Текст книги "Ювелир с улицы Капуцинов"
Автор книги: Ростислав Самбук
Жанр:
Шпионские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Ростислав Самбук
Ювелир с улицы капуцинов
Глава первая
Побег
– Пугают, гады… – буркнул. – Теперь минуту отдохнем… Сможешь стоять?
Наклонился, осторожно опуская Петра с плеч.
– Дальше я сам… – Цепляясь руками за стену дома, Петро сделал несколько шагов. – Видишь, порядок…
– Порядок… – иронически подтвердил Богдан.
Словно в ответ, опять застрочили автоматы. Богдан положил тяжелую руку на плечо Петру, втиснув товарища в узкую нишу возле ворот. Сам прислонился рядом. Стоял удивительно тощий, высокий, едва не упираясь головой в перекладину ворот. Задыхаясь, со свистом втягивал воздух – впалая грудь ходуном ходила под грязной, дырявой гимнастеркой. Петро слышал, как гулко бьется сердце Богдана.
– Присядь… – шепнул, показывая Богдану на урну для мусора. – Они, наверно, пошли туда… – Махнул рукой в сторону улицы, которая круто взбегала в гору. Автоматные очереди доносились глуше и казались нестрашными.
– О-о… – хрипло выдохнул Богдан, – они занимают выходы из города. А сейчас начнут прочесывать улицы. – Нагнулся, подставляя Петру спину. – Держись крепче, теперь каждая секунда – золото!
Улица была тесная и темная. Старинные дома с узкими готическими окнами и тяжелыми, обитыми железом воротами стояли плечом к плечу, образуя неподвижную хмурую шеренгу немых, безразличных ко всему великанов. Лишь поблескивали в лунном сиянии окна. И эти мертвые отсветы, казалось, свидетельствовали, что за толстыми каменными стенами жизнь давно остановилась. Петру хотелось крикнуть, чтобы нарушить гнетущую тишину, взбудоражить этот мертвый покой. Казалось, что от крика каменные черные великаны зашатаются, падут, и вся эта хмурая улица исчезнет, как исчезает порожденное болезненным воображением марево.
Петро на миг закрыл глаза. “Эта улица – отличная ловушка, – подумал он. – Просто капкан…”
Видимо, и Богдана тревожила эта же мысль, так как он ускорил шаг. Шел у самых домов, там, где темнее. Неуклюжие деревянные колодки, которые в лагере заменяли обувь, он выкинул еще за проволочной оградой и теперь шагал босиком, неслышно ступая по стертым плитам тротуара. В нескольких метрах от перекрестка вдруг остановился, метнулся к ближайшим воротам.
– Замри! – шепнул Петру. – Они…
Тот припал к воротам, поджав раненую ногу. Хотелось слиться с холодным камнем, стать незаметным, исчезнуть. И почему это твое хилое тело кажется таким огромным? Наверно, тебя давно уже заметили, следят из сотен затемненных окон.
Сейчас кто-нибудь резанет автоматом – не станет ни домов, ни темного неба, ни тебя, усталого, грязного, с поджатой простреленной ногой. А может, так и лучше – не будет жечь рана, никогда больше не увидишь обшарпанные бараки, часовых в черных мундирах, избавишься, наконец, от острого чувства голода, который терзает даже во сне.
Богдан лег у самых ворот прямо на грязную тротуарную плиту, притаившись за мусорным баком. Левую руку положил под голову, правой схватил валявшийся кирпич – вооружился…
Петро осторожно нащупал в кармане пистолет. Три патрона – три выстрела. Ему бы сейчас ручной пулемет. Лежал бы, сея свинцовую смерть, бил бы и бил короткими очередями…
Издали донесся гул моторов. Богдан напрягся, словно готовясь к прыжку. Гул заполнил всю улицу. Поблескивая фарами, на большой скорости пересекли перекресток три грузовика с солдатами. За ними – мотоциклисты. Один мотоцикл притормозил на углу. Богдан видел, как водитель нагнулся к сидевшему в коляске коренастому автоматчику, потом развернул машину и, включив свет, повернул к ним.
Петро вытащил пистолет. Еще секунда – и конец. Но мотоцикл свернул в переулок и скоро исчез из виду.
Богдан вскочил.
– Теперь скорее!
Подсадил Петра на спину и, согнувшись, побежал вправо. Перелезли через высокий забор. Богдан, обессиленный, упал на траву.
Нервное и физическое напряжение было так велико, что он долго лежал, уставившись в небо невидящими глазами. Петру стало страшно, и он схватил Богдана за плечо.
– Что с тобой?
Богдан на мгновенье закрыл глаза. Казалось, не сможет и пальцем шевельнуть – так сковала усталость; тело стало грузным и чужим. Это чувство собственного бессилия испугало Богдана: любой мальчишка легко одолел бы его сейчас. Но через несколько минут уже почувствовал себя бодрым – жизнь возвращалась…
Приподнялся, сел и улыбнулся Петру.
– Кажется, я немного устал. Но ведь и то сказать: год плена…
Петро придвинулся к Богдану.
– Скоро рассвет, – сказал тревожно. – Тут мы пропадем ни за понюх табаку.
– Пускай пан лейтенант не обременяет себя хлопотами, – пошутил Богдан. Он осторожно раздвинул кусты, оглянулся. – За этим садом – овражек. А там – огородами, и мы дома… Богдан Стефанишин, да простит меня пан лейтенант, не какой-нибудь фертик… – Тихо засмеялся. – Кажется, Петрик, опасность позади.
Небольшой под железной кровлей домик Богдана был окружен старыми ветвистыми яблонями. Он выглядел почти так, как Петро представлял его по рассказам Богдана. Петру казалось даже, что он уже бывал здесь, видел и этот столик под сиреневым кустом, и бочку с водой возле клумбы, и ведущую к огороду узкую тропку между кустами смородины…
Богдан притаился под яблоней, с опаской озираясь. В последний раз был здесь еще перед войной – за год всякое могло случиться…
Осторожно обогнул сиреневый куст. Возле сарайчика что-то белело на веревке. Потянул на себя – неожиданно глуповатая, счастливая улыбка расплылась по лицу: держал в руках старое полотенце, на котором мать вышила красных петушков. Запрятал лицо в мягкое полотно, вдыхая пьянящие, с детства знакомые запахи, – это полотенце обычно висело в кухне около венков лука и крепко пропиталось его горьковато-сладким ароматом.
Теперь Богдан почти не сомневался: Катруся здесь! Подошел к окну, тихо забарабанил пальцами по стеклу. И сразу же присел за бочкой – кто его знает, может, в доме кто-нибудь чужой.
Когда увидел в окне едва заметное в темноте лицо, забыл про всякую осторожность, выпрямился, припал к стеклу. Девушка испуганно отшатнулась.
– Что вам нужно? – донесся приглушенный голос.
Богдан облизал сухие губы.
– Катруся… сестричка…
Ему казалось, что он чуть ли не выкрикивает эти слова, и только по тому, как Катруся смотрела – испуганно, явно ничего не понимая, – сообразил: слова эти остаются в нем так и не произнесенными.
– Катруся, – сказал громко и жалобно, точно набедокуривший ребенок, – это я, Богдан…
Бледное лицо мелькнуло за занавеской, скрипнула дверь, и маленькая фигура в белом бросилась к Богдану. Увидев еще одного человека, Катруся вскрикнула и спряталась за брата.
– Тише! – сказал Богдан. – Ты одна?
– Кому же еще здесь быть?
– Хорошо. Это Петро, товарищ… Он ранен… Я ему помогу, а ты иди вперед…
После грязного барака эта комната с полированной мебелью и простеньким ковром на полу казалась необыкновенной. Петру не верилось, что такая роскошь может существовать в трех километрах от центра города, от Цитадели, где заживо гниют пленные… Особенно почему-то поразил кактус на подоконнике. Выходит, жизнь не остановилась.
Он лежал на диване, смотрел вокруг, и слезы невольно катились из глаз. Богдан и Катруся склонились над его ногой. Катруся, заметив слезы, сочувственно спросила:
– Больно?
– Нет… – покачал головой. Действительно, боли не испытывал, нога словно одеревенела… Кактус… Он вспомнил: точно такой же стоял в их киевской квартире…
Катруся нагрела воды, принесла белье.
– Простите, немного, правда, великовато, это брата…
“Смирительная рубашка”, – подумал Петро, переодеваясь.
А Богдан посмотрел и засмеялся. Смеялся долго от всего сердца. Петро понимал – хохочет не над его действительно комическим видом, а потому, что после всего пережитого почувствовал себя, наконец, человеком. Богдан неожиданно умолк. Опасливо покосился на окно, потом сказал:
– Катруся, постели нам в каморке, а к двери придвинь шкаф. Поговорим потом, теперь – спать!
Кладовая – длинная узкая комнатушка. Здесь трудно поставить даже одну кровать. Катруся постелила на полу. Свежие простыни и наволочки пахнут смородиновым листом – белье, видимо, сушилось в саду над кустами.
Петро закрыл глаза и долго лежал неподвижно, ощущая лишь боль в ноге и мягкую нежность подушки…
…Но вот неожиданно открылась дверь – и к нему подсел капитан Воронов. И это уже не кладовка с мягкой, чистой постелью, а их длинный темный барак. Рядом лежит Богдан, укрывшись грязной шинелью. Они снова начинают шепотом обсуждать план побега. Воронов почему-то сердится, повышает тон, и Богдан своей широкой ладонью закрывает ему рот.
Но где же это стреляют? Почему надсаживаются автоматы? Ведь заключенные еще только подползают к колючей проволоке – десятки изнуренных людей в изорванной одежде. Впереди Богдан с ножницами – неведомые друзья, рискуя жизнью, перебросили их сюда, за проволочную ограду. А позади он, Петро, с одним-единственным на всех пистолетом… Нет, оказывается, это не автоматные очереди, просто громко стучит сердце, кровь с шумом пульсирует в висках. Богдан перерезал проволоку – поползли один за другим.
Скоро и его черед – передние, вероятно, уже далеко. Вот и дыра. Осторожно, чтобы не задеть проволоку, приподнялся, опираясь на локти, и тут же припал к земле. Неужели часовой что-то заметил?! Заметался луч прожектора, вдоль ограды резанул пулемет. На секунду прожектор осветил в темноте фигуры людей, которые неслись по склону горы к городу.
Заметили…
Теперь уже нельзя колебаться – кинулся через дыру, обдирая руки и плечи, побежал под автоматными очередями, петляя как заяц. Споткнулся, покатился с горы. Видно, сильно зашиб ногу, так как не мог уже подняться. Лежал, кажется, целую вечность. И не заметил, когда его подхватил Богдан…
Опять темная узкая улица… Мотоцикл мчится прямо на него. Яркий свет фары по-театральному вытягивается в узкий длинный луч. Петро знает, луч этот смертельно опасен: если заденет – конец. И Петро вновь припадает к стене, стараясь быть совсем незаметным, но тело его почему-то растет и растет… Сейчас луч неумолимо врежется в сердце… Но, метнувшись, луч лишь ожег ногу и погас.
…Петро вскочил. Где он? Темно. Кто-то тяжело дышит рядом. Душно… Где же все-таки он? Коснулся подушки – и вспомнил.
Бред долго еще не оставлял Петра. Проснулся Богдан, зажег спичку, дал напиться чего-то кисловатого – должно быть, фруктового сока. После этого Петро крепко заснул и очнулся, лишь когда Богдан стал тормошить его.
Катруся открыла дверь, и в кладовке стало светло. Богдан пошел помыться. Через несколько минут вернулся в полосатой пижаме, которая мешком висела на его худых плечах. Пожаловался:
– Есть хочется, а она – бульон с сухариками…
Петро сказал смущенно:
– Я не отказался б и от бульона.
– Но ведь у нее есть картошка и целый кролик. Представляешь, что такое тушеный кролик!
Петро, конечно, представлял. От одной мысли о подрумяненной, пахнущей лавровым листом горячей картошке его замутило.
– Ничего не выйдет, – сказала Катруся. – Бульон, сухарик и немного черного кофе. Скажите спасибо, что у меня осталось еще немного довоенного кофе. Сейчас его ни за какие деньги не найдешь даже на “черном рынке”.
– Но ведь мы есть хотим, сестричка! – сказал Богдан умильным голосом. – Мы не ели уже…
– Именно поэтому только бульон! Слишком долго ждала Богданушку, чтобы снова потерять его! – Катря прижалась к брату, посмотрела на него. И столько доброты было в ее взгляде, столько преданности, что Петро понял, почему Богдан всегда с такой любовью говорил о сестренке. – Картошка и мясо для вас сейчас – смерть. Правда ведь? – обратилась за поддержкой к Петру.
Тот вяло согласился. Да, Катруся совершенно права, но так хотелось есть… Смущенно улыбнулся и судорожно проглотил слюну.
Катруся все поняла. Смотрела на них полными слез глазами.
– Бедные мои… Но нельзя же…
– Столько разговоров про бульон, но где же он? – воскликнул Богдан. – Лучше меньше, чем ничего!
Бульон был чудеснейший: горячий, душистый, покрытый желтым прозрачным жиром.
– В переводе на калории одну такую чашку надо было бы разделить по крайней мере на пятьдесят пленных, – сказал Богдан, дуя на горячую жидкость. Кожа на его впалых щеках порозовела, на лбу выступил пот. Продолговатое лицо казалось еще более длинным, нос заострился. Еще раз хлебнул, поставил чашку на колени и вздохнул: – Как там наши хлопцы? Неужели не прорвались?..
– Кому как посчастливилось, – сказал Петро. – Разве угадаешь? Основную группу повел Новосад. Он местный, говорил, чуть ли не каждую тропинку вокруг города знает. Должны были пробраться в район Злоч-ной и в тамошних лесах присоединиться к партизанам.
Богдан отставил пустую чашку. Уточнил:
– Если они, да простит меня пан, там имеются.
– В крайнем случае сами организуют отряд. У Новосада голова – дай бог каждому!
– Голова, может быть, – высший класс. Только чего она стоит без оружия?
– О-о, не говори. Оружие, правда, на дороге не валяется, но ведь, – Петро вытащил из-под подушки “вальтер”, – даже в лагере было.
– Один на всех… – пробормотал Богдан.
– С его помощью мы можем добыть еще не один!
– Именно об этом я хотел поговорить. – Богдан поднялся, собрал пустые чашки. – Позову Катрусю, устроим военный совет.
Катря принесла маленькую табуретку, примостилась у двери.
– Чтобы было слышно, если кто-нибудь постучит, – объяснила.
Богдан растянулся на матраце в ногах у Петра и начал:
– Так вот, взвесим все “за” и “против”. Гитлеровцы сейчас, прошу панство, перевернут в городе всё. Правда, подобные происшествия не новость, но все же таких массовых побегов еще не было. Выходит, наилучший вариант для нас – эта комнатушка, – обвел рукой кладовку. – Недели две носа отсюда не высунем. Нам это необходимо еще и для того, чтобы немного поправиться, – потер впалую щеку, – и подлечить Петру ногу. Что скажет по этому поводу Катруся? Сможет ли она прокормить двух таких лоботрясов?
Петро заметил, что, разговаривая с сестрой, Богдан часто переходит на своеобразную местную манеру обращения в третьем лице.
– Ой, с ума сойти можно от него! – негодующе воскликнула девушка. – Богдан мог бы подумать, прежде чем сказать такое. Город, правда, голодает, но ведь есть “черный рынок”. Дай бог, живы будем – не пропадем…
Петро залюбовался девушкой: стройна, как тростинка, под черным простым свитером высокая грудь, большие, в пол-лица, темные глаза поблескивают – хотят, кажется, быть сердитыми, но смеются. Щеки раскраснелись, а на них игривые, задорные ямочки. Совсем девчонка, хотя Богдан сказал, что Катрусе уже двадцать четыре.
– Мои золотые часы, которые припрятала, можешь продать, – подвел итог Богдан. – Дней на десять хватит?
– Вот еще, делать мне больше нечего! – отрезала Катря, но, встретив недовольный взгляд брата, закончила примирительно: – Пусть Богдана не касается, как все устроится. Это уж, простите, женское дело.
– Смотри мне – женское… – буркнул Богдан. Но спорить не стал. – Теперь вот что… Нам с Петром надо будет легализоваться хотя бы на несколько недель. Мне это проще сделать: есть документ о том, что учился в Киевском университете. Так вот, я в Киеве болел, теперь возвратился домой. Паспорт есть, зарегистрируем, где следует, – и порядок! Сложнее с документами для Петра – надо найти хорошую “липу”. Но для этого еще есть время.
Богдан перевернулся на живот, подоткнул под грудь подушку, перемигнулся с Петром и решительно сказал:
– Катрунця, наверно, понимает, что мы люди военные и обязаны до конца выполнить свой долг. И здесь для нас фронт! Стало быть, у нас есть два выхода – податься к партизанам или действовать в городе. В лагере, Катруся, мы слышали, будто здесь есть подпольная организация. Нам бы с ней связаться, вот было бы люксусово [1]1
Роскошно (польск.) .
[Закрыть] !
Катря сидела, прикрыв глаза ресницами. Казалось, так углубилась в свои мысли, что не слышит брата. И только когда он прямо спросил, не знает ли она чего-либо о подпольщиках, осторожно ответила:
– Видела в городе листовки… Ну, и знакомые показывали… Выходит, кто-то есть… Вы только не торопите меня, попытаюсь узнать через одного человека…
Погода испортилась. Днем и ночью моросил мелкий скучный дождь. Катруся радовалась: что-то даст огород и какая-то прореха в ее бюджете будет заплатана. Вставала до рассвета, хлопотала на грядках, принося хлопцам на завтрак свежий лук и редиску, а в восемь часов уже убегала на железнодорожную станцию, где работала машинисткой.
Петро выздоравливал. Пуля не задела кости. Нормальное питание, лечение и отдых делали свое – рана быстро заживала.
Богдан томился от безделья и ворчал, что приходится отсиживаться в тесной кладовке. Он вынашивал планы операций против оккупантов – с каждым разом они становились все фантастичнее.
Петро, хоть и обладал трезвым умом, порою заражался буйной фантазией друга. Лишь в вопросах о методах борьбы не могли они прийти к единому мнению. Петро считал необходимым установить контакт с каким-нибудь партизанским отрядом. Богдан же был приверженцем индивидуальных действий.
– Меня очень удивляет твоя твердолобость, – горячо говорил Богдан. – Мы находимся в городе, где на каждом шагу можно добыть информацию. Большой железнодорожный узел – раз. Аэродром – два. Склады, госпитали, воинские части… Наладить связь со своими людьми, а они всюду имеются, – вот было бы ловко! Важнейшие данные о дислокации частей, железнодорожных перевозках… Ты понимаешь, что это такое?!
– Чего уж тут не понимать? Бесподобно!.. Но авантюристично. – Увидев недоуменный жест Богдана, Петро повторил: – Да, я не оговорился – это авантюра. Где они, свои люди? Сейчас ты меня начнешь убеждать, что они всюду. Согласен. Но как отличить своего от чужого? По шляпе или обуви? Это, брат, не такая уж простая вещь, и потребуется тут ого-го сколько времени и терпения! А знаешь, сколько теперь всюду провокаторов и шпионов? Да тебя гестапо в первый же день сцапает…
– Такой уж я идиот, чтобы лезть в гестаповскую западню! – вскипел Богдан. – Меня, откровенно говоря, беспокоит другое – представим себе, что мы добыли интересные сведения о гитлеровцах, как мы их передадим нашему командованию? Ведь нам понадобится техника. Да и не только она. Нужна не только рация, но и шифр, пароль для выхода на связь. В общем многое… Значит, все же остается твой вариант – партизаны. Другого не вижу. Лишь через них можно наладить связь с нашими.
– Все как-нибудь образуется, – Петро повернулся на бок. – Во всяком случае, боевая группа у нас уже существует. Как говорится: “Ты да я, да мы с тобой…”
Знали бы Петро и Богдан, чем сейчас занята Катруся, не спорили бы напрасно. Именно в это время решалась их судьба, а они не могли сказать ни “да”, ни “нет” тем силам, которые определяли их жизнь на многие месяцы вперед.
Катруся, укрывшись под зонтиком, спешила в центр города. Большая студенистая туча темнела над Крутым замком. Слякоть так оплела улицы, что воздух, казалось, пропитан был водой; она проникала не только под зонтики, но даже под плащи и куртки.
Катря шла быстро, не обращая внимания на лужи. Знакомый, встретивший ее в эту минуту, вероятно, удивленно оглянулся бы: потертое пальто, по-крестьянски повязанный темный платок и большие резиновые сапоги, в которых она энергично ступала по лужам, – все это создавало облик деревенской девушки, попавшей в большой город.
Миновав центр, Катруся постояла немного на углу, оглядываясь, потом вошла в ворота дома, на котором пестрело несколько вывесок. По ним можно было узнать, что здесь расположены редакции газет.
Катруся остановилась в длинном коридоре второго этажа. Мимо, не обращая на нее внимания, бегали озабоченные сотрудники редакции с рукописями и гранками. Девушка обратилась к одному из них:
– Не скажет ли пан, где тут принимают объявления?
Тот скользнул по ней любопытным взглядом, однако мокрая, закутанная по глаза платком девушка не произвела особого впечатления, и он небрежно бросил:
– Вторая дверь направо…
Катруся постояла на пороге большой комнаты, заставленной канцелярскими столами. Подошла к одному из них, за которым сидел среднего возраста мужчина с круглым как блин лицом.
– Прошу у любезного пана минуту внимания, – обратилась к нему. – Не могу ли я дать в вашу газету объявление?
Тот поднял на Катрусю глаза.
– Что хочет панна объявить?
– Ищу работу… Желательно в прислуги… За соседним столом презрительно хмыкнули.
– Ишь, чего захотела, – начал на высоких тонах маленький, рыжий и лысый человечек, – люди самих себя прокормить не могут, а она в нахлебники. Откуда приехала?
– Из Песчан, – поклонилась Катруся.
– Что ж, у вас в Песчанах разве не говорили, что великой Германии нужна рабочая сила? – продолжал тем же тоном маленький. – Что для разгрома большевиков потребуется напряжение всех сил? Благодари бога, девушка, – в Германии ты станешь человеком.
Поднялся, подошел к Катрусе, вкрадчиво зашептал:
– Станешь работать на заводе или еще где-нибудь… Работу хорошо оплачивают… выходные дни… продовольственные карточки… Будешь жить в большом городе… бывать в кино… А может, – заглянул под платок: глаза красивые, да и сама ничего, – жениха найдешь… Хи-хи… Ефрейтора, а то даже какого-нибудь фельдфебеля… В “высший свет” попадешь…
Катруся кланялась, благодарно улыбаясь.
– Большое вам спасибо!.. Сама никогда бы не догадалась… Может, пан редактор напишет мне адрес, куда обратиться? Еще раз премного благодарна… Извините…
Выходя, скользнула взглядом по полнолицему. Тот едва заметно наклонил голову.
Катруся пересекла улицу, постояла около витрины магазина и, увидев, что полнолицый, выйдя из редакции, направился вдоль сквера, пошла за ним. Вместе сели в трамвай, который шел к Крутому замку. Выйдя из вагона на последней остановке, полнолицый оглянулся, надвинул шляпу на лоб и свернул в переулок.
Катруся несколько задержалась на остановке – внизу в легкой пелене тумана лежал город. Железнодорожная станция с дымками маневровых паровозов, серые и черные дома, дождем отмытые тротуары… Где-то там, за этим нагромождением потемневших от времени черепичных крыш, и ее маленький домик – она даже разглядела ореховое дерево соседей. Вздохнула и тоже юркнула в переулок, куда только что свернул человек в шляпе.
Убедившись, что вокруг никого нет, полнолицый остановился и жестом подозвал девушку.
– Что стряслось? – спросил. – Я же говорил, ко мне только в крайнем случае…
– А я этого не забыла – из-за пустяка не пришла бы… – Катруся вытащила платок, вытерла мокрое лицо. – Дело, Евген Степанович, такое: возвратился Богдан. Точнее говоря, сбежал с товарищем из Цитадели.
– Так, так… Дело действительно серьезное… – Полнолицый сорвал с куста мокрый листочек, положил на пальцы и прихлопнул ладонью. – Так, так… Ну и что же они?..
– Изголодались, на людей не похожи. Товарищ его ранен в ногу. Я их подкармливаю, лечу. Что ни говорите, все-таки врач…
– А что они собираются делать?
– Я, собственно, за этим к вам. Хотят искать партизан. Богдан тоскует, горячится, вы же знаете его, а тот более спокойный. Сказали, в лагере ходят слухи о подполье – кровельные ножницы им кто-то перекинул… Расспрашивали меня, не знаю ли про подпольщиков… Я ничего им не сказала, решила с вами посоветоваться.
– Так, так… Это ты хорошо сделала… – Полнолицый сорвал еще один листочек. – А кто тот товарищ?
– Кирилюк… Петро Кирилюк… Богдан много рассказывал о нем… Лейтенант… Сам из Киева, аспирант университета, хорошо знает немецкий, жил в Берлине – отец работал в посольстве… Симпатичный…
– Симпатичный, говоришь?.. – Евген Степанович скосил глаза на Катрю. – Ну, ежели симпатичный, то я загляну к вам вечером.
– Да я не про то, – покраснела девушка. – Просто с ним приятно говорить.
– Вот и побеседуем. Только ты им – ни слова. Поняла?
У Модеста Сливинского плохое настроение. Во-первых, не зашел к нему, хотя и пообещал, Вальтер Мейер, этот собачник-шкуродер, как мысленно называл его Сливинский. Сам по себе Мейер хоть бы и век не появлялся, но ведь обещал принести какие-то золотые вещицы и намекал, что, возможно, будут доллары. Модест Сливинский целых три дня мечтал об этих долларах – и вдруг такое разочарование. Все же, что ни говорите, а недостаток воспитания дает себя чувствовать. Порядочный человек предупредил бы, что не может прийти, и ты бы не ждал его, не терял зря времени, маясь на диване.
Но чего ждать от этого недотепы? Из хама, простите, никогда не будет пана. От этого Мейера так дурно пахнет, что после его визитов приходится проветривать квартиру. Но ведь золото!.. Модест Сливинский любил золото больше всего на свете и ради него готов был терпеть не только дурной запах, но и дешевые шутки и пренебрежительное отношение этого грязного эсэсовца.
Разве он бросил хоть слово упрека этому головорезу, когда тот приносил золотые челюсти с обломками зубов? Разве хоть раз спросил, откуда у него такие массивные старинные часы, драгоценные серьги и броши? Нет, как человек интеллигентный и выдержанный, он ни разу даже не намекнул, что ему известно, откуда берет этот шкуродер драгоценности. И расплачивался честно. А после всего такая черная измена!
Правда, Вальтеру могло что-то помешать. Что ж, подождем до завтра.
Модест Сливинский достал свою любимую серебряную рюмку, налил коньяку. Что-что, а коньяк он мог себе позволить первосортный. Предпочитал французский, выдержанный. Коньяк – это его конек, и все в городе знают, что набор коньяков у Сливинского наилучший. Он долго принюхивался к горьковато-пряному аромату мартеля, прежде чем маленькими глоточками осушить рюмку.
Мартель немного успокоил. Что ни говорите, а жить еще можно. Пан Сливинский закутался в пушистый, почти невесомый зеленоватый халат – подарок панны Зоей (ах, эта панна Зося! Как она любила его и как элегантно стягивала прозрачные чулки со своих длинных стройных ног!), постоял у окна. Прескверная погода. Третий день моросит, и хвала богу, что не надо выходить на слякотную улицу, плестись по базарной грязи в поисках подходящей коммерции. Только он, Модест Сливинский, смог так ловко устроиться и заставить работать на себя этих мелких маклеров “черного рынка”. Голова на плечах у него все же есть…
Пан Модест придвинул столик к уютному дивану, покрытому пестрым персидским ковром. Теперь стоит лишь протянуть руку – и легко достанешь бутылку с коньяком, серебряную рюмку. Включил торшер – мягкий свет залил комнату, отразившись в стекле книжных полок. Сам пан Сливинский не любил читать, но полки забиты книгами. Тем более что их сейчас можно купить чуть ли не на вес – эта “вшивая (как любил выражаться пан Модест) интеллигенция” тоже хочет есть.
На этой полке лишь Винниченко. Говорят, неплохо умел писать. Сливинский даже попробовал прочитать какой-то роман – забыл теперь и название, – но дела помешали, так и не закончил. Зато историю Украины, которую написал Дорошенко, осилил: многоуважаемый пан аргументирует необходимость сотрудничества украинцев с немцами, почему же теоретически не подковаться… На самом видном месте – “Майн кампф”.
Пан Модест зевнул и достал с нижней полки детектив в дешевом мягком переплете. Нынче это единственная литература, которую можно читать. Растянулся на диване, подложив под бок мягкую подушку. Но и детектив не развлек его. Ныло в груди. Может, эта свинья Мейер нашел нового покупателя? Постойте, сколько же он заработал на этом эсэсовце?
Причмокивая губами, считал. Дай бог, сумма круглая! Приятно, однако, работать с деловыми людьми…
Сам пан Модест всегда считал себя деловым человеком. В кругу близких друзей, особенно после рюм-ки–другой, любил хвастать своим нюхом, который как будто никогда еще его не подводил. Никогда! Однажды он, правда, попал в передрягу, но вовремя выкрутился. Хотя, честно говоря, игра стоила свеч.
Два года назад Модест Сливинский сделал ставку на бешеную конягу – Степана Бандеру. Этот Бандера заверял, что имеется договор с самим фюрером – на Украине будет, наконец, создано правительство вольной, почти самостийной неньки Украины… “Почти”, ибо верховное руководство все же останется за немцами. Но это никого не тревожило: немцы так немцы, пускай хоть черти, лишь бы не большевики и разные коммунизированные элементы. Только бы свое правительство…
Модест Сливинский стал членом вновь созданного “самостийного” правительства. Боже мой, он сам себе не верил – заместитель министра! Чуть ли не министр Украины!
Направляясь как-то на заседание этого “совета министров”, пан Модест по пути заглянул на толкучку и увидел у спекулянта роскошные очки в массивной золотой оправе. Купил, не торгуясь (впервые за много лет), и появился перед изумленными коллегами во всем министерском величии – высокий, прямой (даже в плечах, кажется, стал шире), с седыми висками, в сверкающих очках. Правда, сквозь толстые выпуклые стекла было плохо видно, и Сливинский не мог оценить выражение лиц других министров, но потом узнал, что фурор был полный – коллеги едва не лопнули от зависти.
Эта неделя, когда пан Модест купался в лучах державной славы, была одной из лучших в его жизни. Не потому, что министерский портфель уже принес ему какие-то реальные блага – это было впереди, – а потому, что теперь только пан Модест понял, что значит быть “персоной”. Да, многое можно отдать за то, что прохожие останавливаются, указывают на тебя, перешептываются – вот, дескать, прошел сам ясновельможный пан министр Модест Сливинский!..
Пан Сливинский родился в семье западноукраинского адвоката средней руки и в бескрайних степях Украины никогда в жизни не бывал. А теперь ему казалось, что он вырос где-то на Днепре. Он представлял себе большой, белый, с колоннами панский дом, парк с вековыми липами и дубами, роскошный “мерседес” на аллее, а вдали поля и поля – жирный, как сало, чернозем. И все это принадлежит ему, пану украинскому министру!
Вот он – такой почтенный, в золотых очках (не забыть бы завтра заглянуть в мастерскую и вставить обыкновенные стекла) и строгом черном сюртуке – поднимается по мраморной лестнице дворца, который большевики когда-то называли, кажется, Верховным Советом. Когда это было и где эти большевики? Теперь здесь парламент, а еще лучше – конгресс Украины. Кстати, на ближайшем заседании правительства надо будет внести это предложение. Конгресс – это как-то возвышает! Ему, Модесту Сливинскому, предоставляют слово, или нет – он сам дает слово, так как уже председательствует в конгрессе. В перерыв выходит в вестибюль; господа депутаты, даже министры, подобострастно пожимают ему руку, кланяются…
А вечером можно скрыться в укромном кабинете ресторана. Разумеется, с девочками…
