Текст книги "Желтый билет"

Автор книги: Росс Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Росс Томас
Желтый билет

Глава 1

Сущий Злодей заставил их притормозить. По реву двигателя я понял, что они ехали слишком быстро, но не оглянулся, так как сидел на дереве и мастерил качели. Дерево, огромный старый тополь высотой не меньше пятидесяти футов, росло с другой стороны дома, у самого пруда.

Качели представляли собой длинный пеньковый канат диаметром в три четверти дюйма, к свободному концу которого я уже привязал джутовый мешок, набитый тряпками, и старое армейское одеяло. Смысл моей затеи заключался в том, что, оттолкнувшись от ограждения веранды, я взлетал над самым глубоким местом и, отпустив мешок, мог плюхнуться в прохладную воду.

Я оторвался от каната, когда они проехали Сущего Злодея, вернее, его могилу. Как обычно, до меня донеслись лязг, скрежет, противный скрип резины о металл. Если б они ехали на пять миль быстрее, машина могла лишиться одного-двух амортизаторов, а то и поломать ось.

Именно для этого и предназначалась могила Сущего Злодея: машины тормозили, и наши пять собак, восемь кошек, две козы, шесть уток и пара самых задиристых петухов в трех штатах и, возможно, в округе Колумбия не попадали под их колеса.

Сущим Злодеем звали девятилетнего рыжего кота, родившегося и выросшего на задворках Вашингтона. Я нашел его в темном переулке рядом с Салгрейв-клаб на Массачусетс-авеню, чуть не наступив на него. Он зашипел и царапнул мою лодыжку. Сопровождавшая меня дама, приехавшая из Лондона, хихикнула и сказала: «Сущий злодей, не правда ли?» Тогда ему было шесть недель. Или семь.

Сущий Злодей прожил пять лет в моем доме в Вашингтоне и еще четыре на ферме около Харперс-Ферри до того, как грузовик торговой фирмы «Сирс» не впечатал его в грязную проселочную дорогу, ведущую от шоссе к нашему дому. С той поры я ничего не покупаю у «Сирса».

Я похоронил кота на месте гибели, посреди дороги, и, чтобы отметить его могилу, насыпал курган из камней, земли и старых железнодорожных шпал, которые подобрал в Чарльзтауне. Вершина кургана, перегородившего дорогу, обманчиво закруглялась, и, если машина переползала его со скоростью, превышавшей десять миль в час, приходилось выправлять бампер и капот.

Позднее, по-прежнему в трауре по Сущему Злодею, я построил еще двадцать курганов, через каждые пятьдесят футов, и поставил щиты с надписями: «ПЯТЬ МИЛЬ В ЧАС – ЭТО ОТНОСИТСЯ К ВАМ», «ОХОТА ВОСПРЕЩЕНА», «ДЕРЖИТЕСЬ ПОДАЛЬШЕ – НАРУШЕНИЕ ПРАВА СОБСТВЕННОСТИ КАРАЕТСЯ ПО ЗАКОНУ», «ОСТОРОЖНО, ЗЛЫЕ СОБАКИ». Никто, естественно, не обращал внимания на щиты, но после Сущего Злодея машины буквально подползали к дому.

Из-за поворота показался новенький «Мерседес 450 SEL», скорее всего, взятый напрокат. Водитель не пытался увеличить скорость, но лучи полуденного солнца, отражавшиеся от ветрового стекла, не давали разглядеть его лица. Я провожал «мерседес» взглядом, пока он не скрылся за растущими перед домом соснами.

Я завязал еще один узел, когда на веранду вышла Рут и посмотрела наверх.

– К тебе гости.

– Ко мне или к нам?

– К тебе, мистер Мурфин и мистер Квейн.

– Ага.

– Да, – кивнула она. – Ага.

– Ну, может быть, тебе стоит сказать, что меня нет?

– Я уже сказала им, что ты дома.

На мгновение я задумался.

– Хорошо, зови их на веранду. Мы поговорим здесь.

– Вам что-нибудь принести?

Я вновь задумался, пытаясь вспомнить вкусы мистера Мурфина и мистера Квейна.

– Принеси пшеничное виски. Они оба пьют пшеничное виски.

– Хорошее виски или другое?

– Другое.

– Я так и думала. – Рут повернулась и ушла в дом.

На веранде появились Мурфин и Квейн, посмотрели направо, налево, на пруд, только не вверх. Я разглядывал их несколько секунд, может быть, не меньше десяти, думая, что они постарели, погрузнели, даже поседели, но выглядят очень неплохо.

– Эй! – крикнул я, и они вздрогнули от неожиданности.

– Харви, – сказал Мурфин, и Квейн добавил: – Как поживаешь, черт побери?

– Нормально, – ответил я. – А вы?

– Не жалуюсь, – улыбнулся Мурфин, и Квейн признал, что у него все в порядке.

Мы все еще смотрели друг на друга. Я видел двух мужчин, которых знал уже больше десяти лет, но последние три-четыре года нам не приходилось встречаться, то есть Уэрду Мурфину было сейчас лет тридцать восемь – тридцать девять, а Максу Квейну, более молодому, – тридцать семь. Середина августа выдалась жаркой, они приехали без пиджаков, но при галстуках, хотя и с чуть ослабленными узлами. На Мурфине была светло-зеленая рубашка, на Квейне – белая в черную полоску, с петлицами на воротнике. Я помнил, что он всегда носил рубашки с петлицами, в которые вставлял изящные золотые булавки.

– Качели, да? – спросил Мурфин.

– Ага, – ответил я.

– Прямо с веранды, – Мурфин сразу понял мой замысел. – С ограждения и в пруд. Черт, я бы хотел попробовать.

– Почему бы и нет? – Я начал спускаться с дерева. Схватившись за последнюю ветку, я повис в трех футах над ограждающим веранду барьером, отпустил руки, мягко приземлился на барьер и спрыгнул на пол. Мурфин и Квейн пристально наблюдали за мной, вероятно надеясь, что я шлепнусь на задницу, а может, стараясь понять, каких высот можно достичь благодаря упорным тренировкам. Я решил не говорить им, сколько раз залезал на тополь и спускался обратно.

Мы пожали друг другу руки, их рукопожатие так и осталось быстрым, крепким, я бы сказал, профессиональным, свойственным священникам, политикам и большинству профсоюзных функционеров. Потом я предложил им сесть, и они остановили свой выбор на парусиновых стульях, что зовутся режиссерскими в Голливуде и охотничьими в Америке. Как они называются в Виргинии, я не знаю.

Я предпочел качающуюся скамью, подвешенную на тонких металлических цепочках к потолку. Какое-то время мы сидели молча, привыкая друг к другу.

– Мне нравятся твои усы, – сказал наконец Мурфин.

– Я отрастил их пару лет назад. Рут они тоже нравятся.

– С ними ты похож на одного киноактера, – заметил Квейн. – Черт, он давно умер, и я даже забыл, как его звали. Но раньше он часто снимался с… э… Мирной Лой.

– Вильям Пауэлл, – вмешалась Рут, входя на веранду с подносом в руках. Она поставила поднос на большую деревянную катушку из-под кабеля, которой мы пользовались как столиком. – Он очень похож на мистера Пауэлла в фильме «Мой милый Годфрей», хотя я не помню, играла ли в нем мисс Лой.

Так моя жена говорила почти обо всех, с этакой степенной, спокойной педантичностью, которую я находил убедительной, а другие странной, но привлекательной. Она была среди тех немногих, кто, несмотря на глубокое личное отвращение, называл президента не иначе как мистер Никсон. Иногда меня спрашивали, всегда ли она такая, имея в виду те комнаты, когда мы оставались одни, и я уверял, что не замечал никаких изменений, хотя мог добавить, что на людях мы меньше смеялись.

Поставив поднос на стол, Рут очень естественно солгала, сказав, что ей надо поехать в Харперс-Ферри за какой-то мелочью, которую она забыла купить. Я бы и сам поверил ей, если б не знал, что она никогда ни о чем не забывает. От слов Рут Мурфин и Квейн сразу приосанилась, так как в них слышалось глубокое сожаление о том, что ей приходится отказываться от, быть может, самой увлекательной беседы в ее жизни.

На оставленном Рут подносе стояли три бокала, ведерко со льдом, кувшин воды, вазочка с мятой и кварта «Джентльмена Виргинии», пшеничного виски местного производства.

Мурфин и Квейн отказались от мяты, и я положил ее только в свой бокал. После того как мы пригубили приготовленные мной напитки, Мурфин вновь огляделся и одобрительно кивнул:

– Вижу, ты неплохо устроился. Никогда бы не подумал, что все так изменится. – Он повернулся к Квейну: – Я был с ним, когда он покупал эту ферму. Я говорил тебе?

– Раз пять, – ответил Квейн. – Может, и шесть.

– Когда это было? – спросил меня Мурфин. – Лет одиннадцать назад?

– Двенадцать.

– Да, в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом. Мы тогда пронеслись по югу, постоянно опережая на полшага Коротышку Троупа. Он догнал нас лишь в Новом Орлеане, и, о боже, как же он бушевал! Все эти четыре фута и одиннадцать дюймов буквально взлетали до потолка, он был крепко пьян и кричал, что разделается с нами раз и навсегда, – Мурфин печально покачал головой. – Коротышка умер. Ты знаешь об этом?

– Нет, – ответил я.

– Пару лет назад в доме для престарелых в Саванне. Каким-то образом ему удавалось раздобыть виски. Он заплатил то ли двадцать, то ли двадцать пять долларов. Так, во всяком случае, говорили. Из-за слабого сердца Коротышке запретили пить, а тут он дорвался до бутылки, высосал ее часа за два и умер пьяный и, вероятно, счастливый.

– Вероятно, – кивнул я.

– Сколько ему было лет? – спросил Квейн. – Шестьдесят?

– Шестьдесят три, – Мурфин обожал подробности.

Он продолжал свой рассказ. Квейн слушал вполуха. По его собственным словам, эту историю он знал чуть ли не наизусть. А Мурфин вещал о том, как он и я, крепко выпивши, вылетели из Нового Орлеана в два часа утра, около шести, ничуть не протрезвев, приземлились в аэропорту Даллеса, как я купил «Вашингтон пост», прочел объявление и настоял, чтобы он отвез меня на эту ферму, в получасе езды от аэропорта. До Вашингтона я добирался за час. Если не попадал в пробку.

– Смотреть тут было не на что, не так ли, Харви?

– Пожалуй, что да, – согласился я.

– А потом мы обошли ферму, все восемьдесят акров, вместе со стариком, ее владельцем. Как же его звали? Кажется, фамилия начинается с буквы П.

– Пейзик, – подсказал я. – Эмиль Пейзик.

– Да, Пейзик. Так вот, старик говорит, что хочет три с половиной сотни за акр. Харви начинает торговаться, потом идет к машине и возвращается с бутылкой джина «Красотка Дикси». Они продолжают торговаться, бутылка постепенно пустеет, старик соглашается на триста долларов за акр, Лонгмайр достает двадцать четыре тысячи долларов. Сколько у тебя было тогда в банке, Харви?

– Примерно столько же, что и теперь, – ответил я. – Три сотни. Или три с половиной.

– Сейчас эта земля стоит намного больше, – заметил Квейн.

– Еще бы, – хмыкнул Мурфин. – Ты небось можешь получить две с половиной тысячи за акр, не так ли, Харви?

– Похоже, что да, – кивнул я.

Квейн отпил виски и повернулся к пруду.

– У нас есть идея, которая может тебя заинтересовать, – сказал он, не глядя на меня.

– Понятно, – мне хотелось, чтобы мой голос звучал совершенно бесстрастно, но Мурфин уловил в нем то ли подозрение, то ли недовольство.

– Клянусь, все будет не так, как в последний раз, – быстро добавил он.

– Последний раз, – мечтательно повторил я. – Я помню последний раз. Не идея, а жемчужина. Как знать, возможно, ей не было цены. Я и теперь не могу сказать наверняка. Мне пришлось надеть костюм и галстук, поехать в Вашингтон, съесть ленч и выпить четыре мартини в Жокей-клаб, пока я слушал ваше предложение принять участие в предвыборной кампании за двенадцать с половиной тысяч в неделю плюс расходы. Тринадцатого января семьдесят второго года. И как вы смогли до этого додуматься? Уилбур Миллс – кандидат в президенты. О господи.

Квейн ухмыльнулся:

– Да, с кандидатом нам не повезло, но деньги платили неплохие.

– И сколько это продолжалось?

Квейн взглянул на Мурфина:

– Пару месяцев?

– Пожалуй, – подтвердил Мурфин. – А потом все поняли, что у нас на руках мыльный пузырь.

– И теперь вы нашли что-то еще, – сказал я Мурфину. – И благодаря этому ездите на взятом напрокат «мерседесе», а Квейн носит ботинки по сто долларов за пару.

Квейн положил ногу на стол, чтобы мы все полюбовались его ботинком. Правым.

– Отличные башмаки, – сказал он.

– Можно сказать, мы набрели на горшок с медом, я и Квейн, – добавил Мурфин.

– И как зовется ваш горшок?

Мурфин довольно улыбнулся:

– Роджер Валло.

– Ага.

– Валло Фармацевтикс.

– Я знаю. Сколько ему сейчас лет?

– Двадцать девять? – Мурфин взглянул на Квейна.

– Примерно, – кивнул Квейн.

– И что ему теперь хочется? – спросил я. – Последний раз я слышал, что он пытался закупить весь Конгресс.

– И довольно успешно, – заметил Мурфин. – Он потратил миллион или около этого, и девяносто шесть процентов из тех, кого он поддерживал, победили на выборах. Правда, потом их помощь оказалась не столь активна, как рассчитывал Валло, и он несколько охладел к политике.

– Очень печально, – вздохнул я. – Разумеется, это мое личное мнение.

– А теперь у Валло возникла новая идея, – сказал Квейн.

Я кивнул:

– Конечно. Не может же он сидеть сложа руки.

– И мы проводим ее в жизнь.

Я снова кивнул:

– Он нашел хороших помощников.

– Мы – его адвокаты и специалисты по компьютерам.

– Вижу, он играет по-крупному.

– Это точно, – согласился Мурфин.

– И чем занимается ваша компания, включая специалистов по компьютерам?

– Это можно назвать фондом, – осторожно ответил Квейн.

– Наверное, основанным ради добрых дел. И, естественно, чтобы не платить налоги. Добрые дела и налоги теперь часто шагают рука об руку. И как он называется?

– Фонд Арнольда Валло, – ответил Мурфин.

– Как трогательно, – я усмехнулся. – В память его почившего папаши.

– И деда, – добавил Квейн. – Его деда также звали Арнольд.

– Как и старшего брата, если мне не изменяет память. Я говорю о старшем брате Роджере. Арнольде Валло Третьем. Все трое, если я не ошибаюсь, и его мать, жена Арнольда Второго, погибли в авиакатастрофе, оставив беднягу Роджера, которому едва исполнилось двадцать один год, единственным наследником двухсот миллионов.

– Примерно, – поправил меня Квейн.

– И власти так и не выяснили, кто подложил бомбу в частный самолет?

– Нет, – ответил Мурфин.

– Помнится, юный Роджер очень расстроился. Газеты пестрели его заявлениями о дрянной работе полиции.

– Среди друзей он выражался еще резче, – сказал Мурфин. – Дрянная работа предназначалась для прессы. В узком кругу она становилась дерьмовой. Как раз для этого и создан фонд.

– Разгребать дерьмовую работу полиции? – усмехнулся я. – Ну что ж, это очень кстати.

– Валло преследует более скромную цель.

– Какую же?

– Заговоры.

– О господи, кто же его надоумил? Вы двое? Я не утверждаю, что вы не имеете об этом ни малейшего понятия. Наоборот, если б мне захотелось организовать заговор, причем первоклассный, я бы обратился только к вам.

– Забавно, – улыбнулся Квейн. – По дороге сюда мы пришли точно к такому же выводу. Только имея в виду тебя.

Какое-то мгновение мы молчали. Затем, словно по команде, отпили из бокалов. Квейн закурил. В соседних кустах раздалась трель пересмешника. Где-то лениво гавкнула одна из наших собак. Честный Туан, сиамский кот, вышел на веранду и посмотрел на кусты, где заливался пересмешник. Но потом решил, что время охоты еще не подошло, потянулся, зевнул и улегся у ног Мурфина.

Я достал сигарету из пачки Квейна. Он по-прежнему отдавал предпочтение «Кэмелу».

– Братья Кеннеди, – закурив, сказал я. – Он хочет вновь разворошить это осиное гнездо, не так ли?

– Он его уже разворошил, – ответил Мурфин. – Возможно, ты это заметил.

– Заметил, – согласился я. – Кто еще? Кинг? Уоллес?

Мурфин вновь кивнул.

– Итак, четверо и все остальное, что всплыло после выстрелов. Или Валло этим не ограничился?

– Хоффа, – сказал Квейн.

– Как? – удивился я. – Джимми же жив и здоров.

– Валло полагает, что он первый на очереди, – заметил Мурфин. – Это же очевидно, не правда ли?

– В некотором смысле, – признался я.

– Есть и еще один, – добавил Квейн. – Твой приятель.

– Мой?

– Да, твой. Арч Микс.

Пересмешник внезапно смолк. На мгновение над верандой повисла мертвая тишина, затем в пруду плеснулась рыба. В моем бокале задребезжал лед.

– Никогда, – сказал я.

– Десять тысяч, – Мурфин наклонился вперед. – Десять тысяч за два месяца. Если ты найдешь его, еще десять тысяч.

– Нет.

– Ты понимаешь, почему мы обращаемся к тебе, не так ли? – продолжал Мурфин. – Ты знаешь Микса лучше, чем кто бы то ни было. Господи, ведь ты изучал его жизнь пять месяцев.

– Шесть, – поправил я. – Я состарился, изучая его. А когда закончил, свалился с мононуклеозом. Глупо, не правда ли? В тридцать два года заболеть мононуклеозом.

– Харви, поговори с Валло, а? – попросил Мурфин. – Это все. Только поговори с ним. Мы сказали ему, что вряд ли тебе удастся выяснить, кто похитил Микса, но, возможно, ты сможешь узнать, почему это случилось. А исходя из мотивов похищения, мы с Квейном с помощью фонда раскопаем, кто приложил к этому руку.

– Вы думаете, этот «кто» существует?

– А как же иначе? – Мурфин взглянул на Квейна, и тот кивнул. – Смотри сам. У парня прекрасная работа. Он ладит с женой. Гордится отменным здоровьем. Ему сорок пять, его дети не в тюрьме и не балуются наркотиками. И вот однажды утром он встает, съедает завтрак, пролистывает газету, садится в машину и уезжает на службу. В кабинете он не появился. Его не могут найти. Нет даже машины. Он попросту исчезает.

– А что тут особенного? Такое происходит каждую неделю, если не ежедневно. Придумано даже название. Синдром «дорогая, я поехал на угол за сигаретами».

– Микс не курит, – напомнил Мурфин.

– Ты прав. Я забыл.

– Харви, – вмешался Квейн.

– Что?

– Пятьсот долларов. За разговор с Роджером Валло.

Я встал и подошел к ограждающему веранду барьеру. Снял рубашку и джинсы, оставшись в одних плавках. Поднял с пола длинный бамбуковый шест с крюком на конце, подтянул джутовый мешок с одеялом и влез на барьер. Потом обернулся. Мурфин и Квейн смотрели на меня, как и Честный Туан.

– Тысяча, – сказал я. – Я поговорю с ним за тысячу долларов.

Оттолкнувшись от барьера, я воспарил над прудом, в самой высокой точке отпустил мешок и камнем полетел вниз. В воду я упал с громким плеском, получив, как и ожидал, огромное удовольствие.

Глава 2

Молодые годы, как мне иногда кажется, я провел довольно неразумно, пытаясь все успеть. Возможно, я просто спешил определиться с призванием в жизни. К тридцати двум годам я уже был студентом, полицейским репортером, членом законодательного собрания штата, иностранным корреспондентом. Некоторые ошибочно видели во мне и секретного агента. В сорок три я остался лишь рифмоплетом и пастухом, если две нубийские козы могли считаться стадом.

Начальную школу политики я прошел во Французском квартале Нового Орлеана, где родился и вырос, а совершенные там преступления стали темой моих статей в «Айтеме», газете, где я работал с семнадцати лет, одновременно учась в университете Тулейна. На занятиях я не отличался особым усердием, так как выбрал в качестве основных предметов французский и немецкий, два языка, на которых выучился говорить, не достигнув пяти лет, потому что моя мать родилась в Дижоне, а отец – в Дюссельдорфе.

В 1954 году, когда мне стукнуло двадцать один и я только получил диплом, жители нашего квартала решили, что они должны иметь своего представителя в законодательном собрании штата. Их выбор пал на меня. Я победил на выборах без всяких затруднений, но, к сожалению, моя карьера закончилась очень быстро, ибо, как объяснил мне один из старейших законодателей, штат еще не дорос до предложенных мной нововведений. Однако законодательное собрание является идеальным местом для получения политического образования в части софистики, плутовства, нечестности и обмана. Если же говорить о штате Луизиана, то указанные дисциплины достигли там своего совершенства. И избрания на один срок вполне хватило для того, чтобы никакое политическое мошенничество уже не могло ни поразить, ни удивить. Иногда оно навевало грусть, чаще веселило, но не более того.

Стоя перед зеркалом в ванной, без всякой на то причины вспоминая тусклое прошлое, я пытался решить, стоит ли мне сбрить усы. Рут проходила мимо и остановилась, прислонившись плечом к дверному косяку.

– Если ты сбреешь усы, – сказала она, – то утратишь сходство с мистером Пауэллом.

Я поднял палец и закрыл один ус.

– Не стану ли я похож на Виктора Маклэглена?

Она критически оглядела меня:

– Пожалуй, особенно если ты научишься вертеть в руках парусиновую кепку. Никто не умел делать это лучше его.

– Черт, – вздохнул я. – Лучше я их оставлю.

– Когда ты должен встретиться с мистером Валло?

– В одиннадцать часов. Тебе что-нибудь нужно?

– Джин, – ответила Рут. – Наши запасы подошли к концу. Кроме того, три дня рождения, десятая и двадцатая годовщины свадьбы, два пожелания доброго здоровья, поздравления пятилетнему мальчику и пару весточек издалека, «как мне тебя не хватает».

Половина наших доходов, достигших в прошлом году головокружительной суммы в одиннадцать тысяч семьсот шестьдесят три доллара, приходилась на продажу акварелей Рут одной лос-анджелесской фирме поздравительных открыток. Она рисовала очень милых, добродушных животных, главным образом из нашего зверинца, да еще бобров, живших в ручье, впадающем в пруд, и занимавшихся только своими делами. Лос-анджелесская фирма брала все, что она успевала нарисовать.

Совершенно случайно я открыл в себе способность к сочинению коротеньких поздравительных стихотворений. Фирма платила мне по два доллара за строчку и иногда присылала доброжелательные письма, отмечая высокое качество моих стихов по сравнению с виршами Рода Маккьюна. Сочинял я их, когда доил коз. Особенно удачными выходили у меня поздравления с днем рождения.

Я обещал Рут, что напишу стихи по дороге в Вашингтон. Я уже заметил, что могу сочинять по строчке каждую милю. В спальне я открыл дверцы стенного шкафа и осмотрел остатки когда-то роскошного гардероба. Время, мода и полное безразличие хозяина, то есть меня, сократили его до одного сшитого в Лондоне костюма (сначала их было шесть), двух твидовых пиджаков, нескольких пар джинсов и костюма из легкой полосатой ткани. В конце концов я выбрал галстук. Посмотрев на себя в зеркало, я решил, что выгляжу вполне прилично, во всяком случае, по меркам 1965 года.

В Вашингтон я поехал на «форде» выпуска шестьдесят девятого года – пикапе с четырьмя ведущими колесами, незаменимом в снег или слякоть. Вторую машину, «фольксваген» пяти лет от роду, я оставил Рут.

Сочинение тридцати шести строчек скверных стишков не заняло много времени, и я успел наговорить их в портативный диктофон до того, как подъехал к пересечению Коннектикут-авеню и М-стрит. Стихи получились складными, липкими, как мед, и в два раза слаще.

Машину я остановил на одной из платных стоянок (доллар с четвертью в час) и быстро нашел нужный мне дом, довольно новое здание, расположенное к востоку от Коннектикут-авеню, на южной стороне улицы. На лифте я поднялся на шестой этаж, пересек холл и вошел в дверь с надписью: «ФОНД АРНОЛЬДА ВАЛЛО».

С другой стороны двери сидела симпатичная девушка, за спиной которой открывалось обширное пространство, заставленное металлическими столами. Тонкие перегородки высотой в пять футов, окрашенные в пастельные тона, отделяли столы друг от друга. За ними сидело десятка два мужчин и женщин, в большинстве моложе тридцати лет, хотя некоторые были и постарше. Они печатали на машинках, читали, разговаривали по телефону и просто сидели, уставившись в никуда. Все это очень напоминало отдел городских новостей в преуспевающей дневной газете средней руки.

Я представился девушке и сказал, что у меня назначена встреча с мистером Мурфином. Она кивнула, сняла трубку, несколько раз повернула диск, что-то сказала и улыбнулась мне, одновременно положив трубку на рычаг.

– Присядьте, мистер Лонгмайр. Сейчас кто-нибудь выйдет и проводит вас к кабинету мистера Мурфина.

Я сел и осмотрелся. Приемная производила впечатление. От солидной, добротной мебели веяло спокойной уверенностью. Взглянув на часы, я понял, что пришел на десять минут раньше, поэтому достал жестяную коробочку и скатал себе сигарету. Раньше я выкуривал по три пачки в день, но, с тех пор как начал делать сигареты сам, снизил норму до одной пачки, что благотворно сказалось на моих легких. Кроме того, я экономил на этом сто двадцать четыре доллара в год.

Я чувствовал, что девушка наблюдает за мной, и, чтобы доставить ей удовольствие, свернул сигарету одной рукой. Затем посмотрел на нее и улыбнулся.

– Жаль, что я так не умею, – сказала она.

– Вы не курите, не так ли?

Она улыбнулась в ответ:

– Во всяком случае, не табак. А это как раз он?

– Боюсь, что да, – ответил я.

Девушка занялась своими делами, а я сидел и курил. Когда сигарета укоротилась больше чем наполовину, открылась дверь, и вошла высокая блондинка с вьющимися волосами.

– Мистер Лонгмайр! – позвала она.

Я встал. Она назвалась секретаршей мистера Мурфина, предложила отвести меня в его кабинет, если я последую за ней, и даже обещала принести мне кофе, узнав предварительно, как я его пью. Я ответил, что предпочитаю кофе с сахаром.

Вслед за женщиной с вьющимися волосами я прошел в устланный ковром холл с пятью или шестью закрытыми дверями. Остановившись перед одной из них, женщина открыла дверь, предлагая мне войти. Я вошел. Мурфин сидел за большим столом, Квейн – на кушетке, положив ноги на кофейный столик.

На этот раз мы обошлись без рукопожатий. Квейн лениво помахал мне рукой, а Мурфин кивнул и улыбнулся:

– Ты, как всегда, точен.

– Привычка, – сказал я. – Единственная хорошая привычка.

– Джингер принесет нам кофе.

– Та блондинка?

– Моя секретарша, – кивнул Мурфин.

Я оглядел кабинет Мурфина.

– Похоже, тебя здесь уважают.

Мурфин также огляделся и довольно кивнул. Ему нравилось чувствовать себя хозяином в этой большой комнате с темно-коричневым ковром на полу, затянутыми материей стенами, длинной кушеткой, четырьмя креслами, кофейным столиком и стоящим в углу баром, хотя это могло быть искусно замаскированное бюро. Стены украшали со вкусом подобранные картины, но я не сомневался, что выбирал их не Мурфин, отличавшийся полным отсутствием вкуса.

– Бывало и хуже, – согласился Мурфин. – Гораздо хуже.

– Я знаю.

– Валло будет занят еще минут десять, так что сначала мы выпьем кофе, а потом я представлю тебя.

– А как насчет денег? – поинтересовался я.

– Никаких проблем.

– Он хочет получить их сейчас, – пояснил Квейн. – Так?

– Так, – кивнул я.

– О боже, Харви, – вздохнул Мурфин, – ты все такой же.

– В нашем переменчивом мире постоянство – большое достоинство.

Джингер, секретарша, принесла поднос, на котором стояли три чашечки кофе на блюдцах и с чайными ложечками. Сначала она обслужила меня, затем – Квейна и последним – Мурфина.

– Джингер, принесите, пожалуйста, чек Лонгмайра, – сказал Мурфин, помешивая кофе.

Она вышла из кабинета, тут же вернулась с чеком и положила его перед Мурфином. Тот поблагодарил Джингер и, когда она вновь ушла, достал шариковую ручку. Подписав чек, Мурфин передал его Квейну. Квейн расписался той же ручкой и протянул чек мне. Мельком взглянув на чек, я сложил его вдвое и сунул во внутренний карман пиджака.

– Значит, вы тут подписываете чеки?

– Некоторые, – ответил Мурфин. – Я их подписываю, а Квейн ставит вторую подпись.

– Это правильно, – усмехнулся я. – Лиса следит за лаской. Задумано мудро.

Мы попробовали принесенный Джингер кофе, и я заметил, что Мурфин все так же дует на него, прежде чем сделать первый глоток. Я решил, что он не слишком изменился за двенадцать лет, прошедшие с нашей первой встречи. Он набрал несколько фунтов, его темно-каштановые волосы слегка поседели. Но осталось круглое розовое лицо, практически без морщин, короткий, будто обрубленный, нос, круглый подбородок, широкий тонкогубый рот с неприятной улыбкой и голубые, без тени жалости, глаза.

Я уже забыл, как ужасно он одевался, но зеленовато-коричневый пиджак, розовая рубашка и красно-бело-желтый мятый галстук живо напомнили о прошлом.

Зато Квейн стал совсем другим человеком. Почти такого же роста, что и я, около шести футов, он выглядел стройнее, а его лицо потеряло юношескую округлость, уступившую место углам и глубоким морщинам. Две из них сбегали от крючковатого носа к уголкам рта, который по-прежнему выглядел так, будто Квейн на кого-то дуется или хочет на что-то пожаловаться.

Впервые увидев Квейна, я обратил внимание на его глаза, большие и серые, до краев наполненные чем-то влажным, возможно, невинностью. Цвет глаз, естественно, остался прежним, но сами они как-то сузились, а влажная невинность высохла и исчезла. Я не смог определить, что заняло ее место. Быть может, пустота.

– Так что же произошло? – поинтересовался я. – Вы мне ничего не рассказали.

– Произошло когда? – спросил Квейн.

– После Уилбура Миллса.

Мурфин покачал головой:

– Какой это был ужасный год! Мы работали на Маски, потом на Хэмфри, а после съезда стали помогать Инглтону.

– Ты прав, – согласился я. – Год выдался отвратительный.

– А после Инглтона я… ну, просто сидел дома и мозолил глаза Марджери и детям.

– Как, кстати, поживает Марджери? – спросил я ради приличия. Марджери, скорее всего, осталась такой же чокнутой.

– Даже не знаю, что мне с ней делать, – вздохнул Мурфин. – Теперь она дважды в неделю ходит в какую-то группу самоанализа. Мне просто не хочется идти домой.

– Да, значит, у тебя ничего не изменилось. Тут невольно вспомнишь Уотергейт. Я слышал, вы оба входили в комитет, разбиравший это дело.

– Первым оказался там я, – сказал Мурфин. – А потом затащил и Квейна.

– А где ты был? – я повернулся к Квейну.

– В Мексике, – сухо ответил Квейн.

– Расскажи ему о Мексике, – попросил Мурфин.

– Нечего тут рассказывать, – отрезал Квейн.

Мурфин облизал губы и плотоядно улыбнулся:

– Они достали Б-26. Квейн, пара его дружков и шестидесятилетний пилот времен второй мировой войны, который клялся, что сможет поднять с земли эту развалюху. Возможно, он смог бы взлететь в трезвом виде, но такое случалось редко. Короче, у них было шесть тонн марихуаны. Представляешь, шесть тонн! Они собирались переправить их в пустыню где-то в Аризоне и разбогатеть. В общем, они заставили ветерана протрезветь, он нашел летные очки, надел их, они загрузили самолет, и все шло по плану, кроме одного. Эти чертовы двигатели не запустились.

– Почему? – спросил я.

Квейн пожал плечами:

– Когда я оглянулся, они все еще пытались запустить двигатели. Второй раз я уже не оглядывался.

– А что вы делали в Уотергейтском комитете?

– Были консультантами, – ответил Мурфин. – Мы получали по сто двадцать восемь долларов в день, сидели в отдельном кабинете с разложенными на столе отточенными карандашами и блокнотами и придумывали вопросы. Несколько оказались очень удачными.

– Пленки, – кивнул я. – Я где-то слышал, что именно вы предложили спросить о пленках.

Мурфин взглянул на Квейна, который ничего не сказал, но ухмыльнулся.

– Это был отличный вопрос, – продолжал я.

– Неплохой, – согласился Квейн.

– Но эта благодать продолжалась лишь до октября, – вздохнул Мурфин.

– Семьдесят третьего?

– Да.

– А потом?

– Потом нам перестали платить, и я стал искать чем бы заняться, но получил лишь одно предложение от профсоюза металлистов. Они интересовались, не поеду ли я в Калифорнию. Я, естественно, отказался.