Текст книги "Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Я – агент госстраха. Недавно я застраховал жизнь вашей подруги Ядвиги Радловской, – начал Петр без предисловий, – и она посоветовала обратиться к вам. Мол, вы женщина рассудительная и…

– Конечно, оцепишь жизнь, когда поймаешь такого мужчину! – зло начала официантка. – У кого мужья на фронте полегли, а кто и сегодня меняет их… Такие, как Ядзя, и во время войны нашим мужьям головы крутили и теперь отбивают… Тут двое детей, тянешь как можешь, а она хиханьки да хаханьки, еще и по курортам разъезжает.

– Но ведь, – насторожился Кирилюк, – мне сказали, что у нее заболела мать и она взяла отпуск, чтобы присматривать за ней.

– Плюньте в глаза тому, кто это сказал! Сама же мне призналась, что собирается в Сочи. Понимаете, – официантка возмущенно потрясала кулаками перед лицом Петра, – одни моря ни разу в жизни не видели, а другим подавай все – и Кавказ, и пальмы, и богатых хахалей!

– У меня не такие сведения… – успел вставить Кирилюк.

– «Не такие», «не такие»… – передразнила его женщина. – А мне сама Любка рассказала, кто–кто, а Любка знает! Григорань, – поманила она пальцем, – иди–ка сюда!

Кирилюк хотел расспросить Любу Григорань с глазу на глаз, но та уже подошла к ним, и он, чтобы не попасть в нелепое положение, продолжил разговор:

– Товарищ Сальникова почему–то отрицательно относится к Радловской, а вы как?

– Тамарка – падло! – отрезала Люба. – Когда Ядзя здесь, крутится вокруг нее: «Ядзечка, солнышко мое! Какая же ты красивая сегодня!» А уехала – помоями обливает…

– Вы не так меня поняли, – испугалась Сальникова.

– Зас… – начала Любка, но вовремя остановилась.

Петр поморщился. Сказал будто между прочим:

– Хватит о Радловской. Она уже купается в море, и ей хорошо – море, солнце, красивый парень под боком… Говорят, красивый, правда ли это? Я его так и не видел…

– Ядзя его никому не показывала, – объяснила Люба. – Дурного глаза боялась или что?

– Ну так застрахуем жизнь? – предложил Кирилюк.

Сальникова, услышав это, выскользнула в зал. Петр загородил Любе дорогу.

– Ядзя застраховалась на пятьдесят тысяч! – сообщил, смело фантазируя. – Да еще и домашнее имущество… Вы были у нее, правда, красивая мебель?.. Кстати, – вынул из портфеля страховой полис, – надо вручить ей. Когда вернется?

– Только что ведь уехала… мать у нее захворала.

– Это вы директору рассказывайте. Радловская сама говорила мне, что поедет куда–то под Карпаты, а потом к морю.

– Да, – подтвердила Люба, – сначала куда–то за Дрогобыч, в гости к родным мужа, а потом в Сочи.

– Не все ли равно куда! – повеселел Кирилюк. – Главное, что вы, следуя примеру подруги, застрахуете жизнь.

Петр застраховал еще нескольких девушек, попутно расспрашивая о Радловской. Почти все официантки знали, что Ядзя «подцепила» себе мужчину и уехала куда–то с ним, соврав про больную мать. Куда – не знали, и Петр убедился, что Радловская умела держать язык за зубами.

Возможно, больше повезло Ступаку? Уже по выражению его лица Кирилюк догадался: нет.

– Поработали на госстрах, – с досадой сказал Ступак, когда они вышли из ресторана.

– Почему же, – не согласился Петр, – мы выяснили, что Радловская не в Дрогобыче. Подруги говорили, что едет к родным мужа куда–то за Дрогобыч. Итак, Трускавец, возможно, какое–нибудь село… Не вешай носа! Все–таки шаг вперед.

Одиннадцатый день Отважный отсиживался в тайнике. Весть об уничтожении отряда Грозы принес в Овчарову Леваду сын Бабляка. Он днем косил сено на лесной поляне, километрах в двух от хутора. Знал, что Гроза должен гулять у отца, и боялся, чтоб не потащил с собой, вот и остался на ночь в стожке. Проснулся от стрельбы, сразу смекнул, что к чему, и побежал к Овчаровой Леваде.

Отважный ждал до утра, но никого не дождался. Надумал распустить остатки отряда. Собственно, распускать было некого: вместе с ним осталось всего пять человек. Грицко Стецкив, радист Дудинец да двое с окрестных хуторов – мужики, которые вели двойную жизнь: днем работали у себя в хозяйстве или отсыпались на печи, а ночью в случае нужды присоединялись к отряду, чтобы участвовать в грабежах.

Одному из них поручил дать из Поворян телеграмму. Собственноручно написал текст и поклялся, что оторвет голову, если не отправит. Мужичок этот хорошо знал Юхима Каленчука еще до того, как он стал сотником Отважным, поэтому телеграмму отправил: кони добрые, запряг – и через два часа в райцентре…

Отважный взял с собой только радиста и Стецкива. Знал упорство и злую силу Грицка, особенно ценил то, что Стецкив не раздумывал и всегда старательно исполнял его, Каленчука, приказы. Захватив наиболее ценные вещи, продукты и рацию, двинулись на Промышляны, чтобы потом лесами выйти на Стрый, а уже оттуда пробираться в предгорья Карпат. Через несколько километров чуть не напоролись на засаду, попробовали обойти ее, но увидели – слава богу, издалека – роту, прочесывающую лес. Быстро через болото вернулись в Овчарову Леваду, за которой в заваленном буреломом лесном буераке был оборудован тайник человек на десять. Стецкив притащил туда мешок консервов, присыпая следы махоркой, чтобы не взяла собака, и они засели, как барсуки, в сырой, смрадной могиле.

Одиннадцать дней просидели в темноте – у них была только одна батарейка для фонарика, экономили, свечей не было, а зажечь железную печку не осмеливались: днем выдаст дым, а ночью – искры…

Каленчук развлекался разговорами с Грицком. Радист Маркиян Дудинец, молчаливый, нелюдимый, раздражал его своими односложными ответами, а Стецкив все поддакивал Каленчуку и расспрашивал, и это поднимало Отважного в собственных глазах. Юхим садился на нары, подкладывал под спину что–нибудь мягкое, и начинался диалог с Грицком, который лишь условно можно было назвать диалогом, потому что говорил в основном Отважный.

– Давай порассуждаем, – Каленчук размахивал рукой с зажатой между пальцами самокруткой, и этот светлячок рассекал тьму убежища, – давай порассуждаем, почему мы сидим в этой яме! С ним все ясно, – светлячок ткнулся в сторону Дудинца, – служил в эсэсовской дивизии, принимал участие в акциях, и его большевики все равно бы повесили. Вот и прибился к нашему воинству…

Дудинец только хмыкнул в ответ, и нельзя было разобрать, одобряет он разглагольствования Каленчука или возражает ему. Но Отважный не обратил никакого внимания на это хмыканье.

– Прошу вас посмотреть на меня! – прижал руку с самокруткой к груди. – Мог я сосуществовать с большевиками? Кажется, ей–богу, мог. Отдать землю, инвентарь и скот, оставить себе моргов пять земли, лошадь, корову, свиней, птицу – прожить можно. Но по мне ли эта жизнь? Живи и знай, что больше пяти моргов никогда не будешь иметь и все, что заработаешь, сожрешь или пропьешь. Я на эти пять моргов плевать хотел, у меня вон сколько было – мельница, жатка, молотилка, полсела должников, а они мне пять моргов! – Светлячок метнулся вверх, на мгновение остановился и снова начал танцевать в темноте. – Я ночей недосыпал, недоедал, чтобы на эту молотилку натянуть, а теперь мне говорят – отдай. А этого не хочешь! – Светлячок застыл на месте, наверное, Каленчук ткнул своему воображаемому врагу кукиш.

– Не ври, – лениво возразил Стецкив. – Это ты – чтоб недоедал!..

– А что! – даже подпрыгнул на нарах Каленчук. – Думаешь, добро само в руки прет?

– Да нет…

– То–то же… А теперь колхозы… Имел хотя бы пять моргов, теперь шиш. Мне колхоз – как чахотка. Сдай коня, отведи корову… И у бригадира наряд проси. Это я чтобы просил наряд у какого–то голодранца! Да он недавно еще шляпу снимал, только завидев меня! У Каленчука таких, как он… – Отважный даже захлебнулся от ярости.. Крепко затянулся, бросил светляка в дальний угол убежища. – Сменилась власть – так и мне шляпу снимать? Не дождетесь, сукины дети!

– А я думал, друже сотник, – вдруг вмешался в разговор Дудинец, – что вы ушли к Бандере ради идеи.

– «Идеи», «идеи»… – передразнил Каленчук. – Мое поле – это что, не идея? Это понять надо! Мне мое государство нужно, чтобы я командовал, а не кто–то. Мне один черт – Бандера или Мельник! Простор нужен – вот что… Ты мне сделай Украину свободной – что будет? Думаешь, я засяду на тутошних песчаных землях? Да мне земли дай, во! Чтобы километры… туда, километры и сюда. А я уж сам соображу, как жить на них. Может, вспашу, а может, завод поставлю! Каленчук все может. Так–то вот!

Посидел несколько минут молча, должно быть представляя себе эти черноземные километры, до горизонта засеянные пшеницей. Мечтательно сказал:

– Вот что это – свое государство!

– Так чего же ты с немцами связался? – спросил Стецкив, не зная, что попал в больное место.

– Да немцы хоть что–то обещали! Кто колхозы разогнал? Немцы. Кто коммунистов вешал? Понимать надо… С немцами можно было договориться; если им не перечить, они и тебе дышать давали…

– Чистая правда, – согласился Стецкив, вспомнив привольное житье полицая. – Чистую правду говорит…

Каленчук зашелестел в темноте бумажкой – готовился закурить. Выкресал огонь, прикурил, на миг осветив свой длинный нос. Спросил Стецкива:

– Так ведь я настоящим хозяином был, а ты? Большевики у тебя вряд ли отняли бы землю… Середняк – по–ихнему. Ну и хозяйничал бы…

– Эва! – возразил Грицко, – У меня с ними одного пути нет…

– Почему?

Стецкив не ответил. Ерзал в своем углу, то ли думая над ответом, то ли не зная, что сказать. Наконец нерешительно заговорил:

– Так у меня такая линия. Оккупация меня в люди вывела. Кто такой был Грицко Стецкив? Хлебороб и крестьянин… А немцы дали мне карабин. Я тогда любого мог застрелить… У тебя карабин, ты и судья! Идешь по селу, а от тебя или прячутся или кланяются тебе. Начальство, пся крев, ничего не скажешь! А еще и угощают… Я знаешь сколько при немцах самогонки выпил? Больше, чем за всю свою жизнь!

Отважный захохотал.

– Первачку бы сейчас! Благодать… – Грицко почмокал языком.

– И я бы выпил, – согласился Каленчук.

Дудинец включил фонарик, полез за нары, отбросил какие–то тряпки и поставил на стол посреди тайника полную поллитровую бутылку самогона.

– Что же ты молчал? – обрадовался Каленчук.

Стецкив, не теряя времени, пододвинул стакан…

– Еще есть?

– Последняя.

Самогон разлили по стаканам. Грицко выпил свою порцию одним духом, Дудинец тоже, а Каленчук отпил только половину, чтобы и потом потешить душу. Первак сразу ударил ему в голову, стало приятно. И забыл, что прячется от большевиков в сырой яме. Откуда–то взялась храбрость, хвастливо пообещал:

– Выгоним красных, будет вам самогону – хоть залейся!

– Это здорово, – почмокал губами Стецкив. – Мне б еще одно…

– Что? – милостиво спросил Каленчук, будто от него и в самом деле зависел раздел будущих благ.

– Мне бы полицаем!

– Хо–хо! – пришел в восторг Отважный. – Быть тебе не рядовым полицаем, а сержантом полиции, и не тут, а в городе!

– Не хочу, – возразил Стецкив.

– Это почему же?

– Преступников там много, ловить надо… И панов достаточно… Что им сержант? А в селе – я начальство! И не крадут, разве что подерутся… Хорошая жизнь, скажу я вам…

– Будешь полицаем! – не без иронии согласился Отважный. – А теперь, – посветил на циферблат часов, – стемнело уже на дворе, посмотри, что там…

На одиннадцатую ночь блокаду леса сняли. Для уверенности Отважный просидел в убежище еще сутки и наконец разрешил растопить печку. Нагрели воды, умылись, побрились, сменили белье и вечером двинулись на Промышляны.

Левицкий вызвал Кирилюка и радостно сообщил:

– Только что звонили из Станислава. Радловская прислала подруге ответ, на открытке штемпель Трускавца.

– Обратного адреса нет?

– А ты бы хотел: если меду, так и большой ложкой… Так говорят на Украине?

– Так. Но и вы бы не возражали…

– Конечно, – признался полковник. – Да почему–то мои желания часто расходятся с действительностью. Трускавец – небольшой городок, однако думаю, что такого доку, как Сливинский, и там голыми руками не возьмешь.

Петр удобно устроился в кресле у окна. Смотрел на улицу, залитую солнцем, с газонами вдоль тротуаров, на веселую летнюю улицу. Скоро лето кончится, а он так и не почувствовал его. И это называется жизнь? Махнуть бы в Карпаты с Катрусей! Ведь совсем не далеко же… Трава по пояс, воздух прозрачный и пахнет медом…

Вздохнул. Полковник понял его по–своему:

– Не хочется разлучаться с женой?

– А то как же…

– Возьмем Сливинского – и в отпуск. У вас какие планы?

– Планы?.. – засмеялся Петр. – Пока будем гоняться за этим пройдохой, и лето кончится…

– Никаких гарантий нет, – согласился Левицкий. Собрал бумаги на столе. – Сегодня должны передислоцироваться в Дрогобыч. Сейчас зайдем к Трегубову. Попрошу у него Ступака. Парень сообразительный и в курсе наших дел. Не возражаешь?

– Наоборот, с радостью…

– Хочу подключить также Зарембу. Он – единственный, кто знает Сливинского в лицо.

Начальник управления встретил их приветливо.

– Знаю об ответе из Станислава, – весело улыбнулся он. – Ваши предвидения оказались правильными, и Модесту Сливинскому недолго осталось гулять на свободе. Но все же, – поднял он по привычке правую бровь, – поморочил он вам голову!

Слово «вам» Трегубов произнес с ударением, подчеркнув свою непричастность к этому делу. Кирилюк переглянулся с Левицким. Сделали вид, что не заметили намека. Наоборот, Левицкий поблагодарил Трегубова за помощь и попросил откомандировать в его распоряжение лейтенанта Ступака.

Трегубов согласился не раздумывая. Когда попрощались с Трегубовым, Левицкий приказал Кирилюку:

– Бери машину и дуй к Зарембе. Договорись с Евгеном Степановичем, чтобы сразу взял отпуск. Пусть придумает любой повод, а завтра должен приехать в Трускавец.

Лил теплый летний дождь. Промокли до нитки, но не жаловались: в такую погоду мало кто станет блуждать по лесным тропинкам, поэтому шли и днем, обходя поляны и держась подальше от хуторов. Под вечер дождь утих, в низинках лег туман, и Отважный разрешил разжечь костер. Обогрелись и обсушились, а Грицко наварил полный котел кулеша с салом. Поели и приободрились: до села, куда вел их Каленчук, осталось семь–восемь километров. Рассчитывали прийти после полуночи, когда «ястребкам» наскучит слоняться по околицам.

После отдыха идти было легко, и в начале третьего они уже стояли на опушке леса, за которым вдали чернело большое прикарпатское село. Во второй хате с краю жила сестра Каленчука. Он планировал пересидеть у нее несколько дней, пока не установит связь со Сливинским.

Сделали крюк, перешли каменистую горную речку и подошли к селу. Посидели в лозняке, прислушиваясь к малейшему шелесту, и Юхим пополз на разведку. Он умел двигаться бесшумно, как уж. Добрался до сестриной хаты, постоял под ригой, вглядываясь в темноту, и тихонько постучал в окно. Увидев за занавеской лицо, прилип носом к стеклу, хрипло окликнул:

– Юрко, это я… Юхим…

Лязгнул засов, и на крыльцо вышел длинный худой мужчина в кальсонах. Каленчук, не здороваясь, протиснулся мимо него в сени, зашептал:

– У вас никого?

– Заходи, – закрыл дверь хозяин. – Я и Марта… Спит… Сейчас разбужу ее…

– Постой, со мной еще двое, открой ригу и вынеси полушубок, люди устали, поспят на чердаке.

Это сообщение не обрадовало хозяина, он немного постоял, переступая босыми ногами, хотел что–то сказать, но раздумал. Вынес полушубок, какое–то тряпье. Полез на чердак стелить, а Каленчук пошел звать своих.

– Есть будете? – спросил Юрко так, что, если бы кто–нибудь и хотел, отказался бы.

– Не голодны, – пояснил Отважный, – ужинали.

После ночевок в лесу, под дождем, мягкая постель на сене показалась роскошью – заснули сразу. Юрко Демчук запер ригу, постоял немножко на дворе, прислушиваясь, почесал подбородок и ушел в хату.

Марта спала, устав за день, и не слышала ни стука в окно, ни разговора мужчин в сенях. Не проснулась и тогда, когда Юрко вернулся. А тот сел на край постели, скрутил цигарку, покурил в тяжелом раздумье и коснулся плеча жены.

– Чего тебе? – сразу проснулась та.

– Юхим пришел…

– Какой Юхим? – не поняла спросонья Марта.

– Какой же еще!..

– И где же он? – Марта села в постели.

– На чердаке в риге.

– Почему не пригласил в комнаты?

– Не знаешь почему? И пришел не один, с ним еще двое…

– Из лесу?

– А то откуда же…

– Помилуй нас боже! – перекрестилась Марта. – Вооружены?

– С автоматами.

– Ну и что же ты?

– «Что»! «Что»! – разозлился муж. – Вынес полушубок…

– Но ведь, Юрко, если их сцапают, и нас…

– Сибирь… – объяснил муж. – За пособничество.

– Может, переночуют и уйдут?

– Может…

– Брат все–таки… – покачала головой Марта. – Родная кровь…

– Не было у нас хлопот! – сокрушенно сказал муж и снова полез за табаком.

– Вот что, – решила Марта, – мне неприлично, а ты предупреди. День–два пускай пробудут. Село у нас спокойное, хата с краю – никто не заметит. А потом пусть уходят…

– Пусть уходят! – повторил муж веселее. – У нас и своих забот хватает…

Легли, но не спали. Так и не закрыв глаз, встали, когда начало светать.

Юхим проснулся, когда Марта вышла доить коров. Сон еще дурманил голову, но превозмог себя и спустился с чердака к сестре. Марта давно уже не видела брата и прослезилась.

– Сдал ты, Юхим, – посмотрела с жалостью, вытирая слезы краем платка.

– А ты все такая же молодая, – повернул он сестру лицом к свету, – молодая, красивая.

– Где уж нам! – махнула рукой Марта.

Брату ее слова запали в душу.

Юхим всегда любил ее – единственную сестру – и помогал ей с Юрком. Никому не дал бы и гроша ломаного, а Марте, как завещали родители, выделил приданое, даже прибавил немного от себя – мол, Юхим Каленчук не такой уж скряга, как утверждают злые кумушки. Выдал Марту за мужчину старше ее, но с достатком. Конечно, Юрко не мог равняться с ним, Каленчуком, но землю имел, сам не жалел рук и еще нанимал батраков на сезонные работы. Марте Юрко нравился – высокий, красивый, спокойный и сильный. Руки большие, жилистые.

Отгуляли свадьбу, пути брата и сестры разошлись, но время от времени Юхим заезжал в прикарпатское соло, где жили Демчуки. Приезжал не с пустыми руками, покупал Марте разные обновки, а потом, когда родился Федько, начал баловать племянника. Своих детей у Юхима не было, и Федька́ любил, как родного сына. Похлопотал где надо, дал взятку – и устроил племянника в гимназию.

– Пусть растет своя украинская интеллигенция, – любил он повторять, – не все нам под поляками ходить.

Юхимова заслуга была и в том, что, когда во время войны сгорела Юркова хата, Демчуки быстро отстроились.

Марта смотрела на брата, и ее мучило двойственное чувство. От Юхима когда–то зависел их достаток, знала, что брат любит ее, но ведь теперь он – бандеровец, а укрывательство бандеровцев – преступление. В конце концов, можно было бы и рискнуть, но Федько уехал сдавать экзамены в институт, и если кто–нибудь узнает и донесет… Марте стало страшно, она закрыла глаза, чтобы не видеть брата. «Более мой, за что ты так тяжко караешь рабов своих?» Незаметно перекрестилась, отвернувшись к корове, и снова принялась доить.

– Поспал бы еще… – сказала просто так, лишь бы хоть как–то начать разговор.

– Еще посплю! – согласился Юхим. – Мне надо поговорить с Юрком. Позови его, я из хлева не буду выходить.

– Лишь бы не заметил кто… – согласилась Марта. – Вот подою и позову.

– Как Федько?

– Ой, ты не знаешь! – оживилась Марта. – Федько наш окончил школу и уехал поступать в политехнический.

– Инженером, значит… – не одобрил Юхим. – А я надеялся его на врача выучить.

– Я уж так уговаривала, так уговаривала, – пожаловалась Марта, – не хочет…

– Ну что ж, пускай будет инженер… – вздохнул Юхим. – Хотел бы его увидеть.

Марта чуть не сболтнула, что Федько обещал приехать в воскресенье, но вовремя прикусила язык. Сегодня только понедельник, прятать их шесть дней – можно с ума сойти.

– Федя большой стал, – сказала она с гордостью, – весь в отца!

– Вот, – Юхим вытащил из кармана золотые часы, – отдашь ему. Мой подарок студенту.

Марта взяла, обтерла полотенцем.

– Какие красивые! – обрадовалась. – Большое спасибо.

Внезапно подумала: наверное, краденые. На секунду сделалось стыдно, но все же спрятала в карман: кто знает, может, и не краденые. Да и стоит ли думать об этом. Вещь дорогая, и Федько будет доволен.

– Так я сейчас позову Юрка. – Она подхватила подойник и убежала в хату.

Юхим стоял нахмурившись: не понравилась чрезмерная суетливость Марты. Привык видеть сестру ласковой, уравновешенной, а тут… Правда, времена такие, что и сам дьявол не разберет, что делается с людьми. Может, и сам он изменился. Да не «может», а точно. Что осталось в нем от прежнего Юхима Каленчука? Кожа да кости… Когда–то приезжал сюда на пароконной бричке – все село выходило на коней смотреть, – а сейчас нищий, в стоптанных сапогах и в прожженной ватной телогрейке. И никто не знает, что в поясе у Юхима зашито столько, что хватит не на одну бричку…

В полуоткрытую дверь боком протиснулся Юрко. Юхим достал мятый клочок бумаги, критически посмотрел на него.

– Тетрадь у тебя найдется? – спросил он.

– Да, есть…

– А конверт?

– Марта собиралась писать Федьку…

– Принеси.

Юрко сразу принес все, что надо, догадался прихватить и табуретку, чтобы удобнее писалось. Каленчук послюнил огрызок химического карандаша, написал несколько строчек на листке, который вложил в конверт.

– Сразу же после завтрака, – сказал тоном, не допускающим возражений, – запрягай и поезжай в Трускавец. Бросишь в почтовый ящик и можешь возвращаться.

Демчук только кивнул. Не взглянув на адрес, спрятал конверт во внутренний карман.

– И вот что… – чуть замялся Юхим. – У тебя самогон есть? Принеси литр. Ребят угостить.

Впервые Юрко возразил:

– Напьются, закурят, недолго и до пожара…

– Не курят они, – успокоил Каленчук. – Я один курю, а на меня можешь положиться.

…Каленчук отсыпался почти до вечера. Грицко и Дудинец, выдув литр самогона, еще храпели. Юхим стал у открытой двери риги – дожидался Юрка. Тихонько свистнул, когда тот приехал. Юрко незаметно кивнул, постоял посреди двора и, лишь убедившись, что на улице никого нет, дал знак, чтобы Каленчук перебежал в хату.

– Сейчас пообедаем, – вошел он вслед за Юхимом.

Каленчук потер щеку, заросшую рыжеватой щетиной:

– Побриться бы…

– Бритва в кухне. Твои, – качнул головой в сторону риги, – еще спят?

– А что им? Налакались самогонки… Отвез?

– А то как же. Пускай спят. Марта им потом согреет.

Побрившись, Юхим надел свежую рубашку Федька.

– Так хорошо из кухни пахнет, – признался он, – что, кажется, черта бы съел…

– Прошу. – Юрко открыл дверь в комнату рядом с кухней. – Прошу к столу.

– О, «Московская»! – увидел бутылки с белыми головками Каленчук. – Единственное московское, что я признаю! – Обошел стол, заставленный вкусными закусками, похвалил: – Ты, сестрица, всегда умела готовить, но сегодня…

– Это ты отвык от настоящей еды, – небрежно отмахнулась Марта, разрумянившись от похвалы.

– Дай боже, чтобы не было горше, – перекрестился Юрко, придвигая стул.

Выпили по первой, а потом и по второй. Юхиму водка сразу ударила в голову, захотелось похвалиться и пожаловаться – пришла минута откровенности, когда хочется открыть кому–то душу. Аппетитно хрустя огурцом, спросил:

– Как у вас в селе, очень прижимают?

– Смотря с какой стороны, – пожал плечами Юрко.

– В Качаках коммуну создали, – спокойно сказал Каленчук и не удержался: – Я им эту коммунию уже прописал, поплакали кровавыми слезами. Живы будем, за все поквитаемся! – неожиданно рассвирепел он. – Отважный еще вернется, и расчет мой будет большой!

– Выпей, брат, – придвинула Марта стакан. Испугалась за Юхима. Тот даже посерел от злобы – только на скулах краснели пятна.

Глотнул еще, чуть отошел, наложил полтарелки холодца. Марта подвинула бутылочку с уксусом – знала вкусы брата, привыкла угождать.

– А у тебя как дела, Юрко́? – спросил, не отрываясь от холодца. – Раскулачили, сто чертей им в печенку?

– Зачем же, – возразил Демчук, – я сам…

– Что «сам»? – не понял Юхим.

– Отдал лишнюю землю.

– Ты… Отдал?.. – Каленчук даже задохнулся.

– Что же мне оставалось делать?.. Все равно отобрали бы… Я и отдал. Сейчас, по–ихнему, я – середняк, а на середняков не давят.

– Сколько же осталось?

– Пять моргов.

– Меньше половины… Мою землю кровью выхаркали, а ты – добровольно…

Демчук ничего не ответил, придвинул Юхиму тарелку с ветчиной.

– Не хочу, – отодвинул тот со злостью.

– Зачем же нервничать? Ты выслушай, а потом осуждай.

– Тебя не слушать надо, а голову отрубить!.. – прошипел Каленчук. – Каждая наша уступка большевикам – это измена Украине!

– Что–то вы только обещаете ту Украину, – вмешалась Марта, – а обещаниями жив не будешь…

– Помолчи, ежели не понимаешь! – оборвал ее Юхим. – Я за эту Украину жизни не жалею, а такие вот… – Он хотел сказать что–то едкое, но, поймав озабоченный взгляд Марты, осекся. – Но так просто покориться большевикам!..

– Давайте взвесим все. – Юрко отложил вилку, вытер полотенцем рот. – Сам знаешь, я новой власти не кум и не сват, мне без нее хуже не было, а где твоя обещанная свободная Украина? Взбаламутили воду, пошастали по лесам – и все. Где ваша УПА, скажи на милость, и с кем воюете? Болтали: выгоним большевиков из наших краев! И что? Догавкались?..

– Если бы не такие, как ты, – позеленел Каленчук, – где бы эти большевики уже были!

– Стало быть, таких, как я, большинство, – спокойно ответил Юрко. – А ежели, скажу я тебе, большинство вас не поддержало, то дело ваше – труба…

– Вы ничего не знаете, – злорадно усмехнулся Юхим, – скоро будет конференция великих держав, и Украину провозгласят независимой. Тогда мы рассчитаемся со всеми, кто не верил в нас и спутался с Советами!

– Может, и будет конференция, – согласился Юрко. – Пусть даже будет… Но я так думаю: Советская власть сильна, такую армию, как немецкая, разбила. Кто же этой власти будет диктовать? Да она пошлет эти конференции ко всем чертям – вот как я думаю…

– Люди там, на Западе, – не совсем уверенно сказал Юхим, – на нашей стороне, да и с волей народа нельзя не считаться.

– Вот тут ваша первая ошибка, – загнул палец Юрко, – ты и я – еще не народ. Мы привыкли смотреть на него, как на быдло, а он вылез из хомута и не хочет больше голову подставлять.

– Ты бы попробовал с автоматом…

– Ну, двоих–троих положишь, – ответил Демчук. – А они тебя… Не по мне это…

– Так бы сразу и сказал!

– Хватит вам ссориться! – Марта принесла чугунок горячего борща. – Ешьте…

– Погоди, – отмахнулся Юрко. – Ни одним днем жив человек. Я вот прикинул – при Советах не так уж и плохо. Пускай будет колхоз, проживем. Я – не Каленчук. Мне не стыдно и в поле выйти – весь век пахал и сеял. Да и много ли нам с Мартой надо? Корова есть, свинью, а то и двух всегда откормим, есть полдесятка овец, птица, овощи, ну и все прочее… Хлеб на трудодни получим – накормлены и напоены, – провел рукой над головой, – вот так!

– А про Федька забыли! – крикнул Каленчук. – Накормлены и напоены, чтоб вас холера взяла!

– Значит, нам при Советах не так уж и худо. – Юрко загнул второй палец. – Теперь про Федька. Это – в–третьих, – загнул еще палец. – Ты сколько злотых всадил, чтобы его в гимназию протолкнуть? Да и мы – правда, меньше, но потратили… А была демократия – так пилсудчики писали?! Кто думал про институт для Федька? Лишь ты, а мы – куда там! Даже мы, а мы не из последних в селе! Для нас и гимназии довольно… А теперь вот поехал… сдаст экзамены – будет студентом, нет – пусть бьется глупой головой о мостовую. За учение платить не надо, я слыхал, даже доплачивают этим студентам. Зачем им платить – не пойму, а платят же…

Каленчук потянулся за бутылкой, налил, выпил, не закусывая, постучал ложкой по тарелке.

– Значит, коммунисты уже и вас сумели сагитировать! – насмешливо сказал он. – Если бы имели свободное государство, также учили бы детей бесплатно.

– Так еще учили бы, а тут – уже учат, – снова вмешалась Марта и сразу же перевела разговор на другое. – Ешьте, борщ остынет, а что за борщ, когда холодный!

Юхим хотел что–то ответить, но решил не связываться и принялся за борщ. Сдобренный старым салом, горячий, с острым чесночным привкусом, борщ и правда потерял бы многое, если бы постоял еще. Не заметил, как опорожнил свою тарелку. Горячая еда разморила его, от водки шумело в голове, не хотелось больше ни спорить, ни сердиться, ничего не хотелось, может, только запеть старинное, тоскливое – про казачьи походы, девушку, что ждет и не дождется, про колодец под дубом с чистой, как слеза, водой… А Марта уже несла полную миску горячей картошки с мясом – комната наполнилась запахом лаврового листа, перца и еще чего–то…

Юхим потянул носом. Черт с ними со всеми, он сумеет устроить свою судьбу, лишь бы перейти проклятую границу. И разве ему нужно больше всех, что ли? Пускай целуются тут с большевиками, пускай даже лижут им это самое место, ему уже все равно, еще несколько дней, и он попадет в действительно свободный мир, где его золото откроет все дороги. Забудет тогда и про Качаки и про собственный дом… Однако к чему клонит Юрко? Каленчук переспросил:

– Не расслышал, ты это о чем?

Демчук смутился. Повторил, отводя глаза:

– Ты сколько собираешься того… гостить?

– Обременяю?

– Да нет, но времена, сам знаешь…

– Дела у меня тут, – объяснил Каленчук. – Вот закончу и сразу отправлюсь.

Демчук подумал: они с Мартой договорились дать Юхиму пристанище на два дня. Но ведь это было до того, как Юхим подарил золотые часы. Решительно сказал:

– Дня три–четыре могли бы вас подержать…

Каленчук промолчал. Знал: испугались. Испугался и этот длинный чурбан Юрко, и Марта – родная сестра, которую он любил и любит. Понимал их, но все же было грустно. Наконец пересилил себя – что ж, каждый думает прежде всего о своей шкуре, – ответил с напускной веселостью:

– Трех–четырех дней нам хватит. Вот только съезжу в Дрогобыч.

– Документы есть? – насторожился Юрко.

Каленчук похлопал по борту пиджака:

– Документы – первый сорт. Автобус ходит?

– А то как же.

– Тогда послезавтра на рассвете. Пойду к шоссе левадой, вряд ли кто теперь меня тут узнает, да береженого и бог бережет.

Наконец–то Чмырь принес с почты письмо. Сливинский нетерпеливо разорвал синеватый конверт, вынул лист бумаги, исписанный химическим карандашом. Прочитал:

«Уважаемый сударь! Я договорился относительно купли товаров, которые так интересовали Вас. Приезжайте в девять утра. Ждите меня у чайной».

Все было так, как и условились, и пан Модест вздохнул спокойно. Завтра решающая встреча с Грозой, и через несколько дней они перейдут границу. В польских Бескидах их уже будут ждать: есть надежный человек, который проведет через горы до чехословацко–немецкой границы.

На дрогобычском базаре торговали всем – начиная с картофеля и кончая старинными бронзовыми канделябрами. Пан Модест не стал слоняться среди рядов, зная, что базарная толкотня во все времена и во всех странах привлекала и привлекает стражей порядка как в форме, так и переодетых. Встречаться с ними ему, ясное дело, не хотелось, и Сливинский остановился возле чайной так, будто изучал витрину в соседнем магазине. Впрочем, этим заниматься ему пришлось недолго. Кто–то остановился рядом и вежливо поздоровался: