Текст книги "Овидий в изгнании"

Автор книги: Роман Шмараков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

* * *

– Раньше, – говорила общительная женщина в телевизоре, – мой муж храпел так, что мне казалось, будто я сплю со львом. Но ведь не каждой женщине хочется чувствовать себя укротительницей! Но теперь, – с нескрываемым торжеством сказала она, – у меня есть новый ноздренный фильтр «Ноктюрн»! Он легко крепится на нос, и простым движением завертки я модулирую звук до той частоты, какая мне нравится! «Ноктюрн» – не проводите ночь на арене!

В бравурной музыке растворилось простое, но полное последствий движение, и счастливая семья вихрем скрылась с экрана в супружеские будуары.

– А я видел эту женщину, – заявил младший сантехник, без дальнейших церемоний указывая пальцем на проповедницу «Ноктюрна». – В рекламе вензаболеваний. Она там в белом халате появляется между Адамом и Евой, когда они держатся одной рукой за яблоко, а другой друг за друга, и говорит: а вы уверены, что оно чистое? И пронзительно смотрит в кадр, давая понять, что это в большей степени нас касается.

– Ты зачем про это на ночь рассказал, – меланхолически сказал средний сантехник. – При моей впечатлительности, она мне обязательно приснится, в простом, но изящном платье, держа в одной руке мытое яблоко, а в другой насосную завертку. А утром я буду ни на что не годен.

– Когда же снег, – промолвил старший сантехник, стоявший у окна. Никто на это не ответил. – Сань, – повернулся он, – вот Татьяне выпало на третье в ночь, это какое число, по-нашему?

– Плюс двенадцать дней, – подсчитал младший сантехник, – с четырнадцатого на пятнадцатое.

– Это, стало быть, в понедельник утром.

– Значит, так.

– Как думаешь, выпадет?

– Я думаю, нет. Там же литература, – пояснил он свое мнение, – а тут что. Не выпадет.

– И по прогнозу сказали, что нет, – вздохнул старший сантехник, отходя от окна.

– Мужики, мне же Ясновид дал свою вторую главу, – вспомнил младший сантехник и полез искать, куда дел блокнот. – Романа своего. Вот, нашел; читать, что ли?

– Давай, – сказали ему с умеренной надеждой.

ГЛАВА ВТОРАЯ. СТУПЕНЯМИ В ПРОПАСТЬ

Мне стоит войти в этот бор, затянувшийся ржавью,

Чтоб тотчас почуять, как чуют походку чужого:

Лихим ли добытчиком, зверем иль древнею навью,

Но злобою полон мой путь, и не сыщешь иного.

Себя осмотрю я, пока руки-ноги на месте,

Себя я запомню, чтоб было о чем на досуге

Под хлопанье зимнего ветра по кровельной жести

Рассказывать внукам, и сыну, и верной супруге.

Но нет, не судилось стареть мне под кровлей своею,

Супругу ласкать и младенцев качать на коленях:

Быть может, есть Радость на свете – я спорить не смею:

Но я далеко, и по пояс в кровавой я пене.

– Посмотри, Семен, кому ты фановые трубы чинишь, – сказал средний, – это же свежий Пушкин народился. Народился, окрестился.

– Что это, он весь из стихов? – тревожно спросил старший.

– Нет, это вроде краткого содержания, чтобы знать, чего бояться, – успокоил младший. – Дальше только прозой. Другого пути нет.

Сумерки загустевали. На фоне темнеющего неба угрюмой кромкой прорезались верхи бора. Лесное озеро, на краю которого он решил наконец остановиться, влажно плескало в острые камыши. Выдропуск присел под молодым дубом, устало вытянув гудящие ноги. Остро пахнуло запоздалой ржанкой, и крупный лабардан ушел под воду с тяжелым, мягким плеском.

Подумав, что пора ему браться за дело, он заставил себя отрезветь от накатывающего сна и сжал теплый амулет Нетопыря. «Двумя руками, – сказал ему Энгельрих. – Твое тело должно замкнуться с его помощью в кольцо, иначе твоя сила бесплодно уйдет в воздух или землю. Вот так». Он показал ему, как пальцы должны входить в хитрые скважины амулета. Спасибо, мудрец, с пренебрежением подумал тогда Выдропуск. Мне хватает знать, как пальцам на топоре держаться. Ан, выходит, зря подумал.

Это был не простой амулет Нетопыря, какой можно за небольшие деньги купить у любого гостинника, приторговывающего щепетильным товаром, а особенный, редкостный. Выдропуску на своем веку довелось встретить лишь трех человек, владевших таким, и третий был тот, у кого он снял этот амулет с шеи, убив его в бою. У западных вофернов, которым больше известен этот талисман, – говорят, они-то и производили такие в Перводревности – его называют Зрящий Кожан, дорожа им пуще глаза за то, что не снашивается, как обычные амулеты, и хлебным вином его то и дело протирать не требуется.

Сначала не было ничего. Перед закрытыми глазами стояла обычная снотворная темь, взвихряемая где-то на окраинах шелестящим хаосом. Потом, словно спустившись в погреб и привыкая к темноте, он разглядел очертания своих рук, накрепко зажавших амулет. Перед ним стали мутно вырисовываться предметы. Он стоял перед обшитыми железом, прочно замкнутыми вратами, верхи которых уходили в клубящийся туман. Видевший это впервые, он сумел оценить остроумие людей, окрестивших это сооружение Славуронов Прикалиточек. Он припал к вратам ухом – ни шороха не слышалось за ними. Он ударил в кольцо. Гул прошел по дубовым доскам.

«Скажи Ясак, кто бы ты ни был», – утробно ответили ему врата.

С Ясаком у Выдропуска проблем не возникло. Мало кто не знал, как часто Славурон бахвалится своим боевым кличем «Мокой! Мокой за стропила Славурона!» Мокой, морская гиена с бессмысленно-агатовыми глазами, был чтимым зверем у его предков, изображавших его на своей хоругви и вытесывавших из сосны его прожорливое рыло, чтоб украсить им носы своих кораблей. Выдропуск вынул нож и с размаху вырезал на вратах слово МОКОЙ. Врата дрогнули. Его надпись расплылась и, словно всосанная, втянулась в щели меж досками.

«Ты знаешь Ясак», – монотонно отметили врата.

Выдропуск не знал, будет ли уместным вступать в разговор с Прикалиточком, а потому ничем не откликнулся на его слова. Сейчас, лишь только они начнут отворяться…

«Скажи Зачур, кто бы ты ни был», – пророкотали врата.

А вот этого Выдропуск никак не ожидал. Он растерянно посмотрел на врата, словно ожидая от них подсказки.

Да в самом деле, можно ли было надеяться, что Славурон защитит доступ в свой Посильный Раздол таким нехитрым средством! Но почему же Энгельрих, из мудрейших мудрый, могущественный нутрозор, не подумал об этом?

«Помни, храбрый, но не слишком осторожный вельх, только одно, – сказал он, стоя перед Выдропуском: роскошный златоволосый чародей, с Жезлом Индуктивности в пальцах, никогда не державших меча. – Никто, как ни странно, не мудрит особенно с заветными словами. Их набор невелик и легко предсказуем».

Что он там перечислял?

Это ведь Славурон, ненасытно грабивший все, до чего дотягивались его цепкие руки, пустивший по миру его родную Студеную Ключичку, чья община задолжала ему, покупая зерно в голодный год… Что мог поставить он белегом при входе в задушевное свое логовище?

Выдропуск сжал нож и вытесал на дубе слово ПЕНЯЗЬ.

Мгновенье врата постояли безмолвно, словно осмысливая его реплику. Потом вырезанная им надпись вспыхнула зеленоватым огоньком и исчезла.

«Тебе нет доступа, кто бы ты ни был, – сказали врата. – Тебе неведом Зачур. У тебя есть второй опыт».

Выдропуск переминался с ноги на ногу, держа нож во взмокшей ладони.

Что еще?

Среди истошных кличей и душного зарева захваченной деревни Выдропуску удалось разглядеть, как громоздкий гридин (по-дарански сателлит) тащил за косы из избы бьющуюся, в одной рубашке, черноволосую девчонку – туда, где за околицей, на безопасном расстоянии, виднелись сытые кони и золоченые шатры начальников. Выдропуск шагнул, преграждая ему путь, из-за угла бани, сателлит презрительно махнул в его сторону черным мечом, на котором, как обычно, было спилено клеймо мастера, – но меч почему-то ушел в пустоту, а серебряный с чернью клевец Выдропуска, упав, как молния, развалил тому обширный череп. Девчонка корчилась на талом снегу, пытаясь прикрыть ноги разорванным подолом. «Вставай, – хмуро сказал Выдропуск. – Как звать?» – «Роксолана», – беззвучно выдохнула она.

Выдропуск взялся за нож и вырезал ПРЕЛЮБЫ.

Врата угрожающе загудели; железо, их опоясывавшее, словно накалялось, приобретая вишневый цвет, и откуда-то сверху сорвались и мазнули его по виску неслышные сычиные крылья.

«Тебе нет доступа, кто бы ты ни был, – отвечали ему врата. – Тебе неведом Зачур. У тебя есть последний опыт. Тебе ведомо, что будет потом».

Выдропуску не было ведомо, что будет потом, потому что общаться с людьми, пережившими то, что было потом, ему не доводилось. Он облизнул пересохшие губы и застыл.

Что еще? Тайное имя? Имя, известное одному лишь Славурону и покровительствующим ему силам? Откуда ему, Выдропуску, знать это имя? И кто поможет ему – сейчас, когда он, маленький донельзя, стоит перед грозно пульсирующим Прикалиточком и когда того гляди начнет совершаться ТО, ЧТО БУДЕТ ПОТОМ?

Какое имя?..

…Это был темный притон под вывеской «Прием хомячков». Выдропуску однажды довелось видеть этот прием. Ражий дадурх, с рыжей гривой, заплетенной в косички, которые символизировали число его боевых выездов, гарцевал перед гогочущим войском, понося противника и предлагая убить любого, у кого хватит духа шагнуть ему навстречу. Коренастый зольх – Выдропуск не знал его имени, видел лишь, как он рассказывал однополчанам старый вобайский анекдот утром перед Битвой Народов – что-то пробурчав, вышел из безмолвного строя. Через время, нужное, чтобы высучить двадцать пять – двадцать шесть сантиметров суровой нитки, кичливый дадурх корчился, хватаясь руками за собственное копье, пригвоздившее его шею к темной от крови земле. Это был Прием хомячков. После битвы Выдропуск искал того зольха, чтобы разучить прием, но не нашел: должно быть, того завалило бойцовыми конями.

Внутри служанка протирала полы, за стойкой массивный стоечник взбивал в баклаге Кочетову Косицу – зелье, пользовавшееся устойчивой славой в определенных кругах. Выдропуск неспешно подошел к нему. «А скажи-ка, голуба, – обратился он к стоечнику, – в ваших краях, что, выпь шибко кричит?» Стоечник глянул на него изучающе. «Выпь у нас кричит в записи, – помедлив, сказал он и прибавил: – Если, конечно, не из баловства интересуетесь». Это был ясак для тех, кто собирался смотреть на строго запрещенный бобровый гон. Стоечник кивнул отиравшемуся поодаль подростку, и тот проводил Выдропуска в неприметный, но вместительный зал, полный запаха пота, азартного гомона и бегающих зайчиков от воды на потолке.

В тот день, упорно, раз за разом ставя на бобра по кличке Черный Гавиал, он спустил все пенязи, остававшиеся у него в кожаном кошельке. Черный Гавиал шел шибко, извиваясь в воде гладким телом и руля мощным хвостом, но в исходе поприща почему-то начинал задумываться и неизменно отставал на полкорпуса от победителя. Когда Выдропуск проиграл последнее, ставивший на победителя плотный человек в богатом даннском платье, вышитом золотой тяголью, с усмешкой бросил в его сторону: «Вы, зольхи, всегда ставите на кон все, что у вас есть, словно завтрашний день для вас не настанет. Последний пенязь ребром, а, зольх?». – «У пенязя четыре ребра», – процедил Выдропуск. Тот посмотрел на него со смешливым удивлением. «Не кажется ли тебе, зольх, что когда-нибудь он станет ребром на твое счастье? Не хочу тебя разочаровывать, но бог Кадук, заставляющий людей блуждать по болоту, едва ли благохотен к тебе и твоим близким». Телохранители, обступившие его, захохотали. Он вышел из зала. «Везло нынче Славурону», – сказал кто-то с завистью вслед.

Кадук! Покровитель всякого нечистого промысла, не бог даже, а болотный дух, гоняющий свою челядь за маленькими детьми, которых он привык есть живыми! Кадук, Падающее Лихо! Кто еще в Мире Неистлевающих станет поборать за Славурона!

Выдропуск ударил ножом в глухо ответивший дуб и, брызжа светлой щепой, вырезал на вратах КАДУК.

Они протяжно дрогнули, как чрево в родах.

«Тебе вольно войти, кто бы ты ни был, – грохотнули они. – Тебе ведом Зачур».

– Очень тревожно, – заявил средний сантехник, подбирая ноги, чтобы никто не впился в них из-под кровати.

– А я думаю, все будет хорошо, – поделился старший, однако ноги тоже подобрал.

Завизжал механизм, грохнули створы, и перед ним замерцала, все расширяясь, полоска… не света, нет, но какой-то новой темноты, отличающейся от той, в которой он маялся перед Прикалиточком. Она пахла дымом и людским жильем, и он, вдруг поняв, как остро ощущает запахи, не удивился, когда посмотрел на себя, словно сверху, и увидел свою спину с острым хребтом в черной щетине, красный зев, источающий пену, и огромные белые клыки в нем. Людьми сюда не входят. Лишь боги и звери проникают этими вратами. Кем же, как не вепрем, пристало ему навестить Славурона, настолько пренебрегшего богами, что им приказано было не приносить ничего стрелоносительнице Дзеване от первин нынешнего урожая?

Постукивая копытами, шел он по булыжнику двора, меча красные взоры по сторонам. Два охранника кинулись на него от караульни, тараща неживые глаза. Он отступил, дал одному вырваться вперед, скользнул под его топор и продрал ему клыками брюхо; тот выронил оружие и ухватился за нутро, медленно опускаясь на колени. Второй оказался ловчее и смышленей, с ним Выдропуск возился минуты две, пока его копыта не опустились на поверженную грудь. Он застыл и огляделся. Что-то смутно тревожило его, пока он был занят с охранниками. Что же?

У колодца какая-то тень… вздрогнул и закинулся вверх колодезный журавль, таща пустое ведро… кто там? Какой-то запах, вроде знакомый, сквозил из полуоткрытой двери. И вот – знакомая кряжистая фигура в красном с золотом кушаке выросла на пороге, наляцая до уха тетиву черного лакированного лука.

Ардавур, конечно. Глянь, как посытел. Давно не видались.

Старый вобай разболтался в сарае. Молодые увлеченно слушали. Выдропуск сидел в углу, перематывая чистой тряпицей стертую ногу. «И вот, значит, перевозили Неопалимый Поставец», – излагал рассказчик давно отшлифованную историю. «Это тот самый? который ушкуйники разбили на волоке?» – «Самый тот». – «Так ты, дядька, был при этом?» – «А что ж я тебе говорю? Знамо дело, был. Ты слушай. Довезли его водой до порогов, а дальше – на волок. Бревна, битюги, бурлаки – и свои, коренные, и добавочных наняли по деревням. Полтора дня Поставец только вынимали из ладьи и ставили на волокушу. Стража тут, ясное дело. Денно и нощно. Начальником у них был Айтанарих, а подначальником ходил Ардавур». – «Это который теперь у Славурона вроде как его тенью ходит?» – «Он. И вот прилетает Айтанариху голубь хозяйский, с хозяйскою же печатью. Спрашивает в грамоте, где именно они сейчас и долго ль им, по их расчету, идти еще до большой воды. Айтанарих велит хозяйскому официалу отвечать, сколько они прошли и когда думают добраться. Отправили голубя. Наутро он назад: снять немедля пятнадцать копий с охраны и отправить вниз по течению, поскольку-де сведалось, что оттоле разбою ждать. Айтанарих, хоть и опасается рассредоточить силу, делать нечего, пятнадцать копейщиков с копейною гридью отсылает по течению. Ночью на волок нападают ушкуйники. А у Айтанариха, на грех, людей всего половина. Отбивался, пока мог, а потом сам-четверт отошел к воде. Остальных положили всех. Ардавур пропал. Бурлаки, кто не сгиб, разбежались». – «Ну?» – «Вот те ну. Главарь их свел голубя хозяйского – не к хозяину тот летал, а к нему, и распоряжение отвести людей от него было. А потом он этому голубю шею свернул – и в воду. Дескать, опознают – выдаст. Так вот, главное-то в том, что, говорят, Ардавур в этом был главным замыслителем, от него у них и печать хозяйская; потому-то он и пропал тогда, яко бы душу положил, защищая господское добро. А потом у Славурона обнаружился». – «И что ж они, ушкуйники-то, делали с Поставцом? На хребте тащили?» – «Нет. У них, сказывают, водознатец был, умевший своим прутом еще и поставцов чудесно допытываться, если которые с механизмом. Тут же открыли его, золото в мешки и давай Хегг ноги. Поставец, слышно, по сию пору там валяется. Наполы в землю ушел от своей тягости». Выдропуск пошевелился в углу. «А ты, отец, откуда на все это смотрел?» – спросил он. В сарае захохотали.

Выдропуск, коротко хрюкнув, прошел под стрелой, рассерженно звякнувшей о кремень двора. Покамест Ардавур, бросив бесполезный лук, извлекал длинный даннский меч из потертых ножен, Выдропуск, спружинив, уже летел к нему, распластываясь в прыжке: передние острые копыта, выброшенные вперед оскаленного хрюка, метили противнику под нижнюю челюсть, а страшные бивни должны были пробить лицо. Но Ардавур, хоть и тронутый жирком на Славуроновой службе, сохранял еще былую ловкость. Взмахнув руками и присев, он стремительно поднялся ввысь, начертил мечом в воздухе знак Эфира – трехлетняя росомаха на белом поле с золотым египетским крестом – и, перевернувшись посолонь, ухватился за край каменного альтана второго жилища, который придерживали два улыбающихся каменных идола. Вскочив на альтан, он скрылся за дверью, ведущей в жило. Благодаря начертанному им знаку Выдропуск не мог его преследовать тем же путем и был вынужден подниматься по лестнице и уже там, в помещении, сломав меч Ардавура у рукояти, пришпилил растолстевшую Славуронову тень клыками к арнаутскому гобелену, изображавшему пастушку со свиньями в дубраве.

Оставив подергивающееся тело, он обернулся к выходу. И тут же в полуоткрытую дверь влетела стрела и, ожегши ему бок, клюнула стену.

«Мокой! Мокой!» – прокричал юношеский задыхающийся голос.

С льняными волосами, совсем еще отрок, в черном с серебром, бросился на него, маша луком в левой руке и змеистым кинжалом в правой, Выдропуск видал такие в бою: умело примененные, они причиняли страшные рваные раны, залечить которые мало какому лекарю удавалось. Но то были умелые бойцы, а этот?.. Лицо отрока полно было яростью едва ли не первой битвы, и так, искаженными этой ярью, Выдропуск увидал ту красоту, о которой столько разного слышал…

«Олан его зовут, Олан. То ли возлюбленный богини Лады, то ли сын ее, а то ли и то, и другое вместе – мало ли чего про их, богов, похождения не говорят? Бог Лель, рассказывают, кольнул ее из шалости своей стрелой. А что один бог сделал, другой, известно, не отменит. Вот он и встретился ей в лесу, охотник молодой с тетивою шелковой. Красоты он, правду сказать, неописанной. У каких духов его мать выпросила?..» – «Говорят, он от греха дочери с отцом. Мамка, будто бы, ей помогла в этом деле. Отец, когда все открылось, вскоре умер, а она ушла в леса без вести». – «Ну, я в это не верю, а только красоты он замечательной. И куда он ходит по лесам, с кем там видится, это, я скажу, нам знать не обязательно. А счастье ему во всем такое, что впору уже бояться…»

Олан прыгнул на него с кинжалом, но Выдропуск легко ушел в сторону. Что я тебе, мальчик? За славою ты сюда пришел? Ты смерти найдешь здесь, не славы… Уйди, что скажут обо мне, если я тебя убью? Но Олан не намеревался уходить, это было видно, – нет, он вышел на битву со всей серьезностью, и встреться они не сегодня, а лет через пять, кто знает, каким был бы ее исход. Но они встретились сегодня, а значит, «через пять лет» для него не будет.

Пронзенный в живот, Олан кашлянул, и гнев на его лице сменился удивлением смерти. Он согнулся и шагнул спиной в соседний покой. Выдропуск слышал его спотыкающийся шаг. Он подождал минуту и тихо пошел за ним. У первого кровавого пятна он остановился. Темные капли на полу складывались в буквы: ОСТАВЬ… Дальше он увидел: МЕНЯ… С опущенным хрюком он шел по коридору, уже не боясь внезапного удара. Я… УЖЕ… читал он. В последней комнате он стал, разбирая слово, которое можно было не разбирать: УМЕР. За ним не было ни крови, ни бездвижного тела. Боги, не охранившие жизни Олана, забрали его хоронить.

Выйдя на широкий альтан, в привычном уже сумраке Посильного Раздола он не увидел человеческих движений. Если кто и был тут, наблюдая за ним, он надежно затаился. Предстояло главное.

Он спустился на улицу. Амулет все еще вел его нужной дорогой. Повинуясь его движениям, он свернул налево в проулок, увернувшись от чьего-то арбалетного болта, пущенного наискось из темноты (не опасно, потом разберемся), и достиг до какой-то избы, с виду ничем не примечательной. Солома на крыше выглядела так, словно скотина давно уже ее объедала. Печная труба завалилась. Выдропуск ударил рылом в набухшую дверь, она приоткрылась. В углу стоял бочонок из-под даранской сельди; Выдропуск, не зная точно зачем, грянулся в него всем корпусом, разбив в доски, и ощутил неожиданный прилив силы. Справный кабан, сказал он себе с удовольствием, должен знать, куда соваться, а куда нет. Он вышел на середину жилья, озираясь, для чего привело его сюда чутье, и вдруг солома под его копытами провалилась, он взвизгнул и беспомощно рухнул всей своей тяжкой тушей вниз, в мрак и тлень глубокой западни.

Хорошо хоть колов не натесали, подумал он, осторожно подымаясь. Вот тебе и справный кабан. Не говори гоп.

Но, кажется, попал он туда, куда ему было надо. Если он не ошибался, это был Подклет Раздола – то самое место, где, по устойчивому поверью, Славурон бережно хранил свою Смерть. Если так, оставалось ее найти.

Он медленно пошел вдоль стены, изострив все свои звериные чувства. И вдруг в углу багряно осветился очаг и склоненная женская фигура перед ним.

«Выдропуск, – позвала она, – али ищешь здесь чего?»

Когда, по его мнению, они достаточно оторвались от погони, он устало сел под деревом и принялся зашивать порванное рогатиной плечо. Девчонка, решившись наконец отойти от его руки, к которой она жалась с того момента, как он отбил ее у гридина, осторожно вошла в реку. Выдропуск пристально смотрел на ее движения. Тихо разводя воду руками, она вдруг сделала резкий шаг вперед, словно поскользнулась, и с торжествующим криком («Не шуми, выдашь», – хотел было сказать Выдропуск) выбросила ногой на берег большую перламутровую рыбу, пойманную пальцами. Она запекла ее, а выдранные жабры, багряные и маслянистые, приложила к плечу Выдропуска, и боль сразу унялась. Потом, достав из его холщового мешка ложку, она натерла ее жабрами до яркого блеска и сказала: «У нас в деревне ими поставцы полируют. А еще от них веснушки сходят». – «У тебя нету», – сказал Выдропуск. «Вот поэтому», – сказала она.

Она успела измениться.

Впрочем, памятный Выдропуску кривой кинжал на поясе остался тот же. И свободный разлет бровей, из-под которых пронизывающе глядели бирюзовые глаза, – этот разлет, этот взгляд, кажется, ничто не могло загубить и осквернить.

«Здесь нет Смерти Славурона, – сказала Роксолана, пристально наблюдая за ним. – Если ты за ней пришел, то втуне».

«Неужели погубит? – подумал он с быстротой, с какой растут, пожалуй, лишь совсем чужие дети. – Или… нет? Или еще любит?»

«Что мог ты мне дать, Выдропуск? – спросила она, словно читая его думы. – Свободу? Под которой ты понимаешь ночлеги на сырой земле под рябиной, от которых ломит поясницу, и сырое мясо, распаренное под седлом? А ведь я женщина… мне детей надо. Мне их хочется, Выдропуск. И чтобы над их колыбелью была крыша, а не степное небо».

И вот поэтому ты…

«Ты хочешь, должно быть, меня осудить? Не стоит. Никто, кроме тебя, в этом не виноват. Славурон дает мне корм, кровлю и покой. И надежду, что моя жизнь сможет пойти другой дорогой. Ты хочешь, чтоб я эту надежду снова променяла на твою постылую свободу?»

Она резко встала.

«Здесь нет Смерти Славурона, зольх, – повторила она. – Он ждал тебя и позаботился об этом. А вот твоя Смерть… она здесь есть».

Она достала из тисового ларца черную головню и подняла над головой. И когда он еще глядел на нее, невольно отступая и обнажая страшные, но бесполезные клыки, она в розмах метнула головню в огонь.

И тотчас резкая боль, пронизавшая его руки и грудную клетку, принесла ему двойное знание, в котором не было блага.

Он человек.

И он умирает.

Младший сантехник сложил блокнот Муми-троллем вверх.

Над творческим коллективом нависло неприятное молчание, из тех, что разрешаются, как грозовые тучи, репликами вроде «Я Эдип!» или «Вот мерзавец, от которого погибла Москва!», впоследствии попадающими в карманные пособия по риторике для девиц и сочувствующих.

– Допустим, – безнадежно сказал средний сантехник, – этот… как его…

– Выдропуск, – подсказал младший.

– Да. Этот Выдропуск – это аспирант Федор. И он приезжает, допустим, в Салехард. Ему там официально не рады. Он открывает холодильник…

– Введя пароль, – уточнил младший.

– Да. Введя пароль… А там на полке с огурцами сидит… эта твоя… Лера. Поджав ноги. Синие. И держит в руке, допустим, вареную колбасу. И говорит…

– Так сладко, чуть дыша, – опять уточнил младший.

– Не сбивай… Так вот, говорит: «Если ты, некогда любимый мною, а теперь невыносимый для простого глаза аспирант, не перестанешь искать встреч с моим сыном Георгием, то я сейчас…»

– Что? – поинтересовался младший.

– Ты меня сбил с мысли! – злобно сказал средний. – Сам придумывай, если умный такой, понял? Твоя Лера, в конце концов! И колбаса твоя!

– Извини, Вась, больше не буду. Ну, извини, давай дальше…

– Так вот, – продолжил средний с тяжелой интонацией отложенного, но неразрешенного конфликта. – Короче, между ними происходит разговор о пределах власти родительской. Он говорит: «Как это – не ищи встреч? Это же сын мой! Я его отец!» Она ему: «Не тот отец, кто родил, а тот, кто воспитал! Ты – биологический отец, не стану отрицать, но мальчику нужен другой отец, не биологический, а этот, как его…»

– Клинический? – не утерпев, подсказал младший.

– Нет, – подумал и отверг средний. – Не клинический, а который ходит с сыном в парк есть мороженое. Чувствуя в своей широкой руке его маленькую, доверчивую ладошку.

– Лорд Честерфилд, – констатировал младший. – Завышенные требования.

– Он говорит, – продолжал средний, – «Разве это не я? Разве я не думал о нашем малыше самые нежные думы?» А она: «Ах, это ты! А где был ты, когда у него был коклюш, я всю ночь сидела при нем, глаз не сомкнувши, а в семь утра уходила на работу? А где был ты, когда я его ягелем кормила две недели до зарплаты? А где был ты…»

– Когда от солнца воссияли повсюду новые лучи, – завершил младший и добавил: – А потом она говорит: «Стремнинами путей ты разных прошел ли моря глубину?» В том смысле, что ты к нам поездом или с островов Арктического Института?

– Что он там делал? – насторожился средний.

– А у него обсерватория, – предположил младший. – Изучает он, например, зимней ночью, какое дал Творец пространство небесам.

– Не усугубляй наших проблем космогоническими, – сказал средний. – Итак, Федор говорит: поездом.

– А она тогда: вот и прекрасно, через час идет обратный, а пока пойдем, я тебя ягелем угощу. Как знала, что приедешь, – нарвала свеженького по полярному утру.

– Федор, негодуя, захлопывает дверь холодильника, но вареная колбаса не дает ей закрыться, Лера выскакивает оттуда, ударяет Федора колбасой по голове, потом еще и еще, отчего он тут же решает уехать обратно на острова…

– Вась, ты же говорил, он не оттуда приехал…

– Неважно, на Землю Франца-Иосифа… «Да здравствует император Франц-Иосиф!» – кричит он, спешно покидая сумрачный дом…

– Вась, не перегибай образовательную планку, читатель не оценит, – остерег младший.

– А она, отшвырнув надломленную колбасу, бросается на диван и истошно кричит: «Господи, как же мне это надоело! Как надоело мне это все! Кто бы знал бы!»

Средний сантехник прокричал это, как раненая чайка, и смолк, тяжело дыша.

– Василь, – осторожно сказал Семен Иваныч, – не надо выжимать сердце в чернильницу, это порочный путь. Вон на Мюссе посмотри, до чего дошел человек. На расстоянии надо держаться от сюжета, а то коготок увяз – всю птичку сактировать.

– Правда, Вась, – поддержал младший, – поспокойней. Ну, что нервничать из-за этого романа. Ну, не напишем, в конце концов, и не напишем, во вторник еще мы и знать не знали о нем, и ведать не ведали. Не расстраивайся.

Средний смолчал.

– А я вот интересуюсь, – вступил старший сантехник, видимо намеренный сместить тему, – этот Энгельрих, который инструкции давал, – уважаемый, видимо, в обществе человек – он кто будет по профессии? Я там выражения одного не разобрал в его адрес.

– Могущественный нутрозор, – справился младший.

– По-нашему, рентгенолог, – сказал средний. – Или патологоанатом. Это у Срезневского надо уточнить.

– У нас в семье, – сказал старший, – традиционно велико было уважение к врачам. Чуть ли не богов в них видели. У бабушки был знакомый педиатр, так она, бывало, три раза на дню к нему зайдет спросить, не надо ли ему чего. А отец, так и вовсе без одного-двух ухогорлоносов за стол не садился. Очень уважал это дело. И нам, сыновьям своим, передал эту уважительность.

– Раньше вообще люди были откровеннее, – сказал средний.

– Большое радушие было, – вспомнил старший.

Младший молча расстроился, что ему не довелось застать этого времени.

– Это все прекрасно, – сказал средний, – все мы были в Аркадии, но теперь у нас другие заботы. В мир пришла проза. Художественная. И принесла с собой печаль, именуемую в дальнейшем творческими поисками. Вопрос прежний: что делать с текстом?

– Это как в зоопарке, – сказал младший, глядя на клочковатую груду текстов, набранных за день с миру по нитке. – Захочешь на тигров посмотреть, так все обойдешь. Тут тебе и жирафы, и лемуры, и мужик свирепый с гелиевыми шариками. Пахнет стойлом, и все фотографируются на фоне густых решеток. А тигров отыщешь только на обратной дороге, у самого выхода, когда и сам уже наломаешься, так что ничего не надо, и они накушались и спят хребтом к зрителю.

– Какой в тебе, Саня, пропал действительный член команды Кусто, – оценил средний. – Десять лет с ластоногими. А теперь, коллеги, за вычетом эпических сравнений, чем вы еще способны потрафить обществу?

– Ну, ты тоже, Вась, шерсть не надирай, – внушительно сказал старший. – Кто перед тобой провинился? Наша общая была идея, и все делаем, что можем.

– Кислое дело, значит, – подвел итоги средний. – Пройдет девица – пригорюнится. А пройдут фрейдисты – салют роману. М-да. Фрейдисты, эти отзывчивые люди, они, конечно, уж если пройдут, то уж пройдут…

Он хлопнул ладонью по столу и промолвил:

– У меня есть намерение сходить к нашему автору. Пусть, как говорят у Ивана Петровича, внесет свою большую лепту. Это, в конце концов, в его моральных обязанностях.

Соавторы разом посмотрели на него.

– Вася, – тревожно сказал младший. – Мы же ради чего это все затевали… У нас же был план такой, что…

Средний повернулся к нему с очень злым выражением.

– Я помню, – сказал он. – У меня, Саня, вообще чудесная память. Я даже помню, кто обещал вчера после ужина вымыть посуду, которую вымыл не он.