Текст книги "Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Что?.. – начал Левицкий, но Трегубов не дал договорить:

– Я еще и сам не сообразил… Спускайтесь…

Их уже ждала большая черная машина с порученцем на переднем сиденье. Левицкий молча уселся сзади – -ждал, пока Трегубов сам расскажет, куда и зачем едут.

– У вас железный характер, – заметил тот, – я бы уже не выдержал…

– Привычка, – пожал плечами Иван Алексеевич, – без выдержки у нас нельзя.

Трегубов пропустил намек мимо ушей или просто не заметил его. Сказал, пристально глядя на Левицкого:

– Только что дежурному по управлению звонил профессор Янышевский. Это, – пояснил он, – какая–то лингвистическая знаменитость, человек с европейским именем… Но не в этом дело. Говорит, что сегодня ночью работники госбезопасности забыли у него ордер на обыск. Забрали какой–то чемодан, а ордер забыли… Кстати, профессор живет на Самборской!

Левицкий на секунду закрыл глаза.

– Может, милиция? – спросил он.

– Прокуратура не выдавала ордер.

– Любопытно… Мы едем к профессору?

– Да.

– Как его имя и отчество?

– А бог его знает…

– Можно уточнить?

Трегубов положил руку на плечо шофера.

– Остановись возле телефона! – приказал он. – Леша, позвони в университет.

– Борис Вадимович… – сообщил порученец через несколько минут.

– Зачем вам его имя? – пожал плечами Трегубов, когда тронулись. – Не все ли равно?

– Человек с европейским именем – это вы сами сказали, профессор университета. Ему будет приятно, если мы станем называть его неофициально. Между прочим, я и дворника называю по имени и отчеству…

Трегубов с удивлением посмотрел на Левицкого, но спорить не стал…

– Приехали… – Порученец показал на красивый особняк, обвитый плющом.

Теперь родственница не рассматривала посетителей в глазок, а открыла, как только порученец позвонил. Проводила в кабинет. Профессор стоял у стола, как и ночью, только теперь на нем был не халат, а темный костюм, накрахмаленная сорочка с галстуком. Поклонился посетителям, приглашая сесть, и сам сел, положив руки на стол, старческие руки с узлами вен и дряблой кожей.

– Я – начальник областного управления государственной безопасности, – представился Трегубов, предъявив удостоверение. – Полковник Левицкий из министерства…

Янышевский внимательно посмотрел на удостоверение, вынул из ящика стола бумагу, протянул Трегубову:

– Вам знаком этот документ?

Трегубов посмотрел, передал Левицкому.

– Фальшивка, – констатировал тот. – К тому же очень неуклюже подделана.

– Я не специалист по криминалистике, – сухо сказал профессор, – и я не должен толковать документы. Не кажется ли вам, что это ваша обязанность?

Трегубов покраснел. Левицкий взял инициативу в свои руки.

– Ваше замечание справедливо, Борис Вадимович, наши органы для того и созданы, чтобы охранять честных людей от врагов и мерзавцев. Но ситуация сейчас такова, что требуется ваша помощь. Не сможете ли вы подробно рассказать о том, что произошло здесь сегодня ночью?

Профессор сидел прямо, смотрел перед собой, и его волнение проявлялось лишь в том, что он слегка похлопывал ладонями по полированной поверхности стола.

– В начале пятого меня разбудила родственница, которая ведет наше хозяйство. – Профессор говорил так, будто читал лекцию в университете: ни к кому лично не обращаясь. – Сказала, что пришли из госбезопасности, я велел впустить. Вошли трое, двое в штатском, третий в военной форме с пистолетом, в кобуре. Предъявили этот ордер на обыск и поинтересовались чемоданом, который полгода назад оставил на хранение сын моего покойного коллеги Северин Воробкевич. Вели себя вежливо, оснований для сомнений у меня не было, поэтому я и отдал чемодан. Вот, собственно, и все.

– Вас не удивило, что полгода никто не приходил за чемоданом? – быстро спросил Трегубов.

Профессор впервые посмотрел на него:

– У меня много своих дел, и я забыл о чемодане.

– И не поинтересовались его содержимым?

– Не имею привычки рыться в чужих вещах.

Разговор начинал приобретать нежелательный характер, и Левицкий решил вмешаться.

– Прошу извинить, Борис Вадимович, – повернулся он к профессору, насколько позволяло кресло, – я хотел задать вам еще один вопрос. Вы – единственный человек, который видел этих людей и может описать их приметы. Речь идет о задержании государственных преступников, которые, кстати, подозреваются в убийстве двух беззащитных женщин. И кто знает, что еще они могут натворить!

– Любопытно, – встрепенулся профессор, – я бы никогда не принял их за бандитов. Производили впечатление интеллигентных людей. Хотя, – задумался он, – разговаривал со мной только один. Седой, высокого роста, с правильными чертами лица, я бы сказал, римский профиль. Несколько сутулый. На нем был темно–синий костюм. Я бы дал ему лет пятьдесят или несколько меньше. Второй… – он потер лоб, – нет, я его не запомнил… Лысый и, кажется, курносый. Лет сорока. И третий – в военной форме, совсем юный. Помню только, что розовощекий и белокурый…

– А чемодан? Какой он?

Профессор пальцем начертил на столе прямоугольник.

– Приблизительно такого размера, желтый, под крокодилову кожу.

– Извините за вторжение, – встал Левицкий.

Профессор сказал все, и вряд ли был смысл еще расспрашивать его.

Ехали молча, не очень довольные друг другом. Первым нарушил молчание Левицкий – работа прежде всего. Предложив Трегубову папиросу, пожаловался:

– Они обошли нас на повороте в прямом и в переносном смысле слова. Дела скверные, и я не знаю, что доложить генералу Роговцеву…

– Но ведь, – оживился Трегубов, – теперь мы знаем их приметы – это раз. Знаем, какой чемодан, – два! Наконец, теперь точно знаем, что проклятый чемодан в их руках, а не между небом и землей. Все же сдвинулись с мертвой точки.

– Прибавьте еще: установили, откуда они приехали в город, – сказал Левицкий. – Думаю, и возвращаться будут тем же путем. Это также весомый фактор.

– Значит, для пессимизма оснований нет! – засмеялся Трегубов.

Полдня отсыпались и собрались на обед заспанные и вялые. Только Сливинский был выбрит, в свежей сорочке и хотя не в новом, но еще приличном светлом костюме. Он распорядился:

– Одежду, в которой ездили, отдайте Яреме Андриевичу. Когда–нибудь спустит на барахолке.

– Зачем? – не понял Хмелевец.

– Нужно… – коротко ответил пан Модест. Не станет же он и правда объяснять этому мужлану, что прошел хорошую гестаповскую школу: сколько неопытных подпольщиков они задержали, зная только, как они одеты!..

На обед отвалил денег не скупясь, и Лизогуб где–то достал даже бутылку коньяку. Сливинский налил себе полстакана, остальные дули водку.

– Клопами пахнет, – поморщился Хмелевец, глядя, как пан Модест смакует настоящий армянский коньяк. – Тьфу, гадость…

Сливинский лишь улыбался: свинья свиньей, а еще и пыжится. Беспокоил его Дмитро Заставный. Сидел мрачный, почти не разговаривал и неохотно тыкал вилкой в полупустую тарелку. Пан Модест подумал: а если парня того – к праотцам?.. Но кто тогда пойдет к Грозе? Потом расскажет куренному о поведении мальчишки, пусть сам решает, как с ним поступить. Теперь же… И Сливинский разговаривал с Заставным как ни в чем не бывало. Рассказывал об анекдотических случаях из своей адвокатской практики, стремясь показать себя в выгодном свете, и скоро заметил, что Дмитро повеселел, с интересом слушает его и даже перебивает вопросами. В конце концов, мальчишка не так уж плох, решил пан Модест. Просто дал о себе знать недостаток выдержки. Что ни говори, а вчерашний гимназист – оботрется и станет человеком…

После обеда отозвал Дмитра в уголок и спросил:

– Ты готов завтра выехать к Грозе?

Внимательно смотрел на Дмитра, заметил бы малейшую фальшь.

– Конечно, если надо…

– Поедешь поездом до Злочного. Оттуда – на попутных машинах. Доберешься до села Пилиповцы, найдешь отца Андрия Шиша.

– Знаю его.

– Вот и хорошо. Он сам свяжется с Грозой. Пусть назначит место встречи. Лучше где–нибудь возле Злочного. Туда мы доберемся на машине или поездом, и было бы прекрасно, если бы Гроза ждал в тамошних лесах. Отец Андрий должен приехать сюда – он знает эту явку – с ответом. Все понял?

– Все.

– Вот возьми деньги.

– Зачем столько?

– Бери, бери… Все может быть, от Злочного до Поворян не пять километров… А теперь – спать!

– Я же спал, полдня…

– Ты выпил водки, а уедешь затемно, и голова у тебя должна быть свежая. Не хочешь спать, ляг в садике и почитай. Все равно заснешь.

– Где чемодан? – крикнул Хмелевец пану Модесту, когда тот выпроводил юношу. – Любопытно посмотреть…

– В надежном месте! – отрезал Сливинский и пристально посмотрел на Хмелевца.

Но тот не сдавался:

– Я хотел бы заглянуть в чемодан, черт бы его побрал! Мы вместе рискуем и…

– Чемодан спрятан, доставать его пока не будем! И прошу не совать нос куда не следует!

Хмелевец почувствовал, что перегнул палку. У Сливинского все явки – без него он сразу пойдет ко дну. Сделал попытку превратить все в шутку, хотя губы дрожали от ярости:

– Черт с ним, с чемоданом! Давайте выпьем еще, пан Модест!

– С радостью.

Сливинский налил ему стакан почти доверху. Себе тоже. Подождал, пока Хмелевец выпьет свой, сделал глоток и незаметно отставил. Но уже не надо было и таиться: Хмелевец окончательно опьянел. Попытался затянуть какую–то песню и повалился на кушетку. Почти сразу же заснул.

Сливинский озабоченно посмотрел на часы. У него были свои планы, и, кажется, он развязал себе руки. Надел шляпу – светло–серую, в тон костюму, – выскользнул за калитку и поспешил к трамвайной остановке.

В центре нашел справочное бюро.

– Прошу адрес, – обратился он к девушке. – Радловская Ядвига Юрьевна. Сколько лет? Приблизительно двадцать шесть. Через час? Большое спасибо.

Не хотел слоняться по улицам. Купил в киоске газету, свернул в парк. Напротив университета сел в безлюдной аллее на скамейку. Не читалось. Думал о Ядзе. В городе ли она и что делает? Знал, что осталась, но не мог ничем помочь: сам бежал от Советов так, что пятки сверкали, чуть не попал в окружение. Слава богу, выручил гестаповский жетон – посчастливилось устроиться на попутную машину.

Час прошел незаметно, и Сливинский подождал еще минут двадцать, чтобы лишний раз не подходить к справочному бюро. Шел медленно, со скучающим видом, небрежно помахивая свернутой газетой. Специально настраивал себя – сейчас девушка ответит: гражданка Радловская в городе не проживает… Что ж, это вполне возможно. Прошло два года, и кто знает, куда занесло Ядзю!..

Девушка, увидев его, игриво улыбнулась и протянула бумажку. Пан Модест даже не поблагодарил. Прочитал, не веря глазам: «Улица Менжинского, 8, квартира 9». Где же эта чертова улица? Поменяли названия, и не найдешь… Не сразу сообразил, что стоит у справочного бюро. Даже выругался про себя – ишь как обрадовался! Как мальчишка!..

– Как добраться до улицы Менжинского? – повернулся к окошечку.

Девушка, должно быть, рассердилась, потому что, не поднимая глаз, буркнула:

– С вас пятьдесят копеек, гражданин.

Сливинский вынул десятку. Девушка объяснила, как ехать, начала считать сдачу, но пан Модест уже спешил к трамваю.

Улица Менжинского – узкая, залитая асфальтом, со старыми трех–и четырехэтажными домами. В таких домах раньше жили десятки лет, рождались и умирали… По вечерам закрывались ворота – у каждого был свой ключ; в гости ходили редко и приглашали к себе тоже неохотно.

Сливинский прошелся взад–вперед мимо восьмого дома; остановился возле девочек, игравших в классы на разрисованном мелом тротуаре. Немного постоял, наблюдая; завел разговор с девочкой лет шести, ожидавшей своей очереди:

– Как зовут?

– Валя, – подняла та любопытные глазки.

– Ты живешь в этом доме?

– Да.

– И давно?

– Давно, уже год.

– Да, это давно, – согласился пан Модест. – А в какой квартире?

– А зачем вам?

– Не рядом ли с тетей Ядзей?

– Нет, она на втором этаже, а мы на четвертом.

– Тетя Ядзя живет одна?

– Она плохая, – закричала девочка, – плохая, плохая!..

– Почему?

– Мама говорила тете Олене, что от нее муж ушел… Дядя Петро… Хороший был, давал нам конфеты…

Сливинский пожалел, что у него не было конфет.

– Ничего, – пообещал он, – я тебе в следующий раз куплю.

– Купи, – обрадовалась девочка, – я люблю конфеты!

Он подождал, пока подошла ее очередь играть, и незаметно юркнул в ворота. Деревянная лестница противно скрипела под ногами, и пан Модест почему–то шел на цыпочках. Девятую квартиру увидел еще издали: дверь, обитая клеенкой, металлический ящик для писем и никелированная ручка. Остановился перед дверью и не осмеливался позвонить. Только теперь осознал, какой след оставила в его сердце Ядзя.

Нажал на кнопку и не услышал звонка. Хотел позвонить еще раз, как дверь открылась – на пороге стояла Ядзя.

Сливинский почувствовал: глуповатая улыбка растягивает его лицо. Поднял руку к шляпе, чтобы снять, но Ядзя не дала. Перешагнула через порог, припала к груди:

– Неужели ты, Модест? Входи же…

– Ты одна? – вспомнил об осторожности Сливинский.

– Прошу тебя, заходи… Одна…

Стояли в прихожей и смотрели друг на друга. Ядзя куда–то собиралась: была причесана, в красивом шелковом платье с цветами, в туфлях на высоких каблуках. Губы ярко накрашены, в ушах серьги, когда–то подаренные паном Модестом, талия такая же тонкая. Пан Модест почему–то вспомнил, как впервые увидел Ядзины колени. С этого все и началось – боже мой, сколько они провели неповторимых часов!..

– Откуда ты? – В тоне Ядзи Сливинский ощутил настороженность.

– Так, проездом… – неопределенно махнул он рукой. – И сразу к тебе, любимая.

– А я собиралась в кино…

– Так, может, пойдешь?

– Как тебе не стыдно?..

Пан Модест притянул Ядзю к себе, поцеловал с такой жадностью, словно бог знает сколько лет не целовал женщин.

– Чего же мы тут стоим? – разрумянилась Ядзя. – Входи же…

Две комнаты, небольшие, меблированные со вкусом, смотрели окнами на улицу. Чудесная квартира – с ванной, большой прихожей и телефоном. Пан Модест сидел в кресле и любовался Ядзей.

– Есть хочешь? – спросила она.

– Только что обедал.

– А у меня не мог?

– Не надеялся разыскать тебя.

– Но все же разыскал.

Они обменивались обычными репликами, а глаза говорили совсем другое.

Ядзя обрадовалась Модесту. Он нравился ей – щедрый, с хорошими манерами, – но она и беспокоилась. Знала: Сливинский удрал с немцами – и вот через два года… То, что он не любит Советскую власть и что служил гитлеровцам, не волновало ее. Она сама не симпатизировала этой власти, но уже как–то устроилась и жила. Не так, конечно, как раньше, но лучше многих. Приезд Модеста мог разрушить ее благополучие. Однако Сливинский держался самоуверенно, был хорошо одет и вообще имел такой респектабельный вид, что Ядзя засомневалась и решила сначала все выведать у него, а уже потом обдумать.

Сливинский догадывался, о чем думает Ядзя. Он не собирался полностью раскрывать себя, был уверен, что все ее сомнения рассеются, как только покажет ей одну вещь.

– Сядь возле меня, любовь моя, – поймал он Ядзю за руку, притянул к себе. – Я привез тебе…

– Что? – загорелись у нее глаза.

– Угадай.

– Не дразни меня.

Сливинский вынул из кармана золотой медальон с алмазами, украденный у Валявских, покачал перед носом у женщины. Она подставила голову, и он надел его ей на шею.

– Какое чудо! – покосилась она на медальон. – У тебя всегда был хороший вкус.

Пан Модест склонился к Ядзе. Целовал руки, шею, колени. Она не сопротивлялась…

Потом Ядзя рассказала о себе. Когда в город вошла Советская Армия, она сперва растерялась. Боялась, что кто–нибудь узнает о вечерах, проведенных в компаниях гестаповцев, но скоро поняла: живых свидетелей нет и вряд ли будут. Прикинулась скромной работницей, едва пережившей оккупацию, и вскоре познакомилась с капитаном, служившим в комендатуре. Тот влюбился в нее по уши, они поженились, получили эту квартиру и спокойно зажили. Но капитан за полгода раскусил Ядзю и ушел. Она не задерживала – слишком уж идейный и честный. Жил на зарплату, а кто из уважающих себя людей может просуществовать на эти жалкие гроши? Ядзя устроилась официанткой в первоклассный ресторан, работает через неделю и кое–что имеет. Больше, чем капитанская зарплата.

Сливинский догадался, что эта комната видела мужчин и кроме него, но не расспрашивал. Интимная жизнь человека – он твердо был убежден в этом, – дело совести только его одного, и постороннее вмешательство в нее никогда не доводит до добра. Стоит ли ревновать Ядзю? Несчастная женщина, покинутая мужем. Только ханжи могут обвинять ее в аморальности… Каждый жаждет красивой жизни и устраивается как может. Нет позорных профессий, а эту потому и называют древнейшей, что она всегда пользовалась популярностью и давала немалые заработки.

Стемнело, наступил поздний летний вечер. Пан Модест на миг перенесся в особняк на окраине, представил, как шныряет по комнатам Хмелевец, ища чемодан, и забеспокоился. Опытный, сукин сын, может найти… «А если, – вдруг мелькнула мысль, – перенести чемодан сюда? Ядзя – верный человек и не выдаст. Хотела бы, да не выдаст: сама грешна. И теперешняя власть по головке ее не погладит. И чемодан будет далеко от завидущих глаз Семена Хмелевца. Это такой прохвост, что докопается и до двойного дна. Не приведи господи! – ужаснулся Сливинский. – Пронеси и помилуй».

– У меня, детка, сегодня дела. – Он придвинулся к Ядзе, поласкал ее полную, мягкую руку. – Встретимся завтра днем. Если не возражаешь, я остановлюсь у тебя… Кстати, – похлопал он по карману, – тут кое–что есть, на все хватит.

Ядзя раздумывала лишь секунды. Фактически она ничем не рискует. Ну поживет человек несколько дней; деньги у пана Модеста есть, кое–что достанется и ей. Да и вообще, не хотелось отказывать – сейчас такие мужчины на дороге не валяются.

– Я буду ждать тебя целый день, – пообещала она. – Только не задерживайся.

Дмитро Заставный шел по сельской улице, сбивая прутиком бурьян, росший над плетнями. Шел, внимательно осматривая улицы, готовый ко всему, хотя и знал: вряд ли кто–нибудь к нему придерется. Позавчера, когда они вместе со Сливинским обсуждали план поездки в Пилиповцы, решили, что лучше всего воспользоваться его настоящими документами. Дмитрово село – следующее за Пилиповцами, и кто может запретить парню проведать родного дядю? Ведь никто в селе не знает, что молодой Заставный в курене Грозы. Все уверены: поехал куда–то учиться.

Уже дважды у Дмитра проверяли документы: в Поворянах да на околице соседнего села, куда его подвезла попутная машина. Обошлось. Расспрашивали, куда и зачем едет, однако его простые и убедительные ответы не вызвали сомнений.

До Пилиповцев не было никакого транспорта, и пришлось плестись пешком. Дмитро укоротил путь, избрав мало кому известные лесные проселки, и вышел к селу. Перевалил через пригорок и вьющейся тропинкой вышел на центральную улицу, ведущую к сельсовету, церкви и кооперации.

На крыльце сельсовета сидел паренек приблизительно одного возраста с Дмитром. Держал карабин и курил, сплевывая прямо на ступеньки. Увидев Дмитра, уставился на него, как на заморское чудо. Бросил окурок, поднял карабин.

– Эй, – окликнул он, – иди–ка сюда!

– Ну, – остановился Дмитро, – чего зенки вылупил?

– Я тебе вылуплю! – Паренек погрозил карабином. – Приперся сюда, так слушай, что приказывают!

– Тоже мне большая шишка, – плюнул Дмитро, – дали карабин, так и забавляйся с ним, а к людям не цепляйся!

Парень решительно щелкнул затвором.

– Не двигайся! – скомандовал он. – Буду стрелять без предупреждения! – И вдруг заорал топким голосом: – Товарищ лейтенант, идите–ка сюда, товарищ лейтенант!

«О, – мелькнула у Дмитра мысль, – если тут лейтенант, то дело серьезное». Раньше на контрольных пунктах у него проверяли документы солдаты и сержанты, а тут на крыльцо вышел действительно лейтенант, да еще и внутренних войск.

– Документы! – приказал он.

Дмитро полез в карман. С этим не позубоскалишь: запрет в сарай, а потом под охраной – в район для установления личности…

Поднялся на крыльцо со студенческим билетом в руке:

– Вот, пожалуйста, я студент и возвращаюсь в Волю–Высоцкую на каникулы.

Лейтенант внимательно изучил билет. Документ был подлинный, и Дмитро не сомневался, что его сразу отпустят. Но лейтенант еще раз взглянул на Заставного и, сверив его лицо с фотографией на билете, начал расспрашивать:

– Говоришь, из Воли–Высоцкой? А кто там председатель сельсовета?

Кого–кого, а этого Дмитро никогда не забудет – донес на отца.

– Раньше был, – развел он руками, – Иван Павлов, а кто теперь – не могу сказать…

– Давно был в Воле?

– Осенью.

– Кто там у тебя?

– Дядя. Можете проверить: Василь Петрович Заставный. Работает в сельпо…

Все вроде было правильно, но лейтенанту не хотелось так быстро отпускать бойкого студента. То ли привык к тому, что даже пожилые люди вежливо здороваются с ним, а этот стоит с независимым видом, из–под кепки задорно выбилась белая шевелюра, еще и улыбается, – то ли что–то другое настораживало…

– Кто может удостоверить твою личность? – спросил сурово.

– Я же на фото… – Дмитро ткнул пальцем в студенческий билет. – Или не похож?

– Похож–то похож, – произнес сквозь зубы лейтенант, – да много вас тут шатается.

– Не так–то уж и много, товарищ лейтенант, – возразил Заставный, – из нашего села пока что трое только поступили…

– Очень грамотный, – буркнул тот. – Советская власть вам все условия, а вы…

– Не обобщайте, товарищ лейтенант, потому что я могу подумать, что этот карабин, – Дмитро дотронулся до оружия, которое держал в руках «ястребок», – тоже не в тех руках…

– Но–но!.. – сдвинул тот фуражку на затылок.

– Я тебе поговорю! – Лейтенант отдал студенческий билет. – Топай в свою Волю и не мели попусту языком.

– Слушаюсь! – Дмитро приложил растопыренные пальцы к козырьку кепки, в два прыжка сбежал с крыльца и, подмигнув «ястребку», направился к околице.

Сразу же за селом начинался густой бор. Заставный для приличия прошел с полкилометра по песчаному проселку, ведущему к Воле, и, когда его уже никто не мог видеть, круто свернул в лес. Немного посидел, выжидая, и зашагал на запад, продираясь между густо посаженными молодыми соснами к дороге на хутор отца Андрия Шиша. Он знал здесь каждую тропку и не боялся заблудиться.

Хутор стоял прямо в лесу – люди отвоевали лишь небольшие лоскуты под огороды. Отец Андрий занимал дом, принадлежавший когда–то лесничему. Большой, каменный, под красной железной крышей, он прижался к самой опушке, чуть ли не в окна заглядывали ветви берез, а дальше шли дубовые и буковые чащи.

Дмитро притаился в кустах, откуда мог видеть двор священника. Мог окликнуть Ганю, озабоченно бегавшую из кухни в дом, на ходу переругиваясь с работником; видел, как вернулся с вечерни его милость, как распрягали лошадей, как отец Андрий собственноручно кормил надутых индюков, обступивших его и норовивших вырвать зерно из рук. Заметил, как двое «ястребков», вооруженных автоматами, ходили по хутору. Начало темнеть – они сели в тачанку и уехали в село.

Дмитро не осуждал их – что могли поделать, когда Гроза по ночам шастает по хуторам. Тут их передавят, как цыплят, а в селе – оборона…

Отец Андрий сел чаевничать на веранде – Ганя зажгла и поставила на стол керосиновую лампу. Только тогда Дмитро выбрался из своей засады.

– Приятного аппетита, святой отец, – сказал он прямо из темноты.

И его милость от неожиданности даже подскочил на стуле. Перекрестился и встревоженно спросил:

– Кто там?

Парень подошел к веранде так, чтобы не попадать в круг света от лампы, назвался:

– Дмитро Заставный, отче.

– А–а… Митя… – облегченно вздохнул его милость. – Что же ты не заходишь?

– Не хочется, чтобы увидели, отче…

– Твоя правда, твоя правда… – засуетился отец Андрий. – Постой там пока… Ганя, Ганя! – хлопнул в ладони. – Что–то холодно мне стало, перенеси чайник в комнату.

Через несколько минут Дмитро сидел в комнате и с аппетитом ел колбасу и разные закуски, которыми славился стол его милости. Утолив первый голод, сообщил:

– Из города я, отче…

– Слышал, слышал, что ты там обретаешься…

– Так если слышали, прикажите работнику найти куренного. Господа, которые поехали в город, уладили свои дела и просили немедленно сообщить, где и когда встретит их куренной. Желательно где–нибудь поблизости от Злочного.

– Ох… ох… – закряхтел отец Андрий. – Чувствую, придется мне трясти свои старые кости в город…

– Не такие уж они и старые, – нахально возразил Дмитро, – да и бричка у вас, отче, дай боже…

– А тебе какое дело? – рассердился священник. – Лопай молча… Очень умными все стали!

Дмитру не хотелось ввязываться в спор, клонило ко сну, даже клюнул носом.

– Переспишь на сеновале, – заметил отец Андрий, – иди уж…

Заставный вышел во двор, немного постоял, но на сеновал не пошел. Небо было такое звездное, а воздух такой теплый, что становилось тоскливо от одной только мысли о крыше над головой. Дмитро вспомнил: метрах в двухстах от дома видел на поляне большую копну – не колеблясь, направился туда.

Свежее сено пахло медом, лекарственными травами – крепкий аромат кружил голову, и Дмитро долго не мог заснуть. Лежал уставившись в звездное небо, и ему почему–то хотелось плакать. На душе стало больно, на глазах выступили слезы и мешали смотреть на звезды. Дмитро вытер их рукой, размазал по щекам. Звезды напомнили ему, какой он маленький и беспомощный, так себе – жалкая козявка под вековыми шумящими соснами. И каждый может раздавить, никто и не заметит. Как раздавили тех… мать и дочку… Кажется, ее звали Галей. Вспомнил ее полные ужаса глаза. Боже мой, как она не хотела умирать! А Хмелевец поднял руку – и все. Дмитро скрипнул зубами, повернулся на бок и заплакал обычными мальчишескими слезами, всхлипывая и трясясь всем телом.

Слезы несколько успокоили его. Закопался в мягкое душистое сено и заснул, как ребенок: сладко, без снов, причмокивая губами.

Под утро его разбудили голоса. Открыл глаза и, по лесной привычке, не шевельнулся, чтобы не обнаружить себя. Сразу узнал голос отца Андрия. Он рассказывал:

– Говорит, что господа, с которыми он ездил, уладили свои дела и должны вернуться. Хотят доехать до Злочного поездом или машиной, и чтобы где–то там вы их ждали…

– До Злочного, говоришь… – Это голос куренного Грозы. – Лесами можем добраться до самого Злочного. Хорошо, так и будет. Неподалеку от шоссе есть село Путятичи, от него на север километрах в двух – дом лесника. Пусть приезжают в Путятичи и от восьмидесятого километра идут лесом прямо на север. Выйдут к дому в лесу, спросят лесника Сенькова. Он и проводит к нам. – Гроза вздохнул, зашелестел сеном, садясь. – Устал я что–то, не высыпаюсь…

– Да и когда выспишься? Охотятся на тебя, как на волка, – поддакнул кто–то тонким голосом.

«Сотник Отважный», – определил Дмитро. Надо было бы сразу признаться, что слышит их разговор – куренной никому не прощал таких вещей, – но удобный момент уже прошел, и парень притаился, чтоб не выдать себя.

– До Злочного лесами двое суток, – рассуждал Гроза. – Надо собраться, значит, двинемся послезавтра на рассвете. Тут такие леса, что знающий человек может и днем идти. Будем там через два дня, ночью, и подождем еще два. Пусть рассчитают…

– Когда вы поедете, отче? – спросил Отважный.

– Завтра во второй половине дня. Чтобы успеть в Злочном на ночной поезд.

– Где же наш парень? – поинтересовался куренной.

– Спит на сеновале.

– Скажешь, пусть идет в Овчарову Леваду. Там у нас склад, оттуда и двинемся. Днем побудет у тебя – пусть отсыпается, а вечером – прямо в Леваду. – Помолчали. – Значит, брат, мы с тобой уже не увидимся… – вздохнул куренной.

– Бог разлучает, бог и сводит… – неопределенно ответил отец Андрий.

– Возьми вот… – Куренной закряхтел, видимо, тащил что–то из кармана. – Деньги тут, нам они уже ни к чему, а тебе пригодятся.

– Спасибо! – растрогался его милость. – Спаси тебя бог…

– Поцелуемся на прощание!

Поцеловались, и отец Андрий сразу заспешил.

– Заутреня у меня сегодня, – начал оправдываться, – да и по хозяйству надо…

– Иди уж, иди, – отпустил куренной, – и не забудь все растолковать там…

– Слава Иисусу, еще память не отшибло!

Отец Андрий ушел, Гроза и Отважный остались. У Дмитра затекла нога, но он боялся пошевельнуться.

– Куда мы сейчас? – спросил Отважный.

– Переспим в тайнике, а вечером на хутор к Бабляку. Он кабана заколол… В десять пусть ребята соберутся. Выпьем понемножку, потому что в дороге – ни–ни! Сам пристрелю, если увижу пьяного!

– Не привыкли ребята…

– Ничего, два–три дня потерпят. Двинемся к границе – полегчает. Леса в Карпатах – ого–го, не то что наш отряд – дивизия затеряется!

– Хотел я у тебя спросить… – вкрадчиво начал Отважный.

– Ну?

– Что это за чемодан, если не секрет?

– Документы какие–то, очень нужны самому Бандере…

– Вот я, ей–богу, и думаю, – осторожно, как бы рассуждая вслух, продолжал Отважный, – прорвемся мы через границу, кровью зальем дорогу, а там что? Кто добыл чемодан? Те двое… Им и почет…

– К чему это ты?

Отважный покашлял:

– Так… Ни к чему… Но несправедливо…

Гроза тихо засмеялся:

– Думаешь, я твоих мыслей не знаю? А может, я раньше тебя подумал? Говори уж, не таись…

– Тех двоих… – Отважный даже задохнулся, – в расход! Сами пробьемся с чемоданом через Бескиды. Отряд завяжет бой с пограничниками, а мы… Я там такие тропинки знаю…

– Голова! – с уважением сказал Гроза. – Но, – он, должно быть, схватил Отважного за грудки, потому что тот испуганно охнул, – я тебя насквозь вижу! Попробуешь обдурить – придушу, как котенка!

– Я никогда не думал…

– И не думай!

– Бог свидетель.

– Хватит, – смягчился куренной, – теперь слушай внимательно. Всякое бывает, может, нам не удастся прорваться в Путятичи. Соображаешь?.. В таком случае надо предупредить тех… Я с ними договорился…

У Дмитра совсем онемела нога, чуть–чуть шевельнулся, вытягиваясь. У Отважного был собачий слух, сразу насторожился:

– Слышишь?

– Что?

– Шуршит…

– Мышь, – спокойно ответил Гроза, но прислушался. – Мышь, – повторил уверенно. – Ну что ж, идем… – Встал, покашлял. – Пока темно, доберемся до тайника.

– Как договорился со Сливинским? – спросил Отважный.

– Следует сделать так… – Гроза снова закашлялся, и, когда приступ кашля прошел, они отошли настолько, что Дмитро ничего не услышал.

Дмитро потянулся, выглянул из своей ямки. Еще темно, и ничего не видно – ушли… Теперь стог казался ему западней. Дмитро съехал на землю и пошел на хутор. Перелез через забор и тихо, чтобы не услышал пес, шмыгнул на сеновал – утром отец Андрий встретит его тут. Лег на рядно и задумался.

Он не любил Отважного, зная его жестокость и подлость. Догадывался: Каленчук в любой момент может предать товарища. Но куренной Гроза – вот тебе и «борец за свободу»! Значит, все его слова и обещания – ложь, чистейшая ложь, рассчитанная как на туповатого Грицка Стецкива, так и на него – украинского интеллигента, как любил называть его Гроза, хвалясь, что все слои населения поднялись на борьбу с большевиками. Гроза согласен пожертвовать всем отрядом, чтобы перейти с Отважным границу. Спасает свою шкуру – низкая душа, трус и предатель… Дмитро обзывал куренного последними словами – обида душила его.