Текст книги "Белая кость"
Автор книги: Роман Солодов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
16
– Штабс-капитан, вы знаете, что это такое? – спросил Бекешева подполковник Никитаев, показывая ему жестяную банку с дыркой от пули в середине донышка.
Бекешев присмотрелся.
– Самострел, господин подполковник, – дал он точное определение банке, у которой по краям дырки были видны следы пороха. – Стреляли себе в руку через банку, чтобы порох не попал на рану и пуля не била сильно.
– Все точно. Мы уже оправили голубчика в трибунал. А вы легко догадались. Что? Такое случалось в вашей роте? Я не получал рапорта.
– Раз не получали, значит, не было, господин подполковник, – резко ответил Бекешев. – В моей роте даже дезертиров нет.
– Хорошо, оставим… – подполковник при этих словах подумал, что вот за такой тон – и не придерешься – он и не любит штабс-капитана Бекешева. И не только за тон…
– Почему вы, именно вы, штабс-капитан, пошли к снайперу в гости? Что же ваши хваленые унтера? Труса праздновали?
– Не пустил, господин подполковник. Я лучше их, значит, мне и идти…
Бекешева вызвали к командиру полка под вечер на другой день после расправы со снайпером. Тон разговора с подполковником по телефону штабс-капитану не понравился. Комполка так и сказал ему, что он должен ответить за свое фанфаронство, что командир роты не должен шастать по ничейной полосе в поисках снайпера. Подполковник, ярый приверженец устава, не понимал, почему этот молодой офицер сам делает то, что положено делать унтерам-разведчикам. Он знал, что Бекешева готовили к работе в разведке, но, когда из штаба армии пришел запрос на тогда еще поручика, дал ему самую невыгодную характеристику и не поленился позвонить своему приятелю. Попросил его сделать так, чтобы о Бекешеве вообще не вспоминали. Подполковник не мог понять, почему этот офицер сам лезет туда, куда может послать подчиненных. Ему доносили, что в роте этого Бекешева, пусть лучшей в полку, процветает чуть ли не панибратство между унтерами и коман диром. И младшие офицеры не могут даже цыкнуть ни на кого из пресловутой «команды Бекешева». Пусть все они заслуженные Георгиевские кавалеры, и им сам государь кресты на грудь вешал за Перемышль, но армия без субординации – это уже не армия, а банда.
«Донесли все же, – думал Бекешев, шагая по тропинке к штабу полка. – А на что ты расчитывал? Что твое мальчишество пройдет незаметно? Да у него в каждой роте свои глаза и уши. Наверное, так по должности положено. Надо думать, что батальонный меня защищал как всегда, потому и вызвали через его голову. A-а, что он со мной сделает? Поорет и обратно отправит. Дальше окопов все равно некуда. Надо молчать и склонять повинную голову. А там видно будет».
Штаб располагался в просторной землянке в девять накатов. Три керосиновых лампы освещали помещение, в котором свободно располагались стол с телефонами и картами, печка со стоящим на ней чайником, кровать, застеленная байковым одеялом, и с подушкой, хоть и с несвежей наволочкой, – но все равно убиться можно от такой роскоши! Тумбочка прикроватная, табуретки, даже полочке с книжками нашлось место.
«Сюда пару окошек добавить, и совсем жилое помещение получится, – подумал Бекешев. С моей конуркой в три слоя мешков не сравнить. Хорошо быть командиром полка. Чего он там пыхтит о субординации? Да если б я третировал своих унтеров как черную кость, прикрыл бы меня Гаврилов своим телом, когда на австрийской батарее мне в спину стреляли? Я ведь в глаза его посмотрел, перед тем как он умер, и не увидел, что он жалеет о сделанном. Всё? Он закончил? Надо поскорее в роту вернуться. Здесь меня даже чаем не напоят. Не по-русски как-то. А мой Авдей уже наверняка ужин смастерил и завернул в несколько газет, чтоб не остыла картошечка. И чайком не ограничился, водчонку-то припас… Сейчас бы стопарик-другой, луковичкой круто посоленной похрумкать и спать завалиться. Хороший у меня денщик, хозяйственный… И смотри ты, не ушел, когда родственника, что при штабе отирался, встретил и тот предложил устроить ему перевод из роты, посулив, что живой-то он точно останется. А Авдей отказался, не бросил меня, хотя я таких гарантий дать никак не могу.
О чем он там еще флямкает? Что-о?! Это я-то не заслужил перевода в штаб батальона? Так вот зачем ты меня вызывал, сволочь толстощекая! Да чтоб тебе крысы обе пятки отгрызли. Чтоб твою землянку поганую двенадцатидюймовый разворотил. Ах ты!…..!…!………….!»
– Буду соблюдать субординацию, господин подполковник. Панибратство искореню, – четко ответил Бекешев. – Разрешите удалиться?
Подполковник критически осмотрел штабс-капитана, ища, к чему еще придраться. Нашел:
– А почему у вас кобура висит не по уставу? И еще расстегнута. Вы что, всегда так ходите?
Бекешев молча передвинул кобуру на уставное место и застегнул.
– Идите, – махнул рукой подполковник. – О вашем повышении поговорим, когда результаты увижу.
«Значит, никогда», – со злостью подумал Бекешев, покидая землянку. Расстегнул кобуру и подвинул ее на прежнее место, которое считал наиболее удобным для выхватывания нагана. Быстро прошел через штабную зону. Машинально отдавал честь офицерам и часовым. Выплевывал им в ответ слова пароля. Кто-то пытался поговорить с ним – Бекешева хорошо знали в полку, и старшие по званию уважали его за храбрость. Им была известна его московская история – выпорхнув из штаба подполковника Никитаева, она передавалась из уст в уста как сага и свидетельство несправедливости жизни. Как можно было такого офицера засунуть в рядовой полк за мелкий проступок! Но сегодня Бекешев был не в настроении болтать. Он извинился, ссылаясь на нехватку времени. Не хотел ни видеть никого, ни разговаривать ни с кем. Обида душила. Решил крепко выпить, когда дойдет до своей роты. Вот этот лесок осталось пройти, и он дома…
Их было трое, лучших полковым разведчиков, отправленных к русским за «языком». Они легко пересекли дырявую линию фронта и затаились в леске в ожидании темноты. Когда наткнулись на провод, не стали его перерезать – с расчетом на телефониста, который придет к месту разрыва связи, но подключились к линии и услышали разговор Бекешева с командиром полка. Один из австрийцев когда-то жил в России и прилично знал русский. О таком «языке» можно было только мечтать. Они дадут понять этим русским свиньям, что не получится у них безнаказанно перерезать горло их товарищу. Они доведут до сведения русских, что их офицер – это сделал офицер?! – у них в плену. Разведчики засекли штабс-капитана, когда он шел к командиру полка. Но решили подождать, пока тот пойдет обратно, чтобы уже в темноте спеленать его. Видели, что офицер фигурой невелик и даже сутуловат. Отрядили из своих самого здорового, в полтора штабс-капитана. чтобы он сбил офицера с ног, придавил и придушил с легки. Здоровяк поднаторел в этом деле – его жертвы не успевали даже пикнуть. Ради этого мозгляка они не собирались менять отработанную за годы войны тактику. Были уверены в успехе – это будет не первый их «язык» и, дай Бог, нс последний.
Бекешек услышал быстрые и легкие шаги сзади и, даже не отдавая себе отчета в своих действиях, автоматически присел. Набравший скорость разведчик никак не ожидал, что цель исчезнет в последний момент, когда он уже был в полете, бросившись всем телом на офицера. Ведь тот даже не обернулся. А Бекешев, распрямляясь, вскинул руки вверх и ударил пролетающего над ним разведчика по ногам таким образом, что тот едва успел выставить руки, чтобы не воткнуться головой в землю. Есть две-три секунды! Вот только теперь, повернувшись, увидел совсем рядом еще двоих. В руке одного из них была веревка, второй держал кляп. Они были уверены, что им понадобятся только эти средства. Даже пистолетов не доставали. И оказались перед Бекешевым, как овцы перед волком. Даже понять не успели, что происходит. Штабс-капитан высоко подпрыгнул и выбросил ноги в их направлении в шпагате, который тогда называли смертельным. Оба получили по сокрушающему удару в подбородки и, потеряв по несколько зубов, улеглись рядышком. Дмитрий не стал смотреть на дела ног своих. Приземляясь, он выхватил наган, развернулся и выстрелил с бедра в первого разведчика, уже доставшего свой маузер. Пуля расшибла пистолет, и тот вместе с пальцем австрийца отлетел в сторону. Еще один выстрел – и вторая зарылась в землю перед глазами вскрикнувшего от боли и страха разведчика. Второй раз штабс-капитан выстрелил, чтобы свои поняли: первый не был случайным, надо идти выяснять. Все было сделано по-солдатски решительно и быстро. Но Дмитрий успел все же подумать с гордостью, что Караев и Мусса Алиевич остались бы довольны своим учеником.
17
Когда Бекешев открыл глаза и увидел сначала белое пятно, которое постепенно превращалось в высокий побеленный потолок, он долго не мог понять, куда попал. Такую испытывал слабость, что голову даже не хотелось поворачивать. Потом услышал свое тяжкое дыхание, почувствовал жажду. Перевел глаза вниз: накрыт одеялом, вдалеке ступни его ног. Попробовал подвигать ими. Одеяло колыхнулось. Значит, ноги целы. А как с руками/’ Пошевелил ими – на месте, хотя и трудно двигать. Ну и не надо. Успеется… Так что же с ним было? И что сейчас происходит в мире? Какой год за окном? A-а, шестнадцатый. Или пятнадцатый? Нет! Все же шестнадцатый. Точно. А он – Бекешев Дмитрий Платоныч. Двадцать два года. Уже штабс-капитан. А что еще? О-о! Война идет… он ротой командует… награжден… куда же делся низкий бревенчатый потолок его землянки? Ранен он? Куда? Боли нет… Слабость. Контужен? Что-то не так… Его вши заедали?.. Нет! Вшей было в меру – он следил за собой. Вот оно что – он в ти фу свалился. Точно! Теперь он вспоминает, как скрутило его… жалеющий взгляд Авдея… испуг своих офицеров, которые шарахнулись от него, когда он подошел к ним… Что он им такого сказал, что они так струсили? Да-да… Он ничего такого не сказал, а может, все же сказал – да неважно все!.. Они просто испугались, что он их заразит… Так! И где же он все-таки? Надо повернуть голову. Хватит лентяя праздновать. Или празднуют труса? Да какая к чертям разница!
Бекешев медленно повернул голову сначала направо, потом налево. По обе стороны стояли кровати с лежащими на них больными. Не надо быть Сократом, чтобы догадаться. Это госпиталь. А есть тут кто живой?
– Э-э… – вырвалось у него наконец после некоторого усилия.
Этого оказалась достаточным, чтобы сосед справа повернул к нему голову.
– О! С возвращением вас, – громким голосом, на слух Дмитрия даже слишком громким, произнес он. – А доктор, скептик, утверждал – не жилец: слишком крепок, такой организм к болезням не привык… Сейчас позвоню в колокольчик, и вас напоят и накормят. Небось жрать хотите, как волк зимой?
– И пить, – улыбнулся пересохшими губами Бекешев. – Звоните давайте…
18
– Наскрозь светится! Нет, ты только погляди на него, Дарья Борисовна, наскрозь, – запричитала Марфа, старая дева и их бессменная кухарка, которую Дмитрий помнил с тех пор, как помнил себя.
Бекешев, поддерживаемый братом, медленно спускался с коляски. Все домашние вышли из дома встретить молодого барина, героя войны, приехавшего в отпуск после тяжкой болезни. Он покачнулся, и Ира тут же подхватила его. Благодарно улыбнулся ей, почти равнодушно отметив про себя, что его невестка еще больше похорошела. Мать и отец подошли первыми и обняли его. Долго стояли обнявшись с закрытыми глазами. Отец первым расцепил руки и отошел. Дмитрий заметил, что Платон Павлович вытер подглазье, как будто слезинку смахивал. А у Дарьи Борисовны слезы текли в три ручья.
Он приветливо поздоровался со всеми домашними и осчастливил Марфу, сказав ей, что соскучился по ее пирогам. Увидел и Машеньку, которая стояла во втором ряду среди слуг. Она тоже была искренне рада его приезду. Пожалел на одну лишь секунду, что вышла замуж. На пороге остановился и с удивлением спросил:
– А где мой племянник? Где мой тезка?
– Спит он, – ответила Дарья Борисовна. – Скоро поднимем.
– Говорил я тебе, Даша, что это будет его первым вопросом. Мог бы твой внук и не поспать один день, – проворчал Платон Павлович.
Дорога совсем доконала Дмитрия, и торжественного обеда не получилось. Брат, можно сказать, помогал ему стянуть с себя форму, и он с блаженством растянулся на прохладных простынях в своей кровати, в которой последний раз спал два года назад перед отъездом в действующую армию.
Это было незабываемое время. Вся семья провожала его, и все тогда, даже Ира, были охвачены каким-то мистическим подъемом, объединены патриотическим порывом. Впервые в его семье открыто заговорили о долге перед Родиной… Часть драгоценностей с полного согласия ее номинального владельца была пожертвована в фонд обороны… Ира поразилась, впервые увидев сверкающее богатство. Дмитрий в патриотическом восторге готов был пожертвовать фронту все. Брат слова не сказал, только пожал плечами, и этого оказалось достаточно, чтобы Дмитрий отступил. Он всегда смотрел на Павла снизу вверх, признавая его умственное и моральное превосходство. Если брат против, то он не будет этого делать. Достаточно и части драгоценностей – это тоже на много тысяч. А семья есть семья, и надо думать о будущем. Никто не знает, как все обернется.
Это был не последний его финансовый взнос: сдал свои Георгиевские кресты в фонд обороны через две недели после того, как расправился с австрийскими разведчиками. Когда его унтера узнали об этом, все они присоединились к нему, хотя штабс-капитан их вяло отговаривал.
– Паш! Извинись за меня. Все одно толку от меня сейчас как… сам понимаешь. Устал я… Первый раз признаюсь в слабости. Тебе только. Все. Спать… Спать…
Павел накрыл его, поцеловал в щеку и сам смутился этого жеста. Войдя в столовую, где за накрытым столом сидела все семья, доложил:
– Герой спит. Велел передать, что будет к ужину. Если проснется. Я бы на его месте спал до утра. Он у нас на три недели, так что торопиться все равно некуда.
– Всегда ты его покрываешь, – уже привычно для всех заметил отец. – Ладно, пообедаем без него. Л на ужин я сам его разбужу. Все мы хотим послушать, что он об этой войне думает.
– Лицом к лицу лица не увидать, – пробормотала Ира.
Дмитрий проснулся под вечер, с удовольствием потянулся, с умилением посмотрев на неизменные трещинки в потолке. Увидел рядом с кроватью на подносе чашку с бульоном и большой пирожок. Сел, опершись на подушки, с удовольствием и быстро выпил бульон, в два укуса проглотил пирожок с мя сом и понял, что сейчас не только пирожок, но корову слопает. Попытался, как он это всегда делал, одним движением соскочить с кровати, но, с трудом устояв на ногах, смекнул, что в его кондиции таких упражнений проделывать не стоит. Надо медленно, спокойно… тогда и голова не закружится, и в глазах не потемнеет. Когда одевался, к зеркалу не подходил. Была у него слабость – любил смотреть на свое отражение. Считал себя красивым, хотя ничего особенного в нем не было. Но женщины уверяли его в этом, и не одна… Дмитрий легко поверил возвышающему его обману. Сейчас же не было никакой охоты разглядывать свое исхудавшее тело, короткий ежик волос и обтянутый сероватой кожей череп. Где его стрижка с боковым пробором и аккуратной челкой, козырьком нависшей над широким лбом?
На стуле лежали брюки и рубашка – когда он надевал цивильное в последний раз? И сейчас не будет. Привык к галифе и гимнастерке.
Когда Дмитрий бросил взгляд на накрытый стол, то невольно усмехнулся, с легкой горечью вспомнив сервировку и блюда, которые стояли на столе по случаю окончания им «Александровки». Это было век тому назад, в совсем другой жизни! По теперешним временам ужин тоже был роскошный – с домашними копченостями, салатами, рыбкой… Его домашние расстарались, все было, как в лучших домах… Но не Парижа и не Амстердама. Никаких устриц, французских вин, голландских сыров… Ничего этого не было на столе и не могло быть – страна получала помощь от союзников только через северные порты. Не до разносолов было.
За ужином выяснилось, что Дмитрий забыл правила хорошего тона. Между тостами он поглощал снедь в таких количествах, что его домашние только переглядывались между собой. А маленькому Диме родной дядя показался людоедом из сказки. Бекешев порой забывал, что есть ножи, вилки, ложки… Не всегда – полным дикарем все же не стал, и потому не чавкал, как его унтера, с которыми он делился домашними продуктовыми посылками. Но контраст между довоенным Димой и фронтовым офицером был настолько разителен, что Дарья Борисовна хотела даже вмешаться в этот поистине пантагрюэлевский процесс поглощения снеди. Платон Павлович предостерегающе поднял руку – пусть так лопает. Придет в себя… Он оказался прав. Дмитрий, уловив брезгливый взгляд невестки, опомнился. Проглотил почти непережеванный кусок и отвалился от стола. Сумел вовремя сдержаться и не рыгнул.
– Простите меня, совсем одичал на фронте, – виновато произнес он, к облегчению родных вытирая рот салфеткой.
Они ожидали, что рукав в ход пустит.
– И потом, после тифа все время жрать хочется. Я понимаю – это не извинение за такое обжорство, но…
– Хорошо, сын, – остановил его излияния Платон Павлович. – Ты наелся?
– С голодным точно сравнялся, – он поднял рюмку водки. – Давайте еще выпьем… за что теперь? Сколько уже было тостов. Я даже пьян… немного. А-а, давайте за мою роту! Чтоб они там были живы…
– Ты совсем перестал пить вино, – с грустью сказала мать.
– Перестал, мама. Мне водка и неразведенный спирт жизнь спасли в Карпатах. Так что извини…
– Да ничего, ничего, – совсем потерялась Дарья Борисовна.
– У тебя хорошая рота? – спросил Павел, когда они выпили.
– Лучшая в полку. Только с каждым днем все труднее и труднее становится.
– А что так? – спросил Платон Павлович.
– Да так, отец. Пополнение стали присылать хуже некуда… Резервисты второго разряда и ополченцы – старики без всякой подготовки. Мои унтеры учат их, как с винтовкой обращаться. Куда это годится! Да и самих винтовок не хватает.
– И сейчас не хватает? – удивился Павел. – Все же не пятнадцатый год на дворе. Что же мы здесь, зря работаем?
– Сейчас получше стало, – признал Дмитрий. – А ведь доходило до того, что солдаты шли в атаку на немецкие пулеметы, вооруженные только штыком и гранатой. К окопам пробивались любой ценой, бросали гранаты и шли врукопашную. Я думаю, что мы выиграли тогда просто потому, что немцы не ожидали такой одержимости, не думали, что будем глотки грызть, как в первобытные времена. Мы вообще лучше их в рукопашной. Они там на кулачках, на валячку, а наш солдатик штопор в кулачок зажмет и в морду, в глаз… Не смотрите так на меня, Ира, это война! Я их этому обучал! А как еще, если из нас еще алебардистов хотели сделать?
– А что это такое? – спросила побледневшая невестка. У Иры было хорошее воображение.
– Топор на длинной рукоятке. Весьма-а современное оружие против пулеметов и артиллерии.
– A-а, страшно тебя слушать, Дима, – махнул рукой Павел. – Если б нам сразу дали возможность размещать военные заказы на частных предприятиях. А то ведь больше года Гучков потерял, пока выгрыз это разрешение у петербургских бюрократов. Чего они все время боятся?
– Чего? – ехидно спросил отец. – Не чего, а кого! Вас, либералов, и боятся. Что вы власть узурпируете. Разве не так? Или вы не хотите взять бразды правления? Не посягаете на прерогативы царя? Да вы мечтаете из России республику сделать. А Россия,
Павел, должна оставаться монархией – иначе погибнет. Помяни мои слова.
– Вот видишь, Дима, с кем поведешься, от того и наберешься: отец в Питер ездил недавно, наслушался своих петербургских друзей. Приехал оттуда реакционер реакционером, – сказал Павел, улыбкой смягчая резкость своих слов. Он обратился к брату, как бы приглашая того в арбитры.
Но Дмитрий только пожал плечами в ответ. Его никогда не интересовали общественные, партийные и классовые склоки. Сколько их разных, всяких… На него при этих разговорах только тоска наваливалась.
– Реакционер, ретроград, – с горечью проговорил Платон Павлович. – Горазды мы ярлыки вешать. Я вот тоже двадцать лет назад… ладно, ладно, Дашенька, не буду…
Он опять повернулся к старшему сыну:
– Но неужели вы не понимаете, что сейчас, в годину испытаний, мы все должны сплотиться вокруг государя?
– Да какого государя? – непочтительно перебил Павел. – Это государь? Это… – он даже затрясся, не желая оскорбить отца грубостью, и Ира, успокаивая, накрыла его руку. – Разве мы не сплотились вокруг него два года назад? Разве Россия не была тогда единой? Но ведь двор противится всем нашим попыткам принять участие в военных усилиях.
Да как тут не расколоться стране? А что делает царь в это время? Пытается умиротворить всех! И вас, и нас, и свою жену… Да у нас настоящего совета министров нет, чехарда министерская – и это сейчас, когда… Неужели он у вас еще пользуется авторитетом? Ну не тянет он, не тянет!.. Мозгов ему не хватает. Упрямства – вагон, а воли царской нет и в помине. Вот и правят у нас немка с Распутиным! Неудачник он, отец!
– Эта немка ненавидит Германию, – парировал отец. – Она ж из Гессена, независимость которого Бисмарк раздавил силой. А вы, либералы, своей бескомпромиссностью страну раздираете… Греете руки на несчастье народа. Вы не о России думаете – вам у кормила власти встать хочется! Вы хуже немцев!..
Павел аж задохнулся от возмущения.
В горячке спора они забыли о Дмитрии. А он смотрел на них и думал, что отец и Павел любят друг друга, – в этом нет сомнения. А если у таких противников нет родственных чувств, и ничего их не связывает? Тогда остается только ненависть друг к другу. Ею заражена вся страна! Пропасть становится настолько широка и глубока, что туда ухнутся не только партии – разного рода либералов, консерваторов, радикалов, умеренных… вся Россия рухнет!
– Вот вы тут перетягиваете веревку власти, а придет Верховенский и ножичком так – чик! – вдруг вступила в разговор Ира, и голос ее был неожиданно резким. Надоел ей перманентный спор отцов и детей. – По натянутому-то легко резать. И полетите вы в грязь со всеми своими склоками… Вот тогда и будет все «сразу», чего вы очень боитесь, Платон Павлович. И вас, и тебя, Павел, первых перебьют! Вас что, Бог разума лишил, что вы спорите из-за власти?
– Я не боюсь Верховенского, – после недолгой паузы ответил Платон Павлович. – У него не будет армии, которая всегда на стороне престола. Армия меня защитит, как сделала это в пятом!
– Нет у тебя армии, отец, – негромко произнес Дмитрий.
Все посмотрели на него.
– Как это нет? А кто же сейчас сражается? Куда же армия подевалась? – усмехнулся Платон Павлович и даже покачал головой: что-то ты, Дима, не то говоришь.
– Твою армию уничтожила немецкая артиллерия, она утопла в Мазурских болотах, замерзла в Карпатах, полегла на полях, идя в бессмысленные лобовые атаки на пулеметы. У тебя нет той армии, которая была оплотом режима и потому спасла трон, вовремя вернувшись с Дальнего Востока. Это была единственная армия в Европе, у которой офицеры и унтера имели боевой опыт. И вот эта армия почти уничтожена. Ее убило бездарное руководство и слабое вооружение.
Он замолчал. Никогда не смог бы так выразиться, не пройдя через ужасы фронта. Эта война изменила его. Дмитрий редко переводил в глагол свои мысли, слывя молчуном среди офицеров, и сейчас был даже удивлен, что так легко нашел рельефные и нужные слова.
Все молчали, и пауза была долгой.
– И что же нас ждет, Дима? – спросила Дарья Борисовна.
– Если проиграем войну – катастрофа. Винить станут правительство. Начать смуту будет очень легко. А в России вместо армии – вооруженные крестьянские орды и люмпены. И возглавит их этот… как его – Верховенский?
– Да, – сказала Ира.
– Вот он придумает какой-либо хлесткий лозунг… не знаю… «землю отдать крестьянам» например, и полетят миллионы голов! Наши головы не уцелеют, это уж точно.
Он налил себе рюмку водки и выпил, никому не предложив присоединиться.
Все смотрели на него, как будто впервые увидели. Дмитрий был младшим в семье, любимцем, но до этого вечера к нему относились как к непоседливому юноше, несмотря на его подвиги и ордена. А сейчас перед ними сидел мужчина. Он вдруг оказался старше их всех, и потому его мысли вслух показались им не только верными, но и пророческими. Это было страшно.
– Я устал, пойду спать. Прошу меня извинить, – Дмитрий встал из-за стола и вышел из комнаты, даже не обернувшись.
– Я бы тоже ушла на его месте. Спорите, спорите… Диме-то это зачем слушать? – закончила разговор Дарья Борисовна.
