Текст книги "Ювелир с улицы Капуцинов"
Автор книги: Ростислав Самбук
Жанр:
Шпионские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Глава четвертая
В Берлине
Петро даже не надеялся, что все так быстро уладится. Он думал, что придется искать различные предлоги, долго уговаривать Лотту немного повеселиться в столице, а дело вот как обернулось! Что ж, начало неплохое! И Петро с удовольствием помогал Лотте в ее приготовлениях к поездке. Только теперь он окончательно понял, что означают для женщины сборы в дорогу. Лотта упаковывала свой чемодан полдня, открывала все шкафы, просматривая платья, костюмы и обувь. Перебирая наряды, она затеяла с Петром веселую игру, которая одинаково нравилась обоим. Лотта надевала платье и демонстрировала его, а Петро должен был вынести окончательный приговор – оставаться платью в шкафу или занять место в одном из ее больших дорожных чемоданов.
Они уже просмотрели большую часть гардероба: наконец, наступила очередь ее любимого платья, сшитого из какого-то блестящего, дорогого материала. Платье красиво облегало стройную фигуру Лотты – оно было без рукавов, и нежные белые руки с ямочками около локтей выгодно выделялись на темном фоне.
Даже не глядя на Петра, Лотта почувствовала, что он любуется ею. Подняла на него глаза – и вдруг, смутившись, убежала к себе. Она сбросила платье и осталась перед зеркалом в одной прозрачной рубашке, сама удивляясь пленительной красоте своего тела, готовая многим пожертвовать ради ласки Германа.
А Петро проклинал себя за то, что ему нравится эта женщина. Давал себе торжественнейшие обещания не увлекаться ею, но не был уверен, что сдержит их. Одно лишь знал твердо: ничто не помешает ему сделать то, ради чего ехал в Берлин.
Лотта и Петро выехали ночным поездом, а утром уже были в столице.
По-весеннему припекало солнце, звонкая капель радовала слух. Солнце отражалось в лужах и окнах; даже на длинном стволе зенитного орудия, стоявшего в привокзальном сквере, играли солнечные зайчики. Эта игра света и теней скрашивала уродство города, где все говорило о войне – разбомбленный дом напротив вокзала, длинная очередь у магазина…
Петро бросился было искать такси, но Лотта остановила его – их встречал роскошный черный “мерседес”.
– Это Дора позаботилась о нас, – объяснила спутница такую роскошь. – Ее отчим занимает высокий пост.
Машина быстро доставила их в Шенеберг, к дому Лотты. Построенный еще в начале столетия, он отличался от современной виллы Кремера в Бреслау. Стрельчатые окна, многочисленные и неудобные выступы и уголки, маленькие балкончики на втором этаже – все это украшало дом, но не создавало удобств для его обитателей.
Первый этаж занимали квартиранты из разрушенных бомбардировкой домов. Одну из двух комнат второго этажа Лотта предложила Петру. Он попробовал отказаться, боясь, что это может скомпрометировать Лотту.
– Я не боюсь за свою репутацию, – рассмеялась Лотта. – Но, может быть, вы опасаетесь скомпрометировать свое доброе имя?..
Петру отвели длинную темноватую комнату. Устраиваясь, он думал о Море, прикидывая, как получше намекнуть Лотте, чтоб она устроила встречу с Робертом.
В последнее время у Мора редко бывало хорошее настроение. Раньше, когда он занимался лишь теоретическими расчетами, разрушительное свойство адского оружия представлялось ему чем-то далеким и нереальным. Убедившись после поездки в Норвегию, что работы продвигаются значительно быстрее, чем он думал, и сознавая, что в недалеком будущем атомное оружие станет реальным фактом, Мор впал в черную меланхолию. Ему лучше других было известно, чем угрожает новая бомба человечеству, и он проклинал себя за то, что приложил руку к ее созданию, – он, который считал себя гуманистом и поклонником прекрасного!..
Да, было отчего прийти в отчаяние…
Стремясь забыться, Мор ринулся в музейные дебри, ежедневно открывая для себя что-то интересное. На многое он уже смотрел иначе, чем раньше. Переходя из зала в зал и простаивая иногда перед какой-нибудь поразившей его картиной целыми часами, Мор с удивлением обнаруживал в ней то, что прежде оставалось незамеченным искусствоведами и им самим. В такие минуты он забывал и о кошмарах, мучивших его по ночам, и о формулах, и о страшном чувстве вины перед людьми. Но действительность напоминала ему о себе наглой мордой агента гестапо, который заглядывал в зал, чтобы убедиться, торчит ли еще его поднадзорный перед этой мазней, на которую он, агент, и плюнуть бы не пожелал.
Дело в том, что Мор, как человек, непосредственно участвовавший в создании нового оружия, не имел права свободно передвигаться по городу. Но он сумел убедить свое начальство, что лучший способ восстановить трудоспособность и преодолеть наступивший творческий застой как раз и состоит в том, чтобы переключиться в совершенно другую область духовной жизни. Начальство уже привыкло к его причудам, и для Роберта было сделано исключение. Конечно, если бы его можно было заменить другим сотрудником, с ним бы не церемонились, но сейчас приходилось идти на уступки. Мору разрешили “свободный” образ жизни, предупредив, однако, что без предварительного разрешения он не имеет права ни с кем встречаться. Не очень полагаясь на соблюдение Мором этого условия, к нему приставили опытных агентов-охранников, которые следили за каждым его шагом. Мор уже привык к их присутствию и старался не обращать на это внимания.
Сегодня агент был почти деликатный: он не следовал за Мором по пятам, как это делали другие, дыша ему прямо в затылок. Агент отсиживался в соседнем зале, лишь иногда заглядывая к Мору. Впрочем, ему особенно беспокоиться не приходилось – музей пустовал, один лишь Мор сидел перед рисунками Даниэля Ходовецкого.
Этот художник все больше интересовал Мора. Привлекали небольшие по размеру картины Ходовецкого. его иллюстрации к произведениям Лессинга и Гёте, в особенности серия “Поездка в Дрезден”. Мор считал, что эта серия является наилучшим пособием для изучения истории Германии восемнадцатого столетия. Да, думал он, Ходовецкий лучше других немецких художников сумел заглянуть в душу человека, уловить наиболее характерные черты бюргерства!
Этот поляк сказал новое слово в немецкой живописи и стал более национальным художником, чем сотня жалких подмастерьев-немцев, которые возвеличивали деяния баварских, саксонских, прусских и многих других королей и курфюрстов. Сколько в его произведениях мягкого юмора и лиризма, любви к людям! А какая утонченность, способность одним–двумя штрихами подчеркнуть главные черты характера!
Мор уже около часа любовался работами Ходовецкого. Агент, видно, заскучал, ибо все чаще стал заглядывать в зал. Неожиданно Мору захотелось порезвиться. Когда настороженная физиономия агента вновь возникла в дверях, он поманил его пальцем. Тот сделал удивленный вид, но все же подошел.
– Садитесь, мой друг. – Мор придвинул ему стул. – Вы несколько раз заглядывали сюда, и мне показалось, что ждете, когда я уйду, чтобы наедине полюбоваться этими маленькими шедеврами. Не так ли?
Агент усмехнулся и кивнул.
– А посему я не буду вам мешать! – воскликнул Мор. – Я вижу, вы тонкий ценитель живописи, и мне хотелось бы услышать ваши соображения по поводу картинок этого, – подчеркнул, – поляка.
Услышав последнее слово, агент втянул ноздрями воздух, как хищник, почуявший добычу.
– Поляка? – спросил. – Какого поляка?!.
– Я имею в виду, многоуважаемый коллега, поляка Ходовецкого, чьи произведения украшают стены немецкого национального музея, – откровенно издевался Мор. – И хотел бы слышать ваше мнение о нем.
– Если поляк попал в немецкий музей, – авторитетно сказал агент, – значит, он прошел расовую комиссию!
– Вы думаете? Разве в те времена существовали расовые комиссии?
– Тут и думать нечего. – Агент почувствовал свое превосходство над этим паршивым интеллигентом, – Без расовой комиссии какому-то поляку и носа не позволили бы сунуть в музей. А что касается времени, то вы мне не говорите. Наилучшее время для Германии настало теперь; и каждый, кто смеет это оспаривать, – наш враг. Если же раньше не было расовых комиссий, то это шло лишь во вред немецкой нации. Потому и развелось у нас когда-то столько разных евреев, поляков и прочей погани…
– Глубокая мысль! – иронически усмехнулся Мор. – Но ведь вы ничего не сказали об офортах Ходовецкого. О его сатирических и морализующих тенденциях. Посмотрите внимательно на эту сценку. Не кажется ли вам, что художник противопоставляет здесь простоту и естественность бюргерства распущенности дворянства и военщины?
– Неужели? – удивился агент. – Тогда эта картина подлежит изъятию и уничтожению, а поляка следует отправить в концлагерь. Там ему быстро покажут, в чем заключается настоящий дух немецкой нации!
– Значит, концлагерь? – притворно вздохнул Мор. – Но есть одна причина, которая не позволит прибегнуть к этому верному средству…
– Никаких причин! – воскликнул агент. – Этого проклятого поляка ничто не спасет!
– Но ведь он умер около полутораста лет тому назад… – сказал Мор и увидел, как вытянулось лицо агента.
Что-то проворчав, гестаповец удалился в соседний зал.
Мор еще долго сидел, изучая прекрасные офорты. Беседа с агентом не развлекла, а опечалила его. Действительно, если бы Ходовецкий жил сейчас, не миновать бы ему концлагеря. Этот грязный тип прав – наци давно бы уже уничтожили художника Даниэля Ходовецкого, который стал национальной гордостью немецкого народа, послали бы на расовую комиссию!.. Большего издевательства не придумать!
Задыхаясь от гнева, Мор выскочил из музея, он не шел, а бежал по улице, не обращая внимания на прохожих и окончательно замучив агента.
Да, нацисты уничтожили бы Даниэля Ходовецкого! Как уничтожили книги выдающихся писателей, картины великих художников – все, что противоречило их идеям. Они одурманили не только туповатого немецкого бюргера, но и лучшие головы страны, они запугали интеллигенцию, заставив ее работать на себя. И один из примеров – сам Роберт Мор. Гуманист по своим убеждениям, он покорно служит гитлеровцам и, желает он того или нет, помогает им утвердиться и господствовать, совершать немыслимые преступления. Он, ценитель искусства, объективно содействует уничтожению лучших его образцов…
От этого можно сойти с ума!
Голод, наконец, заставил Мора остановиться. Вначале он не понял, куда попал, – вокруг небольшие домишки, много деревьев, газоны. Похоже, что прошел около десяти километров – ведь уже начинается предместье. Подумал: на трамвае за четверть часа можно доехать до Шарлоттенбурга и заглянуть к Доре; он не был у нее уже около недели.
Мора тянуло к Доре. Девушка понимала его с полуслова, с ней приятно поговорить. Между ними нет секретов. Правда, у Доры длинный язык, она любит щеголять своими свободными взглядами и порой высказывается настолько рискованно, что приходится оглядываться: хотя Дорин отчим и группенфюрер СС, за такие речи по головке не погладят…
Мор вошел в трамвай, агент вскочил в задний вагон. Трамвай был пустой. Роберт сел у окна, посматривая на жалкие домишки пригорода, на унылые лица редких прохожих. Настроение совсем испортилось. Возникла какая-то новая причина для беспокойства. Только что он знал эту причину, а сейчас вдруг забыл ее. Что же это было? Он стал мучительно напрягать свою память, ясно понимая, что не успокоится, покуда не выяснит, что же это такое. Наконец вспомнил! Вот-вот: “За такие речи по головке не погладят!” Именно так он думал, трусливо озираясь во время беседы с Дорой, хотя и разделял большинство высказанных ею мыслей. Выходит, он, считающий себя гуманистом и ученым, попросту жалкий трус.
Как ни странно, Мору почему-то стало легче, когда он понял, что мучило его. Не оттого ли, что правильно поставленный диагноз дает надежду на исцеление?
Ему хотелось излечиться от безволия, от позорной трусости. Однако хватит ли душевных сил? Привычка плыть по течению – плохая школа гражданского мужества.
Задумавшись, Мор едва не проехал нужную остановку. Взбежал на крыльцо большого особняка, стоявшего в тупике. Молоденькая горничная, впуская Роберта, сообщила:
– Фрейлейн Дора дома. У нее гости.
Агент облегченно вздохнул. Когда этот бешеный Мор заходит в особняк группенфюрера Лауэра, можно спокойно отдохнуть. Во-первых, он засиживается там допоздна, и не надо метаться за ним по городу; а во-вторых, начальство довольно, когда Мор бывает у группенфюрера Лауэра – здесь не может быть никаких беспокойств.
Дора принимала в большой, светлой гостиной Лотту и Петра. Увидев Мора, Лотта приветливо улыбнулась ему. Они были друзьями. Роберту всегда нравилась жена покойного друга – веселая, женственная, неглупая. Он был рад встрече с ней и с Дорой, но при виде Шпехта помрачнел. Петру даже показалось, будто Мор испугался его. Резкая перемена в настроении Мора бросилась Лотте в глаза, и она удивленно спросила:
– Вы разве не узнали нашего друга Германа Шпехта? Мы приехали сегодня вместе из Бреслау. Надеемся не скучать в вашем обществе.
– Гм… – неопределенно хмыкнул Роберт.
Он бросил на Петра взгляд, в котором сквозили настороженность и страх. Впрочем, может быть, Кирилюку это только показалось, ибо, поздоровавшись с дамами, Мор крепко пожал протянутую ему гостем руку и сказал:
– Откровенно говоря, я не рассчитывал вас здесь встретить. Но воистину лишь гора с горой не сходятся…
– Вы, кажется, чем-то недовольны? – перебила его Дора – худая, неуклюжая девушка с энергичными глазами и высоким лбом.
– Просто я голоден, как бездомный пес, – ответил Мор. – И если вы сумеете хоть немного накормить меня…
– В этом доме кое-что найдется. Правда, матери и отчима уже две недели нет, но… – Дора позвала прислугу – Как у нас с обедом? Готов? Вот видите, Роберт, все совершается по мановению волшебной палочки.
– Если бы все были такими волшебницами, как вы, Дора, – улыбнулся Мор, – то на свете жилось бы значительно легче.
– Вы типичный подхалим, – погрозила девушка Мору, – и вас следует наказать. Но ради Лотты…
– Амнистия? – поднял руки Мор.
– До первого проступка, – предупредила девушка.
Во время обеда Петро несколько раз ловил на себе испытующий взгляд Мора. Сделав вид, что только сейчас вспомнил что-то важное, он небрежно бросил Роберту:
– А я выполнил свое обещание, господин Мор.
– Какое? – встрепенулся тот.
– Насчет пополнения вашей коллекции.
– Неужели? – непроизвольно обрадовался Роберт, но тут же, что называется, осадил себя и совершенно равнодушным тоном спросил: – Что-нибудь интересное?
– Вы же просили славян. Вещи уникальные!..
– Что именно?
– Сами увидите! – деланное равнодушие Мора не обмануло Петра. Он понимал, что на самом деле его сообщение чрезвычайно заинтересовало Роберта, и решил несколько поинтриговать его.
– О! – воскликнул Роберт. – Сегодня уже имел случай говорить об искусстве, и меня теперь трудно удивить…
– Расскажите! – попросила Лотта. Ее обеспокоило странное поведение Мора, и она решила занять общество какой-нибудь оживленной беседой.
Роберт рассказал о своем разговоре с гестаповцем. Лотта весело смеялась, а Дора сердито сдвинула брови и с омерзением бросила:
– Гадость!
Один Петро промолчал. Роберту это явно не понравилось. Отложив вилку, он спросил:
– А вы почему отмалчиваетесь, господин Шпехт? Неужели вас это вообще не интересует?
“Э-э, тебе меня не поймать!” – внутренне усмехнулся Петро и начал долго и скучно говорить об искусстве вообще и его значении в подъеме общей культуры народа.
– Все вокруг да около, – раздраженно пробормотал Мор.
Но это как раз и устраивало Петра. Он ответил с предельной наивностью:
– Но ведь по этому поводу существует официальная точка зрения, и сам доктор Геббельс утверждает…
Лицо Роберта перекосилось, словно от зубной боли.
– Мы все очень хорошо знаем официальные мнения. Но иногда хочется услышать что-то оригинальное.
– К сожалению, за оригинальность частенько приходится сурово расплачиваться, – предостерегающе заметила Лотта.
– В этой комнате оригинальные, – Дора сделала ударение на этом слове, – мысли не преследуются. Друг Лотты может положиться на нашу откровенность, как полагаемся и мы на его.
– Ой, как тяжело жить сейчас в нашей стране!.. – вздохнул Петро. – И вы сами это хорошо понимаете…
– Справедливые слова! – воскликнула Дора. – Я подписываюсь под ними обеими руками. Да, из этой страны надо бежать. Но куда? – И Дора принялась разглагольствовать о необходимости бегства от мира – пускай кругом будут войны, революции, для настоящего человека все это не имеет никакого значения.
Как ни раздражала эта претенциозная болтовня хозяйки, Петро вовсе не намерен был вступать в полемику с ней. Однако он был приятно удивлен, когда вдруг в спор вступил Мор.
Они уже пообедали и отдыхали в гостиной. Мор ходил по комнате и, глядя себе под ноги, возбужденно говорил:
– Вы призываете отсиживаться в своих квартирах и не высовывать носа на свежий воздух. Да, да, в этом квинтэссенция ваших взглядов, Дора, никуда от этого не уйдешь. Но замечали ли вы как отличаются комнатные растения от тех, которые развиваются в естественных условиях? Они низкорослые и чахлые, но попробуйте пересадить их на настоящую почву – и они быстро наберут силы. Вместо этого вы вкупе со многими из тех, кто причисляет себя к духовной элите, проповедуете идею о крепких замках в дверях. Разве вы не понимаете, что это грозит утратой всех завоеваний цивилизации, открывает путь для пробуждения самых низких инстинктов и жестокости? Разрушительные силы победили бы – и все полетело бы вверх тормашками!
– Но ведь вы нарисовали картину, близкую к реальной! – воскликнула Лотта.
Оставив реплику Лотты без возражения, Мор продолжал:
– И все это стало возможным потому, что я и вы согласились с существующим порядком, спрятали голову под крыло, как страус. Спохватились, а уже поздно… Храбрейшие либо погибли, либо погибают в полосатых халатах за колючей проволокой, а мы стали послушной скотинкой, проповедуем покорность и прячемся за дверями с замками новейшей конструкции…
– Что же вы предлагаете? – спросила Дора.
– Я не врач и не собираюсь выписывать рецепты, – проворчал Мор. – Не надо задавать такие вопросы человеку, который сам себе бессилен помочь…
– И все же выход должен быть, – осторожно произнес Петро.
Мор посмотрел так, словно впервые увидел его.
– Конечно, конечно, – согласился, – только все это не для меня… – Он как-то сразу скис, быстро распрощался и исчез.
С уходом Мора разговор оборвался. Петро вспоминал испытующие взгляды Роберта, его встревоженность, которая так не вязалась с последующим поведением, таким неосторожным, даже вызывающим.
Лотта поднялась.
– Завтра мы будем целый день вместе, моя дорогая, – поцеловала Дору в щеку.
Отправились пешком. Под вечер немного приморозило, но все равно в воздухе чувствовалось дыхание весны. Шли молча. Лотта почувствовала: мысли Германа где-то далеко… Осторожно взяла его под руку. Петро крепко сжал ее пальцы, словно боялся потерять, и Лотта пожалела, когда навстречу вдруг выскочило такси. Уже возле дома Петро потер лоб и спросил:
– Я не кажусь сегодня слишком мрачным?
Лотта засмеялась и покачала головой.
Мор явился к Доре в полдень. Петро опередил его и успел развесить картины так, чтобы на них падал рассеянный свет. Роберт сразу оценил это. Он отступил на несколько шагов и долго стоял перед картинами.
– Матейко есть Матейко! – произнес он, наконец, и присел на стул перед картиной. – Я люблю его ранние произведения. Когда-то в Кракове я побывал в музее Матейко – и, скажу вам, такого баталиста поискать надо. Не холодный летописец, а исполненный страсти художник; невольно кажется, что он сам был участником запечатленных им событий. А этот этюд принадлежит к позднему периоду. Очень характерный для Матейко того времени. Бывают же такие метаморфозы – зрелый мастер уступает юноше. И все же, – вздохнул, – Матейко остается Матейко!..
– А мне больше нравится пейзаж, – вмешалась Лотта. – Посмотрите, сколько в нем воздуха и простора!
– Прекрасный пейзаж, – согласился Мор. – Я слышал о Васильковском, но вижу его картину впервые. Ее мог написать человек, знающий и любящий степь. Глядите… – вскочил он вдруг со стула и сделал шаг в сторону. – Если отсюда посмотреть, то видно, как марево повисло над степью. Зной, все притихло, и только жаворонок купается в вышине… Красота неповторимая… Где вы достали это чудо, Шпехт?
– У одного краковского спекулянта – монополиста по сбыту картин. Это лучшее, что он мог предложить.
– Я ездил в Краков еще перед войной. Хотел посмотреть на Вавель и знаменитый скульптурный алтарь Ствоша в Мариацком костеле. Между прочим, – обратился вдруг к Петру, – где вы живете в Кракове?
– Вблизи Вавеля, на улице Мицкевича, – без запинки ответил Петро. Он неплохо изучил Краков – прожил гам неделю перед поездкой в Берлин.
– Прекрасный район. Много зелени, эти величественные башни крепости…
– В Кракове я никак не могу отрешиться от мысли, что попал в средневековье. Закрою глаза – и вижу рыцарей верхом на конях, яркие знамена… Прекрасный город! – Петру снова показалось, что Мор смотрит на него внимательным насмешливым взглядом. Впрочем, может быть, это всего лишь плод воображения, результат обостренной настороженности.
Роберт решил отметить приобретение новых картин и пригласил всех в ресторан.
– Только, – предупредил, – мне хотелось бы пригласить еще одного человека. Вы его знаете – штурмбаннфюрер Амрен. Он немного потворствует мне, а такое заслуживает поощрения.
– Это тот, который был с вами в Бреслау? – удивилась Лотта. – Он ведь типичный солдафон!
Петро не мог упустить случая встретиться со штурмбаннфюрером!
– Но ведь это нужно Мору, – сказал. – Да и я не прочь встретиться с Амреном.
– Пожалуйста, – легко согласилась Лотта, – мне все равно.
В ярко освещенном зале ресторана играла музыка, пели безголосые, но глубоко декольтированные девицы. За большинством столиков сидели военные; певицы им нравились, и они громко аплодировали. Много пили и громко разговаривали, смеялись и танцевали, спорили и хвастались своими подвигами.
Петро сел так, чтобы рядом осталось свободное место для Амрена. Тот вскоре появился, блистая новым мундиром.
– Вы сегодня сверкаете, как новая монета, господин штурмбаннфюрер, – подал ему руку Петро.
– Обер… – поправил Амрен.
– Что – обер? – не понял Роберт.
– Оберштурмбаннфюрер, – не мог скрыть счастливой улыбки Амрен. – Вчера получен приказ.
– Поздравляю!
Петро начал разливать коньяк.
– Выпьем за успех еще одного оберштурмбаннфюрера! – провозгласил Роберт.
Слова “еще одного” звучали явно иронически, но Амрен, купавшийся в лучах славы, ничего не замечал. Он снисходительно похлопал Петра по спине, спросил о его успехах и, не дожидаясь ответа, почтительно наклонился к Доре – с падчерицей группенфюрера Лауэра следует быть особенно любезным.
– За что вам присвоили такое высокое звание? – спросила девушка; глаза у нее лукаво блеснули.
– За службу, – не моргнув глазом, ответил Амрен. – Конечно, за добросовестную службу.
– Когда же вы успели так отличиться? Может быть, подвиг?..
– А почему бы и нет?..
– Ах, как интересно! Расскажите, пожалуйста!
– Нельзя, это тайна.
– Подвиг не может быть тайной! – с пафосом провозгласила Дора, незаметно подмигнув остальным. – Он должен стать примером для всех!
Амрен налил себе коньяку.
– Порою подвиг внешне не отличишь от обыденных, будничных дел, – начал он, – но если посмотреть глубже, то именно эти будничные дела и являются основой, так сказать, корнем подвига… так сказать… – Запутавшись, Амрен потянулся за коньяком и залпом выпил его.
Петро пришел ему на помощь:
– Оберштурмбаннфюрер имеет в виду массовый характер героизма в нашей армии, господа. Он, должно быть, хочет сказать, что сама служба в нашей армии есть подвиг! – добавил он двусмысленно.
– Вот! – Амрен поднял палец. – Лучше не сказал бы даже сам доктор Геббельс.
Лотта не удержалась и прыснула, а Дора сделала вид, что разочарована:
– А я думала, что вы по крайней мере поймали шпиона…
– Что шпион! – пыжился Амрен. – Шпиона я за полкилометра чую.
– Неужели? – наивно спросила Дора. – И как же это вам удается?
– У оберштурмбаннфюрера превосходный нюх, – ехидно заметил Мор.
– Шутите… – благодушно усмехнулся Амрен. – Но доля правды в этом есть. Хороший контрразведчик чувствует вражеского агента. Интуиция, так сказать… Опыт, ум. Я сказал бы – талант.
– И всего этого, – поднял бокал Петро, – не занимать стать нашему оберштурмбаннфюреру. Пью за ваш новый мундир!
Мор с интересом наблюдал за Петром. Потом обратился к Амрену:
– Вижу, что вы рады встрече со Шпехтом? В Бреслау, кажется, вы нашли с ним общий язык…
Петро почувствовал в этих словах какой-то неясный намек. Поднял глаза на Мора, выдержал его долгий взгляд.
– Шпехт – замечательный парень! – воскликнул Амрен. – Мы, как настоящие фронтовики, понимаем друг друга с полуслова.
– Вы были на фронте, господин оберштурмбаннфюрер? – удивилась Дора. – А я и не знала.
– На Восточном! – с гордостью подтвердил Амрен. – И не один коммунист пал от этой руки!
Он поднял вверх кулак.
“Сволочь! – подумал Петро, вспомнив, как Амрен стрелял в пленных. – Сволочь и палач!” Глаза у него побелели от гнева, губа нервно передернулась. Но в эту минуту он услышал голос Мора:
– Я также доволен, что встретился с вами, Герман!
Петро уже овладел собою. Мор впервые назвал его по имени. Что это – тонкий психологический ход или дружеская помощь?
– Вы не танцуете, Герман? – спросил Мор. – В таком случая позволю себе пригласить вашу даму.
Перед Дорой вытянулся молодой лейтенант, сидевший за соседним столом. Петро и оберштурмбаннфюрер остались одни.
– Наконец мы сможем спокойно выпить, – облегченно вздохнул Петро.
– Люблю женщин без претензий, – подмигнул ему Амрен.
– Меньше хлопот, – поддакнул Петро…
Оберштурмбаннфюрер пил, почти не закусывая, но пьянел медленно. Лишь глаза покраснели да откровеннее начал ухаживать за Лоттой.
– У вас серьезный соперник, Герман! – предупредила Дора.
От вина она разрумянилась, глаза блестели, и Петро подумал: девушка не так уж и некрасива, как ему поначалу казалось.
– Я не боюсь соперников, – ответил он.
Лотта поблагодарила его едва заметным движением руки, а оберштурмбаннфюрер погрозил пальцем.
– Кабы ты не был моим другом, – сказал с пьяной откровенностью, – отбил бы я у тебя фрау Геллерт.
– Но ведь ты мой друг!
Мор с любопытством наблюдал за ними.
– Как быстро сходятся люди, – то ли насмешливо, то ли с завистью промолвил он. – И становятся друзьями…
– Не все такие нелюдимы, как вы, – упрекнула его Дора. – И не ждут, пока девушка пригласит их танцевать.
Вечер прошел быстро. Петро даже удивился, узнав, что уже первый час. Амрен развозил их в своей машине. Прощаясь с Петром, напомнил:
– Мы скоро встретимся. Я позвоню.
– У вас уже общие дела? – удивился Мор.
– А почему бы нет? – отрезал Амрен. Мор пожал плечами и ничего не ответил.
…Проходили дни, а Петру никак не удавалось установить дружеских отношений с Мором, хотя встречались они чуть ли не ежедневно. Осторожно, чтобы не показаться назойливым, прощупывал он Роберта. Мор бывал разговорчивым, смеялся, даже позволял себе рискованные высказывания, но когда Петро касался вопросов, связанных с его работой, умолкал или отделывался шуткой.
“Умный мужик, ничего из него не вытянешь”, – думал Петро, но не отступал, рассчитывая на какое-нибудь случайно оброненное ученым слово. Он по опыту знал, как неожиданно порой попадает в руки то, за чем тщетно охотишься целыми неделями. Не забывал он и про Амрена. Они еще раз встретились в ресторане, и эсэсовец познакомил его там с молодыми, красивыми девушками. Намечалась встреча в более интимной обстановке, но оберштурмбаннфюрер позвонил и сообщил, что на несколько дней выезжает из Берлина.
Пятнадцатого марта, в день, назначенный майором Скачковым, ровно в три часа пополудни Петро уже был в центре города. По широкой Унтер-ден-Линден проносились автомобили, мальчуган-газетчик охрипшим голосом выкрикивал последние новости. На углу Фридрихштрассе Петро увидел блиставшую золотом вывеску фешенебельного ресторана. Зеркальные витрины защищены мешками с песком и крест-накрест заклеены бумажными лентами. Одной буквы на вывеске не хватало. На противоположной стороне еще дымились свежие руины – вероятно, бомба угодила в здание во время вчерашнего налета. Пожарники разбирали еще не успевший остыть кирпич, отыскивая в руинах ход в подвалы. Люди шли мимо, не обращая внимания ни на пожарников, ни на пожилую женщину, которая плакала, сидя на куче какого-то тряпья… У каждого сейчас свои заботы, и, может быть, завтра придется самому плакать…
Петро сделал вид, что заинтересовался работой пожарников, даже отбросил в сторону обгорелый кирпич. До чего же медленно тянется время, когда ждешь! Постоял у входа в ресторан, как бы раздумывая – зайти или нет, но решил, что лучше стать в очередь за такси: их теперь приходится долго ждать. Он притворялся, что в нетерпении высматривает такси, а на самом деле внимательно следил за прохожими.
Вон мелькнула фигура в темном пальто – кажется, он. Петро сделал было шаг навстречу, но тут же вернулся на место – обознался. Достал из кармана газету. Снова пишут о сокращении линии фронта – кому не ясно, чем вызвано это сокращение. Закурил, поглядел на часы – пять минут пятого. Неужели майор опоздал? Но Скачков не появился и через полчаса. Напрасно Петро ждал его, как было условлено, и в последующие два дня…
На третий день Петро ждал майора чуть ли не до шести часов вечера. Зашел в ресторан, посидел над кружкой пива, следя в окно за улицей, потом вышел, слонялся по перекрестку. Знал: майора не будет, но не мог примириться с этим… Перед глазами стоял маленький человек с мясистым носом и светлыми добрыми глазами, а в ушах звучали слова, сказанные как бы шутя: “Если не явлюсь, считай, что ты счастливее меня…”
Но почему счастливее? Потому, что он еще ходит, засунув руки в карманы, по Унтер-ден-Линден и имеет возможность заказать в ресторане кружку пива? А тем временем гестаповцы, быть может, уже напали на его след, но не торопятся схватить, надеясь, что удастся выследить сообщников.
