Текст книги "Овидий в изгнании"

Автор книги: Роман Шмараков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Младший только тут вспомнил и сконфузился.

– Василь, – суетливо сказал старший, – ну, ты в самом деле, что ж это тогда будет… тогда для чего мы старались… мы же надеялись, Василь…

– Хватит уж, – отчужденно сказал на это средний. – Отшумели свое хризантемы в саду. Смотрите проще на вещи. Проще и трезвее. Я скоро.

И он вышел, а два сантехника остались подавленно смотреть на телевизор, словно от него могла выйти польза.

Он поднялся на девятый этаж и позвонил в дверь.

– Кто там? – спросили его.

Средний сантехник подумал, что этот вопрос мог бы быть хорошим аргументом в споре о всемогуществе автора, но сейчас эта мысль казалась ему праздной. Он назвался.

– Чем обязан? – холодно спросили его, и он понял, что автор не забыл неприязни, выказанной им при первом появлении на литературной сцене.

– Откройте, пожалуйста, – сдержанно сказал сантехник. – У нас дело к вам.

Замок щелкнул, стало видно глаз и бороду автора, но дверь осталась на цепочке.

– Какое именно?

– Может, пустите в дом? – спросил сантехник. – Что ж мы будем через дверь, все-таки цивилизованные люди…

– Нет уж, извините, – решительно отказал автор. – Мало ли вы какую штуку выкинете. Бывает, и газовщиками представляются. Много всякой накипи ходит.

Сантехник, крайне щекотливый в публичном отношении, остро чувствовал, как соседи автора по лестничной клетке, потирая привычную к их бессмысленным действиям печень, впиваются в дверной глазок, бросив поливку цветов, которые каплют грязью из поддона на горячую батарею, а неполитые забывают о жажде и с остервенением поворачивают пестики в сторону двери, надеясь, что хотя бы какое-то насекомое со скучным, но неизбежным визитом опыления принесет щекочущие вести о том, как автор скандалил со своим сантехником.

Он сказал своему сердцу, чтоб молчало, и автору – о цели, с какою явился.

– Мне это, не скрою, удивительно слышать, – сказали с невыразимым сарказмом. – Редко из-за двери доносятся вещи, до такой степени поражающие ум. Я знал, конечно, что человеческие настроения отличаются крайней текучестью, и в самом себе привык наблюдать эту суетность, осмелюсь сказать, с философским отношением, но хотел надеяться, что, ладно там я, но в других-то больше последовательности. Вам же хотелось самостоятельности? Нет, я точно помню, хотелось же? Позавчера это было, я еще обедать не садился, как чувствую: будто кольнуло что-то! как пить дать, думаю, самостоятельности хотят! И как же вы теперь думаете?

– Да, знаете, эта самостийность, – как бы доверительно отнесся сантехник, одновременно чувствуя, до какой степени автор был предусмотрителен, не открыв ему двери, и в какой бы опасности получить по шее он сейчас находился, будь эта дверь отперта, – она, конечно, на первых порах дает остроту… но рано или поздно задумываешься: а что этот суверенитет реально дал людям? И мы спрашиваем себя, сколько можно выходить на площадь и демонстрировать, что от тебя напрямую зависит судьба рассказа, тогда как ты даже сам себе насморк вылечить не сможешь, пока сам не пройдет? То есть, я к тому, что проходит время бутафории, опьянения воздухом, и наступает время положительных дел и свершений, мы откладываем какие-то свои претензии, личные амбиции какие-то, и научаемся работать в связке, в тесном ежедневном сотрудничестве…

Он уже истощил эту лексическую рубрику, но по молчанию автора было видно, что тот не вполне удовлетворился унижением сантехника, и последний, сделав бесплодную паузу, вынужден был продолжать:

– Ведь, в сущности, мы ли напишем или не мы – все равно это опубликуется под вашим именем, которого репутация вам не может быть безразлична. К тому же, я знаю теперь по себе, какое это нестерпимое наслаждение – следить, как под твоим пером из путаницы лиц, залогов, торопливых переодеваний, веских причин и ложных положений, форм двойственного числа и перипетий семейной жизни близнецов, из всего этого клубящегося хаоса возникает массивное сцепление сверкающих волокон, из чьей глубины выносятся обоснованные притязания то на ту, то на другую литературную премию. Мы ведь, согласитесь, одна семья, и хотя «войны братьев тяжки», как сказал Гесиод, но и потребность во взаимных уступках куда сильней в семейственном кругу, нежели в случайно составившемся обществе. Забудем прошлое, – адресовался он к молчащей двери, – уставим общий лад! А я…

– Могу предложить свою вторую главу, – со сдержанным снисхождением вымолвил автор, приостановив третирование сантехника. – Ознакомьтесь, если не довелось. Если пойдет на ваши нужды, то милости просим самовывозом.

– Это где Амур и люстра, – пробормотал сантехник. – Нет, к сожалению, нам это не пойдет… там сюжетно не сойдется… у нас холодильник больше задействован…

– В таком случае ничем не могу помочь, – отозвался автор с нескрываемым торжеством. – А сейчас, извините, я вынужден завершить нашу беседу. Скоро должна появиться моя жена, мне надо к ее приходу прибраться.

– У вас нет жены, – машинально напомнил сантехник.

– Тем более надо навести порядок, – сказал автор. – Никогда не знаешь, когда она появится.

– Ну, раз так, – негромко сказал сантехник. – Всего хорошего.

– Подождите-ка, – остановил его автор и, слышно было, отбежал от двери. Под шепчущимися взглядами невидимо накопившихся соседей сантехник терпеливо ждал, про себя гадая, молоко ли это убежало у автора с плиты, поставленное к ожидаемому приходу жены, или в открывшуюся форточку влетела бестолковая птица, сухим трепетом по штукатурке сулящая тягостные невзгоды.

– Вот, возьмите, – рука из-за двери сунула ему листок. – Мне не надо уже, так что можете считать этот очерк своим. Со всеми вытекающими для вашей независимости льготами. Желаю успехов, а на этом прощайте.

– Отчего же прощайте, – сказал сантехник с фальшивой дружественностью. – Гора с горой не сходятся, а Магомет с Магометом…

– Очень надеюсь, это наше последнее личное свидание, – сказала рука. – Сделайте мне такое одолжение.

Дверь закрылась.

– Ну, на том и порешили, как сказал герцог Глостерский, – сквозь зубы произнес сантехник и пустился вниз по лестнице. На ступеньках он запнулся, с оживленьем досады пробормотал: «Вот черт, про укрепление вертикали забыл сказать» – и хотел было вернуться, но лицо его омрачилось, и он продолжил путь. Не доходя до своей квартиры, он позвонил в дверь Ивану Петровичу, от которого всего час как ушел, и сказал ему: «Иван Петрович, добрый вечер. Вот тут один местный писатель написал новую вещь, вам не надо для урока внеклассного чтения? Посмотрите». Иван Петрович принял листок, пробежал его глазами, поднял их, удивленные, на сантехника и вежливо сказал: «Нет, спасибо, я думаю, не надо… У меня в плане диспут „Есть ли в наши дни любовь с первого взгляда“, а тут не развита эта проблема… И образ родной природы четко не представлен. А кроме того, тут столько надо выписывать на доске… Меня люди не поймут. Оставьте, вам нужнее…»

Сантехник с авторским листом (к которому очень хочется применить определение carte blanche, несмотря на то, что он был плотно исписан) спустился домой и молча уселся на диване перед телевизором, с лицом, практически не несшим указаний на внутреннюю жизнь.

– Вась, что это у тебя? – кинулись к нему друзья, стараясь не замечать его выражения. – Это он тебе дал? Давай-ка посмотрим, вдруг наконец подойдет… Все-таки он заинтересован… Сань, ты говорил, у тебя с логическими ударениями… Встань под лампу, не порть смолоду глаза…

Саня старательно прочел:

АЛЫЕ ТКАНИ

Алые ткани хороши, когда их разворачивают перед нами, выхваливая достоинства, но если бы кто-то захотел обить ими комнату, едва ли он мог бы там долго вытерпеть. Раз уж человек выбирает себе жизнь торговца, ему приходится мириться с тем, что и еда, и общество не всегда будут соответствовать его вкусам. Хотя кажется, что человек, многое претерпевающий на чужбине ради того, чтоб благоденствовать по возвращении, дома у себя может устроить все, как ему нравится, но на деле оказывается, что из дальних странствий приносит он с собой привычку жить наспех. И что тогда скажешь о других, если сам не можешь отделаться от сиюминутных обстоятельств?

Постоялый двор на киренийской дороге с первого взгляда казался порядочным заведением, где можно голову преклонить, и не сразу удавалось заметить, что, рассчитывая на неприхотливость людей, уставших с дороги, многое здесь пускают на произвол судьбы. Один человек, скитавшийся по окрестностям, нося за собой вертеп с куклами, беспрестанно пенял хозяину: и кони-то у него, плохо привязанные, знай выбредают во двор, и слуги как один вороваты и несдержны на язык. Воистину все испытавший человек! Облюбовав себе это ремесло, уже много лет ходил он ради заработка с одного места на другое, и хотя не раз задерживали его по подозрению в чародействе, ему удавалось за себя постоять. Истрепавшихся кукол латал он с большим усердием и рассказать умел много.

– Ансо де Кайо росту небольшого, – говорил он, – и хотя в груди широк и вид у него горделивый, все-таки не скажешь, что «конь им гордится», как выражаются в таких случаях. Всего удивительнее, когда приведется слышать от людей уверения, что он удерживал цепь, натянутую через пролив, или о чьих-то подвигах вроде этого. Тут уж что и сказать, разве что «пыль поднялася на дороге, там кто-то скачет прочь от нас».

Остановившись на ночлег, в качестве платы за себя он представил взятие Иерусалима и потрудился на славу, развлекая постояльцев своими куклами. Редко здесь такое бывало, и когда на ночь хозяин оставил сторожами двух своих поваров, рассердясь на них, им было о чем поговорить. А когда, притаив огонь в светильнике, они беседовали меж собой, а языки их все больше запинались, вдруг какой-то шум заставил их подскочить. Разом высунувшись из-под одеяла, увидели они, что куклы, валявшиеся с вечера как попало, поднялись, будто живые, и начали отряхивать с себя пролитое по столу вино и крошки хлеба. Словно им предстояла битва, одни стали в дозоре, смотря во вражескую сторону, а другие принялись прохаживаться у шатра. И тут какая-то женщина – откуда она взялась? – рослая и красивая, но одетая бедно, показалась между лагерями, прокрадываясь полем, будто ей помогал укрыться туман, и бережно держа ребенка на руках, а рядом с нею неровными шагами бежал другой. Наши дозоры заметили, и кто-то погнался за ней, а другие крикнули, и поднялась суматоха, будто враг наступает. Опасно это, когда страх постигает ночью большое войско в незнакомой местности, – тут всего можно ждать. И хотя все были застигнуты суматохой, но император распоряжался как должно, и все вели себя честь по чести и разворачивали строй против болгар. И со стороны Иоанниса тоже второпях поднимали стяги и проверяли оружие, хорошо ли оно отточено и выходит из ножен. Одно лишь мгновение, казалось, прошло, а битва закипела самая настоящая. Ни слова не говоря, рубились они яростно и не отступали. Из людей, спавших поблизости, кто не проснулся сам от шума, был растолкан соседями: во все глаза глядели они, стараясь ничего не пропустить.

Среди других было видно куклу, изображавшую Пьера де Брасье, – не нашлось бы человека, кто не любил бы его за его подвиги: он превосходил всех и бился, не жалея себя, пока не насели на него комены целой толпой. Растолкав всех, он невредимым выбрался из толчеи, спустился в сени и, схватив ковшик, принялся пить, да так жадно, что было слышно, как он чмокает, и это казалось более диковинным, нежели что-нибудь другое. А пока люди смотрели на то, как он глядит на себя в ковше, граф Луи со своими людьми начал бой; за ним несли факелы, хоть он не был императором, и все невольно залюбовались его красотой и величием: так он был хорош, выступая впереди всех. Рядом шли его люди, а один из них, по имени Жан Фриэзский, упал и повредил ногу и отстал от своих. О нем спрашивали друг у друга те, кто вырвался вперед вместе с графом, покамест этот рыцарь сидел там согнувшись, и без него пособляли как могли графу и друг другу, меж тем как хозяин гостиницы не стесняясь бушевал: «Пустите! не позволю им палить восковые свечи!» – а слуги насилу его удерживали, умоляя дать досмотреть до конца.

– Тут что-то не так, – заметил один постоялец. – Вовек тому не бывать, чтобы Жан Фриэзский повел себя подобным образом; не слыхали о нем такого. А если бы оказалось так, что эта кукла представляла прежде кого-то другого, человека не столь известного или вовсе скромной жизни, от которого трудно ждать самоотверженности, я бы не удивился.

Из присутствующих кто-то прокрался к хозяину вертепа, который, бледный от удивления, наблюдал за своими куклами, чтоб спросить, верно ли предположение, – так оно и оказалось.

Однако положение тех, кто был с императором, час от часу казалось хуже, и комены окружали их, так что дело могло кончиться вовсе плохо, если бы у людей, смотревших на это, не нашлось средств вмешаться. Вот тут-то один слуга, посообразительнее, кинулся с фонарем в курятник: петух, разбуженный, пропел, и куклы тотчас улеглись, будто дремотой сморенные, – людям же, напротив, никакой сон не шел на глаза, так были они поражены и горели желанием поговорить друг с другом. Очаг был разожжен, повара отряжены на кухню, жизнь закипела в доме, словно белый день был на дворе, и сколько сказано было о происшедшем – всего не пересказать.

Покамест рассуждали и толковали об этом, пришли печальные вести о битве при Адрианополе; вспомнили о куклах, бившихся насмерть, и вновь начали спорить, нет ли между этими делами какой-нибудь связи.

– Из осаждаемых городов, бывало, сбегали женщины с детьми, – заметил хозяин постоялого двора, – и производили переполох, так что из-за них начинали сходиться войска, – бывало и так; но чтоб в этом случае биться начали из-за чего-то подобного, я нипочем не поверю: об этом никто не рассказывает, да и император не попустил бы столь ничтожному поводу.

– Худого не вышло бы, не оплакивали бы мы их сейчас, если бы все, кто прославился за последние годы, стояли бы вместе на том поле, – так говорили другие: – но не было там Пьера де Брасье, ибо уже много месяцев как он перебрался через рукав Св. Георгия, чтоб сражаться в Тюркии; не было его в этой битве.

– Рассудить, что здесь к чему, нелегко, – так сказал один старик, – но я скажу о себе: я торговец лошадьми, много повидал, скитаясь от двух гаваней до крепости апостола Андрея, и не могу сказать, что я всегда был честен с людьми и в своем ремесле не знал греха, – всякое бывало. А что мы сделали бы, если бы знали, какие события предвещаются этими куклами, – послали бы гонца и оповестили власти? Вот что я вам скажу: не следует нам говорить об этом слишком много, иначе подумают, что мы собой гордимся.

Вот дела, удивительнее многих, и речи, заслуживающие памяти!

– Сань, это про что? – спросил старший сантехник.

– Про крестовые походы, я так понимаю, – сказал младший. – Видишь, тут взятие Иерусалима фигурирует. Он раньше писал об этом, ну, видимо, остались наработки, не выбрасывать же.

– Какой-то эстетизм в слоге, – сказал старший.

– Да, не чуждо, – согласился младший.

Они подождали чего-то от среднего сантехника, не дождались, и старший неуверенно сказал:

– Вот если бы этот хозяин вертепа был аспирант Федор… То есть, допустим, он по пути поиздержался и вынужден был давать представления…

– Нет, Семен Иваныч, – сказал младший, – все кукловоды обычно символизируют автора. Это есть такая традиция, не знаю почему. А вот, к примеру, Жан Фриэзский, который остался сидеть, потому что раньше был кем-то другим, вот это, я думаю, для аспиранта вполне пригодная кандидатура.

– То есть, если так рассуждать, – глубокомысленно сказал старший.

На этом их комбинаторный процесс стал. Больше они не придумали ничего в той хорошо затеянной игре, которая, будь она опубликована в журнале «Мурзилка», представляла бы собой нарисованный цветными карандашами лабиринт с подписью «Помоги аспиранту Федору добраться до Салехарда», а что до среднего сантехника, то он за вечер слова не проронил, и они пытались не думать о том, о чем он думает.

Семен Иваныч подал ужин, пригласил всех кушать, пожалуйста, и двое из них разговаривали за столом с ненатуральной оживленностью.

– А можно, я знаете что подумал, к Ивану Александровичу сходить, – говорили они. – Сейчас, конечно, поздно уже и неудобно, а завтра вечерком. Он мужик уважительный. Тем более нам его ремонтировать.

– Не получится, – отвечали они же. – Я Катю его встретил нынче на лестнице, так она говорит, им завтра вечером в гости. И он хотел еще выйти с запасом, чтоб купить какой-нибудь остроумный подарок.

– Где он остроумный подарок найдет в субботу вечером, – возражали они.

– Он-то найдет. На его остроумие везде подарки. И вообще, она говорит, он сейчас так загружен. Головы просто не поднимает.

– Ну, вот пускай поднимет. Мы его не каждый день беспокоим, а ему у нас еще ремонтироваться.

– Не, так тоже не по-людски. Неудобно.

– Ладно, еще кого-нибудь вспомним. На нем свет клином не сошелся.

– Да не сошелся, конечно. Вспомним.

Так говорили они.

После ужина по телевизору показали женщину в халате, мешавшую жизни в раю своими гигиеническими рекомендациями. Хотя все опознали ее по описанию младшего сантехника, никто не выказал стремления кричать: «Вот она!»

– Я, пожалуй, пойду помоюсь, – сказал средний сантехник и ушел в ванную. Слышались шипящие звуки. Вдруг он появился в комнате оживленный и сухой, взъерошил листы на столе, бормоча: «Где тут эти его ткани… весь этот Иерусалим его…», отыскал листок, подаренный автором, и деятельно скрылся с ним, провожаемый молчаливыми взглядами товарищей его в искусстве дивном.

– Ну, ладно бы в клозет, – сказал наконец младший, – я бы еще уловил суть этого демарша, даже если бы с ним не согласился: но в ванную-то он зачем его поволок?

Старший только вздохнул.

– Вы тут о чем? – спросил средний сантехник, входя с раскрасневшимся лицом и мокрыми волосами. Видно было, что вода, действительно лучший из элементов, оказала на него благотворное влияние, временно примирив с действительностью.

– Вась, – осторожно спросил младший, – с легким паром, конечно, а ткани его ты зачем взял?

– Спасибо, какие ткани? – рассеянно спросил средний, елозя по голове махровым полотенцем. Старший незаметно пихнул младшего локтем в бок, приглашая закрыть вечер вопросов и ответов. – Такое ощущение, Санек, – глухо сказал средний из полотенца, – что ты подозреваешь меня в торговле внутренними органами.

Младший подобострастно рассмеялся.

– Сейчас один звонок сделаю, – сказал средний, – и мы продолжим разговор, составляющий главную прелесть в жизни зрелых образованных мужчин.

Он набрал номер, на третий гудок ему ответили, и он сказал туда:

– Добрый вечер. Да. Богатым не буду. Да, не последнее, как видите. Но я вас надолго не отвлеку. Жена ваша не подошла? Нет? Странно. Так вот что я хотел вам сказать. В людях, определенных к общественной службе, мелочность вообще отвратительна. Но насколько она постыдна и губительна в людях, приставленных обстоятельствами к литературному языку! Чем вы гордитесь? Вы что, искренне себя считаете человеком другой породы? Ну, так вот, дорогой вы наш агитатор, горлан и главарь. Какая у вас там глава на очереди, одиннадцатая? Чем намерены занять? Не хотите убедиться, что другой на вашем месте сделает ее лучше? Нет. Нет, спорить я не буду об этом. У меня нет потребности дискутировать с вами ни на какую тему. Всё. Привет жене.

Он бросил трубку. Два товарища смотрели на него со страхом. Опустив к столу лицо, кипящее желчью, он придвинул тетрадь с рассказом о несчастном семействе Осборнов, иллюминированным профильными рисунками женских ног, и написал:

«Глава одиннадцатая. – Когда в дверь позвонили, средний сантехник…»

– Василь, ты что затеял, – недоуменно сказал старший, подымаясь с места.

– Вася! Брось это, брось немедленно! – кричал младший. – И ни в коем случае не вздумай открывать дверь!

– «…средний сантехник, удивленно сказав: „Мы кого-то ждали?“, пошел открывать», – раздельно промолвил средний сантехник.

Глава одиннадцатая,

написанная Средним сантехником

Когда в дверь позвонили, средний сантехник, удивленно сказав: «Мы кого-то ждали?», пошел открывать.

На пороге оказался мальчик лет двенадцати, с худым лицом и в очках, придававших его глазам статус главной части лица, возможно заслуженный. В руке он держал потухший факел, источавший змеистую струю тяжелого дыма.

– Здравствуйте, – вежливо сказал мальчик. – Мы с вами не имели удовольствия прежде быть знакомыми. Я Джонни Осборн.

– Наслышан, – сказал средний сантехник, несколько приподняв бровь. – Очень приятно.

– Я пришел, чтобы поговорить с вами об одном важном деле, – продолжил мальчик с той пугающей серьезностью, что отличает малолетних визионеров в игровом кинематографе, и неестественной правильностью грамматики, выдающей добросовестного иностранца. – Поскольку дела у нас с вами волею судеб оказались общими.

– Что же мы здесь стоим, – опомнился сантехник. – Прошу в дом.

– Нет, спасибо, но я не имею времени на длительное нахождение в гостях, – ответил Джонни. – У вас есть проблемы.

– Откуда вы знаете? – спросил сантехник, решивший чередовать обращение на «ты» и на «вы».

– Знаю, – сказал Джонни. – У вас есть проблемы, которых вы не решите сами. Есть человек, который вам поможет.

– Неужели?

– Это аспирант Федор. Вам следует обратиться к нему.

– Где же его взять, – заметил сантехник, понимая этот вопрос как фигуральный.

– Вам нужно его поймать, – ответил, тем не менее, младший Осборн. – Он владеет нужным для вас знанием.

– Как это поймать? – переспросил сантехник, для которого ловля аспирантов не входила ни в число выработанных навыков, ни даже в набор привычных мечтаний.

– На берегу. Я покажу где. Вам, однако, не следует относиться к этому легкомысленно, – сказал Джонни, сосредоточенно моргая преувеличенными глазами: – это значило бы потерять свой шанс.

– Я постараюсь, – обязался сантехник.

– Повторяю, это очень непросто. Многие хотели поймать аспиранта Федора, чтобы использовать его в своих целях.

Средний сантехник внутренне согласился с этим утверждением, вспомнив, как несколько часов назад он сам пытался использовать аспиранта Федора в своих целях, не имея в оправдание даже более или менее честной уверенности в том, что эти цели являются благими.

– Он обладает способностью принимать виды. Вы сами поймете, когда он окажется в ваших руках. Надо быть готовым ко всему. – Мальчик, доселе говоривший с видимой отчужденностью от своей речи, вдруг споткнулся и приглушенным голосом, с пронзительно прозвучавшей на задымленной лестничной клетке ноткой мальчишеского страха, сказал: – Он всем может обернуться. Он так делал. Даже моим папой. Только я все равно узнал. От папы пахнет не так… дымом… а от него прогорклой морской капустой. Я узнал.

Средний сантехник позволил себе протянуть руку и успокоительно потрепать Джонни по плечу. «Хорошо, малыш, – сказал он, ощущая мучительную фамильярность своего тона, – хорошо. Нет поводов волноваться. Я все сделаю. Только покажи, где его искать».

– Пойдемте, – сказал Джонни.

Тут только средний сантехник заметил, что тот был до нитки мокрым, и с его одежды тихою струйкой капало по лестнице. «Что это? – сочувственно спросил он. – Ты не простынешь?» – «Были обстоятельства», – сдержанно отозвался мальчик.

Они спустились до первого этажа. Встретившийся Петров приветственно помахал рукой, спросив, как жизнь и не нужно ли мастики, а то у него сохнет на кухне, а выбрасывать жалко. «Я бы советовал взять», – негромко посоветовал мальчик. После недолгих торгов средний сантехник взял у Петрова кулек на килограмм. Они вошли в лифт, мутно переливающийся разносортной чешуей, и Джонни нажал кнопку вызова мастера.

– Мне казалось, – сказал средний сантехник, стоя в банном халате под блокадным освещением, – что эта кнопка вызывает мастера во внештатной ситуации.

– Это было раньше, – сказал Джонни. – Теперь она в той же ситуации к нему привозит.

Средний сантехник хотел бы чем-нибудь заесть этот обмен репликами, но, не имея в своем наборе ничего, кроме вафельного полотенца и кулька мастики, решил, что эти продукты ему забвения не принесут. Дверь разъехалась на стороны. Они вышли, как показалось, на ту же лестничную клетку, только на двери Петрова висела табличка «Урология на учете», и открыли подъездную дверь. Серый свет полился в нее. Плоский берег расстилался перед сантехником, со слоистыми, как сланец, волнами и массово несущимися на какую-то циклопическую сходку тучами.

– Спрячьтесь под лодкой, – из-за плеча сказал Джонни. – Где тюлени. Он придет.

Сантехник обернулся что-то спросить, но за плечом не нашел ни Джонни, ни дверей, ни дома, к которому они относились. Он стоял один посреди берега, и только доносившийся ветром слабый запах рыбьего жира, напоминавший о суровой детсадовской поре, указывал, в какую сторону идти к тюленям.

Когда сантехник достиг до залежей длинных инертных тел, единственным занятием которых было иллюстрировать процесс конвергенции для учебника Наумова и Карташова «Зоология позвоночных», то, подкравшись так, чтоб его не заметили, он укрылся под опрокинутой лодкой, в тесном объеме которой пахло крабовыми палочками без гарнира, и прислушался.

– Мы с тобой со вчерашнего утра не видались, – говорил один негромкий, низкий голос, видимо характеризовавший самоуверенного, но неядовитого тюленя, – однако я не замечаю, чтобы время, проведенное в отсутствии, прошло для тебя плодотворно. Ты, проще сказать, какой-то все такой же.

– Ты, дорогой Фредегарий, – отвечали ему, – вследствие малой подвижности наклонен к негибким оценкам. Поплавал бы пошел. Нельзя жить одним подкожным жиром, мировоззрение рантье – отнюдь не то, что может спасти нашу нацию.

– Милый Северьян, – отвечал прежний, – когда ты говоришь о нации, не надо коситься на самок, это делает твой дискурс неубедительным.

– Да, – с вызовом сказал названный Северьяном, – я неравнодушен к женщинам. И они ко мне тянутся. Они говорят: «Не знаем почему, Северьян, но мы тянемся к тебе. Это выше нас». Нельзя сопротивляться пульсу планеты. И, в конце концов, в сохранении нации есть такой аспект, как тиражируемость.

– Вот не надо свою либидинозность выдавать за патриотизм, – посоветовали ему. – Кого ты тут хочешь ввести в заблуждение?

Северьян неприязненно промолчал. Средний сантехник готов был поклясться, что при этом он смотрел на самок.

– Хотя, конечно, многие одаренные люди способны были делать несколько дел одновременно, – примирительно сказал Фредегарий. – Вот, например, Юлий Цезарь или хотя бы Сципион Африканский.

– Даже и Сципион Назика, – горячо вступил Северьян, забыв о трениях.

– И Назика, – согласился Фредегарий.

– А, с другой стороны, как странно выглядят в биографии этих людей, всегда вежливых и выбритых, истории об архаических сарказмах судьбы. Какая-то усталость вкуса в этих эклектических ансамблях. «Иды марта еще не прошли».

Фредегарий шумно вздохнул.

– Я все более убеждаюсь, – сказал он, – что никакого Цезаря на свете не было, а вернее, не было отдельного Цезаря, а был человек, который нам известен как Иван Грозный, а римским историкам – как Цезарь.

– Какой ты внезапный, – сказал Северьян.

– Сам посуди. От имени Цезаря происходит слово «царь». Первый русский царь – Иван Грозный. Цезаря обвиняют в гражданской войне, Ивана Грозного – в расколе страны на опричнину и земщину. Грозный покоряет Казань и именуется властителем Казанским. Слово «Казань» происходит от татарского «казан», то есть котел. По латыни котел – энеум, а Цезарь считает себя происходящим от Энея, основателя Рима. Обладание рогом, или котлом, изобилия составляет царскую привилегию. Грозный воюет с королем Стефаном Баторием. Стефан по-гречески значит «венец», то есть «увенчанный», «царь». А что касается фамилии Баторий, то если мы вспомним, что древнегреческая буква «б» впоследствии переходит в «в», а «т» – в «ф», то поймем, что Стефан Баторий – это, в сущности, «Вифинский царь», то есть тот самый Никомед, об отношениях которого с Цезарем говорили так много.

– Его принесли завернутым в ковер, – вспомнил Северьян.

– И, наконец, обстоятельства смерти. Цезарю предрекают умереть в иды марта, в этот день он говорит предсказателю, что иды наступили, тот отвечает, как ты верно заметил: «Да, но еще не прошли». Волхвы предсказывают Грозному смерть в Кириллин день, он сажает их в узилище, чтобы казнить, когда этот день пройдет, вечером посылает к ним напомнить о предсказании, и те говорят: «Кириллин день еще не миновал». Цезарь погибает в Помпеевой курии, среди политической элиты Рима. Грозный умирает за шахматной доской, то есть за игрой, моделирующей политическую ситуацию и не зря называющейся выражением, в переводе означающим «король умер». Ошибка думать, что Римская империя – это что-то отдельное от нас. Нет, это всё то же самое.

– Я подозревал, – заявил Северьян.

Он перевалился на другой бок и спросил:

– И когда же примерно все это было?

– Ну, когда, – задумчиво сказал Фредегарий. – Память человеческая так хрупка. Ты, например, помнишь, что делал двадцать девятого августа девяносто седьмого года?

Северьян ощутимо напрягся, но потом с неожиданной простотой ответил: «Нет».

– Ну, видишь. Представь, какой простор для фальсификаций.

Северьян мысленно оценил простор, а потом спросил:

– А где это все совершалось?

– Вот это, конечно, дискуссионный вопрос, – увлеченно отозвался Фредегарий. – Знаешь, я склоняюсь к мысли, что где-то посередине. Чтобы потом сюжет мог разъехаться на обе стороны. Я прикинул по карте, это получаются где-то примерно окрестности Львова. Может быть, Ужгород или Ивано-Франковск.

– Я за Ивано-Франковск, – живо откликнулся Северьян. – Там Карпаты. У меня тетка там в краеведческом музее работает.

– Мне тоже кажется, что Ивано-Франковск, – вымолвил Фредегарий. – Там традиционно сильны детские шахматные секции и вообще обстановка как-то благоприятнее.

– Твоя воля, но я не вижу мотива за этим злодеянием, – заметил Северьян. – Кто выиграет на том, что мы считаем Цезаря и Грозного разными людьми, а не одним, который кончил жизнь за плодотворной дебютной идеей в прохладном клубном помещении Ивано-Франковска? Где здесь корысть? Или тут замешана женщина?

– Не будь таким утилитарным, – запротестовал Фредегарий. – Мы очень недооцениваем роль иррационального в культуре. До сорока процентов человеческих поступков не имеют никакой цели, даже пошлой, и это не считая тех, в отношении которых даже совершающие их ясно сознают, что этого не следовало бы делать. Это как в «Парке юрского периода», когда Сэм Нилл постоянно говорит всем: «Ни в коем случае не шевелитесь», а все шевелятся. Спасибо, что нам в качестве мыслительного инструмента дан русский язык, столь богатый, что все слова можно понять с его помощью. Люди, не имеющие личной заинтересованности в нетрезвом взгляде на вещи, могут с ним делать буквально чудеса, я тебя уверяю.