Текст книги "Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Ростислав Самбук
Чемодан пана Воробкевича

Чемодан пана Воробкевича

Трое вышли из лесу.

Шли по июньской ржи наискось через поле к селу, черневшему деревянными кровлями у самого горизонта.

Самого низкого из троих колосья хлестали по лицу, он выставил вперед руки и потихоньку ругался сквозь зубы. Слева от него раздвигал грудью рожь здоровяк, скуластое лицо которого было рассечено широким шрамом от носа до подбородка. Он шел осторожно, стараясь не топтать хлеб, так, как идет по полю настоящий хозяин. Шагал неуклюже, будто сердясь на свои кирзовые сапоги сорок пятого размера, оставлявшие такие огромные следы. Третий – совсем еще юноша с пухлыми розовыми щеками – все время нагибался, срывая васильки. Автомат болтался у него на шее, приминал рожь, и верзила сердито косился на паренька, вроде собираясь наорать на него, но так ничего и не сказал.

Перед тем как выйти к селу, эти трое долго сидели в густых кустах в перелеске. Юноша и верзила дремали в тени, а низенький время от времени высовывался из кустов и настороженно оглядывался вокруг. Но за все время по проселку, вившемуся вдоль леса, проехал лишь пожилой крестьянин на полной фуре соломы. Низенький тревожно покосился на товарищей, но мужичок даже не взглянул в их сторону: спал, растянувшись на соломе, изредка спросонья помахивая кнутом. Старые лошади, очевидно, привыкли к этому: шагали медленно, фыркая и не обращая внимания на кнут и ленивые «но–о» своего хозяина.

Фура проехала, а в застывшем воздухе все еще стоял острый запах конского пота и прелой соломы. Верзила шевельнулся, сел, опершись спиной о ствол молодой осины, и жадно втянул в себя воздух.

– Кто–то проехал? – подозрительно посмотрел он на низенького близко поставленными глазами.

– Старый Матиящук солому возит…

– А–а… – равнодушно вздохнул здоровяк и почесал щеку. – Может, догнать и расспросить?

– А что он знает? – отмахнулся низенький. – На хуторе живет, дальше своего носа ничего не видит.

– Ну так и не будем трогать, – лениво согласился верзила. – Вообще–то, надо бы… – он постучал грязными ногтями по ложу автомата, – но он какой–то мой родич…

– Голытьба, – презрительно бросил низенький.

– Три морга [1]1
  Земельная мера, равная 0,56 га.


[Закрыть]имеет, – сказал здоровяк так, что трудно было понять, осуждает он своего родственника или сочувствует ему. – А потом еще два Советы прирезали…

– Моей!.. – вдруг обозлился низенький. – Лучшей, что сразу за лугами…

Верзила промолчал. Поковырял веточкой в крепких желтоватых зубах, сплюнул.

– Пойдем? – предложил он. Низенький согласился.

– Разбуди Дмитра, – кивнул он на прислонившегося щекой к мешку с едой паренька, – разморило его на солнце.

– Да и прошли километров двадцать, – улыбнулся здоровяк. – А он еще того… сопляк…

Едва верзила коснулся юноши, как тот заморгал и схватился за автомат.

Здоровяк поцокал языком:

– Лесная закваска.

– Подвинь–ка мешок, – приказал пареньку низенький, вытащил бутылку, открыл пробку и понюхал. Довольно покрутил головой, снова заткнул пробкой и бережно прислонил к дереву. Затем разложил на мешке хлеб, сало, куски жареного мяса, лук, подбросил на ладони банку консервов, размышляя, стоит ли открывать, и потянулся за штыком, висевшим в кожаных ножнах на блестящем, с узорами офицерском ремне.

Верзила от удовольствия крякнул и взял стакан. Низенький покосился на него. Но здоровяк только подышал на стакан, обтер его краем мешка и поставил на место. Низенький, продолжая открывать банку, прикусил губу, отчего его продолговатое бледное лицо приобрело упрямое выражение.

– Налей полстакана Дмитру! – приказал он, отрезав пареньку огромную краюху хлеба.

Паренек робко взял стакан.

– Может, раньше вы? – предложил он.

Верзила потянулся к стакану, но низенький решительно остановил его:

– Сказано – Дмитру! Иль не слышал?

Здоровяк только грустно вздохнул, а юноша небрежно поднял стакан и, хотя губы едва заметно дрожали, выпил, чуть поморщившись. Сразу же отвернулся, пряча испуганные глаза, но на него никто не смотрел. Верзила подхватил пустой стакан, налил до краев и опрокинул в горло – казалось, не глотая. Облизал губы и отломил маленький кусочек хлеба.

– В этом и вся хитрость! – сказал он удовлетворенно. Нагнулся к консервам, но не удержался, искоса посмотрел, сколько налил себе низенький и не осталось ли хотя бы на дне.

Тот перехватил взгляд, как–то злорадно усмехнулся и медленно высосал самогон, смакуя и причмокивая.

Ели молча, жадно и неряшливо, чавкая и бросая за спину объедки.

Первым отодвинулся от еды Дмитро. Растянулся на мягкой травке в тени, подложив под голову руки. От самогона жгло в желудке, но все же полегчало, исчезло чувство страха, весь день преследовавшее его. Юноша исподлобья посмотрел на товарищей. Низенький, скривившись, жевал луковицу, а верзила выскребывал банку большим грязным пальцем. Дмитру стало смешно: человек, переодетый в гимнастерку с майорскими погонами и блестящими орденами, хрюкает от удовольствия и слизывает с пальца остатки мяса. Грицко Стецкив почему–то напомнил ему вонючего кабана. Да что поделаешь – силой его бог не обидел, а впрочем, ко всем чертям. Особенно сегодня…

Дмитру снова стало страшно. Если выглянуть из кустов, то на горизонте, за рожью, можно увидеть село – большое прикарпатское село, куда они войдут ночью.

Юноша с уважением посмотрел на сотника. Откуда в этом немощном теле такой боевой дух? Недаром Юхиму Каленчуку дали прозвище Отважный. Ей–богу, крепко засел у большевиков в печенках сотник Отважный, потому что, говорят, даже награду за его голову назначили. Правда, Дмитро слышал это от самого Каленчука, но он привык верить сотнику…

Стецкив наконец оторвался от еды, вытер жирные пальцы о мешок и спрятал остатки сала и хлеба. Солнце уже совсем склонилось над горизонтом, тени деревьев и кустов удлинились и напоминали странных сказочных существ. Каленчук лязгнул затвором автомата, встал.

– Трогаемся! – коротко приказал он.

И они молча пошли за ним, словно нырнули в бескрайнее ржаное море.

Когда добрались до села, было уже темно. Засели в огородах, в густой кукурузе, и долго прислушивались к звукам, долетавшим из темноты. Где–то поблизости заскулил щенок, кто–то свистнул, подзывая, и он радостно залаял – Дмитро представил, как тот прыгает, пытаясь попасть холодным носом прямо в губы, и ему почему–то стало тоскливо, и сердце встрепенулось. Прошла в хату женщина – засветилось окошко, вырвав из темноты кусок огорода. Дмитру показалось, что это упал луч прожектора. Но не только ему: под плетнем зашевелился Стецкив, и Каленчук тихо выругался, успокаивая его.

Дмитро удивлялся выдержке Отважного, но вспомнил, что сотник здешний – в селе ему знакома каждая тропинка, зря голову не подставляет.

Сегодняшнюю акцию Каленчук задумал давно, да все как–то не выходило. Свои люди говорили, что в Качаках хорошая охрана, голыми руками здесь не возьмешь – «ястребки» ночами устраивают засады, без большой силы лучше и не суйся. А из Каленчуковой сотни осталось едва полтора десятка боевиков, и Отважный не хотел рисковать. Позавчера верный человек передал: «У «ястребков» учения или маневры, чуть не все отправились в райцентр. Лучшего случая не приходится и ждать…»

Село засыпало. Щенок уже не скулил, лишь в хлеву за огородом переступала с ноги на ногу и вздыхала корова. Каленчук окликнул Дмитра – и они пошли напрямик, перелезая через плетни, топча овощи. Потом сидели под деревьями в вишневом саду, пока отошедший куда–то Грицко не свистнул из темноты.

Перебежали улицу и остановились под старой, крытой соломой хатой.

Дмитро удивился: неужели тут живет председатель первого в районе колхоза? Но на размышление не было времени. Каленчук горячо задышал ему в ухо:

– Постучи в окно… Когда отзовутся, спроси председателя… Тымчишина Федора Ильковича. Да стань так, чтобы тебя видно было… Мол, надо нескольким офицерам переночевать…

Дмитро снял автомат, отдал Каленчуку.

– Прекрасно, – похвалил тот, – так убедительней.

На первый стук никто не отозвался. Парень постучал сильнее – хата молчала. Дмитро перешел на другую половину, где, должно быть, была кухня, забарабанил так, что и мертвый бы проснулся.

– Товарищ Тымчишин! – крикнул он для верности. – Федор Илькович! К вам из сельсовета…

Никого.

От кладовки метнулась тень Каленчука.

– Замолчи! – остановил он Дмитра. – Не пришел еще… Обождем…

– А жена? – спросил паренек.

– Вдовец он. А дочка в райцентре учится.

– Вот что! – предложил Грицко. – Давайте, того… высадим окно и подождем в хате. Так надежнее…

– Шума наделаем, – возразил Каленчук.

– Это я, того… возьму на себя…

– Давай, – согласился Отважный.

Стецкив быстро обошел хату, поддел ножом стекло – только хрустнуло, словно сломалась иголка.

– Ловко, – похвалил Каленчук и первым полез в хату.

Дмитро протянул ему автомат. Отважный осторожно посветил фонариком, прошел в кухню, потом в комнату.

– Никого, – вернулся он, – лезьте.

– Открой дверь, – предложил Грицко.

– Не надо, еще кто–нибудь из соседей увидит.

Влезли в окно. Глаза уже привыкли к темноте, и Дмитро сразу заметил, что в комнате почти нет мебели: стол, кровать, этажерка с книгами. Потрогал книги, даже взял в руки одну из них.

Услышал злой шепот Каленчука:

– Чего рот раззявил? Закрой окно – и в сени!

Сотник прав: теперь не до книжек. Схватил автомат и почему–то на цыпочках пошел за Грицком к двери.

В сенях было совсем темно и пахло картофелем. Уселись прямо на пол, положив рядом автоматы. Сидели молча, словно боясь спугнуть мертвую тишину. Первым не выдержал Дмитро.

– Интересно, который час? – шепотом спросил он.

Каленчук недовольно зашевелился, но посветил фонариком.

– Двадцать минут одиннадцатого…

– Рано… – разочарованно протянул Дмитро. Действительно, ему казалось, что уже давно за полночь.

– Может еще прийти, сукин сын! – понял его Грицко и вдруг добавил некстати: – А рожь какая уродилась! Хлеб какой, слава тебе господи!

– Тише… – проскрипел Каленчук.

Стецкив недовольно вздохнул, и Дмитро неожиданно вспомнил, как Грицко ласкал колосья и осторожно шагал, чтобы не потоптать рожь. Вспомнил и нагнул голову к букетику васильков, засунутому в карман гимнастерки. Васильки пахли сладко–сладко, однако не могли перебить тяжелого смрада полугнилого картофеля. Стецкив снова вздохнул, и Дмитро представил его не с автоматом, а с косой: идет – потный, с лохматым чубом, – только коса поет… И пахнет васильками и спелыми хлебами…

Что ж, когда–нибудь это будет. Грицко должен пойти с косой, а он, Дмитро, вернется в гимназию. И обретут они настоящую Украину, о которой говорил им учитель в гимназии. Когда каждый будет свободным и хозяином самому себе. Ведь бедняки в селах есть только потому, что сперва поляки, а теперь советы заграбастали всю землю, а украинскому крестьянину – кукиш. А разные, продавшиеся им, подлаивают. Как этот Тымчишин… Задергал крестьян и создал коммунию…

«Но ведь рожь эта – колхозная… – мелькнула вдруг мысль, но он сразу же обозлился на себя: – Увидим, что крестьянам останется… Говорят, весь урожай отсюда вывезут – в селах ничего не будет, под метелку подчистят…»

Дмитро сжал автомат – стало больно, словно у него самого забирали последнюю краюху. Сердце переполнила злоба – стрелял бы и стрелял в этих голодранцев, что шумят возле сельсовета, будто настоящие хозяева! Еще вчера ходили в драных штанах – собачье быдло, – а теперь колхозники. Посмотрим, что с вами будет потом, большевистские подпевалы!

И сразу Дмитру стало стыдно: ведь он потому и ушел к бандеровцам, чтобы дать свободу всем, чтобы была и вправду свободная Украина. Значит, и для тех, в драных штанах. Почему же они шумят возле сельсовета, а ему приходится вот так – крадучись и ночью?..

Снова вспомнил слова учителя, что народ – несознателен, а большевики – большие демагоги: задергали людей, обвели вокруг пальца. Надо поднимать народ на борьбу и начинать с уничтожения самых вредных агитаторов. Как этот Тымчишин.

На этой мысли Дмитро успокоился. А минуты текли, и снова затошнило от вони гнилой картошки.

Первым насторожился Каленчук. У него был нюх и слух зверя – он еще издали услышал голоса. Ничего не сказал, только тихо похлопал Дмитра и Стецкива по плечам и скользнул к двери в угол. Дмитро притаился за бочкой. Грицко занял позицию с другой стороны наружной двери.

Голоса приближались. Дмитро представил себе Каленчука: худое лицо с хрящеватым носом, бледное от нетерпения, и большие неподвижные зрачки. Не позавидуешь тому, кто попадет Каленчуку в руки.

Уже слышны даже отдельные слова. Остановились у хаты, оканчивают разговор.

– Ты, Федор, правильно сказал: если вовремя управимся с ранними, развяжем себе руки.

Значит, их уже двое.

– Вот ты и проследи, чтобы жатки были отремонтированы… – Это в ответ.

– А тетка Михайлина, и кто ее за язык только тянет! – прогудел кто–то басом. – Тут важный вопрос, а она – керосина нет в кооперации…

– Бестолковая, а вредная… кричит…

Еще двое.

– А и правда, почему керосина нет? – снова тот же голос. Очевидно, он и есть, Тымчишин, председатель колхоза.

– Понимаешь, райпотребсоюзовская машина испортилась…

– А ты лошадьми! – вмешался хриплый голос. – Или в сельсовете уже и лошадей нет?

Пятый. Не многовато ли?

– Этак мы никогда не придем к согласию, – оборвал Тымчишин, – завтра договорим! Спать хочется.

– Ну, бывай…

– Не забудь, Федор, с утра – в кузницу.

Каленчук нетерпеливо переступал с ноги на ногу. У него свои счеты с Тымчишиным: это ведь в Юхимовом доме, что в самом центре Качаков, теперь правление колхоза, а бывшая Юхимова лавка называется сельпо.

– Бывайте, ребята… – зевнул председатель.

Дмитро щелкнул автоматом, ставя на боевой взвод.

– Тише, черт! – прошипели от двери.

– А может, ко мне? – загудел знакомый бас. – Поужинаем, да и по случаю собрания…

– Неудобно, – засомневался председатель, – дети уже спят.

– А мы на кухне. Иван рядом живет, еще за бутылкой сбегает…

– Оно бы не помешало, – поддержал хриплый голос, – а то все время навоз да жатки…

– У меня и заночуешь. – Тот же бас. – Надежнее: тут же магазин и охрана.

– Кто его знает, где надежнее? – все еще колебался председатель, но чувствовалось, что предложение пришлось ему по душе. – А потом…

Каленчук шепотом матюкнулся.

Голоса затихли, Дмитро все еще сидел за бочкой, припав к автомату. Каленчук брякнул щеколдой на двери. Сказал на удивление спокойно:

– Не повезло. Надо же такое: шел уже человек домой… Нет бога на небе!

– А может, того?.. – предложил Стецкив. – Я знаю, куда они…

– Будто я не знаю! – окрысился Отважный. – Слышал ведь, их пятеро или шестеро, да еще и возле магазина на «ястребков» напоремся.

– Обидно… – не сдавался Грицко.

– А мне не обидно? – Каленчук немного приоткрыл дверь, и Дмитру показалось, что понюхал воздух. – Идем, – злорадно крикнул он, – хоть немножко отведем душу!..

– А может, того… петуха пустим председателю? – предложил Грицко. – Все–таки полегчает.

– Дурак. Это же не хата, а г… Новую, лучшую поставит и еще посмеется над нами! – Каленчук скрипнул зубами, и даже в темноте было видно, как яростно сверкнул глазами.

Двинулись вдоль плетня. Каленчук вел уверенно, действительно знал каждую тропинку, будто был здесь вчера. Лишь однажды остановился на перекрестке, заколебался, но сразу повернул направо, через мостик над маленькой речкой.

– К Ковтюху? – догадался Стецкив. – У меня на него давно чешутся руки…

– Вот и позабавимся… – сухо засмеялся Каленчук, словно закашлялся, и тот, кто знал его, сразу понял: Ковтюху не миновать беды.

– Директор школы, – пояснил Дмитру Стецкив. – Падло вонючее, развел в селе комсомолию.

Парень кивнул. Все равно: Ковтюх так Ковтюх.

Но директору было суждено еще пожить. До школы осталось еще немало, когда увидели хату со светящимися окнами. Грицко перебежал улицу, заглянул и тихонько свистнул.

Через плохо задернутую занавеску увидели часть комнаты – стол и сидевших за ним. Пожилой мужчина и девушки рассматривали что–то в газете. Еще кто–то, в офицерском кителе, с фотоаппаратом через плечо, быстро писал карандашом в блокноте. Он сразу привлек внимание Каленчука.

– Кажется, Климнюк? – вопросительно посмотрел он на Стецкива.

– Он, чтоб мы живы были, он! – возбужденно прошептал Грицко. – Я сразу же узнал его, проклятого, А того, седого, знаешь?

Каленчук отрицательно покачал головой.

– Хе–хе… – засмеялся Стецкив. – Значит, не узнаете? А я думал, что того… сразу догадаетесь!..

– Кто? – нетерпеливо оборвал его Отважный.

– Иванцова забыли? Того, что взял Синюкову вдову? Отступал с Красной Армией.

– Да неужто? – снова припал к окну Каленчук. – Да, кажется, он…

– Точно.

– Что ж, не председатель, так немножко поменьше, – потер руки сотник. – Корреспондент и председатель колхозной ревизионной комиссии, – пояснил он Дмитру. – Сейчас мы с ними поговорим…

Дмитро и Стецкив стали у двери, Каленчук властно постучал в окно. В сенях затопали и, не спрашивая кто, отодвинули засов. Выглянула девушка, испуганно посмотрела на военных с автоматами.

– Комендантский патруль, – сурово произнес Каленчук. – Есть в доме посторонние?

– Все свои, – ответила та, не сообразив, откуда взяться в селе комендантскому патрулю.

– Разрешите войти, – невежливо отодвинул ее плечом Стецкив и ввалился в сени.

– Кто там? – выглянул Иванцов. Должно быть, узнал Стецкива, потому что побелел как полотно, закрыл лицо руками.

Грицко ударил его автоматом в грудь, перешагнул через порог и успел заметить, что корреспондент тащит из кармана пистолет. Бросился на него, но тот увернулся от удара, вскочил на кровать и поднял оружие. Успел бы выстрелить, но Дмитро, вбежавший вслед за Стецкивом, дернул за край одеяла – корреспондент покачнулся и упал, ударившись головой о железную спинку кровати. Грицко навалился на него, вывернул руки за спину.

Все произошло так быстро, что никто и охнуть не успел. Одна девушка бросилась к выходу, но дорогу ей преградил Каленчук. Стоял в дверях, выпятив грудь и опираясь на автомат.

– Куда разбежалась, красавица? – И так оттолкнул девушку, что она упала. – Может, еще кто–нибудь спешит? Пусть пан меня извинит, – он издевательски поклонился Иванцову, – у вас срочные дела, а мы задержали вас? Может, еще не успели решить, кого обложить займом и что построить на месте бывшей усадьбы Каленчука?

Иванцов стоял, прислонившись к стене, с перекошенным от ужаса лицом. Хотел что–то ответить, но Каленчук не дал.

– Сейчас ты будешь валяться у меня в ногах, вымаливая жизнь! – закричал он, захлебываясь слюной. – А жить тебе осталось пять минут!

Иванцов провел рукой по лицу, словно стирая гримасу страха, нашел силы даже улыбнуться.

– Не дождешься, сволочь бандеровская, – тихо, но твердо ответил он. – Просить не буду, стреляй!

Девушки закричали.

– Цыц! – поднял автомат Каленчук. – И вам надоело жить?

Сделал знак Грицку, и тот подтолкнул корреспондента к стене. Рядом поставили Иванцова.

Каленчук обернулся к девчатам, испуганно притихшим в углу.

– Вас, сучье племя, – выругался он, – на первый раз прощаем. Но если и дальше будете слушать большевистских агитаторов, пеняйте на себя и передайте всем: Отважный не забыл Качаки! А теперь – повернитесь к стене.

Сотник придвинул ногой табуретку, сел, с удовольствием рассматривая Иванцова и корреспондента. Они стояли рядом, лампа коптила, и лиц почти не было видно.

– Посвети! – приказал Каленчук Дмитру.

Парень поставил автомат, подкрутил фитиль. Стоял в двух шагах от корреспондента, отчетливо видел его высокий лоб, покрытый мелкими бисеринками пота, открытый рот с ровными белыми зубами и глаза, черные, круглые, неподвижные, в которых застыл то ли страх, то ли удивление. Корреспондент был почти ровесником Дмитру, немножко старше, и парень разглядывал его без враждебности, скорее с любопытством. Совсем забыл, что смотрит в глаза врагу, захотелось успокоить его, Дмитро даже сделал движение, чтобы подбодрить, и спохватился только в последний момент, услышав слова Каленчука.

Сотник сидел, покачивая сапогом.

– Не хотят ли паны–товарищи, – говорил он сладко, даже угодливо, – о чем–нибудь попросить? У нас суд справедливый, и мы не отказываем никому в последнем слове.

Дмитро не удержался и снова посмотрел на корреспондента. Тот закрыл глаза и сжал зубы, лицо побелело, лот струйками стекал по щекам.

– Стреляй же, – спокойно ответил Иванцов. – Чихать я хотел на тебя и на твой суд.

Каленчук взял со стола лампу.

– А ну, – приказал Он Дмитру, – заткни ему глотку!

Парень поднял автомат.

– Нет, я первый… – вдруг шагнул вперед Стецкив. – Дайте мне, душа горит.

Сотник еле заметным жестом остановил его.

– А может, я передумал! – произнес он с пафосом. – Может, я сегодня добрый…

У корреспондента дернулась губа.

– Жаль! – хрипло выдохнул он. – Жаль, что не увижу, как тебя будут расстреливать. А ты будешь ползать и просить пощады!

Каленчук так и застыл на месте.

– Стрел–ляйте… – наконец сказал он тихо, почти шепотом. – Стре–ляй–те же! – вдруг сорвался он на крик.

Дмитро беспомощно обернулся: ему ли? Увидел перекошенное лицо сотника, поймал хмурый взгляд Иванцова – и внезапно злость бросилась ему в голову. Такие, как Иванцов, подняли руку на его отца. Теперь он точно знал: седой не простит, не смилостивится. Он повернул автомат правее и нажал на спусковой крючок. Увидел, как пули прошили грудь Иванцова, легли очередью чуть наискось – от плеча через сердце, – но уже не мог остановиться, строчил и строчил, и пули били в стену. Кто–то ударил его по руке – совсем близко увидел лицо Грицка. Двинулся вперед и обо что–то споткнулся. Не сразу понял, что корреспондент уже мертв, потому что хотел поднять его, и опомнился только тогда, когда Стецкив грубо подтолкнул его в плечо к двери, где уже стоял Каленчук. Сотник что–то говорил, но Дмитро не понимал, что именно: перед глазами все еще стоял Иванцов, видел очередь, которая легла наискось, от плеча к сердцу, и дурманил какой–то тяжелый запах. От этого запаха закашлялся, оперся о стол, скорчился и безостановочно трясся – мелко–мелко – как в лихорадке.

– Мальчишка! – услышал над самым ухом густой бас Грицка. – Раскуксился…

Только после этого пришел в себя. В углу тихо причитали – девчата лежали закрыв головы руками; одна из них вдруг крикнула жалобно и испуганно.

Дмитро посмотрел под ноги. К сапогам подступала густая черная жидкость. Внезапно догадался, что одурманило его – кровь, – и отскочил как ужаленный. Его начало тошнить. Бросился к черному отверстию двери. Знал: еще секунда, и случится непоправимое, ужасное – что–то навалилось ему на плечи, не дает дышать, давит так, что немеют пальцы. Чуть не упал с крыльца и остановился, увидев Каленчука.

– Хорошо ты его… – похвалил тот, а Дмитро стоял, ловил ртом воздух и никак не мог отдышаться.

Миновали, оглядываясь, огороды и снова вошли в рожь. Шли быстро; пахло ночной свежестью и васильками. А может, это только казалось Дмитру…

Дом стоял у Мюнхенской магистрали, и Модест Сливинский, сидя на балконе, видел, как сновали по асфальту машины: тяжелые, крытые брезентом трехосные грузовики, джипы с солдатами и офицерами, солидные «мерседесы» и разнообразные американские «форды», «бьюики», «кадиллаки»… Пан Модест вздыхал: о хорошем автомобиле можно только мечтать. Да и куда, к черту, автомобиль, если даже сигареты стоят огромных денег и купить их можно только на черном рынке!

И все же Модест Сливинский был уверен: он будет иметь машину. Может, несколько позже, но будет иметь. Он уже начал атаку на пани Стеллу и с удовлетворением отметил, что она все меньше сердится, когда разговор заходит о преимуществах той или иной марки или когда пан Модест жалуется, что приходится добираться до Мюнхена в переполненном автобусе. Сливинский знал – Стелла и сама не против того, чтобы иметь автомобиль, но такой уж характер: ей трудно поставить подпись на чеке.

После того как они поженились и купили эту небольшую – в пять комнат – виллу под Мюнхеном, пан Модест с удивлением заметил метаморфозу в характере супруги. Стелла распорядилась перекопать цветник и засадила полсада – где только можно было – помидорами, картофелем и репой. Больше того, сама («Боже мой, – вздыхал пан Модест, – что случилось с изнеженной пани Стеллой?!») в затрапезном халате с увлечением копалась на грядках, снова и снова заводила разговор о стоимости килограмма огурцов, о навозе и прочих делах. Когда же однажды Сливинский предложил ей «проветриться» в Мюнхене, любимая жена быстро подсчитала, во сколько это обойдется, и пану Модесту пришлось капитулировать.

Чем дальше, тем больше. Пани Стелла, вместо того чтобы приобрести мужу машину, прикупила земли, наняла двух батраков и занялась кролиководством. Это переполнило чашу терпения Сливинского – от кроликов исходил неприятный запах, – и он устроил первый небольшой скандал. Первый и последний. Дело в том, что в свое время он натворил много глупостей. Кончилась война. Пан Модест не знал, что его ждет, и, вспоминая о подписи, поставленной некогда под обязательством агента гестапо, очень боялся расплаты. Это и заставило его перевести почти все деньги на имя супруги. Впоследствии опасения эти оказались напрасными – с американцами Сливинский почувствовал себя лучше и увереннее, чем с немцами, – но когда пан Модест завел речь о собственном счете, Стелла пожала плечами и ответила:

– Чи не вшистко едно, коханий, мы теперь супруги, а я деньги не растранжирю.

Пан Модест не мог настаивать: жена знала о нем столько, что одно только ее слово…

А впрочем, пан Модест не очень жаловался на судьбу. У него осталось немного денег: он втихомолку скупал сигареты и спиртное у американцев, завел знакомства с дельцами черного рынка и в глубине души был доволен тем, что Стелла погрузилась в хозяйство. У жены не было времени обращать внимание на его увлечение мюнхенскими девушками. А может, и умышленно закрывала глаза, зная, что мужа все равно не переделаешь, а семейные сцены только усложнили бы их жизнь. Очевидно, именно его увлечения играли не последнюю роль в том, что Стелла не хотела покупать машину – догадывалась, кого он будет возить на ней, – да и пан Модест особенно не настаивал, ограничиваясь намеками и многозначительными разговорами.

Сливинский сидел на террасе и пил утренний кофе, когда возле виллы остановился длинный «бьюик». Пан Модест быстро спрятал в карман бумажку с расчетами по продаже сигарет и уже хотел позвать Стеллу, чтобы немного полюбовалась роскошным лимузином, как увидел, что из машины вылезает пан Мирослав Павлюк с незнакомым человеком в красивом темно–сером костюме.

Само по себе появление одного из руководителей оуновской службы безопасности не удивило пана Сливинского – Павлюк часто гостил у них, нравился пану Модесту и они не раз вместе пьянствовали в мюнхенских бирхалле. У них были похожие натуры – Павлюк, как и Сливинский, не чурался легких развлечений и не проходил мимо того, что плохо лежит.

Пан Модест поспешил в комнату, чтобы переодеться и предупредить супругу. Что–что, а внешнюю благопристойность у Сливинских уважали. Он встретил гостей в домашней куртке строгого покроя, белоснежной сорочке с галстуком–бабочкой. Поздоровался с Павлюком дружески, но не фамильярно, и вопросительно посмотрел на человека в темно–сером костюме.

– Майор американской армии Бенджамин Гелбрайт, – представил его Павлюк.

Сливинский насторожился, Мирослав никогда еще не приезжал с американцами, и этот неожиданный визит не предвещал ничего хорошего. Но майор приветливо улыбнулся и крепко пожал руку пану Модесту. Он был респектабелен и довольно симпатичен: широко поставленные глаза смотрели доброжелательно, а лицо с пухлыми, почти детскими губами, казалось, излучало благодушие. Павлюк был чем–то обеспокоен – сразу же нервно заходил по комнате, еле сдерживая раздражение.

Сливинский начал доставать из бара бутылки, когда в комнату вошла пани Стелла. Она умела все–таки подать себя – пан Модест понял это по растерянно–удивленному выражению лица американца. Его розовые щеки покраснели, а глаза забегали, ощупывая женщину. Пани Стелла протянула майору руку, белизну которой еще больше подчеркивало темное с переливами платье, и сердечно сказала:

– Нас все забыли, и я так благодарна Мирославу, – кивнула в сторону Павлюка, – что он догадался привезти вас…

Пан Модест не мог не улыбнуться: такие же задушевно–игривые интонации были в голосе Стеллы, когда – не так уж и давно – она разговаривала во Львове со штандартенфюрером СС Менцелем. Где этот Менцель? Как быстро течет время, и как мало изменяются люди…

Сливинский ни на секунду не осуждал супругу, и все же ему стало грустно. Заигрывать с немцами, теперь с американцами… Не слишком ли это много для короткой жизни?!

– Виски или коньяк? – обратился он к майору и льстиво улыбнулся, будто и действительно его интересовало, что именно нравится этому Бенджамину Гелбрайту. Черт, у этих американцев такие нелепые имена. И пан Модест снова льстиво улыбнулся…

«Любопытно, зачем они пожаловали? – подумал он. – У Мирослава такой озабоченный вид, что дело, очевидно, серьезное…»

Павлюк все время бросал на пани Стеллу нетерпеливые взгляды, и она, заметив это, сослалась на домашние хлопоты и исчезла. Мирослав одним духом выпил стакан содовой.

– Мы приехали к тебе по важному делу, – начал он без предисловий и, сев напротив Сливинского, дружески положил ему руку на колено. – Майор Гелбрайт служит в разведке, и мы можем быть вполне откровенными. Хотя, – он прищурился, – дело секретное и за разглашение его…

– Меня можно не предупреждать, – пожал плечами пан Модест.

– Это моя обязанность, – похлопал его по колену Павлюк, – не обижайся. – Посмотрел на майора, как бы ища поддержки, но тот тянул виски и не смотрел на них, словно этот разговор вовсе не касался его. – Так вот, Модест, есть предложение, чтобы ты побывал в…

Он произнес название города с такой легкостью, будто речь шла о поездке во Франкфурт–на–Майне или еще ближе, но Сливинский так и подскочил на стуле.

– Об этом не может быть и речи!.. – запальчиво начал он.

Но Павлюк остановил его, больно сжав колено:

– Мы выслушаем тебя потом… – От дружеского тона не осталось и следа, и пан Модест подумал, что Мирослав не зря занимает одну из руководящих должностей в СБ – службе безопасности. – Сейчас дай мне закончить. Дело в том, что мы получили сообщение: погиб Воробкевич.

– Северин? – вырвалось у Сливинского.

– Да, погиб Северин Воробкевич, – сухо подтвердил Павлюк. – Но самое страшное не это. У него был чемодан с очень важными документами, которые могут попасть в руки большевиков.

– Ты имеешь в виду чемодан с архивом? – начал пан Модест.

Он кое–что слышал об этих документах: личные письма Степана Бандеры, официальная переписка с деятелями СД и, главное, списки оуновской агентуры в Западной Украине. Советская Армия наступала так стремительно, что эти документы не успели вывезти – их должен был доставить Северин Воробкевич, и вот…