его стен, превращая их то в нежный опал, то в слоновую кость, то в жемчуг или же дивную темно-пунцовую розу, уподобляясь великому художнику, обреченному вечно искать единственный оттенок, более совершенный, чем предыдущий.
Иногда Мариэтта ерзала на своем сиденье в гондоле, беспокойно вертя головой по сторонам и стараясь ничего не пропустить из тех сцен, которые разыгрывались в бесчисленных маленьких лавчонках на набережных канала Гранде. Из гостиниц выходили люди, народ сновал взад и вперед, многие так и не успели сменить вечерние наряды вчерашнего вечера, и наступивший день так и застал их во всем великолепии дня минувшего. С усталым видом садились они в гондолы, отправляясь домой. Крики продавцов воды смешивались с возгласами зазывал и разносчиков, продававших все: от фруктов до самых изысканных пряностей. Самые рачительные из хозяек уже кинулись покупать свежие овощи и рыбу, некоторые – прямо из лодок рыбаков, причаливших к каменным парапетам набережных. Неспешно двигались паромы и баржи, доставлявшие в город продовольствие и все необходимое для жизни в нем, некоторые из них загружались дарами моря, предназначенными для продажи на рынке, что возле моста Риальто, и вином, попадавшим в бесчисленные винные погреба.
Самым главным повелителем, господствовавшим над всей Венецией, была музыка. Пели гондольеры, другие подпевали им, куда ни глянь, повсюду можно было встретить человека со скрипкой либо лютней в руках, часто они играли, сидя в гондоле; ансамбли странствующих музыкантов тянулись по улицам и выступали на площадях. По вечерам, когда девушек укладывали спать, музыка становилась единственным полновластным хозяином. Для Мариэтты доносившаяся в спальню музыка была тем, чем пение сирен для Одиссея. Лежа в постели, она глядела, как вверху, на потолке, пляшут блики отраженного от воды света, они грезились ей множеством пальчиков, лукаво манящих в город, который только и дожидался ее появления.
По окончании трехмесячного срока наказания Мариэтту и Элену вызвал к себе сам директор, прочитавший им строгую нотацию – напоминание о том, что Оспедале гордилась безупречной репутацией своих учениц и выпускниц, и она заслужена школой по праву. В будущем нельзя допускать подобных проступков, потому что тогда их уже не простят, не смогут простить. На этой ноте их отпустили. Обе с покорным видом вышли из кабинета, но, едва оказавшись достаточно далеко, чтобы их могли услышать, девушки обнялись и стали бурно обмениваться радостными впечатлениями.
– Наконец-то! Ох, как же я скучала! Это было мкое ужасное время. Невыносимо ужасное! Мне столько нужно было тебе рассказать, я так хоте-ча. но вынуждена была держать язык за зубами. Обо, перебивая друг друга, смеялись, готовые расплакаться от счастья и облегчения, что их прерванная дружба продолжается. Когда прошла первая волна радости и они немного успокоились, и говорила Мариэтта:
– Мы должны что-то придумать, чтобы молчание не победило нас.
– Я согласна с тобой. И уже думала о том, как с тобой общаться, чтобы остальные не понимали.
Мариэтта, уперев руки в бока, задорно откинула голову.
– Я знаю, что ты хочешь сказать – я тоже об этом думала. Нам нужно изобрести серию сигналов, жестов, например, перчаткой, листом партитуры или пустой нотной бумаги или даже неправильно взятой нотой. Совсем как язык веера или мушек на лице!
– Да, да! – Элена от удовольствия захлопала в ладоши, она была безмерно счастлива, что обеим пришла в голову одна и та же идея. – Я уже и список составила.
– И я тоже.
– Давай их сравним.
И очень скоро обе изобрели изощреннейший шифр, язык жестов для того, чтобы, не прибегая к словам, перенести время встречи, назначить ее, укачать место и так далее. Они долго репетировали, прежде чем смогли им воспользоваться в классе, во время занятий или тихого часа, а то и при других обстоятельствах, когда не следовало привлекать к себе внимания. Постепенно их умение немого общения дошло до совершенства, поднявшись на уровень настоящего искусства: прикосновение пальца к щеке, ожерелью или листку бумаги, рукаву или подбородку означало ту или иную букву алфавита. Им нередко приходилось сдерживать смех от рассказанной на известном лишь им одним языке шутке, несмотря на то, что сидели они в разных концах зала.
В конце концов состоялось и назначенное еще три месяца назад прослушивание у хормейстера, и незадолго до их шестнадцатилетия – их дни рождения следовали один за другим – Мариэтта и Элена стали полноправными участницами знаменитого хора Оспедале. Новый статус обеспечил каждую из них отдельной комнатой. Дни общих спален миновали навсегда.
– Еще один шаг по этой лесенке, и мы становимся сольными певицами и начнем жить в отдельных квартирах! – заявила Мариэтта.
Обе девушки остались очень довольны нынешним положением. Небольшие комнатки, в которые они переселились, обрадовали их домашним уютом, особенно понравились им кровати с пологом из парчи.
Обновленный гардероб тоже заставил трепетать их сердца. Новые платья, сшитые здесь же, в Оспедале, девушками, которые учились на портних и белошвеек, предназначались для церковного пения: шелковое платье простого фасона традиционно красного для Оспедале цвета с почти прозрачным белым воротником, надевавшееся через голову; для концертных выступлений – кринолины с низким декольте из белого шелка либо из черного бархата. И Мариэтта, и Элена получили также по ярко-пунцовому шелковому цветку граната, который они должны были носить на концерт в том случае, если время года не позволяло воспользоваться живыми цветами. Девушки примеряли цветки и на платьях, хотя их рекомендовалось носить в волосах с правой стороны ото лба либо сзади.
Их первое большое выступление назначалось на время мессы в Базилике. Мариэтта и Элена, задолго до этого бесконечно примеряли платья, плащи с капюшоном и без. Затем хор в полном составе прошествовал парами от Оспедале по набережной Скьявони к площади Сан-Марко и через огромные двери вошел в сердце церковной музыки Венеции.
С высокой галереи хоров Мариэтта увидела и дожа Венеции, сидевшего в золотых одеждах и с золотым же cornо – шапочке, увенчанной рогом, символом его власти. Сенаторы, дворянство, представители законодательной власти и правительства резко контрастировали алыми мантиями с темно-серыми, похожими на крылья летучих мышей, гражданскими платьями членов Большого Совета, собравшихся здесь.
Когда началась месса, Мариэтта подумала, что лучшего места для пения не сыскать в целом свете. Акустика гигантского собора создавала впечатление, что величавые звуки органа, казалось, вот-вот раздвинут позолоченные мозаичные стены, и голоса хористок действительно превратятся в голоса тех ангелов, с которыми их так часто сравнивали. Победные звуки серебряных труб звучали так, будто сам архангел Гавриил наделил трубачей своим даром.
С этого дня в жизнь Мариэтты и Элены вошел совершенно новый мир музыки. Они пели на очень многих важных фестивалях во Дворце дожей. На концертах их располагали рядами вдоль специально возведенных для этих целей задрапированных бархатом галерей, как не раз потом повторяла Элена, вроде бы рассовывали по карманам какого-то огромного сюртука, принадлежащего великану. Им приходилось петь и в помпезных городских залах, и сверкавших позолотой и хрусталем бальных залах дворцов, и это позволило двум юным подругам увидеть воочию ту роскошь, в которой жила аристократия, слушавшая их пение из украшенных резьбой позолоченных кресел. Иногда дюжина хористок сопровождала своим пением из-за решеток и драпировок одной из стен игру за столами, ставки в которой нисколько не уступали богатству собравшихся людей. Это, в свою очередь, приоткрыло завесу и над другой стороной жизни и показало им, какой изменчивой может быть фортуна.
Богатые люди – будь то венецианцы или иностранцы – всегда сочли бы за честь сами оказаться в числе гостей, приглашаемых на приемы в Оспедале, где им представляли ведущих музыкантов и хористок. Женщины в стремлении поглядеть вблизи на знаменитый хор Оспедале вполне соперничали с мужчинами. Адрианна, примадонна Оспедале, давала Мариэтте и Элене советы, как вести себя на подобных приемах. Для высокой молодой женщины, лет двадцати пяти, с мягкими иссиня-черными волосами и с безупречно ровной оливковой кожей и застенчивым лицом, которое оживляли большие черные глаза и улыбчивый рот, титул Венеры Пиетийской явился полной неожиданностью, потому что она не обладала и десятой долей того темперамента и чувственности, нередко приписываемых женщинам ее внешности и статуса. Добрую и отзывчивую девушку можно было застать у колыбели какого-нибудь грудного сироты, нашедшего приют под крышей Оспедале, когда хористки дежурили в спальнях малышей в качестве нянек, или же увидеть, как она выслушивает любую соученицу, пришедшую к ней за помощью или советом. Именно она помогала Мариэтте и Элене, облегчая всегда трудный период адаптации в чужом месте, постепенно вводя их в курс всех тонкостей жизни в Оспедале и ее распорядка дня.
– А теперь, вспомните все, что я вам говорила, – напутствовала она, когда девушки вместе с остальными хористками готовились к своему первому приему. Никто лучше нее не умел чарующе улыбаться или вкрадчиво говорить, избегая, однако, цепких рук и тактично отвергая льстивые комплименты. Она уже нашла мужчину по себе, но предпочитала держать его имя в секрете.
Вскоре Мариэтта и Элена тоже научились искусно уклоняться от ухаживаний и вообще нежелательных проявлений внимания. Число людей действительно приятных в общении, оказалось несравненно большим, причем все те, чьи домогательства отвергались, относились к числу вновь прибывших в Венецию и ни разу не бывавших ни на одном их концерте и знавших о хоре понаслышке. И то, с чем эти люди сталкивались при встрече с ними, разбивало в пух и прах их иллюзии. Стало обычным делом позволять себе пренебрежительную реплику, не задумываясь о том, что бедная девушка может нечаянно услышать это.
Именно в таких ситуациях добросердечие Элены раскрывалось в полной мере. Она могла и успокоить, и приободрить, и даже развеселить до слез.
– Вот я вся такая, – как-то печально исповедовалась она Мариэтте, – всех всегда веселю, когда у самой на душе кошки скребут. Может, мне остановиться на этом ученике пекаря? Он красивый парень и любит меня! Встретив меня внизу, когда делает первую доставку, он не преминет переброситься словом-другим, а принося пирожные, напоминает, (чтобы не забыла выпить чашечку горячего шоколада.
Мариэтту это развеселило.
– Знаешь, а ты никогда не останешься голодной, если выйдешь за пекаря!
Элена зашлась веселым смехом.
– Нет! Но зато, в конце концов, я стану толстой-толстой, как бочка. Эти пирожные – просто пальчики оближешь!
