Текст книги "Ювелир с улицы Капуцинов"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Продолжая насвистывать, он поднялся вслед за Лоттой и Мором.

Спустя час Петро услышал голос на втором этаже. Он прислушался. Говорил Мор:

– Хорошо, Лотта, что вы сохранили тетради Теодора. Он был очень талантлив, я снова убедился в этом, просматривая его записи. Мне казалось, он успел завершить свою главную работу. Это был бы большой вклад в науку. Но, к сожалению, я ошибся.

– Никто не интересовался бумагами покойного? – спросил Амрен. – Может, кто-нибудь из бывших коллег?

У Петра екнуло сердце…

– Все бумаги собрал отец, – ответила Лотта. – Никто не знал, где они спрятаны, кроме нас двоих. Мы не трогали их. Только перед вашим приходом я пыталась разобрать их.

– Что ж, – сказал Мор. – Будем считать нашу миссию неудачной.

Они спустились в холл. Петро отложил книгу, которую читал в ожидании Лотты и ее спутников.

– Новейшую литературу, – сказал он, – я воспринимаю умом, а не сердцем. Классики все-таки умели поковыряться в человеческой душе. Как вы думаете, Мор, скоро ли мы сможем забыть Шиллера?

– Шиллера? – переспросил тот. – А-а, вы про литературу. А я все про свое…

– Нашли письма?

Мор удивленно посмотрел на Петра.

– Какие письма?!

– Геллерт, вероятно, сжег их, – вмешался Амрен, толкая Мора.

Но Мор так и не понял, что происходит. Тогда Петро сказал:

– Вы, кажется, на машине? Давайте проветримся перед ужином.

“Моя дорогая Дора! Давно тебе не писала, так как не было верной оказии. Это письмо тебе передаст один близкий нашему дому человек. Да и честно говоря, не знала, что и как писать. Сама себя не понимала, блуждала в трех соснах. Еще и сейчас блуждаю между ними и не знаю, когда найду дорогу. Возможно, это потому, что меня (тебе первой признаюсь в этом) устраивает это блуждание. Не хочется разочаровываться…

Ты всегда понимала меня с первого слова и давно уже обо всем догадалась. Да, в мою жизнь вошел мужчина. Я бы сказала, что случайно вошел, но что не случайно в нашей жизни? А может, и сама жизнь – случайность, может, она не стоит ни переживаний, ни слез. Вот видишь, в какую меланхолию я впала. Не знаю, чего во мне больше – меланхолии или надежды…

Теперь – за дело.

Его привел отец – они заключили какой-то договор, и отец увивался вокруг него. Ты же знаешь, какой он, когда чует поживу. Почему отец привел его к нам, я поняла потом, – боялся упустить выгодного клиента, а пока что поручил его своей дочери. Мне было скучно, и я решила развлечься, тем более что этот человек импонировал мне.

Вообрази себе – среднего роста, стройный, темно-русый, с голубыми блестящими глазами. Несколько удивляла настороженность, я сказала бы, внутренняя сосредоточенность, с которой он держался вначале. Я пригласила его к себе, мы пили рейнвейн, вели легкую беседу; мне было приятно кокетничать с ним и, честно говоря, хотелось вскружить ему голову.

Прости, что я до сих пор не назвала его. Герман Шпехт – бывший обер-лейтенант, демобилизованный из армии после ранения. Пуля попала в ногу, и он ходит с тростью. Но все это не имеет значения – ни его дела, ни ранение, ни палка.

Случилось так, что из Берлина приехал Роберт с каким-то бурбоном штурмбаннфюрером; я пригласила подруг, и мы пили коньяк, танцевали, смеялись, флиртовали. Было весело, немного портил нервы бурбон, но с этим можно было мириться. В конце концов я все же вскружила Герману голову – он приревновал меня. И знаешь к кому? Тысячу лет будешь ломать голову и не догадаешься – к Роберту! Правда, Герман только что познакомился с Робертом, но ведь, кажется, с первого взгляда ясно, что Мора можно ревновать лишь к книгам или ретортам, в крайнем случае к его картинам. Не скажу, что ревность Германа не доставила мне несколько приятных минут, но не больше: сердце мое билось ровно.

Утром, когда я проснулась, первый, о ком я подумала, был он. И мне стало приятно, что сейчас я выйду пить кофе и увижу его; хотелось, чтобы этот миг настал скорее – я едва дождалась завтрака.

Он был взволнован – я это почувствовала сразу, и мне казалось, что причиной этого была моя легкомысленная особа. Я попросила его помочь мне разобрать бумаги, которые остались от Теодора, – Роберт интересовался ими.

Мы сидели в кабинете, Герман просматривал скучнейшие тетради, а я читала письма Теодора. Читала и плакала, забыв обо всем. Вдруг оглянулась и увидела такие сочувственные и добрые глаза, что не удержалась и совсем разрыдалась. Он не утешал меня, лишь вытирал слезы – мне стало легче, и я поняла: плачу не только потому, что мне жаль покойного мужа, а жаль и себя, хочется чего-то хорошего, настоящего, и это настоящее рядом, стоит только сделать шаг…

Право, от этого можно сойти с ума!

В тот вечер мы прощались с Робертом. Герман пригласил нас в ресторан. Было много вина и музыки, но все время какое-то беспокойство не покидало меня. Ко всему штурмбаннфюрер начал хвастаться своими подвигами. Благодарение богу, Герман догадался налить ему медвежью порцию коньяку – тот опьянел и начал увиваться за Эльзой. Не знаю, как Эльзу, а меня такой вариант устраивал.

Не удивляйся моей исповеди – такой путаной и непоследовательной, вся моя жизнь сейчас такая непоследовательная. И пишу это тебе потому, что больше не с кем поделиться ни мыслями, ни чувствами – отца интересуют только деньги, а немногие мои знакомые женщины сами готовы натянуть на себя черные мундиры. Боже мой, тебе не кажется, что наша Германия сошла с ума?

Но сейчас я не думаю ни про Германию, ни про черта-дьявола. Возможно, в тот вечер у меня было скверное настроение из-за того, что Герман случайно задел больную струнку Роберта. Он заговорил с ним о живописи, и тот уже не отставал от Шпехта весь вечер. Ты же знаешь причуды Роберта – от молекулы до Рембрандта у него один шаг, и я не знаю, чем в конце концов он увлекается больше. Я старалась попасть им в тон, но спасовала. Оказывается, Герман хорошо знает живопись, имеет несколько ценных картин и обещал Роберту оригиналы каких-то славянских художников.

Дора, дорогая, наверно тебе уже надоело мое пустословие?

Можешь представить себе мою радость, когда мы вышли из ресторана и, распрощавшись с компанией, направились пешком домой. Чуть ли не два часа брели мы по затемненным улицам, но мне было не страшно, и я совсем не устала, даже жалела, что так быстро увидела наш дом.

Я ощущала тепло руки Германа – и от этого самой становилось жарко; я опьянела от этой ночи и присутствия Германа, от его слов. Правда, он говорил мало, а меня, как на грех, одолела болтливость. Хотелось говорить, тем более что я чувствовала с его стороны искреннюю заинтересованность, – он иногда спрашивал о том, что может интересовать лишь близкого или расположенного ко мне человека. И потому он становился мне еще дороже и понятнее.

Кстати, Герман знает Карла. Именно благодаря кузену у Германа и возникла мысль о деловых связях с отцом. Наш легкомысленный Карл взялся за ум и начинает что-то делать. Дай бог!.. Отец махнул на него рукой и ограничился тем, что ради покойного своего брата дал Карлу немного денег и рекомендацию

У Германа с Карлом коммерческие дела, он много расспрашивал о нем – вероятно, хочет знать до тонкостей своего компаньона. Я просила Германа поддержать нашего чурбана – с помощью такого человека, как Шпехт, кузен, глядишь, и станет на ноги.

Мы возвратились домой поздно, но отец еще ждал Шпехта. У них произошел какой-то разговор, и утром следующего дня Герман сообщил мне, что дела заставляют его выехать.

Уехал…

Единственно, что мне осталось, – это фотография: в нашем саду стоим мы – он, я и отец. Он смотрит на меня с фотографии – серьезный, умный, и я поверяю ему свои самые таинственные думы…

Вот и вся эта, возможно, банальная история.

Надеюсь, ты не осудишь меня”.

С большими трудностями Кирилюк пробился к секретарю губернатора дистрикта. Высокий, рыжий, похожий на восклицательный знак человек с красными веками выслушал его, внимательно ощупал быстрыми глазами. С минуту подумал и, когда Петро уже хотел нарушить паузу, спросил:

– Письмо с вами?

– Да.

Секретарь протянул руку.

– Прошу…

– Оно адресовано лично господину фон Вайгангу…

Секретарь едва пошевелил тонкими бескровными губами:

– Мы теряем напрасно время, господин Кремер. Я передам письмо губернатору, и он сам решит, принимать вас или нет.

Минут через десять секретарь вернулся. Уже по одному его виду Петро догадался – рекомендация ювелира чего-то стоит! Секретарь приветливо улыбнулся и чуть ли не дружелюбно сказал:

– Подождите, пожалуйста, господин Кремер. Вот свежая газета и журналы. Губернатор примет вас.

Петро уткнул в газету невидящий взгляд. Никогда в жизни он так не волновался. Нечто похожее он испытывал, когда шел сдавать первый экзамен в аспирантуру, чувствуя, что от этого экзамена зависит вся жизнь. Какой он был тогда глупый юнец! К сегодняшнему экзамену он готов лучше, чем даже тогда, подумал он, улыбаясь. Губернатор – это установлено точно – никогда не встречался с племянником Ганса Кремера, а что касается подробностей жизни ювелира, то их припасено сколько угодно. А если окажется, что Карл чего-то и не знает, то ведь он не был в столь близких отношениях с семьей Ганса Кремера…

Секретарь вновь исчез за массивной дверью. Вернувшись, почтительно раскрыл ее перед Кирилюком.

– Господин губернатор ждет вас.

Кабинет длинный, светлый. Стол в противоположном конце кажется маленьким; человек за ним тоже кажется небольшим. Лишь подойдя ближе, Петро понял, что ошибается: за большим дубовым столом сидел высокий человек с квадратной челюстью, плечистый, коротко подстриженный. Подав через стол руку, приветливо сказал:

– Мне очень приятно видеть у себя племянника моего друга и бывшего коллеги. Вы давно видели своего дядю?

“Глупый вопрос, – подумал Кирилюк, – в конце письма обозначена дата”.

– Почти месяц тому назад.

– И вы так долго добирались из Бреслау?

– В Кракове простудился и чуть ли не месяц провалялся с воспалением легких, – объяснил Петро.

Фон Вайганг постучал карандашом по столу, словно отбивая марш.

– Как живет уважаемый Ганс?

– В последнее время ему удалось осуществить несколько выгодных операций. И на здоровье дядюшка пока что не жалуется – поскрипывает,

– “Поскрипывает”?!

Кирилюк заметил, как растянулись уголки губ губернатора. Это, должно быть, означало улыбку.

– Скрипит в прямом и переносном смысле, – ободренный этой улыбкой, позволил себе шутку Петро.

Шутка была благосклонно встречена.

– У Ганса даже смолоду был скрипучий голос, – промолвил губернатор, полуприкрыв глаза. – И он все еще собирает эти, как их?.. Ну?.. – Губернатор нетерпеливо щелкнул пальцами, как бы в ожидании подсказки.

Петро понял: проверка.

– Вы имеете в виду дядюшкину страсть к коврам?

– Ха-ха-ха… Удивительная страсть…

Поняв, что губернатор лишь начал прощупывать его, Кирилюк сам пошел навстречу опасности.

– В комнате, где вы жили, когда гостили у дяди перед войной, висят те же самые ковры. И та же самая старая груша заглядывает в окно… – сказал он, улыбаясь.

– Кажется, вместе со мной тогда гостил у Ганса и ваш отец? – небрежно бросил фон Вайгаиг.

– Мой отец? Возможно… – Петро едва не попал в ловушку, но вовремя опомнился. – Возможно, вы имеете в виду кого-нибудь другого? Моего отца тогда уже не было в живых.

Лицо губернатора разгладилось.

– Кажется, он умер в тридцать четвертом?

– В тридцать шестом, – уточнил Кирилюк.

– Разве? Я уже и не помню… – отстукивал карандашом марш фон Вайганг, и Петро понял – хорошо все помнит и лишь прикидывается, что забыл. – Интересно было бы встретиться сейчас с Гансом. Наверно, постарел.

Кирилюк вынул из кармана фотографию, подал ее губернатору и сказал:

– Вот как он выглядел месяц назад.

Это был один из главных его козырей: на фоне кремеровского особняка он снят вместе с Лоттой и ее отцом. Когда губернатор оторвал свой взгляд от снимка, Петро знал: больше каверзных вопросов не будет – по лицу губернатора расползлась благодушная, полная благожелательности улыбка.

– Какой взрослой стала эта девушка! Я помню ее еще младенцем.

– У Лотты большое несчастье, – сочувственно заметил Петро. – Ее муж Теодор Геллерт…

– Знаю… Геллерт мог бы стать гордостью нации. Как перенесла это горе ваша кузина?

– Время залечивает раны…

– Эта девушка всегда обладала силой воли, – кивнул фон Вайганг. – Лотта – подлинная арийка!

Петро увидел, что губернатор как бы смотрит сквозь него, ничего не замечая. По-видимому, беседа навеяла приятные воспоминания. Может быть, губернатор вспоминает, как рыбачил вместе со своим старшим товарищем Гансом, которого (если ювелир не преувеличивал) боготворил?

Петро понял – эта лирическая минута ему лишь па пользу. И он не ошибся.

– Что я могу для вас сделать? – нарушил, наконец, паузу фон Вайганг.

– Я хотел бы открыть собственное дело, – начал Петро деловым тоном. – Оно позднее могло бы стать филиалом фирмы “Ганс Кремер”.

– А в перспективе – “Ганс и Карл Кремеры”, – покровительственно улыбнулся фон Вайганг.

– Именно так, господин губернатор. Не стану скрывать – эта перспектива вдохновляет меня.

– Не так уж и дерзка эта мысль. Надо же кому-то продолжить дело Ганса. Однако мы отвлеклись от дела.

– Я хотел бы, – подхватил Петро, – открыть в городе магазин. Оборотные средства и кое-какие товары на первое время у меня имеются, а все зависит от того, как пойдут дела. – И, почтительно склонив голову, как бы заранее благодаря фон Вайганга, Петро добавил: – Конечно, я не могу рассчитывать на прямую поддержку такой высокой особы, как губернатор дистрикта, но доброе слово, сказанное вами, будет значить для меня очень много.

Фон Вайганг благожелательно выслушал эти слова посетителя. Постучав карандашом по столу, он сказал:

– Власти заинтересованы в обновлении коммерческой деятельности в восточных районах. Ваша инициатива, мой друг, заслуживает похвалы. Мы вам поможем, так как ваша деятельность будет способствовать укреплению великого немецкого государства. Обратитесь завтра к моему секретарю, он получит надлежащие инструкции.

Полагая, что аудиенция окончена, Петро поднялся. Но губернатор остановил его едва заметным движением руки.

– Где вы живете?

Петро понял: это проявление величайшей заботы со стороны губернатор.

– Пока что и гостинице.

– Если хотите акклиматизироваться здесь, – посоветовал губернатор, – подыщите себе приличную квартиру. – Подумал немного и добавил: – Я хотел бы, чтобы племянник моего давнего друга время от времени бывал у меня. Это, – надменно добавил он, – будет для вас наилучшей рекомендацией. О приемных днях вас известит секретарь.

Петро распрощался. Шел к двери, зная, что губернатор смотрит ему вслед. И он ступал медленно, хотя его так и подмывало запрыгать от радости. Вышел на улицу, миновал сквер, покрытый желтой осенней листвой, и только после этого позволил себе облегченно вздохнуть – все трудности позади, успешно сдан самый сложный в жизни экзамен.

Радовался и не знал, что испытания только начинаются…

Огородами Кирилюк пробрался к дому Стефанишиных. Его уже ждали Богдан с Катрусей, Заремба и незнакомый пожилой мужчина с волевым, спокойным лицом.

– Денис Васильевич Ковач, – представил его Заремба. – Метранпаж нашей типографии.

Петро с уважением пожал жилистую руку Ковача. Он знал: Денис Васильевич, или просто вуйко Денис, как все его звали, вместе с Зарембой руководит большой группой подпольщиков.

Богдан ходил вокруг Петра, глядя на него сияющими от радости глазами, и торопил:

– Рассказывай скорее! Мы тут чуть не умерли от волнения…

Стараясь не пропустить ни одной подробности, Петро рассказал о встрече с губернатором. Он воспроизвел его интонации и даже жесты, считая, что каждая мелочь может иметь значение.

Когда он кончил свой рассказ, в комнате воцарилась тишина. Ее нарушил Заремба.

– Ты, парень, сам еще не знаешь, какое дело сделал! Я и не мечтал, что все так ловко выйдет.

Богдан положил свою большую руку на плечо Петра и спросил:

– Но как же быть с магазином? Ты ведь там пропадешь. Представляю себе – Петро за прилавком. Умора!..

– Надо будет – и ты станешь, – оборвал его Заремба. – Магазин следует немедленно открыть. Во-первых, прекрасная явка; во-вторых, Петру необходимо завоевать авторитет в коммерческом мире. Вы как считаете, вуйко Денис?

– А он сам что думает? – кивнул тот на Петра. – Ему дело начинать, пусть и скажет.

– Свое соображение я высказал самому губернатору, – весело засмеялся Кирилюк.

– То вообще, а в деталях?

– В деталях тоже продумал. В центре города, на улице Капуцинов, есть торговое здание с большим подсобным помещением. Там можно открыть магазин. Торговать не только ювелирными изделиями – у нас для этого пороху не хватит, – но и разным хламом. Устроить нечто вроде комиссионного магазина. Думаю, с этим я справлюсь.

Ковач кивнул головой.

– Я тоже думаю – справишься. Ты парень ловкий. А вот для чего все это, понимаешь?

– Тут и ребенку понятно.

– Ой ли! Ну, будешь работать в магазине, так сказать, заворачивать коммерцией, – думаешь, все? А нам надо, чтобы и магазин был, и чтобы ты, то бишь Карл Кремер, не был прикован к нему, чтобы для него коммерция была также ширмой. Вот какие дела, хлопче.

– Как же быть? – растерялся Кирилюк.

– Не такая уж это сложная проблема, – улыбнулся вуйко Денис. – Найдем тебе помощников. Они будут торговать – и надо, чтобы с прибылью: нам деньги понадобятся. Была у меня мысль в подсобке подпольную типографию устроить, но Евген Степанович возражает.

– Почему? – воскликнул Петро.

– А ты не горячись, – сказал Заремба. – Не хочется такое дело под удар ставить. Надеемся, ты там ценную информацию сможешь собирать. Вчера получили ответ на твое сообщение о передислокации танкового корпуса. Тебе объявлена благодарность. А за тетрадью самолет высылают. Теперь понимаешь, что это такое?..

Петро почувствовал, что покраснел.

– Когда еще косовица, а мы уже сено возим, – произнес он смущенно. – А если та тетрадь – мыльный пузырь?..

– Может, и так, – сказал Заремба. – А может, и нет. Во всяком случае, это такая карта, на которую стоит делать ставку.

Ковач закурил, попросив у Катри пепельницу. Девушка поставила перед ним деревянную резную пепельницу гуцульской работы и опять забралась в угол, зябко укутавшись в темный шерстяной платок. Казалось, девушка дремлет, но Петро то и дело перехватывал ее внимательный взгляд. Ему захотелось услышать ее милый голос, посмотреть, как сверкнет она глазами, и он спросил:

– А что скажет Катруся?

– Что ж говорить! – пожала она плечами. – Все уже сказано. Начинаем большую игру, надо все тщательно продумать, а то какой-нибудь пустяк может все погубить.

– Вот это да! – сказал Ковач, поднимая желтый, обкуренный палец. – Сказала как ножом отрезала. А теперь, – поглядел на часы, – пора кончать. Итак, открываем магазин. Всю эту коммерцию мы финансируем. – Обращаясь к Кирилюку, он напомнил: – Учти, фирма должна кормить не только тебя. Дадим тебе двух помощников. Они явятся, когда уладится дело с помещением. Пароль: “Мы слышали, пан будет торговать не только ювелирными изделиями, но и мехом”. Ответ: “С мехами нынче дела скверные”. Люди надежные. Связными будут Богдан и Катря. Имейте в виду, непосредственные контакты, – улыбнулся, – с господином Карлом Кремером воспрещены. Все связи только через приказчиков. Предупреждаю, никаких записок, памяток и т.д. Обо мне забудьте. Собственно, все… Теперь – по домам. По одному.

Первыми ушли Ковач и Заремба. Петро еще посидел несколько минут. Богдан и Катря молчали, молчал и он, уставившись в пол.

– Как на похоронах, – усмехнулся Богдан.

– Хоронить, дружище, рано, – поднялся Петро. Подошел к Катре и увидел, как она покраснела.

Богдан смущенно хмыкнул и, буркнув что-то про чай, вышел на кухню. Петро взял руку Катруси, заглянул в ее черные влажные глаза, но сказать ничего не смог, хотя чувствовал, что она ждет его слов.

Вернувшись в гостиницу, долго лежал с закрытыми глазами и вдруг почувствовал такой прилив нежности к Катрусе, что едва не вскочил и не побежал на далекую темную улицу. Потом заснул. Во сне увидел Лотту – она сидела на пушистом ковре и плакала, затем вдруг усмехнулась и показала ему язык. Петро хотел обидеться, но Лотта прижалась к нему, и он почувствовал, как заныло сердце. Знал: все это уже снится ему, но сердце болело… Успокоился, лишь когда стало светать.

Менцель ругался: Мария Харчук оказалась крепким орешком. Неделя проходила за неделей, а она все еще не была откровенна с паном Модестом.

Сливинский уже целый месяц не показывался у пани Стеллы. И Ядзя несколько раз звонила ему, намекая на возможность свидания, но все напрасно – Модест думал лишь о Марии…

Как-то странно сложились их отношения. Сливинский определенно знал: Мария рада, когда он приходит к ней; он видел, как она буквально расцветала при его появлении, как тянулась к нему, и все же… Стоило пану Модесту заговорить о своих сомнениях, о необходимости не только трепать языком, но и бороться с оккупантами, как Мария сразу переводила разговор на другое. И даже когда она соглашалась с его словами, все равно выведать у нее что-нибудь не удавалось.

Марии нравился пан Модест, она чувствовала себя с ним хорошо, беспокоилась, когда он долго не появлялся, но в то же время что-то внушало ей страх к нему, боязнь совершить какой-то неосторожный, страшный по своим последствиям поступок…

Опали листья с деревьев. Модест Сливинский сидел в сквере, подняв воротник пальто, и носком ботинка разгребал слежавшуюся листву. На вершину молодого тополя напротив села ворона. Взглянула подозрительно на одинокую фигуру в сквере и недовольно закаркала. Пан Модест подобрал сухую ветку и швырнул в ворону. И без того скверно на душе, а она еще каркает…

Сливинскому сегодня изрядно попало от Менцеля. Когда шеф гестапо вызвал его, пан Модест думал, что, как всегда, дело ограничится руганью и стучанием кулаком по столу. Сливинский привык к бурному проявлению чувств Менцеля, у него даже выработался иммунитет – надо зарыться поглубже в мягкое кресло, всем своим видом показывая, что страшно боишься угроз штандартенфюрера. При этом можно придумывать острые реплики. Конечно, он не такой дурак, чтобы позволить себе хоть раз оборвать шефа, но все же приятно чувствовать превосходство над ним.

Сегодня Менцель не ругался и не стучал кулаком по столу. Он ласково встретил Сливинского, даже поинтересовался его здоровьем. Спросил о делах, но, не дослушав его очередных оправданий, сочувственно сказал:

– Я не завидую вам, пан Сливинский. Я не позавидовал бы и вашим многоуважаемым родителям, если бы они были живы. Между прочим, – вспыхнул на миг шеф, – я спросил бы у них, зачем они родили на свет божий такого тупого осла! – Повертел шеей в крахмальном воротничке, успокаиваясь, и продолжал притворно мягко: – Дело в том, мой дорогой пан Сливинский, что про ваш, – подчеркнул, – эксперимент с Марией Харчук стало известно самому губернатору фон Вайгангу. Он вызвал меня, и я доложил: дела подвигаются хорошо, не позднее чем через неделю будет положительный результат. Вы можете вообразить, что произойдет, если через неделю я не смогу доложить об успешном завершении операции?.. Нечего говорить, что я снимаю с себя ответственность за ваш – да, да, ваш! – эксперимент. Но это еще не все. Подумали ли вы о том, что ваша бесплодная возня с этой большевичкой может быть расценена как провокация? А вы должны знать – гестапо не любит провокаторов, пан Сливинский. Вы, вероятно, догадываетесь, как мы с ними поступаем? – Выдержав большую паузу, Менцель добавил: – Я не задерживаю вас, уважаемый пан. Всего наилучшего!

Модеста Сливинского шатало, когда он шел по коридору гестапо. Ужас охватил его. Да, с гестапо шутки плохи!.. Оказавшись в цейтноте, Менцель с легкостью пожертвует им. И не станет Модеста Сливинского. Не станет… От этой мысли пана Модеста замутило, и он поспешил на свежий воздух.

Может быть, бежать? Да, в лес, там он возглавит один из отрядов знаменитого бандеровского воинства! Он докажет, что в его жилах течет казацкая кровь! Но тут Модест Сливинский вспомнил о прочных связях гестапо с бандеровским руководством. Спасения нет.

Свернув в скверик, он в бессилии опустился на скамейку. Итак, через неделю развязка… Неделя?! Ба, да ведь у него впереди есть еще целая неделя! Семь драгоценных дней!.. За это время можно горы сдвинуть!

“Прочь уныние!” – сказал себе пан Модест и потер задубевшие на ветру руки. Черт знает что, перчатки в кармане, а руки закоченели – вот до чего доводит растерянность.

Поднялся, выпрямил затекшее тело, плюнул в сторону вороны, которая снова устроилась поблизости. Не накаркать тебе несчастья на Модеста Сливинского, не так-то просто затравить его – он еще поборется!..

Вечером пан Модест пришел к Марии с чемоданчиком. На ее удивленный взгляд ответил:

– Поставил точку… Тут все, что осталось у Модеста Яблонского!

Мария всплеснула руками и спросила:

– Что случилось, дорогой?

Это “дорогой” вырвалось помимо ее воли. Женщина покраснела, а пан Модест, почувствовав под ногами твердую почву, бросился в атаку.

– Точка поставлена, и жребий брошен, – продолжал он театрально. – Сегодня мой последний вечер в городе. Завтра я уже не увижу тебя, моя любимая…

– Не пугайте меня, Модест Владимирович… Что случилось?

Сливинский вынул из чемодана и поставил на стол две бутылки с коньяком и вином, а также кулечки с продуктами. В чемодане осталось белье, несколько пар носков, свитер.

– Все мое имущество, – хлопнул крышкой пан Модест. – Сегодня ликвидировал последнюю картину. Из квартиры меня выселили – дом перестраивают под офицерское общежитие. Ничто больше не связывает меня с городом, кроме тебя, солнце мое. Но чувство должно поступиться перед долгом – утром еду. В лесах, слышал, есть партизаны! А теперь, дорогая, давай праздновать – сегодня день моего рождения… И, я считаю, второго рождения тоже. Прочь пассивность! Модест Яблонский покажет фашистам, что у него твердая рука и мужественное сердце!..

Мария растерялась.

– А я как раз собралась к родственникам в деревню, – как-то некстати заметила она. – За картошкой. И на работе меня отпустили…

– Значит, обоим нам дорога… – пробормотал пан Модест, обнимая Марию.

Впервые она не сопротивлялась. Модест осмелел, нежно прижимая к себе до сих пор неприступную женщину; он с радостью увидел, как затуманились глаза Марии, и припал к ее губам.

Минуту спустя Сливинский весело хлопотал возле стола.

“Не торопись, все уладится…” – кажется, так сказала ему Мария. И каким тоном! Чертова женщина, столько крутила ему голову, шляк бы ии трафив[17]17
  Бытующее в Западной Украине выражение, соответствующее русскому “Черт бы его побрал!”.


[Закрыть] ! Камень, а не женщина! Но недаром говорится: вода и камень долбит.

Мария нарезала хлеб и смотрела на пана Модеста сияющим взором. После первого поцелуя исчезла граница, разделявшая их, и они почувствовали себя свободно и весело. Сказал бы кто-нибудь сейчас пану Модесту, что он мерзавец, – обиделся бы: до того нравилась ему женщина и настолько верил в свое благородство.

Сливинский налил Марии полстакана коньяку и заставил выпить все: мол, он человек суеверный, задумал что-то важное, и, если она не выпьет, его постигнет ужасная неудача.

Коньяк еще больше оживил Марию. Она смеялась и не запрещала пану Модесту целовать ее ладони, плечи. Сливинский подлил еще. Она решительно отодвинула стакан, но уже через минуту весело чокалась с паном Модестом.

– У тебя правдивые глаза, – сказала. – Они согревают меня!

Сливинский и вправду смотрел на Марию удивительно честными, любящими глазами, а про себя думал: “Пора уже выключать свет…”

…Счастливая и безвольная, Мария лежала, прижавшись к пану Модесту.

– Любимый, – шептала, – никуда я тебя не пущу. И тут для нас найдется много дел.

– Все это глупости, – скорбно произнес Модест. – Что я могу сделать один – без оружия, без связей?

– Но ведь существуют люди…

– Где они? Не верю я в эти сказки… – Я тебя сведу с ними.

– Ты?! – засмеялся Модест. – Не шути, дорогая!

– Да, я… – прижалась к нему горячей щекой Мария. – Ты не веришь мне, а я познакомлю тебя с вуйком Денисом. Хороший человек, настоящий, честный! Ты найдешь с ним общий язык.

– Это из вашей типографии?

– Да, метранпаж. Он печатает листовки у гитлеровцев под носом.

– И много вас?

– Перестань! – прошептала Мария. – О таких вещах не спрашивают. Ты разве не знаешь, что такое конспирация?

– Догадываюсь, – усмехнулся в темноте Сливинский.

– Умница ты мой… – погладила его по щеке Мария, и через минуту пан Модест услышал ее ровное дыхание.

Модест лениво потянулся и подумал, что у пани Стеллы сейчас пьют и танцуют. Наверно, там Ядзя. “Надо ей непременно завтра позвонить”, – решил. Повернулся на бок и тоже уснул.

Мария разбудила его на заре. Сидела на краю кровати, уже одетая, умытая и причесанная.

– Вернусь послезавтра.

– Я провожу тебя.

– Не надо, – нежно потрепала его шевелюру. – А про наш разговор забудь, никому ни слова!

– Я буду ждать тебя, моя дорогая.

– До послезавтра, – поцеловала его Мария.

На пороге она оглянулась и улыбнулась открыто и радостно.

Модест Сливинский поспал еще, затем встал, сделал гимнастику и направился в гестапо.

– Мой эксперимент, – пан Модест сделал ударение на первом слове, – да, мой, как вы совершенно справедливо изволили выразиться вчера, герр штандартенфюрер, завершился блестящим успехом. Я могу назвать вам имя одного из руководителей подполья…

– Кто? – выпалил Менцель.

– Метранпаж типографии, какой-то вуйко Денис. Надеюсь, фамилию установить не так уж и трудно.

Менцель вызвал Харнака, и Модест Сливинский выложил все, что узнал от Марии Харчук.

– Поздравляю, Вилли, – сказал штандартенфюрер, – ваш план оказался удачным. Поздравляю и вас, пан Сливинский, – подсластил пилюлю, – вы действовали неплохо. Теперь, господа, нам следует обсудить вторую часть операции… – Заметив знаки, которые подавал ему Харнак, шеф небрежно бросил: – Подождите, пан Сливинский, в приемной, вы, может быть, понадобитесь.

“Як напився, то й од криницы одвернувся” [18]18
  “Как напился, так и от колодца отвернулся”.


[Закрыть], – обиделся пан Модест, нарочито медленно двигаясь к выходу. Когда дверь закрылась, Менцель удивленно посмотрел на Харнака.

– Не понимаю вас, Вилли. Ведь с его помощью мы можем проникнуть в самое сердце организации.

– Не думайте, шеф, что там сидят идиоты. Они раскусят этого павлина в течение одного дня. Достаточно и того, что он обманул Марию Харчук. К тому же, гарантированы ли мы, что там его не знают как дельца черного рынка?

– Логично, – согласился Менцель. – Что ж вы можете предложить?

– Мадам Харчук не должна возвратиться в город, – твердо сказал Харнак. – Ей следует отправиться туда, – сделал выразительный жест рукой, – откуда никто еще не возвращался. Но мы должны быть в стороне. Лучше всего обыкновенная автомобильная катастрофа, в которой погибнет также кто-нибудь из наших людей. Ну, скажем, два полицая. Трупы увидит местное население. Сразу пройдет глух – все чисто и красиво. А мы в это время идем по следу того Дениса… Кстати, установлена ли его фамилия? Прекрасно – значит, Ковач? Дело поручаем самым опытным агентам. Вы согласны, штандартенфюрер?