Текст книги "Овидий в изгнании"

Автор книги: Роман Шмараков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Вообще-то бывают птицы ручные, которых держат дома, а бывают нет. Представителем такого типа была кукушка в Ходяках. Люди жившие в Ходяках где и таракан, не любили луну, которая отрезала и обкусывала у них от овец. Но несмотря на свои разногласия они не могли ее убить. Каждый хотел сделать это в абсолютную одиночьку. Жильци того селения не могли справится, когда она часто совершала вражеские преступления. На время только это прекращалось, максимум на месяц, а потом сново возобновлялись вражеские преступления. Люди сново сходили сума, уже не зная, что им делать. Иногда они подстерегали луну и жестоко избили ее Вальками в целях дисциплины. Что касается таракана, у него в мыслях возникали такие представления, как все было раньше. Его мать помогала, чтоб другие женщины того селения рожали нормально и их ненадо было кесарить и совершать над ними какие-то хирургические влияния. Для того она имела при себе деньги в пять копеек и больше.

Да и я, который здесь чисто случайно, меня все время тягает вопрос, почему моя органичность к этому миру понизилась. Для чего я ловлю сдесь простейших жужелиусов, если это в конечном итоге ни кому не надо? И на карте этого селения тоже нет.

№ 2. Вопрос: «Каким нравственным ценностям учит расказ».

Вывод я могу сделать таким, что отзывчивость в нашей стране уменьшается, так как жизнь становится труднее. Мне кажется, что меняется мир, люди. Мир катится в худшую сторону. Если бы в этом рассказе Ю. Прасковича, который мне очень понравился, люди перестали жить по принципу «каждый сам за себя» и собрались вместе и никто не пожалел бы денег своих, то им удалось бы в конце концов убить Луну. А раньше, если на улице потеряется какой-либо мальчик, то люди все-таки помогут ему найти дорогу домой. В настоящее время на земле остались добрые люди, которые не оставят в трудной ситуации. А может мир меняется из-за того, что к нам приезжают люди известные, но с плохими привычками или неодэкватным поведением, а наши русские им повторяют, думают, что это очень красиво. Во время войны люди шли пешком, неся своих сослуживцив на плечах, и в своей помощи никто не подразумевал чего-то дурного, позорного. А сейчас так никто не станет. Поэтому я несогласен с писателем П. Сиром, что «средство от несправедливости – забыть о ней», потому что о несправедливости надо не забывать, а бороться. Люди, я призываю, будте ответственными, любите и уважайте ближнего своего.

У Ивана Петровича начали протяжно ныть все зубы хором, но он придержал их рукой и взял следующую тетрадь. Она была кокетливая, с приклеенной Одри Тоту, и принадлежала Маше Загоцкой, Маша имела на щеках ямочки, из которых на все стороны больно стрелял Амур, и навещала школу в таких юбках, что Иван Петрович на их фоне особенно живо ощущал всю праздность разговоров о русской классической литературе. Свои думы о рассказе Прасковича Маша отлила в такую словесную форму:

ПОЛНАЯ ПОГИБЕЛЬ

В то время, как старый Пахомыч шел открывать форточку, в него выстрелили и он повалился за мертво. Он лежал через комнату застенчивый. И никому не постижный. Неизвестный таракан ему вгнездился в ухо, оно подходило ему к проживанию, создав себе там проходную комнату. Он был сирота, так как отец его погиб. Они жили одиноко. Еще кто-то жил за печкой, о нем было известно его шороховатостью. Но его никогда не видели. Еще ходили часы на маслянистой стене, куда их укрепил старик Пахомыч еще при жизни. Но они тоже сбились и по ним нельзя было правильно определять время.

В том селе все относились с враждой к Луне, так как она являлась неисправно вороватой, стоило им зазиваться, как она принималась к воровству и приступности. Зачастую они жили спокойно, раслабленно, но потом она все равно принималась к воровству. Ее хотели убить серебрянной пулей, как это делают с вампирами, но она все равно подмигивала, как заговорщик, и ее не могли убить. Они имели реальный шанс прославиться, но не смогли его использовать.

Пахомыч когда был жив, то он держал Луну в суровости. И его маленький «сообщник» тоже страдал и за нее. Ему снилось, как женщины рожают и выбрасывают крикливое бремя. Это бывает, когда спишь, а на голову тебе падает лунный свет. От этого можно серьезно заболеть. Поэтому он был рад, когда женщины, собравшиеся на реке, били Луну каким-либо найденным ими валёком. Кроме того, ему было тесно, и везде были сквозняки, которые тоже не делают жизнь в квартире более комфортной.

В финале автор говорит, что он сдесь человек не местный, а по работе, и делает такой вывод, что надо лучше знакомиться с людьми, рядом с которыми ты живешь и вообще проявлять хорошие качества, чтобы они к тебе тянулись. Ведь как ты отнесешься к людям, так и они отнесуться с тобой.

Каким нравственным ценностям учит рассказ

Я думаю, этот рассказ посвящен такому важному качеству людей как отзывчивости. Как правильно сказал персидский и таджикский поэт Низами, что «Поэзия – это искусство, при помощи которого поэт располагает возбуждения таким образом, что малое обращает в великое, а великое – в малое и красивое, и так внушает гневом и чувственностью, что люди подвергаются то в экстаз, то в депрессию, и это становится причиной важных дел в устройстве мира». Даже я, несмотря на свой молодой возраст и что я мало еще видела в той жизни, могу видеть об уменьшении чувственности в обществе.

Со временем люди забывают о милосердии и доброте. Им не следует так поступать, ведь именно они отличают доброго человека от плохого. Нельзя допускать это. Всегда надо помогать попавшему в беду. Если ты его выручишь, он обязательно тебя поблагодарит. Ведь приятно делать добрые дела, особенно безвозмездно. Так можно добиться чистой совести. Как люди относятся к своему городу, селу, показывает их отношение к самому себе. В то время как таракан любил Пахомыча, тот добился эту любовь своим трудом и чистолюбием. Если что-то изменилось к лучшему, то не с помощью волшебной палочки, а с его самоличным трудом. Я считаю, что отношение к миру, к людям начинается с отношения к своим местам.

Например, в нашем районе недавно воздвигнули изваяние Снегурочке. Оно сразу стало украшением района и любимым местом гулянок горожан и моим любимым местом, которое я люблю приходить и гладить рукой, когда оно нагревается под солнцем. Оно поставлено в историческом центре нашего города, где все, даже воздух, пропитано капельками истории, проводятся все праздники календаря, проходят культурные программы, а в конце всех жителей города ожидает праздничный салют. Город, в котором вы живете – один из самых главных частей в жизни человека. Он играет очень большую роль в жизни. В будущем, я хочу стать археологом и искать древние вещи, изучать их и также хочу найти неразгаданные тайны наших мест, и разгадать их.

Иван Петрович, поняв, что сейчас не сможет адекватно оценить прочитанное в баллах, хотел было Машенькину тетрадь отложить, но из нее вылетел двойной листочек, Иван Петрович перехватил его диагональный полет и заглянул в него, думая, что Маша решила что-то добавить к сказанному или (к примеру) признаться ему в затаенной любви – исповедь, которую он встретил бы, чего скрывать, с интересом. Там, однако, содержалось что-то другое.

БЕЛЫЕ ЛОТОСЫ

В зале суда ярко сияли лампы. «Прошу внимания», – сказал судья. Настала абсолютная тишина, все не дышали. На скамье подсудимых сидел молодой красивый парень, чьи глаза были полны слез. Обратившись к нему, судья спросил:

– Подсудимый Орлов, вы признаетесь в убийстве девушки?

– Я не убивал ее! – твердо закричал Алексей.

– Тогда введите свидетеля, – сказал судья.

Вошел парень, неприятного вида, на губах его играла наглая ухмылка. Подсудимый проводил его долгим ненавистным взглядом.

– Свидетель Сидоров, расскажите обо всем, – пригласил судья.

Тогда тот сказал:

– Лена была моя девушка. К ней многие липли, но она ни на кого не обращала внимания, потому что у нас были отношения. Орлову она тоже нравилась, и он бесился, что она к нему безразлична. Один раз мы шли из кино, я провожал ее домой. Мы целовались. Орлов так ревновал, что следил за нами. В этот вечер он не вытерпел и с криками бросился на нее с ножом. На меня он напасть побоялся, а ей решил отомстить. Он нанес 5 ножевых ран и бесстыдно скрылся. Я узнал его, он был одет в свою коричневую куртку и синюю шапку. Она умерла у меня на руках. Скорая помощь установила факт смерти.

– Ты лжешь! – гневно шептал Алексей, привставая со скамейки. Но его удержала тяжелая рука стоявшего при нем конвоира.

Тогда вмешался адвокат и сказал:

– Защита просит разрешения выслушать свидетельницу сестру подсудимого, Ольгу Орлову.

– Разрешаю, – сказал судья.

– Позовите свидетельницу, – обратился адвокат.

Но в коридоре никого не нашли. Лишь листок исписанной бумаги лежал на скамейке. Адвокат с удивлением сказал:

– К сожалению, свидетельница почему-то покинула заседание, но оставила письменные показания со своей подписью. Я прошу их зачитать.

– Зачитывайте, конечно, – утвердил судья.

Адвокат стал на свидетельское место и взялся читать.

«Дорогие мама и Алешка!

Я сделала то, как на моем месте сделал бы каждый. И если бы та ситуация возобновилась вновь, я опять бы повела себя также.

Лена была для Леши всем, он в ней не чаял души и все делал по ее просьбе. Но она избалованна была всеобщим вниманием. Она была капризна и жестока, никакое проявление любви ее не удовлетворяло, ей нравилось заставлять любящего ее человека делать все по ее воле. В то же время она кокетничала с другими парнями и иногда даже при Леше. Он многое видел, и это делало его грустным. Однажды, когда она была у нас дома, это было где-то под Новый год, мы сидели втроем, поставили лиричную музыку и пили шампанское. Она знала, что я ее не люблю, считая ее вероломной, и я не скрывала этого. Но при брате я сдерживалась, чтобы не омрачать ему настроения. Леша подарил ей красивые серьги, она сказала спасибо, но чуть не забыла их, когда собралась уходить. Леша сильно в тот вечер грустил, но наконец разговорился и сказал ей:

– Знаешь, Лен, была такая история, юноша и девушка любили друг друга несмотря на то, что в семье были против их любви и в школе их поднимали на смех и издевались. Она погибла в автокатастрофе, а он покончил с собой на ее могиле, оставив записку, чтоб его подхоронили к ней. И когда это сделали, у них на могиле выросли весной два белых лотоса. А когда один из них сорвали, из него пошла кровь.

– И что это значит? – спрашивала она со смехом.

– Белый лотос – это цветок, который символизируется с чистотой, с невинностью. Если юноша или девушка готовы ради любви на самую крайнюю жертву, то белый лотос – это их пароль.

Но он ей зря рассказывал об этом, ей не дано было понять. Когда летом он уехал на месяц к родным в соседнюю область, она нашла себе другого. Леша тут же вылетел у нее из ума. Ее новый парень все себе с ней позволял, я следила за ними и видела, как вечером он обнимал ее под деревом, ее белая грудь в сумерках глядела из расстегнутой и измятой кофточки. Мне невыносимо было, что Лешу обманывают и что он по своей честности и порядочности так привязан к человеку, который его не стоит. Я решила нанести этому конец. Леша в тот день был в отъезде, но я решила, что месть должен нанести как будто бы он, потому одела его куртку. Мы с ним близнецы и очень похожи, а еще больше были похожи в детстве. По дороге мне встретился директор нашей школы, державший в руке свой красный платок, он меня узнал и спросил: «Гуляешь?» Встретив его, я на минуту усомнилась, но потом укрепилась в своем замысле. Я не подумала, что этим причиню Леше беду и его посадят за меня. Я надеялась, все откроется само и ему не придется переживать позора. Но я убила ее заслуженно, и если б она не умерла от моих ранений, я бы пришла сделать это снова. Я радуюсь этим поступком.

Если вы дочитали мои показания до этого места, значит, меня уже нет, я приняла яд, который сейчас должен подействовать. Я вас очень люблю и надеюсь, что все у вас будет хорошо».

– Лялечка! – прокричала мать, вставая со скамейки.

«О Боже» – сам себе сказал Алексей и тоже свалился. В обморочном состоянии его освободили от стражи в зале суда. Когда Ляльку хоронили, сошелся весь город. О ее красоте в гробу говорили все. Алексей каждый день находился у нее на могиле. А когда настала весна, над ее могилой выросли белые лотосы.

Ивану Петровичу стало неудобно оттого, что он заглянул в душу человеку, который ему не собирался ее показывать, а заветный листок, сочащийся слезами людскими, вложил в тетрадь просто по рассеянности. Над судьбою бедной Ляльки ему тоже как-то взгрустнулось, и он подумал, что если б у таракана была такая сестра, он бы горя не знал в этом прекрасном, но яростном мире. Тут он вышел из оцепенения и, сделав над собой усилие, открыл еще одну тетрадь, увидел в ней фразу «Никто не задумывается, что твой член семьи может испытывать несчастье» и тут же ее захлопнул.

В этот момент пришел человек приветствовать от лица пединститута, и все на него обратились. Содержание приветствия было памятно Ивану Петровичу по прошлым годам, так что слушать он особенно не стал, но и проверять изложения тоже не продолжил, а просто носился мыслью невесть где и ни на что особенно ею не устремляясь. Когда приветствие кончилось, детей рассадили по аудиториям, ими занялись сосредоточенные преподаватели пединститута, а Ивана Петровича отправили ждать в комнату для сопровождающих. Делать ничего не требовалось, но и уйти было нельзя. От скуки он взялся фронтально знакомиться с «Купырем-травой», но вскоре подумал, что если бы к потраченным на нее пятидесяти рублям прибавить девятьсот сорок, можно было бы купить прекрасный альбом барочной живописи с рубенсовской Деянирой и помянутым давеча институтскими филологами кентавром Нессом на суперобложке. Рубенса он недолюбливал, считая его фламандским Чартковым, но к Деянире испытывал стыдливое сострадание как к жертве ограниченности прогностических функций. Потом он подумал еще, счел предыдущее соображение про девятьсот сорок рублей праздным и подумал теперь об альманахе окрестных прозаиков неприязненно, как о своей судьбе, которую он должен любить по финансовым основаниям. В альманахе он обнаружил вложенный красно-зеленый буклет под названием «Венок неизбежный: Ритуальная флористика для начинающих» и прочел также и его, для приятного знакомства, но желания быть ритуальным флористом в себе не увидел. Есть только хотелось, а больше ничего.

Добравшись наконец до дому после объявления результатов, он поставил варить сосиски, лег на диван и, слушая с него, как они кипят на кухне, не хотел себя заставлять идти к ним. Изложения с элементом он выложил на стол, они лежали там, как двадцать пять изнасилований, которые ему предстояло пережить. «Умереть бы», – с наслаждением подумал он. Но в нынешнем своем состоянии он на рай рассчитывать не мог, а в ад попасть не хотел и, более того, боялся. «Ну, тогда уехать. В Ходяки, например. Самое место». Наконец он добрался до сосисок, залил их горчицей и, ища вилку, вспоминал, как на днях сидел в предбаннике у директора. На подоконнике, глядя зубьями в шпингалет, лежала вилка. «Скажите, Оксана, – адресовался Иван Петрович к секретарше, – зачем вилка у вас там?» – «Не знаю, – сказала она и по небольшом молчании прибавила: – Это, наверно, забыл кто-нибудь». В живописном сознании Ивана Петровича тотчас заклубилась картина, как кто-то приходит к директору с вилкой, а потом забывает ее на подоконнике. Вошла вторая секретарша. «Лидочка, будьте добры альтернативную версию, – обратился Иван Петрович, – из каких соображений вилка на подоконнике?» – «Оксан, личные дела здесь были, где они?» – с упреком сказала Лида. «Не знаю, может, Сергей Михайлович взял». – «Вилка? Не знаю, – сказала Лида. По аналогичном молчании она прибавила: – Это, наверно, сторож оставил». Клубящаяся в Иване Петровиче картина сменилась новой: как ночной сторож бродит по гулкому зданию, держа вилку наперевес потными руками, а когда в окнах забрезжит бледный рассвет, втыкает ее в кактус и идет спать.

– Это из Чехова что-то, – сказал он, глядя на свое дружеское отражение в чайнике. – Жениться надо, вот что.

Он лежал на диване, как бы читая Газданова, но при этом поглядывал на стол, где привольно располагалась стопка изложений. Наконец он не вытерпел, встал и прошел как бы мимо, гуляя, но исподтишка схватил одну тетрадь и развернул. В ней он прочел фразу «Мужики сбегались и били по луне своим инструментом» и тетрадь тут же бросил, вернулся обратно, но лежать с Газдановым уже не стал, а решил согреть себе чаю. Повертев в пальцах кусок рафинаду, он сказал ему белогвардейским голосом: «Компонента хочешь? Вот тебе компонент» и кинул его с удивительной меткостью через весь стол в стакан с чаем, где рафинад канул на горячее дно, неумолимо разрушаясь в процессе погружения. До дна не долетело ничего. Войдя со стаканом в комнату, как полновластный хозяин здешних мест, не скрывая своих намерений, но спокойно их демонстрируя, Иван Петрович прямо-таки взял еще одну тетрадь и увидел в ней: «Луна была в таком полном ракурсе, что они ничего не могли против нее сделать». По его лицу прошла протяжная судорога, и тетрадь он тихо положил. Быть в зависимости от луны наконец показалось ему оскорбительным. «Завтра», – решил он, и ему сделалось хорошо.

В этот момент в дверь позвонили.

Средний сантехник стоял на пороге. Иван Петрович, увидев его с некоторым удивлением, пустил в дом и сказал:

– Присаживайтесь. Сосиску будете?

Средний сантехник сосиску не стал, сел близ Газданова и вкратце изъяснил причину прихода.

– Василий Николаевич, – сказал, моргая, Иван Петрович, освещаемый сверху жесткой лампочкой, – боюсь, ничем не могу. Очень много дел. Олимпиады, компоненты. Завтра еще обсуждение. План-конспект урока, если угодно, могу сделать по вашему роману, а так – извините. Большая занятость.

– Ну, что ж, – сказал средний сантехник, – я понимаю. Но если передумаете, позвоните. Вот вам мой телефон.

– Он занят, – сказал средний сантехник, вернувшись домой. – У него компонент. Не может оторваться. Я выразил ему сочувствие от вашего лица.

Глава десятая,

где звучит уместная басня, на снегу алеют яблоки, а глина говорит гончару: «Не добро то, что сделал ты со мною»

– Подвести, что ли, еще разок промежуточные итоги, – сказал Генподрядчик, но не стал, чувствуя, что нет настроения. Плоское, с клоками льда море, того неприятного цвета, как когда старик пришел с претензией насчет вольной царицы, не вызывало потребности купаться. Табличка, воткнутая в расщепленную палку у линии прилива, сообщала, что это MARE INFERNUM, представляющее историческую ценность как памятник космогонической эпохи и охраняемое царством-государством; материально ответственный был тщательно замазан. Неровный берег пустовал в обе стороны; вглубь страны начинались деревянные грибы и зеленые кабины для раздевания, на металлических ножках, с надписями «WELCAM TO HEL», «Мы тут были, Тюха, Макс и Мухтар» и номерами контактных телефонов, а за линией кабин начиналась полоса черных качающихся деревьев. Генподрядчик поежился на сыром ветру и сказал: «Здесь тоже зима». Надо было открывать собирательскую деятельность. Он пошарил в кармане, наткнулся на кусок мела и написал на обратной стороне охранной таблички:

ТЕБЕ УЖЕ 25-ТЬ?

А ЧЕГО ТЫ ДОБИЛСЯ В ЖИЗНИ?

ЕСЛИ ТЫ:

ИНИЦИАТИВНЫЙ,

КОММУНИКАБЕЛЬНЫЙ, ОБЩИТЕЛЬНЫЙ,

ПРЕДПРИИМЧИВЫЙ,

МЕЧТАЮЩИЙ ОБ ИНТЕРЕСНОЙ РАБОТЕ,

С НЕЗАКОНЧЕННЫМ ВЫСШИМ ОБРАЗОВАНИЕМ —

БРОСАЙ ВСЕ

и

ИДИ СДАВАТЬ ФОЛЬКЛОР!

ТВОЕ МЕСТО – У НАС!!!

– Надо заинтересовать потенциального сдатчика, – пояснил он себе свои действия, чтобы внутренней неуверенностью не подрывать промысла.

Сдатчик не заставил себя ждать.

«Земляк! – кричал он, весело прыгая по замерзшим лужицам от полосы оборонительных кабинок. – Здорово, земляк!» – «Мужик, ты кто?» – сухо спросил Генподрядчик, забыв о том, что клиент здесь главный и надо встречать его, как праздник. «Я-то? – уточнил заинтересованный сдатчик. – Я местный! Я тут замумукался совсем! А ты чего?» – «Да я как бы при делах», – сообщил Генподрядчик. «На теме сидишь, – оценил местный и запрыгал вокруг таблички в направлении, противоположном европейскому расположению букв, но суть написанного ухватил. – Если ты… – повторял он за текстом, – с незаконченным… то бросай к такой-то матери и сдавай фольклор… А чего, цветмет теперь все уже, – адресовался он к дизайнеру таблички, – в расход вывели? Официально?» – «Нет больше цветмета, – подвел черту Генподрядчик. – Очень строго с этим. Вплоть до уголовной». – «А у меня тут за холмами полкилометра провода заховано. Как одна копейка. Целое садовое товарищество осиротил. Вот твою мать-то, – высказался местный. – Предупреждали бы хоть за неделю, а то как выведут свою линию партии по туману спозаранок. А я с пацанами полночи по столбам корячился, все поперекусывал, люди теперь на кострах чай-кофе кипятят. Совсем, говоришь, прикрыли?» – «Совсем, – скрепил Генподрядчик. – Все силы брошены на фольклор. Так что если есть, сдавай, а нет – отходи, не задерживай очередь». Тот как бы призадумался. «Слышь, братан, – сказал он, – а это для чего сбор пошел?» – «Значит, надо», – сказал Генподрядчик, зная, что это самое убедительное объяснение. «Может, воевать затеяли, – высказался местный, больше для себя. – Или так просто проверяют, какие есть мнения. В плановом порядке». – «Сдавай, что есть, – сказал ему Генподрядчик, – прием анонимный». – «Анонимный, говоришь, – повторил местный. – А паспорт показывать?» – «Не надо», – сказал Генподрядчик. «А чего сдавать?» – «Все, что знаешь. Песни там, обряды, легенды…» – «Песню я знаю», – сказал местный и попытался пропеть «Малиновки заслышав голосок». Попытка сдать эту песню была приемщиком пресечена. «Это не фольклор», – строго сказал он. «Не фольклор?» – разочарованно переспросил местный. «Нет». – «Я еще эту знаю», – попытался тот и запел эту, которая была отведена на том основании, что в ложном свете рисует образ молодой колхозницы. «Ну, я не знаю больше», – недовольно сказал местный. «Ну, а поверья, былины, – вспоминал Генподрядчик, – сказки, анекдоты…» – «Во! Анекдоты тоже можно? – оживился местный. – А почем принимаешь?» – «Кулек червонец». – «Накинь пятерик, жмот». – «Давай, и без тебя держава будет с урожаем. Ну, будешь?» – «Вот этот, скажем, знаешь? Инопланетяне раздают по три титановых шарика…» – «Один сломал, другой пропил. Это сдали уже». – «Блин, опередили! Ты подумай, вот люди! Когда они успевают! Это старухи, должно быть. Старухи ведь?» – обратился он за поддержкой к Генподрядчику. «Старухи», – сказал тот, не желая лишний раз человека расстраивать. «Ну, я говорю. Им сна нет, чуть свет – уж с кровати, сапоги натесать и вперед, по лесам. Двужильные бабы, диву на них дашься». – «Это точно, – вежливо сказал Генподрядчик. – Также принимаем пословицы, поговорки и тосты». – «Тосты! Чего ж ты молчал? Былины, кобылины… Пойдем», – он потянул Генподрядчика за рукав. «Куда это?» – спросил тот. «Пойдем, пойдем. У меня есть», – пояснил тот, тяня его прочь от берега. «У меня табличка тут», – неуверенно сказал Генподрядчик, удерживаясь рукой за вбитый в береговую полосу кол с притягательным объявлением. «Да подождет твоя заготконтора! Кто тут ходит-то! Все свои! Пойдем, а то что я тебе буду тост без сопровождения? Ты разве поверишь, что это тост?» Генподрядчик дал себя увлечь, и они по замерзшим в песке следам миновали кабинки и углубились в полосу дерев. «Тут у нас парк», – пояснил местный, когда за стволами обозначились противоестественные очертания чертова колеса. Из-под корней он извлек бутылку. «На скамейке можно», – неуверенно предложил Генподрядчик, из положения ведущего перешедший на положение игрока, указывая на зеленые скамейки с гнутыми чугунными ногами, до половины занесенные снегом. «Ага! – с негодованием кричал ведущий местный. – Чтоб потом кто-нибудь сел в люльку, а я завидовал! Нет уж! Я и так замумукался тут!» Он дотащил компаньона до чертова колеса, они перелезли через цепочку, отделявшую аттракцион от мира горизонтальных перемещений, и местный, не намеренный больше мумукаться и не желавший, чтоб люлька доставалась участникам конкурирующих мероприятий, залез в нее, сильно качнув, угнездился на железной скамье и сказал с условным акцентом послушно севшему напротив Генподрядчику:

«Ну, слушай, дорогой. Короче, однажды один очень красивый девушка вышел во двор. Не знаю, зачем вышел. И вот с неба ее увидел один горный орел, круживший над тем двором. Он пал на нее подобно камню, ухватил когтями за спину и унес высоко-высоко в небо. Но поскольку он ухватил ее за лифчик, тот расстегнулся, девушка выпал из него, полетел вниз и разбился об острые скалы, а орел заплакал и улетел с бесполезным бельем в когтях. Так вот, за то, чтобы девушки всегда оставались с орлами и чтоб все расстегивалось, когда надо!»

Генподрядчик понял, что за подобное он прежде не пил, и они отметили это дело под гулкое скрипенье колеса и кашель взлохмаченных ворон. «Теперь ты», – сказал организатор. «Чего? – смутился Генподрядчик. – Да я так складно не могу…» – «Не можешь, хоть стих прочти, – уступчиво сказал местный. – Чтоб не потреблять без аккомпанемента». – «Ну, разве стих», – сказал Генподрядчик и поднялся с рубчатого железа. «Ты куда это?» – взволновался организатор. «Стих, – сказал Генподрядчик, – сидя не читают». – «Уважить хочешь, – успокоился тот. – Это правильно». Генподрядчик на мгновенье задумался, что из его школьного репертуара может скрасить ситуацию, отмел фрагмент из «Полтавы», в котором Розен уходит сквозь теснины, и объявил: «Общество и Икра. Басня». – «Кто сочинил?» – немедленно спросил любознательный компаньон. «Я», – решительно сказал Генподрядчик, намеренный быть в этих краях полномочным представителем своего культурного среза. Он плавно повел рукой и огласил:

Уж сколько крат твердили в разных Средствах,

Что Женщина, прости ей Бог, умна,

И нет того, в своих кокетствах

Чего б не взмыслила она.

Течет-бежит роскошная волна

В великолепном океане,

А на пути ее подъемлются со дна,

То на солнце светясь, то крояся в тумане,

Отоки – не один их там простерлось и не два:

То Общества, по карте, острова.

А общества какого —

Акционерного или дурного —

Я вам поведать не могу,

А только объявлю (и, право, не солгу),

Что не Французы в нем, не Немцы и не Немки —

Туземцы и Туземки.

И всяк привык

На свой туземный всё там поверять салтык.

Случилося, что в день и ведреный и томный

(То ль постный был он, то ль скоромный)

Туземки две,

Что земскому в женах считались голове

(Читателю при сем припомнить должно,

Что в многоженстве там отнюдь зазору нет,

И коли превратить свой зал и кабинет

В содом ты хочешь до скончанья лет,

То их и дюжину навесть в квартиру можно), —

Так вот, туземки две, о коих сказ пойдет,

По случаю изрядна разогрева

Одевшись в капор тот,

Что нáшивала встарь праматерь наша Ева,

Гулять пошли привольною тропой,

По бутерброду прихватив с собой:

С вязигой был он у одной

И с крокодильею икрой взяла другая.

И вот, одна сидит,

Другая подле ней лежит,

Не Бог весть в чем (спроста рещи – нагая),

По сторонам глядят на пасторальный вид

И снедь свою прилежно подъедают

И вспять уже отправитися чают,

Как вдруг, послав товарке быстрый взор,

Та, что сидит, в такой вступает разговор:

«А! ты ревнуешь? как! к единому супругу,

Презрев и дружество, и всю мою услугу,

В объединившей нас судьбе

Не стыдно ль ревновать тебе?»

Глядя в смущенье на подругу,

Та, что с икрой, – давай и так и сяк:

Мол, мало ли наносят врак —

Но с горькой укоризной

Ей так владелица вязиги изрекла:

«Ты эти, мать, оставь мне лить колокола:

Ужель за нашею за таитянской тризной

Еще я с утрешней не чувствую поры

Твоей дрожание икры —

Иль то не знак, что скрыть ты силишься волненье?»

Поди ж ты, прячь от них малейше преступленье,

Когда и то от их вниманья не уйдет,

Как бровию комар на дубе поведет.

Стихи, далеко раздавшиеся в пустынном пространстве, заставили некоторые из скамеек подойти ближе, чтоб уловить каждый звук чтения. Они стеснились зеленою гурьбою, приволакивая задние ноги, и когда Генподрядчик кончил стихи, не сразу еще вернулись по местам. «Ну, вот за это, – сказал местный, тщательно выслушав мораль. – И чтоб не в последний раз». Они выпили за то, чтобы прятать преступленье, и местный, вдруг выскочив из люльки, пустился по мертвой зоне, увязая до колена в снегу и крича: «Погоди, тут яблочки у нас». Он попрыгал под старыми ветвями и вернулся, неся два желтых яблока, сморщенных, как изюм, с пронизью инея в морщинах. «Тут аллея у нас, – пояснил он. – Двадцать лет Байконуру. Все для людей. Держи». Он с хрустом, как идущий по брянским снегам отряд партизан, откусил от яблока, между тем как Генподрядчик еще крутил свое, думая, с какого края лучше начать, чтоб не наткнуться на мерзлого червя среди черных семечек. Он не успел еще решить, как у его партнера со скрежетом полезло изо лба – он аккуратно отставил недопитую бутылку и закричал, схватясь за виски – Генподрядчик еле увернулся, не то ходить бы ему с одним глазом… длинный, благородного цвета старых фортепьянных клавиш, витой рог вынесся из головы и гулко бился наотмашь по стальным тросам, державшим дрожащую люльку, оттого что пострадавший, не переставая кричать, мотал шеей на все стороны. Наконец он завяз рогом в крепеже, и все стихло.

«Это от Ленки, – догадался он, напрягая шею со вздувшимися жилами. – Что я кота ее выкинул с балкона, когда она со Стасиком смолила внизу. Это она, зуб даю. В компот подлила».

«Скорей от яблок, – высказался Генподрядчик, бережно откладывая свое в сторону. – Морозом прихватило, или сорта у вас такие».

«Вот гниды, – отнесся местный к овощеводческим экспериментам. – На крысах надо проверять! На крысах, прежде чем в садово-парковой зоне рассаживать! Тут, может, люди отдыхают!»

С этими словами он схватил второе яблоко и крупно закусил, едва не прихватив остерегающую руку Генподрядчика. «Оно с другого дерева! – кричал он жуя. – Может, противовоспалительное!» Оба застыли и прислушались. Рог подернулся дымкой, по всей длине его обвила электрическая гирлянда, и на близлежащий снег посыпались красные и синие тени ее веселых огней. «Гниды», – окончательно решил игралище случая и, наклоня голову, кинулся в аллею. Он скакал под ветками, неразборчиво крича, обтрясал их мощными ударами, ел немытое и обрастал то одним, то другим пикантным аксессуаром. Генподрядчик, от сердца вздохнув, вылез из чертова колеса, немого и недвижного, и пошел по глубоким следам местного единорога. Под яблонями из сугробов торчали ламинированные таблички, информировавшие о том успехе селекции, который в настоящий момент произрастает перед гостем аллеи. Сколько можно было понять, все они выращены были агрономом и народным академиком В. В. Разным-Уздеевым и посвящены важным этапам в жизни страны, в совокупности образуя вегетативный эпос с сильным лирическим элементом. Под одной яблоней читалось, что В. В. Разный-Уздеев вывел этот сорт, с характерным привкусом бергамота и двух кусочков сахара, пытаясь отрешиться от скорби, вызванной неверностью жены, и посвятил его 25-летию Варшавского Договора. От этого сорта по рогу пошла волной художественная каргопольская резьба, изображающая похороны кота мышами. Ближе ко лбу объявлялась открытой гражданская панихида, а на том конце, которым местный таранил плоды семейственных скорбей народного академика, гроб был опущен уж в могилу, и толпа занималась пристойной речью о добродетелях покойного. Следующая яблонь, окрещенная «Мы Хотим Всем Рекордам», посвящалась победам наших метателей ядра на Олимпиадах в Мехико и Мюнхене и славилась тем, что яблочки падали от нее удивительно далеко, так что потом даже не всегда можно было их найти, в период селекции народный академик специально консультировался с лучшими баллистиками; ее насыщенный вкус был призван напомнить о поте и усилиях, ведущих к мировой славе; чем обогатился от этой породы бегающий по аллее единорог, Генподрядчик не успел застать. Видно было, что в работе В. В. Разный-Уздеев находил отдохновение от непотребств, совершавшихся в его семье; ни один узор на коре, ни одно пятно на яблочке не выдавали нравственных мучений, которые оставлял он за порогом лаборатории, укрывавшей будни скрещивания; следовавшие тесной чредою убийства, инцесты, осквернения культовых зданий, библиотек и велотреков, отдававшие его внуков, сестер и племянниц в жертву усталым от них Фуриям, изливались из его дисциплинированного мозга просветленными гимнами народным свершениям. «Эй, погоди! – кричал Генподрядчик, но его распаленный знакомец не слышал. – Да погоди! Послушай, что скажу!» Он метнул ему под ноги яблоко, тот притормозил подобрать, и Генподрядчик зачастил: «Слушай, я понял. Это яблоки модифицирующего действия. Кончай бегать, только из ног глухоту выбивать». – «Какого действия?» – переспросил набитый рот. За время, потраченное в беспутствах дегустации, рог украсился лазерным наведением, от которого по яблоням плясала красная точка; от этого в общительной внешности местного почувствовалась солидность и надежность; под рогом, словно на бушприте, расположилась, раскинув руки, небольшая женщина с хорошей грудью, ниже ватерлинии затянутая то ли чешуей, то ли хрустящей корочкой. «Такого, что они не упраздняют взаимных действий, а только в них что-нибудь меняют. Праздничный декор, новые функции, оптимальная форма… в таком роде». Местный крепко боднул Хотение Всех Рекордов, скривился, потер за ухом и сказал: «Интересно, для уменьшения отдачи ничего нет? Шею сводит, как родную». Они сели на хромой скамье, которая слушать басню подоспела позже других, уже под самую мораль. «Это, значит, кондуктором не поработаешь уже, – с тоской заметил местный. – И дантистом, наверное, не возьмут. Даже в ночную смену. Или возьмут?» – «Думаю, что нет, – сказал Генподрядчик и, посмотрев в его расстроенное лицо на отягощенной шее, смягчил: – Создается такое впечатление». – «Ленка так со Стасиком познакомилась, – с тоской сказал местный. – У нее пломба выпала. А в поликлинике без пакетов на ногах не пускают. А то, говорят, вы нам, идолы, весь зубной табурет изгваздаете. А она не знала, ясное дело. И вот шарится по коридору, под стулья заглядывает: и очередь боится пропустить, а без пакета возвращаться – в шею вытолкают. А тут он. Дескать, мадам, позвольте предложить, видя вашу озабоченность, с одной стороны – с новогодней символикой, хорошо заматывается на щиколотке и вообще вам под глаза, а вот с памятником грустному Гоголю, специально для стоматологических поликлиник. Ну, и очаровал. Вот что значит, – вывел он, – быть в нужное время в нужном месте! И с пакетами!» Местный замолчал, оглядывая окрестности, а потом оживился: «А можно где-нибудь устроиться, чтоб гербы держать?» – «Это вряд ли», – с сомнением сказал Генподрядчик. «Я видел по телевизору, – настаивал местный. – Где-то есть, не помню, тоже с одним рогом, так он держит герб. Ничего больше не делает, только держит. И семью нормально кормит, я отвечаю. Сказали: „Вот уже четыреста лет, как он“, и все такое. Ты прикинь? А я смотрел в газете „Работа ищет“, так там только экспедиторы требуются, активные пенсионеры и прорабы буровых участков. Почему про такую работу не публикуется?» – «Это в Шотландии, – вспомнил Генподрядчик, где именно можно этим зарабатывать. – Только вряд ли принимают теперь на такие должности. Нет вакансий». – «Почему это? – крепко обиделся местный за свою востребованность. – Вот в Швеции, тут одну показывали по телевизору, так у ней прямо в трудовой книжке записано: „Принята на работу в должности шведской львицы с окладом согласно штатного расписания“». – «Не шведской, а светской», – поправил Генподрядчик. «Это одно и то же, – сказал тот. – В Швеции самый высокий уровень жизни на душу населения. А хвоста у ней тоже нет. Специально акцентировали этот момент. Ладно, пошли, на хрен, отсюда, что мы сидим тут на железе. Настроения все равно уже никакого. А у тебя контора там». Он развернулся и пружинисто двинулся меж дерев. Генподрядчик, задрав голову, посмотрел на огромную вершину колеса в тихом матовом небе. «Господи, что я здесь делаю», – сказал он и последовал за единорогом.