Текст книги "Белая кость"
Автор книги: Роман Солодов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Пролог
Медведица атаковала. Буро-коричневый зверь, казавшийся огромным из-за вздыбленной шерсти, стремительно и неотвратимо накатывался на застывших в ступоре людей. Голова была опущена, пасть раскрыта, крещендо негромкого рычания предвещало рев в последней стадии атаки, до начала которой оставались секунды.
Их было трое. Егерь и двое барчуков, братьев, которых он взял с собой поохотиться на зайцев, белок, птиц… в общем, на всякую мелкую живность, которой полон был их лес, столь знакомый и, можно сказать, обжитой. И на тебе! Наткнулись на любопытствующего медвежонка, который, смешно переваливаясь, весело подбежал к людям, не ведая, что несет им беду.
Старший брат Павел Платоныч, восемнадцатилетний очкарик, не осознав, чем это может закончиться, склонился над детенышем. Егерь не успел даже крикнуть, что бежать надо, пока не появилась родительница, которая не будет раздумывать насчет намерения людей, а бурая туша уже проломила кусты малинника. Медведица сразу же пошла на них, повинуясь инстинкту всех матерей мира, повелевающему ей защищать своего детеныша. Враги оказались в недопустимой близости к ее единственному уцелевшему к этому времени малышу.
У людей были два охотничьих ружья на троих. И только два жакана, которые егерь, Егор Степаныч, для ребят просто Егор, взял для «науки» – дать стрельнуть одному из барчуков. Не старшему, испуганно вскрикнувшему, когда на поляну вылетела эта зверюга. Он и на охоту-то не хотел идти – младший брат уговорил книгочея хотя бы ноги размять. Жаканы предназначались пятнадцатилетнему Дмитрию Платонычу. Вот этого хлебом не корми – дай пострелять, на коне поскакать да подраться с тем, кто посильнее его. Как будто от разных отцов родились.
Егор Степаныч достал из патронташа пулю, зарядил ружье. Мельком бросил взгляд на отроков. Старший только рот раскрыл и медленно поднимал к лицу сложенные крестом ладони, как бы заслоняясь от зверя. Младший тоже застыл, но его руки лишь крепче сжали оружие.
– Бягите, ребятня! – придушенно выдохнул охотник. – Я на себя прийму.
Уже в тринадцать лет Дмитрий только усмехался, когда взрослые разговаривали с ним как с ребенком. Усмешку сменял похолодевший взгляд, и собеседник невольно менял тон. Но сейчас ему было не до усмешек. Только губой дернул. Шагнул к брату и, захватив в горсть рубашку на плече, резко развернул Павла спиной к зверю. Голова брата мотнулась, и пуговицы ворота посыпались на землю. При этом Дима ни разу не обернулся в сторону медведицы, будто продолжала она в малиннике заниматься своими делами и не обращала никакого внимания на людишек – сейчас для него существовал только брат.
– Беги, Паша! У тебя ружья нет. Ничем не поможешь… Бе-ги-и! – вскрикнул он и со всей силы толкнул брата. Павел чуть было не упал, но все же удержался на ногах и побежал.
– Бягите и вы, Дмитрий Платоныч. От вашей дроби только хуже будет…
– Дай мне жакан, – юноша переломил ружье и выщелкнул патрон с дробью. Отшвырнул его в сторону и властно протянул руку: – У тебя их два.
– Не дам, не стреляли вы жаканами! – и Егор Степаныч, посчитав разговор законченным, прицелился в медведицу, до которой оставалось на более двадцати саженей. Он вдруг почувствовал, что барчук вытаскивает жакан из его патронташа. Юноша выбрал момент, когда егерь уже не мог ни отвлечься, ни разговоры вести праздные. Дело было сделано.
Медведица встала на задние лапы как раз в ту секунду, когда егерь выстрелил. Не повезло охотнику: все сделал правильно, рука не дрогнула, но он только подранил хищницу, задержав ее всего на несколько секунд. А потом косолапая взревела и неотвратимо пошла на них, горя жаждой мести. Исчезла последняя надежда на мировую. Атакуя, хищник может близко подбежать к людям. Есть шанс спастись, если стоять, тесно прижавшись друг к другу, и громко орать и размахивать руками. Медведица бы отступила, тем более что ее чадо осталось позади, а в лесу полно грибов и ягод, и пришло самое время неторопливо нагуливать жирок перед зимней спячкой. Но после выстрела…
Егор Степаныч понял, что жизнь уходит от них, осталось совсем немного – нет времени и помолиться. Шагнуть вперед и принять на себя удар когтистой лапы, чтобы дать мальцу уйти, он не смог – страх лишил его способности сделать шаг навстречу верной гибели. Рассчитывать на умение пятнадцатилетнего отрока не приходится, наверняка у него сейчас руки дрожат. Да и зарядил ли он ружье? У опытных-то егерей, не чета этому юнцу, в таком разе все из рук валится. Егерь, завороженный медведицей, которая глазам его казалась громадиной, нависшей прямо над ними, заставил себя посмотреть вбок и увидел, что нет у Димки никакого дрожания рук, ружье направлено на зверя, левый глаз мальца прищурен, правый открыт… Застыл, ноги раздвинуты наискосок, как учил его… Теперь с советами лезть нельзя, и на все Божья воля…
Грохнул выстрел. В две-три секунды егерь совершил самое длинное свое путешествие – от смерти к жизни, осознав, что еще поживет на этом свете. Медведица запнулась, сделала несколько шагов и рухнула к их ногам с дыркой возле глаза. В наступившей тишине отчетливо было слышно, как оба они выдохнули. Дмитрий сначала опустил ружье, потом выронил его, как будто стало оно непосильной тяжестью, и, сделав несколько шагов вбок, упал – ослабевшие от страха ноги не могли его удержать.
– Знаешь, Егор, я очень хотел жить, – бледно улыбнулся он.
– Батюшка, Дмитрий Платоныч, – заплакал егерь, склонившись над ним, – а мне-то… а мне-то, думаешь, помирать хотелось?
– А чего это ты меня вдруг по отчеству? Я для тебя навсегда буду Димкой, как ты для меня навсегда Егор.
Занятые своими страхами, они не видели Павла, стоявшего в нескольких шагах от них. В его побелевшие пальцы, сжимавшие корявый сук, постепенно возвращалась кровь, по мере того как слабела хватка.
1
Платон Павлович Бекешев покинул столицу после суда чести над Петром Ильичем Чайковским, в котором он принял участие как его однокашник по юридическому училищу более тридцати лет назад. Никто из них тогда не подозревал, что с ними в классе учится будущий великий композитор. Была жалоба какого-то барона, что композитор развращает его сына. Самозванные судьи единодушно потребовали от своего соученика добровольного ухода из жизни из страха, что позор однополой склонности Петра Ильича может каким-то образом пасть и на их головы. Не подумали, а кто они есть, чтобы судить гордость России, даже не задали себе вопроса, как это может отразиться на них – ничтожных по сравнению с гением. Страх сделал их безжалостными. Но когда после самоубийства композитора до Платона Павловича донесли слова императора: «Экая беда! Баронов у нас хоть завались, а Чайковский один!» – Бекешев понял, что натворил движимый боязнью за свою карьеру. То было как мгновенное прозрение слепого, потерявшего зрение годы и годы назад. И вот теперь, увидев себя в зеркале, он осознал, что выглядит ужасно, много хуже, чем представлял себе. Платон Павлович почувствовал отвращение к своей профессии, к себе, поддавшемуся беспочвенному страху… Что движет им? Что делает он в этой холодной столице? Ему за пятьдесят, а он, как выясняется, ничего путного не создал, пользы никому не принес, но способствовал смерти гения, прославившего Россию! Прочь отсюда. Прочь!.. Пока не причинил еще больше вреда.
Платон Павлович оставил службу в чине тайного советника и вместе женой и двумя сыновьями покинул Санкт-Петербург.
Бекешевы легко купили усадьбу в средней полосе России. Время дворянских гнезд заканчивалось, потому что старые помещики уходили из жизни, а их наследники не рвались из столиц в провинциальную глушь. Так и вышло с их покупкой: молодой наследник даже не удосужился взглянуть на свое хозяйство. Продажу осуществлял старый управляющий по доверенности. Особняк надо было ремонтировать, обветшавшее хозяйство восстанавливать, и потому имение досталось им весьма дешево.
Когда представители от крестьян пришли знакомиться с новым барином, Платон Павлович, в свое время поработавший в суде, знал, как надо встретить делегацию. Выкажи уважение «обчеству» – и люди будут твои! Крестьян пригласили зайти в дом, и никто не говорил им, чтобы ноги вытирали. Всем нашлись стулья. Народу сразу понравился новый помещик, тем более, что при старом их и к крыльцу-то не подпускали. Бекешев больше слушал, чем говорил. Даже записывал. Вник в общинные проблемы, пообещал содействие… Он сразу объявил крестьянам, что уменьшает выкупные платежи за землю в три раза, и пообещал через пару лет совсем отменить их. Слово сдержал, тем самым больше чем на десять лет опередив распоряжение Витте об отмене этих платежей.
Бекешевы могли позволить себе такую роскошь, ибо глава семейства был богат, да и его жена, Дарья Борисовна, оказалась единственной наследницей семьи потомственных ювелиров. Кроме того, ее рано ушедший из жизни первый муж оставил ей значительное состояние. Она принесла Платону Павловичу в приданое не только большие деньги, но и то, что теряет ценность разве что на необитаемом острове – ювелирные драгоценности, стоимость которых определялась и весом золота, и размером камней, и искусной работой как мастеров далекого прошлого, так и современных умельцев. Она безоглядно любила своего мужа, который был старше ее почти на двадцать лет. С радостью родила ему двух сыновей в достаточно позднем для женщины того времени возрасте. Когда пришел черед Дмитрия появиться на свет, делала кесарево сечение, иначе бы… могло и не быть Дарьи Борисовны.
Платон Павлович вник в проблемы «своей» общины. Когда-то это была одна из деревень, принадлежавшая вместе с ее обитателями бывшему хозяину усадьбы. Бекешев сразу ощутил нечто вроде ответственности за благосостояние соседских крестьян. Он тряхнул стариной и выиграл в суде старинную тяжбу между двумя общинами за пойменный луг, навсегда закрепив его за «своими» крестьянами. Взял с них символическую плату в один рубль. Драки, порой кровавые и членовредительские, навсегда ушли в прошлое. Крестьяне зауважали барина, и в разрешении конфликтов, когда приходили к нему за советом, его слово могло быть даже решающим.
Состояние Бекешевых позволяло им нанимать домашних учителей своим сыновьям, и первые классы гимназии дети прошли заочно. Когда Павел повзрослел, ему пришлось покинуть уютную усадьбу для продолжения учебы в губернском городе К. Дарья Борисовна была против отправки сына. Не хотела разлучаться, но доводы, конечно, приводила иные: «Зачем поступать так жестоко? Мы выкидываем Павлушу в совершенно незнакомую ему обстановку. Как он там один справится? А если, не дай Бог, заболеет? Может, все-таки пошлем с ним кого-нибудь из взрослых? Да и чем плохо домашнее образование?»
Но супруг оставался непреклонен:
– Ты, Даша, как всякая мать, хочешь сыновей возле юбки своей держать до старости лет. Нет уж! Никаких Савеличей! Не в пугачевские времена живем. Пускай Павел помыкается один, поучится самостоятельности. Он уже взрослый.
– Ему еще четырнадцати нет! – аж вскрикнула супруга.
– Скоро стукнет. Нечего, нечего… Я верю в Павла.
– Но мы можем себе позволить…
Платон Павлович перебил жену, может быть, впервые в их совместной жизни:
– Да, мы можем себе позволить домашнее образование, и дети получат аттестат, не переступив порога гимназии. А что потом? Уйдут в жизнь, совершенно не зная ее?
– Но Павел, он такой… – Дарья Борисовна, не найдя слов способных выразить ее беспокойство, только пальцами пошевелила, желая сказать этим, что ее старший сын – существо нежное и хрупкое.
Платон Павлович понял, что хотела выразить его супруга этим жестом:
– Вот именно. Он нежный, как твои пальчики. Пора черстветь. А через пару лет мы ему твоего любимчика подсунем, и пусть смотрит за ним. Ответственность взрослит!
Так и было сделано. Через два года из имения «выслали» Дмитрия, и спокойная жизнь, к которой уже привык его старший брат, закончилась. Глаз да глаз требовался, чтобы смотреть за неугомонным пацаном. Зимой они скучали по огромному дому, домашней еде, приволью, матушке – отец много чаще навещал сыновей, приезжая в город по делам земства.
Но лето было их!
Со старшим проблем не было. Книги, книги, книги… Возами завозили. Но Дмитрий! Этот был еще та заноза.
Драки с деревенскими за верховодство, ночные набеги на огороды, сады: яблоню с зелеными яблоками отрясти, делянку горохового поля опустошить – хоть охрану выставляй. И ведь все от пустого озорства. Чего ему не хватало? А уж что он с конями выделывал в ночном! Вместо отдыха уведенный им жеребец возвращался под утро вконец измочаленный дикой скачкой… Чашу терпения общества переполнили его походы в орешник. Никто не смел рвать орехи до праздника Воздвижения Креста Господня – для крестьян это было неписаным законом. А для этого чертенка ничего святого нет. Всем миром пришли жаловаться к отцу, не очень-то рассчитывая на справедливость барина в таком деле. Сын все же! Но с надеждой, что вразумит сорванца…
Выслушав ходоков, Платон Павлович был краток:
– Поймаете, посеките, как положено по обычаю. Шею не сломайте, малец еще…
У крестьян аж бороды поотвисли. Ай да барин!..
Поймали! Скрутили, связали, привели к старосте. Народу набилось – полная изба. Два только вопроса решали: сколько ударов должна принять его барская задница и где пороть. Горячие головы стояли за то, чтоб под сотню и на площади перед домом старосты, – впредь другим неповадно будет. Дурной пример, он заразный. Уже ихние мальцы этого Димку, белую кость, за предводителя держат…
– Мужики! – в первый раз услышали они голос пойманного. – Все равно сколько ударов. Но пороть себя на улице не дам.
– Тебя не спросили, Димитрий, – староста покачал грязным пальцем перед самым носом пленника. – А вот пущай все видють, что бувает за…
Договорить староста не успел. Голова Дмитрия метнулась, будто змея ударила. И палец старосты оказался крепко зажатым между зубов пленника.
Мужики все как один подались вперед, но замерли, услыхав одно только слово Дмитрия, произнесенное им сжатыми зубами:
– Откушу!..
Старосте было больно, он попытался выдернуть палец, но Дмитрий еще сильнее прикусил, и кровь потекла по подбородку пацана.
– А-а-а!!! Прокусил, паскуда! – заверещал староста.
– Не дергайща, впрямь откушу, – прошепелявил Дмитрий.
– Че ты хотишь? – заголосил староста.
– Не на площади…
– Будет тебе не на площади, будет… Отпусти Христа ради…
Дмитрий выпустил палец и тут же сплюнул кровавой слюной, потом собрал все, что осталось во рту, и сплюнул еще раз.
Ему дали сорок розог. Последние десять – староста лично. И уж он-то малого не щадил, мстя за прокушенный палец. Но Дмитрий ни разу не вскрикнул. Только те, кто стояли впереди, видели, как он прикусывал губу и закрывал глаза в ожидании очередного удара.
– Упорный пащенок, – староста с удивленным видом крутил перевязанный белой тряпицей палец и сокрушенно покачивал головой.
– Этот пащенок волком вырастет, – заметил стоявший рядом крестьянин.
В то лето навсегда закончилось озорство, как будто Дмитрий враз перемахнул из детства в отрочество. Но не в наказании было дело. Малец был упрям и мог сделать назло, чтоб показать мужикам свое я. Круто вмешался отец, наконец-то поняв, что парень бесится от переизбытка сил. В усадьбу позвали егеря, ветерана турецкой кампании, которому Платон Павлович вручил своих сыновей и дал учителю полную волю. Он хорошо знал старого охотника, сам истоптал с ним версты лесных троп и доверял ему полностью. Началась другая жизнь. Егор Степаныч оказался хорошим учителем, Димка – толковым учеником: егерю не пришлось особо раздавать подзатыльники, которые пацан, к своему собственному удивлению, воспринимал как должное. Павла егерь вообще ни разу пальцем не тронул. Очень скоро младший брат в любую погоду легко разводил костер с одной спички, строил шалаш, в котором можно было и заночевать, и дождь переждать, и, конечно, справно стрелял по летящей птице, бегущему зайцу, качающейся на тоненькой веточке белке…
– Дар у него, хотя всего-то тринадцать годков, – уважительно докладывал хозяину Егор Степаныч. – Но жестковат он, Платон Палыч, жестковат… Его бы с братцем, Павлом, смешать и поделить поровну, самая плепорция получилась бы…
– А что же Павел? Никак? – по инерции поинтересовался Бекешев, зная, что зря спрашивает. Видел, что Павел отбывает номер только из уважения к отцу. Но это не расстраивало Платона Павловича. Он придерживался мудрой позиции: каждому свое, – и понимал, что пора уже отставить Павла от этих упражнений. Пусть в проблемы хозяйства вникает, благо оно расширяется с каждым днем. Да Павел сам уже с вопросами лезет. И вопросы задает очень и очень неглупые.
Егор только рукой махнул:
– Попал он раз в вальдшнепа. Да как углядел, что тот крылышками на земле трепещет, аж затрясся весь, сердешный. Ружье бросил, лицо закрыл, не могу, грит, больше. В нашем деле нельзя так… Либо ты охотник, либо не стоит тебе влазить в это дело.
2
Отец снял братьям комнату в двухэтажном доходном доме. Его хозяйка, пожилая женщина, жила во флигеле со своей дочкой – старой девой двадцати восьми лет, преподававшей в церковно-приходской школе, и сыном-студентом, который учился Петербургском университете и появлялся в уездном городе только летом. Жила там и Катенька – горничная, одинокая девушка, у которой была своя светелка. Утром владелица дома подавала жильцам сладкий чай с разного рода ватрушками и пирожками без счета, зная точно, что много все равно не съедят. Можно было также отобедать и отужинать, то есть жить на полном пансионе, но этим пользовались только Павел и Дмитрий, у которых не было лишних денег – отец выдавал им очень скупо и Дарье Борисовне не позволял их баловать. Матушка украдкой подкидывала детям на сласти и привозила домашние пироги, которые пекла их кухарка, жалея брошенных в городе «малышей». Аппетит был волчий у обоих, и снедь уничтожалась на второй день. Основной доход Павел получал от репетиторства. Он не забывал поделиться малой частью заработка с Димкой, который тянул гимназическую лямку без выдающихся успехов. И если бы не старший брат, который Митину науку прошел на три года раньше, неизвестно, чем бы все кончилось.
В четырнадцать лет на Дмитрия навалилась болезнь полового созревания. Это началось зимой, и парень потерял покой. Когда через эту «хворь», неизлечимые последствия которой каждый нормальный человек проносит через всю жизнь до глубокой старости, проходил Павел, он, стыдясь детского греха, страдал и не знал, как быть. К его семнадцати все еще ходил в девственниках, хотя представительницы слабого пола обращали на него внимание – высок, густобров, карие глаза с длинными ресницами за стеклами очков, волевой подбородок, чистые румяные щеки… Все, казалось бы, при нем, а смелости, столь необходимой в любовном деле, явно недоставало. К улице с красными фонарями, куда похаживали его гонимые вожделением однокашники, испытывал брезгливость.
Дмитрий же, заметив, что отжимы от пола и рубка дров отвлекают от похоти лишь на короткое время, начал искать объект удовлетворения своих желаний. Понимал, что на улицу, куда Павел не бегал из-за брезгливости, ему хода нет. Он бы пошел! Но любой швейцар сразу поймет, что перед ним сжигаемый похотью молокосос, и с порога погонит поганой метлой. Хоть Дима и крепок был телом не по годам, лицо выдавало возраст безжалостно. Еще даже не брился.
Дмитрий знал, как заниматься любовью с женщинами. Как-то раз его одноклассник принес книжку под названием «Ужасы болгаро-турецкой войны», которую выкрал из родительской спальни. То были литографии порнографических рисунков, на которых изображались сцены группового и индивидуального изнасилования болгарок турецкими солдатами. Пацаны, найдя укромное местечко, жадно разглядывали картинки, хихикая над женщинами, лица которых были искажены невольным наслаждением, плачем или криком боли, и их голыми телами – на всех картинках не было ни одной мало-мальски одетой… Похотливые рожи турецких солдат и офицеров были зверскими или смеющимися, когда они овладевали женщинами в разных позах. Зрительная память у парня оказалась великолепной: он эти картинки видел всего пару раз, но и через много лет мог описать в деталях все, что там было нарисовано. Не только женские и мужские тела, но и обстановку крестьянского дома, где насиловали мать и двух ее дочерей, и трапезную женского монастыря, где происходило коллективное лишение невинности молодых монахинь. Кстати, воздействие той порнографии имело и свой положительный эффект: повзрослев, Дмитрий Платоныч совершенно перестал ею интересоваться, потому что ничего равного тем картинкам по выразительности и исполнительскому мастерству потом не встречал.
Хозяйка пансиона придерживалась строгих правил: любители покутить да пошуметь или привести женщину в жильцах не задерживались. Но Катюшу она держала, несмотря на ее вольное поведение. Горничная была аккуратна, быстра, исполнительна, и никто из постояльцев, включая их жен, на нее не жаловался. Девушка решительно отваживала тех любителей «клубнички», у которых была семья. Зато легко дарила свои милости одиноким мужчинам. Осенью, зимой и весной Катенька «гуляла». А летом приезжал сын хозяйки, и горничная поступала в его распоряжение. Старуха об этом знала, и такая ситуация ее устраивала. Пусть лучше Катенька, чем улица с красными фонарями, которой она страшилась, как страшатся всего того, о чем знают понаслышке только плохое. Хозяйка не задавала себе вопросов, как обходится сын в далекой столице, и не подсчитывала количество Катиных любовников за осеннезимний период. Горничная ни на что не претендовала, и всех все устраивало.
Катенька была в самом рассвете своей двадцатилетней миловидности: пампушка с голубыми глазками, колечками завитушек, что спиральками спускались по румяным щечкам. Красота таких женщин недолговечна, они быстро раздаются вширь, грузнеют, глазки, и без того маленькие, совсем пропадают под наплывом толстеющих щек, и девушка, как бы ощущая, что в скором будущем сполна испытает годы мужского небрежения, урывала от любовной жизни максимум возможного в ее положении.
Когда в столовой во время завтрака Дмитрий, скосив глаза на горничную, увидел, как недавно поселившийся офицер по-хозяйски положил руку на Катенькин зад и хорошо сжал, а та не возмутилась и продолжала расставлять чашки, будто и не было ничего, он вдруг остро позавидовал офицеру. Он и раньше пару раз видел, как тискают Катеньку, зажимая ее в темном коридоре, как нерешительно отпихивает она приставалу, и ее шепот: «Нельзя, сударь, что вы, что вы… зачем же здесь?» Но если до наступления «болезни» им двигало только любопытство ребенка, жаждущего подсмотреть запретное, то теперь у него возникло желание оказаться на месте офицера и тоже по-хозяйски положить руку на Катюшин задок.
Дима давно знал, что люди занимаются любовью не только потому, что любят. Человек идет на это по велению природы, и, хотя церковь осуждает грех, вызванный похотью, люди, порой истово верующие, ради утоления полового голода могут и душу заложить! Так и он чувствовал и жаждал завоевать расположение Катеньки. Плевать ему на все церковные запреты. На исповеди он об этом попу говорить не станет.
Его родители вложили большие деньги в реставрацию сельской церкви, искренне веровали в Бога, но к самим церковникам относились с заметным пренебрежением. Особенно ярко это проявилось в скандале с отлучением Льва Толстого. В их приходе поп не отличался большим умом и авторитета у крестьян не имел.
Первая атака Дмитрия, подобная кавалерийскому наскоку, потерпела полное фиаско. Когда, выбрав подходящий момент, он в темном углу перегородил дорогу девушке, она, не ожидая от шпингалета такой прыти, попробовала просто сдвинуть его в сторону. Но не тут-то было. Дмитрий уперся, и Катенька с тем же успехом могла пытаться сдвинуть валун с дороги. А пацан протянул руки к ее грудям и коснулся их. И тут до Катеньки дошло!
– Ах ты, щенок! Молоко на губах не обсохло, а туда же!.. Пошел вон, паскудник, пока я не рассердилась и не отшлепала тебя… Ишь!.. – полушепотом вскрикнула она и шлепнула его по рукам.
– Не ори, Катюша, – не испугался Дмитрий. Руки, конечно, убрал, но не отступил. – Нравишься ты мне… Что делать прикажешь?
Катенька хотела рассмеяться ему в лицо, мол, пущай сначала сопли подберет, за барышнями его возраста побегает, слюнки поглотает, но увидела горящий взгляд без страха в глазах, впервые обратила внимание на ладную фигуру, широкие не по годам плечи и невольно подумала: «А ведь и не молокосос вовсе, росточком уже с меня, даром что четырнадцать, и отпора не спужался». Примирительно сказала:
– Подрасти, тебе, Дима, надо… рано тебе еще такими-то делами заниматься.
– Сколько ждать прикажешь? – усмехнулся он. – Пока женилка вырастет? А она уже…
– Не в женилке дело… Мал ты еще для меня, мал. Да и понравиться ты мне должон, я ж не какая-нибудь там гулящая, – и отодвинув парня в сторону, девушка ушла.
Так Дмитрий получил первый урок любовной науки, которую до конца не освоил ни один смертный, включая самых великих и знаменитых любовников всех времен и народов. В ту ночь, ворочаясь на кровати, юноша навсегда покинул детство.
Как понравиться женщине? Что надо для этого? Когда покупается удовольствие, все ясно: мужчина платит, женщина рассчитывается телом. При таком виде отношений мужчину не интересуют ее мысли, переживания, почему она на это пошла и что думает о нем – он «справляет свое удовольствие» и идет дальше по жизни до следующего полового позыва. Дмитрий тоже хотел купить любовь Катеньки, но инстинктивно понимал, что предложение именно денег только оттолкнет девушку от него – она искренне не считает себя гулящей. Да и денег на это не было. Вот потому-то человек ворует, грабит и даже убивает из-за женщины: обольщение и обладание требуют средств.
Может, насилие, если денег нет? Он вспомнил порнографию, навсегда засевшую в памяти. Никогда! Это для скотов, пользующихся беззащитностью женщины.
А ведь Катеньку можно заполучить. Сама сказала, что должен понравиться. Как, если внешностью сразу не показался? Деньги все же нужны, но для подарка! Пусть это та же купля. Но ведь все взрослые в такие игры играют: цветы, духи, брошки, сережки, браслетики, туфельки, платьица, воротнички меховые, шубы… – те же деньги, которая любая женщина примет! Но где их взять? Не говорить же отцу, что нужен четвертной для подарка горничной, которую сын желает. Тем более матушке… Не поймут. Ох не поймут! Надо будет у брата занять. У него должны быть деньги. А если не даст? Украсть? У брата?! На такое он никогда не пойдет. Павел пересказывал ему «Преступление и наказание» – с такими мыслями и до Раскольникова недалеко. Нет! Воровству в его жизни места нет – и не будет. А для начала надо подарить хотя бы цветочек.
Дмитрий приступил к осаде. Роза, которую он преподнес Катюше, вызвала у горничной приступ смеха. Цветов ей никогда не дарили.
– Зачем же смеяться, Катюша? Ты лучше понюхай, как пахнет роза. Амбре, – мягко сказал Дмитрий.
– А что я Анфисе Кондратьевне скажу, ежели она увидит?
– А то и скажи, что сама купила. Уважать больше будет. А от цветов только удовольствие, вреда нет. Ты какие духи любишь? Дай понюхаю, – он мягко взял девушку за плечи и потянулся носом к ее шее. Вдохнул и почувствовал запах дешевых духов. Главным было то, что Катенька его не оттолкнула. Как будто в ступоре оказалась на какое-то время, и Дмитрий понял, что победа – дело времени.
Он пришел во флигель к хозяйке за дополнительными свечками и, оказавшись один в коридоре, быстро прошел в комнатку Катеньки. Кровать с горкой подушек, круглый стол с оплывшей свечой посередине, вставленной в дешевый подсвечник, два стула, на стене круглое зеркало с мелкими пятнышками ржавчины и полочка под ним. На ней стояло несколько флаконов с разными духами. Объединяло их одно —дешевизна. В шкафчик и сундучок заглядывать не стал – не его ума дело. Ни одной книжки в комнате не было. По молодости слегка удивился. Он заходил в крестьянские дома. Там было грязно и не было книг, потому что крестьянам было не до чтения. Указы и постановления местных и центральных властей им читали на сходах.
А у Катеньки чистая светелка, и, как ни крути, она городская барышня и грамотная. Но нет так нет. А с духами все ясно – подарки от быстротечных любовников. Не много же ей надо. Но и на это немногое все равно нужны деньги, тем более ему. Возраст проклятый! Этот изъян можно и нужно прикрыть дороговизной подарка.
