Текст книги "Ювелир с улицы Капуцинов"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Ах, эти мечты! Как высоко вознесли они Модеста Сливинского и как низко пришлось упасть! Только он приготовился произнести свою первую речь на заседании правительства, как вдруг сообщили – правительства нет. И нет самостийной Украины, которая временно складывалась из западноукраинских земель, а есть лишь дистрикт[2]2
   Округ (нем.) .


[Закрыть] , и уже назначен губернатор дистрикта.

Сколько энергии и денег пришлось потратить тогда бывшему пану министру, чтобы доказать немецким властям свою лояльность! Еще неизвестно, чем бы все это кончилось. Но, слава богу, не закатилась его счастливая звезда – как раз в это время в город возвратилась пани Стелла.

При случае пани Стелла любит намекнуть на свое аристократическое происхождение, хотя кто-кто, а пан Модест знал, что ее отец был когда-то мясником в Умани. В банде Махно не брезгал ничем, но оказался дальновиднее многих, вовремя подался на Запад, где с толком вложил свой капитал в депо. Имел прекрасный особняк и небольшой завод.

Когда произошло воссоединение западноукраинских земель с Украиной, и завод и особняк национализировали. Но пани Стелла жила в это время в Берлине, влюбляя в себя немецких офицеров. Она не забыла своего друга. Возвратившись уже при немцах, замолвила, где нужно, словечко и поразительно быстро уладила его дела. Пан Модест удивлялся в душе: сколько лет прошло с тех пор, как он сошелся с пани Стеллой, а она все-таки не бросала его, хотя была богаче его, обладала огромными связями и даже знала о многочисленных интрижках своего любовника.

Гитлеровцы на всякий случай перевезли куда-то членов “правительства”, а пан Модест Сливинский остался в городе. Как горько, как тоскливо было тогда у него на душе! Лишиться всего, когда ты только начал входить во вкус своего нового положения!..

Отчаянные мысли терзали его сердце. Боже правый, Модест Сливинский, кажется, начал немного недолюбливать немцев!.. Нет, он не окончательно разочаровался в них (все же они бьют этих головорезов-большевиков на Восточном фронте), но… Какая-то червоточина завелась в душе. Лежал целыми днями на кровати в грязноватом номере гостиницы, не зная, на что решиться. Однако недаром говорили, что у пана Сливинского есть голова на плечах. Счастливая мысль пришла вечером, когда, закутавшись в халат, он просматривал свежую газету. Мысль была до того неожиданна, что он отбросил газету, причмокнул языком и даже чуть ли не запел от радости.

Да, это гениально! Лишь глупец может пройти мимо таких золотых россыпей. Что правда, то правда: грязи при этом не оберешься, но что значат такие пустяки по сравнению с барышами, какие сулит Модесту Сливинскому “черный рынок”. Да, решено – “черный рынок”! Модест заставит работать на себя десятки, сотни людей, деньги потекут в его карманы; и тогда, уж извините, господа, мы еще посмотрим, кто выиграл, а кто проиграл.

Сливинский снял комфортабельную квартиру в центре города и начал изучать рыночную конъюнктуру.

Успех дела решило то, что пан Сливинский сумел сохранить кое-что из прежних сбережений. Это позволило ему рассчитываться с крупными, перспективными клиентами не какими-то паршивыми оккупационными, а настоящими рейхсмарками, в исключительных случаях – даже долларами и английскими фунтами. Черт с ней, с войной: валюта всегда остается валютой, а коммерция коммерцией.

Скоро почти ни одна крупная сделка на “черном рынке” не проходила мимо рук пана экс-министра, большинство мелких и средних спекулянтов работало уже на него. Модест Сливинский применил к ним давно проверенную политику кнута и пряника: разрешал своим маклерам совершать мелкие сделки, не скупился на проценты при осуществлении крупных махинаций, но не прощал малейшей попытки что-либо утаить от него.

Значительную прибыль давали пану Модесту дела, подобные тем, какие он вел с Вальтером Мейером, а также торговля картинами. Начало им положила афера с двумя полотнами Семирадского, которые Сливинскому посчастливилось приобрести за несколько килограммов сала и сбыть за немалую сумму. С тех пор ни одна стоящая картина в городе не миновала его рук. Фактически пан Модест создал целую контору, которая скупала шедевры живописи. Деятельность агентов конторы выходила далеко за пределы города, распространялась на Краков, Люблин; длинная рука Сливинского дотянулась до самого Киева. Пристрастием пана Модеста к искусству заинтересовалось гестапо, контора оказалась под угрозой ликвидации, и тогда Сливинский сделал ловкий “ход конем” – пригласил в компаньоны пани Стеллу.

Слухи о том, что пани Стелла пользовалась успехом у самого рейхсминистра Гиммлера, вероятно, не были лишены основания: во всяком случае, гестапо перестало вставлять палки в колеса Модесту Сливинскому.

Пан Модест попытался было выведать у любовницы, в какой мере соответствуют истине эти слухи. Пани Стелла лишь приложила свой длинный холеный палец к устам и укоризненно покачала головой. Модест Сливинский понял все и не стал больше допытываться. Он хорошо знал характер компаньонки. Деловая женщина, она не любила делиться своими секретами – большими или малыми. Не ревновала пана Модеста, ценя в нем то, что и он никогда ни единым словом не давал понять, будто знает о ее амурных делах. Может, за это и любила.

Вообще у пани Стеллы была репутация экстравагантной особы. Она рано потеряла мужа, ставшего жертвой автомобильной катастрофы. Вдове досталось большое наследство – охотников жениться на ней было немало, но она дала понять всем этим претендентам, что сама может растранжирить свои капиталы. Однако распорядилась деньгами разумно, вложив значительную сумму в акции одной перспективной фирмы. Часть денег, учитывая неустойчивость международной обстановки, обратила в ценности.

Как раз в это время пани Стелла вновь встретилась с Модестом Сливинским.

Они были давно знакомы. Еще когда ее отец-махновец только обосновался в городе, Стелла, которая тогда называлась просто Степанидой, влюбилась в гимназиста Модеста Сливинского. Стройный, высокий, с римским профилем и выразительными глазами, юноша нравился не ей одной. Степанида часами караулила у его дома, стараясь попасться на глаза красивому гимназисту, писала любовные письма, на которые так и не получила ответа.

Кажется, потом забыла, не вспомнила, а встретила – и зашевелилось что-то в груди. А пан меценас [3]3
  Адвокат (польск.) .


[Закрыть] почтительно склонялся перед ней, смотрел влюбленными глазами и был такой же стройный, красивый и желанный.

Местный бомонд удивлялся капризу пани Стеллы, но постепенно сплетни утихли. К пану Сливинскому привыкли, тем более что безупречные манеры пана отвечали самым изысканным вкусам.

Неудача постигла пани Стеллу в тридцать девятом году. Она сразу потеряла и надежные акции, и завод, и особняк. Хвала господу, что удалось еще бежать от этих варваров-большевиков в Варшаву, захватив драгоценности и валюту.

В Варшаве судьба свела пани Стеллу с ее бывшим поклонником – немецким офицером, успевшим стать обергруппенфюрером СС. Он забрал ее с собой в Берлин, где рассудительная, деловая дама сумела с его помощью завязать влиятельные знакомства. К сожалению, ее бедный Хорст – при этих словах панна Стелла обычно тяжко вздыхала – погиб во время воздушного налета, и ей пришлось вернуться домой. Новые знакомые помогли вернуть особняк (хорошо, что не растащили обстановку и ковры), а саму пани поручили заботам коменданта города. В такое трудное время для пани Стеллы и этого было достаточно. Положение обязывает, и, хотя это не льстило ее самолюбию, особняк пришлось превратить в подобие шикарной гостиницы для высокопоставленных приезжих – вернее сказать, в фешенебельный публичный дом. Правда, избави бог, никто не позволял себе вслух сказать такое про особняк пани Стеллы. Просто по вечерам к ней заглядывают молодые и красивые подруги, которым хочется потанцевать и выпить. А кто запретит молодой, свободной женщине пофлиртовать с мужчинами? Кто сказал, что это такой уж страшный грех?..

Потеряв надежду на встречу с Вальтером Мейером, Модест Сливинский позвонил Стелле.

– Целую ручки любимой пани… Очень уж соскучился, дорогая. Может, мы вечерком встретимся?

Секундная пауза подсказала ему, что пани обдумывает ответ. Значит, свидание не состоится. Стелла, правда, могла откровенно сказать, что уже назначила кому-то встречу. В некоторых случаях пани Стелла так и поступала, но все же обычно старалась находить благовидный предлог – ведь грубая правда никогда не бывает приятной. Но сегодня пан Модест как будто ошибся, пани Стелла ответила, что ждет его в семь, и лишь попросила: будет какой-то высокопоставленный гость, так не сможет ли пан Сливинский захватить с собой бутылку–другую французского мартеля.

– Для пани Стеллы я достал бы не только коньячные звездочки, но и звезды с неба… И это, прошу верить, не преувеличение. Целую ручку моей любимой пани. До вечера…

И все же интуиция не подвела пана Модеста. Пани Стелла встретила его в вестибюле, устланном большими пушистыми коврами, протянула для поцелуя руку с перламутровыми ногтями и предупредила:

– У нас сегодня важный гость – герр Отто Менцель. Надеюсь, вы понимаете… – Многозначительно посмотрела на Модеста и погладила его по щеке мягкой ладонью. – Мой любимый, вы сегодня пофлиртуете с панной Ядзей? Хорошо? Договорились?

Пан Модест отвел глаза. Все ясно: пани Стелла опять пренебрегла им… Не следует ли притвориться, что тебе это, скажем, несколько неприятно? Хотя бы из элементарного приличия. Может быть, даже запротестовать? Нет, не стоит – они ведь прекрасно понимают друг друга.

Пан Модест ограничился тем, что изобразил на лице недовольство. Пани Стелла на секунду прижалась к нему.

– Не печальтесь, мой любимый, мы же старые друзья…

Модест склонился к ее руке, чтобы скрыть предательскую улыбку. Кто сказал, что он удручен? Панна Ядзя – это же мечта! Счастье само лезет ему в руки. Он давно уже приметил эту молодую, красивую блондинку. Многолетний опыт подсказывал Сливинскому: в девушке что-то есть! Это чувствовалось по тому, как умело она вела себя с мужчинами – внешне сдержанно, но с вызовом, всячески распаляя их. Пан Модест однажды сам испытал на себе силу ее бесстыдного взора. Как-то, танцуя, он нежно прижал к себе панну Ядзю и получил в ответ такую улыбку, что даже у него зашлось сердце. Но ведь тогда между ними стояла пани Стелла. А сегодня!.. Модест Сливинский даже порозовел от удовольствия. Видит бог, он не хотел этого! Сама пани Стелла толкает его в объятия панны Ядзи.

В гостиной пани Стелла представила Сливинского гостям. Штандартенфюрер СС Отто Менцель сидел в глубоком кресле. Он небрежно кивнул пану Модесту. Второй гость, мужчина лет тридцати, высокий, худощавый, с умными, проницательными глазами, поднялся и подал руку.

– Гауптштурмфюрер Харнак, – отрекомендовала его пани Стелла.

Оба гостя были в штатском. Отто Менцель поначалу разочаровал Модеста Сливинского: в городе ходили легенды о жестокости шефа гестапо. А он увидел толстопузого коротышку с обвислыми красными щеками и тусклым взглядом. Ей-богу, попадись на улице такой, подумал бы: замороченный отец большого семейства, которого жена пилит за лишнюю стопку, за недостаток средств.

Пани Стелла подсела к Менцелю. Тот едва приподнялся в кресле, улыбнулся, шевельнул щеками. Что ни говори, а Стелла была восхитительна. В золотистом платье, подчеркивавшем ее высокий бюст, с нежными белыми руками, украшенными браслетами, она похожа была на статую работы античного мастера. Глядя, как игриво наклонилась она к гестаповцу, приблизив к его мясистым губам свое розовое ушко, как коснулась его руки с толстыми, словно обрубленными, пальцами, Сливинский на секунду почувствовал ревность. Но тут же одернул себя и оглянулся, отыскивая Ядзю.

Девушка сидела в углу, разглядывая журналы. Пан Модест подошел к ней. Ядзя подняла на него зеленые глаза. Смотрела долго, с вызовом, кокетливо надув губки.

– Почему же вы так долго не шли? – сказала с упреком. – Заставили меня скучать…

Шаловливо ударив пана Модеста журналом по руке, заложила ногу на ногу так высоко, что стали видны круглые колени.

“Святая дева Мария! – взмолился в душе Модест Сливинский. – Да за такие колени не то что душу – даже тело стоит всучить дьяволу, и то будет не такая уж дорогая плата!”

– Панна желает коньяк или вино? – спросил он у девушки.

– Любопытно, что это за бутылки? – указала пани Ядзя на столик с колесиками, который горничная вкатила в гостиную.

– Кажется, французский мартель… – Сливинский сделал вид, что не узнает принесенные им бутылки (такие вещи не разглашаются). – А впрочем, попробуем…

Он сделал знак горничной подать всем коньяк. Выпрямился, высоко держа рюмку.

– Уважаемые господа! – сказал громко, стараясь придать словам оттенок искренности. – Я предлагаю осушить эти бокалы, – искоса следил за выражением лица Менделя, – за здоровье того, кому мы, украинцы, обязаны нашей свободой. За фюрера!

Харнак подскочил с вытянутой рукой.

– Хайль Гитлер!

– Хайль!.. – Менцель едва поднял над креслом толстые короткие пальцы. – Мне нравится ваш тост, пан Сливинский. Так должен думать каждый украинец, – он поднял брови, отчего кожа собралась морщинками не только на лице, но и на лысом шишковатом черепе, – и мы добьемся этого. Всех, кто не с нами, – Менцель сжал свои короткие пальцы в кулак, поднял его, черный, волосатый, – мы уничтожим!

Модест Сливинский как загипнотизированный смотрел на этот кулак. Он казался ему символом немецкого могущества. Вот таким же бронированным кулаком раздавили они Францию, Бельгию, а сейчас уничтожают большевиков в приволжских степях. Да, это сила, и на нее следует рассчитывать.

Усевшись на краешек стула, пан Модест сказал неожиданным для себя тонким голосом:

– Пан Менцель может быть уверен в лояльности широких кругов украинской общественности. Немецкая армия принесла нам освобождение!..

Штандартенфюрер сощурил глаза, лицо его вдруг вытянулось. Шевельнул скулами, словно жуя, и жестко напомнил:

– Немцы не такие глупцы, чтобы проливать кровь за ваше освобождение. Солдаты фюрера завоевывают жизненный простор для своей нации! Мы знаем, кое-кто из вас еще рассчитывает на какую-то собственную державу. Глупости! – рубанул кулаком в воздухе. – Да, глупости! Украинские земли навеки станут немецкими, на них останутся лишь те, кто верно будет нам служить!

На несколько секунд Отто Менцель вновь нырнул в кресло. Пани Стелла подала ему полный бокал. Высосал, почти не разомкнув мясистых губ, снова сверкнул глазом на Сливинского.

– Это говорю не я, – промолвил вдруг подозрительно мягко. – Это сказал наш фюрер, а он умеет держать слово!

– Да, фюрер – железный человек, – согласился пан Модест, невольно вспоминая обещание Гитлера об украинском правительстве. – Как сказал, так и будет.

– Давайте лучше оставим политику, – вмешался Харнак. – Ко всем чертям и Украину, и Францию, и Польшу – ведь рядом такие женщины!..

Гауптштурмфюрср немного опьянел. Он пересел па подлокотник кресла своей дамы – дородной панны Стефы, обнял ее за плечи, начал что-то нашептывать. Та жеманно округляла глаза, громко смеялась.

– Прошу вас к ужину, – поднялась пани Стелла. Стол сверкал хрусталем и серебром.

– Простите за меню – не те времена… – лицемерно вздохнула хозяйка дома, явно напрашиваясь на комплименты: на столе, покрытом белоснежной скатертью, было много такого, что и в мирное время считалось редкими деликатесами.

“Откуда она достала икру?” – подумал пан Модест, усаживаясь возле Ядзи. Харнак галантно пододвинул стул своей даме и, оценив взглядом стол, сказал хозяйке:

– Вы волшебница, пани Стелла!

– Ну-ну… – буркнул штандартенфюрер Менцель, запихивая за ворот краешек салфетки. – Ну-ну… Ужин хорош… – Он придвинул к себе салат, положил на тарелку несколько кусков ветчины, столовой ложкоп начал накладывать икру.

“Хам, – подумал Сливинский, – хам и выскочка”. Менцель напоминал ему сейчас большую жабу. Глядя, как штандартенфюрер жадно запихивает в рот большие куски ветчины, как чавкает мясистыми губами и щурится от удовольствия, пан Модест испытывал омерзение. Но внешне ничем не проявлял этого: ухаживал за панной Ядзей, наливал всем коньяк и вино, успел ненароком прижать соблазнительное колено соседки. Та восприняла это как должное, и Сливинский зашептал:

– После ужина, крошечка, поедем ко мне… Я покажу панне…

Ядзя подняла на него свои дивные зеленые глаза и спокойно ответила:

– Конечно, поедем, но что это мне сулит?

Вероятно, со стороны смешно было смотреть на пана Модеста, застывшего с раскрытым ртом и шпротиной на вилке. Такого он не ожидал: все женщины одинаковы, все любят подарки, но чтобы сразу вот так! Придя в себя, подумал: “А может, это и лучше? Во всех случаях – финал один, но такой путь к нему проще. Без лишних разговоров и капризных выходок…”

– Не волнуйся, крошка, – ответил деловым тоном, – ни одна женщина еще не обижалась на меня. Надо только постараться, чтобы после ужина Харнак отвез нас…

Ядзя кивнула.

После ужина танцевали под радиолу. Панна Стефа пила наравне с гауптштурмфюрером, и теперь оба были пьяны. Танцуя, девушка чуть ли не висела на Харнаке; это нравилось ему, он, не стыдясь, целовал ее оголенные плечи.

Улучив удобный момент, Ядзя пошепталась со Стефой. После очередного танца Харнак предложил:

– Пан Сливинский, я могу подвезти вас домой…

– У нас с паном Менцелем еще деловой разговор… – объяснила панна Стелла, провожая гостей.

Поздним вечером трижды постучали в окно. Петро и Богдан на всякий случай спрятались в кладовке. В комнате кто-то загудел басом, шкаф с той стороны отодвинули, и к хлопцам заглянул высоколобый, полнолицый, курносый, осыпанный веснушками мужчина. Он приветливо поглядел на парней, лукаво подмигнул им.

– Евген Степанович! – обрадовался Богдан. – Неужели вы?

– Как видишь. Собственной, так сказать, персоной, – сощурился полнолицый. А ты того, малость похудел…

– М-да… – расправил плечи Богдан. – Теперь-то уже ничего. Еще неделя – и снова можно… – Сделал движение, каким подбрасывают штангу.

– Забудь, – махнул рукой полнолицый. – Это сейчас никому не нужно.

Петро стоял, упираясь в притолоку. Гость несколько раз посмотрел на него исподлобья, подошел.

– Почему же вы нас не познакомили? – попрекнул хозяев. – Давайте сами. Заремба…

Он пожал руку Петра так, что тот почувствовал – силы гостю не занимать стать.

Узкие глаза Зарембы поблескивали. Петру было крайне неприятно, но взгляда не отвел. Так и стояли, скрестив взгляды, словно мерясь силою. Заремба уступил первый.

– Мне нравится твой товарищ, – оглянулся на Богдана. – Может, Катруся угостит нас чаем?

Девушка побежала на кухню. Заремба примостился на диване, попросил:

– Расскажите, что в лагере.

Петро замялся. “Почему это мы должны рассказывать?” – подумал. Богдан, увидев его гримасу, сказал:

– Евген Степанович наш старый друг. Мы можем быть с ним откровенными.

Рассказывал Богдан. Евген Степанович смотрел немигающим взглядом. По выражению его лица нельзя было понять, о чем он думает. Петру казалось, что Заремба не слушает, хотел даже остановить Богдана, по вовремя спохватился, заметив, как задвигались желваки на щеках гостя. Петра поразило, как гладко течет речь товарища, какие меткие и точные слова находит он. Лишь раз Богдан сбился. Это случилось, когда он вспомнил, как гнали колонну пленных – босых, раздетых – по снегу. Вот тут-то он сбился, услышав всхлипывание: Катруся, застыв на пороге, вытирала слезы. Недовольно хмыкнул, сестра села за стол. “Прости, не удержалась”, – прочитал он в ее взгляде.

Катруся, подавая чай, предупредила:

– Сахара нет, придется вам пить с карамелью.

– И на том спасибо, – сказал Заремба.

Он начал расспрашивать хлопцев об их планах. Петро понял и одобрил тактику Зарембы – как можно меньше говорить самому и как можно больше вытянуть из них. “Он, пожалуй, прав. Я на его месте поступил бы точно так же…”

– Как ваша нога? – вдруг обратился к нему Заремба.

Петро поднялся, сделал несколько шагов.

– Теперь легче… Спасибо Катрусе, через неделю смогу танцевать.

– Так, так… Танцевать, говорите? И это неплохо…

– Евген Степанович, – взмолился Богдан, – вы все ходите вокруг да около. Может, все-таки посоветуете нам что-нибудь?

– Горячий ты, Богдан… Но, может, и посоветую!

– Скажите…

– Не кажется ли тебе, что лезешь поперед батьки в пекло?

– Но ведь душа горит…

– А ты ее чайком заливай, душу-то горящую, – указал гость на стакан. – Чай – это, брат, большая сила…

Богдан выжидающе замолчал. Заремба допил свой стакан.

– Так вот, – сказал. – Мне приятно видеть таких мужиков. Сейчас ничего не скажу, но дело найдется. Должен предупредить: трудное и опасное. Как на войне, – усмехнулся, – а может, и труднее… – Говорил ровным голосом, чуть растягивая слова. – Дней десять поживете еще здесь, – указал на каморку, – пока Петро выздоровеет. За это время мы приготовим ему документы.

– Кто это мы? – вмешался Богдан.

– А может, ты помолчал бы? – проворчал Заремба.

– Не думайте, вуйко [4]4
   Дядя (укр.) .


[Закрыть] , что я не умею держать язык за зубами. Но руки чешутся.

– Успеешь, – успокоил Евген Степанович. – Потом, когда будут документы, товарищу Кирилюку придется переехать на другую квартиру.

Он произнес эти слова просто и обычно, но для Петра они прозвучали чудесной музыкой. “Товарищу Кирилюку…” Выходит, здесь, в глубоком тылу врага, они остаются теми же, кем и были, – людьми. Конечно, право называться человеком надо отстаивать, но ведь оружие у него есть, товарищи есть – вот и можно будет побороться! И Петро ответил просто и сердечно:

– Мы с Богданом – комсомольцы. Можете рассчитывать на нас, товарищ Заремба!

– Вот и хорошо. А так как вы комсомольцы, да еще с образованием, вам и задание – подготовьте листовку. Значит, так – фашисты принялись гнать молодежь в Германию. Надо разъяснить людям, что их там ждет… – Пододвинулся к столу, жестом подозвал Богдана. – Листовку передадите через Катрусю. Она знает, кому…

– Вот она какая, – сказал Богдан. – А еще сестра… Даже мне ни слова…

– Наш первый закон – строгая конспирация, – оборвал его Заремба. – Катруся, – ласково взглянул он на девушку, – золото! Если бы все были такие… – Задумался на минутку, потом продолжал: – Стало быть, к завтрему текст листовки должен быть готов. А основное ваше задание – набираться сил.

Перед тем как выйти, Евген Степанович долго прислушивался. Завернул за дом и бесшумно исчез в темноте.

– Пошел огородами, – сказал Богдан. – Далековато, зато вернее.

Вздохнул, внимательно всматриваясь в темноту, но так ничего и не увидел. Сказал со вздохом:

– Конспирация…

Заремба пришел спустя неделю. Снова попросил Катрусю вскипятить чаю и долго с удовольствием пил. Завел разговор об урожае на огороде, о том, что хлеб на рынке подорожал, что спекулянты окончательно распоясались – три шкуры сдирают с народа. Но хлопцы понимали, что вряд ли Заремба рискнул бы после комендантского часа пробираться на далекую окраину города для беседы о моркови на грядках и о вакханалии на рынке. Поэтому сидели молча, лишь поддакивая. А Евген Степанович, дуя на горячий чай, щурил глаза, аппетитно прихлебывал и очень серьезно обсуждал с Катрусей проблему удобрения для помидоров. Лишь раз, как бы невзначай, обратился к Петру:

– Катруся говорила, вы немецкий хорошо знаете. Верно?

– Почти как родной. Отец работал в торгпредстве в Берлине, и я вырос там.

– Так, так… – Глаза снова исчезли в узких щелках. – А ты, Богдан, почему нос воротишь?

– Да разговор уж больно любопытный – картошка, редька… Точно это самое важное…

– А зимою скажешь – картошки бы горячей!.. Или, прошу пана, супа с фасолью…

– До сих пор жили, как-нибудь переживем!

– Надо, чтобы не как-нибудь. Без пищи – какая работа! Еда – большое дело. Ihre Meinung darьber, mein junger Freund? [5]5
  Вы что думаете по этому поводу, мой юный друг?


[Закрыть] – вдруг обратился к Петру.

Тот вздрогнул от неожиданности и тут же ответил:

– Dies haben wir stattgestellt als wir in Kriegsgefangenenlager gewesen worden[6]6
  В этом мы имели возможность убедиться во время пребывания в лагере для военнопленных.


[Закрыть] .

– Прекрасное произношение, – довольно потер руки Евген Степанович. – Еще один вопрос. Вы разбираетесь в бриллиантах, золоте, ну и в разном ювелирном хламе?

– Полнейший дилетант…

– Это беда небольшая. – Заремба вышел в переднюю и принес оттуда несколько книг. – Вот посмотрите. Быстро подковаться сможете?

– Ничего не понимаю. – Петро бегло просматривал книжки. – Справочник ювелира… каталоги… ценники. К чему все это?

– Но ведь вы не ответили на мой вопрос.

– Я думал, вы шутите.

– Неужели похоже, что я пришел сюда, чтобы шутки шутить?..

– Нет, но ведь…

– Недели хватит?

Петро почесал затылок.

– Если надо, хватит.

Заремба поднялся, зашагал по комнате. Петро смотрел на него, ожидая объяснений. Богдан тоже хлопал глазами, и он никак не мог взять в толк, что к чему. Только Катря спокойно штопала чулок.

– Так, так… – начал вдруг Евген Степанович каким-то чужим голосом. – Такое, значит, дело… – Сел верхом па стул, опершись подбородком о спинку. – Можем начать большую игру, очень большую. Можем сразу и проиграть. Риск большой. – Помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями. – Так вот, слушайте… Недавно на шоссе около города партизаны устроили засаду и перехватили машину. Все пассажиры погибли – два офицера и один штатский. У штатского нашли интересное письмо. Какой-то ювелир из Бреслау рекомендует племянника Карла Кремера своему давнему приятелю – нашему губернатору. Понимаете, самому губернатору!

Петро ничего не понял, но на всякий случай кивнул головой. Богдан недовольно буркнул:

– Но какое все это имеет отношение к нам?

– Непосредственное! – Заремба оглянулся, продолжал чуть ли не шепотом: – Подумайте, что получится, если Петро явится к губернатору с документами этого Карла Кремера и письмом от дяди?

– Думаю, его сразу же схватят, – не задумываясь, заявил Богдан. – Неужели вы полагаете, что губернатор раньше никогда не встречался с тем Кремером?

– Так, так… А ежели не встречался?

Богдан выпрямился, лицо его окаменело; он произнес сухим, властным тоном:

– Я очень рад выполнить просьбу моего старинного друга, молодой человек. Кстати, что сейчас делает фрау Эльза? Я случайно встретил ее два месяца назад, и она говорила, что у Отто неприятности… – И ехидно спросил Зарембу: – Что же все-таки делает фрау Эльза?.. Ведь он разгадает Петра в две минуты.

– Дельно замечено! – Заремба повернулся к Петру. – А вы как думаете?

Тот заерзал на месте.

– Поймите меня… Я не боюсь и, если нужно, пойду… Однако, по-моему, Богдан все-таки прав – меня разоблачат в первую же минуту.

– Приятно иметь дело с разумными людьми, – улыбнулся Евген Степанович. – Ты как считаешь, Катрунця?

Девушка не ответила, лишь смотрела на Зарембу.

– Чего глазищи вылупила? – сказал тот грубовато. – Думаешь, так сразу и пошлем? Тут ой еще сколько предстоит думать!..

Снова поднялся, начал мерить комнату наискосок большими шагами.

– Стало быть, так, – продолжал. – Что надо делать? Первое. Тебе, Петро, – перешел на “ты”, – проштудировать эти книжки. Отныне ты – Карл Кремер. Имеешь документ о том, что освобожден от службы в армии, так как хромаешь на правую ногу. Непременно раздобудь себе трость. Сперва это будет очень кстати, – указал на вытянутую ногу Петра, – потом привыкнешь. Дальше. Богдан прав, мы обязаны предусмотреть все. Приготовим тебе документы, поедешь как друг и компаньон Карла Кремера в Бреслау. В гости к дядюшке. Постараемся достать ювелирные изделия, которыми попытаешься его заинтересовать. Остальное зависит от тебя. Ты должен знать все, начиная от мелочей и кончая крупными торговыми операциями. Характер дяди, облик родственников, обстановку квартиры, различные семейные истории – все это важно; незнание какой-нибудь детали может очень дорого обойтись…

Подсел к Петру на диван, положил тяжелую ладонь парню на плечо.

– Согласен?

Петро непонимающе взглянул на него.

– Согласен? – спросил еще раз. – Ежели что… подумай, взвесь все. Мы подождем…

– Вы спрашиваете моего согласия?! – воскликнул Петро. – Моего согласия?!. Я думаю вот про что: вы, Евген Степанович, черт его знает кто… Ну почему именно мне поручается такое? В душу вы мне заглянули, что ли? Конечно, согласен! Но это не то слово… Я хочу этого и убежден – вы не ошиблись. Не знаю только, почему выбор пал на меня…

– Не было другого выхода, да и время не терпит, – не лукавя, объяснил Заремба. – Мы не в Москве, перебирать сотни кандидатур не имеем возможности. Правда, и здесь свет клином не сошелся на тебе, кого-нибудь все равно подобрали бы. Однако не об этом сейчас речь… Я поручился за тебя. А поручился, потому что… Благодари вот ее, – указал на Катрю, – она мне столько наговорила…

– Скажете еще! Сами же расспрашивали… Тот лукаво повел глазом.

– Что, испугалась, красавица?..

– Вуйко Евген, – покраснела девушка, – и что это вы выдумали?

Богдан все время сидел в углу, лишь поглядывал на Зарембу.

– И везет же людям! – сказал вдруг. – Я на твоем месте, Петро, в бога начал бы верить: имеешь покровителя на небе… Вы только посмотрите: не успел еще из лагеря вырваться, рану еще не залечил – и вот тебе! А ты – здоровый, рассудительный – сиди да сало нагуливай. Только теперь я начинаю понимать, как права была наша мать, когда вколачивала в меня этот немецкий язык! Как бы он теперь пригодился мне!

– Это ты рассудительный? – язвительно улыбнулся Заремба. – Не шуми, есть и для тебя дело.

– Снова листовку писать? – скривился Богдан.

– А ты знаешь, чего стоит хорошая листовка?

– Согласен, буду писать, – поднял руки вверх Богдан.

– Э, нет, теперь мы тебе не это поручим, – улыбнулся Заремба. – Приготовься: завтра около двенадцати выезжаем…

– Куда?! – загорелись глаза у хлопца.

– Об этом потом. Оденься попроще – куртку какую-нибудь, сапоги… Поглядывай в окно. Увидишь, я на фире[7]7
  Тачанка (укр.) .


[Закрыть] проеду – выходи. Огородами обойдешь, ждать буду возле старого дуба. Не забыл еще?

– Понятно. Как с документами?

– Будут у меня. С собою – ничего!

Этой ночью Петро не спал. Лежал тихо как мышь, едва дыша. Все представлял себя в разных положениях. Как разговаривает с губернатором, как едет в Бреслау… Дядя Карла Кремера рисовался ему краснолицым, солидным субъектом, с кольцами на пальцах. Грубоватый коммерсант, которого он окрутит за день. А потом он, Петро, свой человек и в гестапо и в военной комендатуре…

Богдан ворочался с боку на бок и удивлялся Петру: так повезло человеку, а он лег и сразу заснул. Я бы на его месте… Но постой – и у нас завтра что-то наклевывается. Вуйко Евген предложил надеть сапоги и куртку. Следовательно, едем куда-то за город. Зачем? Неужели к партизанам?! К тем самым, которые ликвидировали этого Кремера. Боже мой, как истосковались руки по оружию! Вообразил себя в засаде над дорогой. Из-за угла на большой скорости выскакивает черный “лимузин”. В руках задрожал автомат… Так вас, так! Вот это жизнь!