Текст книги "Овидий в изгнании"

Автор книги: Роман Шмараков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Какой же в нем толк? – недоуменно спросил Генподрядчик.

Оказалось, большой. С помощью Стола можно было производить идеальные законы, пламенные воззвания к нации и ритмизованные продовольственные программы. Стол мог заменить законодательное собрание и написать всех устраивающий текст государственного гимна. С другой стороны, и враги, если б он им достался, могли бы с его помощью написать такое подметное письмо к народу, что он передумал бы поднимать дубину своей войны и тотчас передался бы оккупанту. Поэтому, едва услышав о бегстве сына к Торну, Хариберт отправил испытанного флотоводца, капитана Репарата, на поиски Стола. Им обоим казалось, что это тот самый момент, о котором говорит предание. Репарат отплыл, а Хариберт принялся готовить войско. Торн устроил грандиозный смотр своей армии и вывел ее в поход. Он шел не спеша, разбивая лагерь у каждого затонувшего галиота, ибо рассчитывал, что самое ожидание станет для Хариберта невыносимым.

– Я пришла к нему, – сказала владычица, – скорбному в ту пору, ибо оплакивал он убитого сына и страшился за судьбу своей державы. Истомленная дорогой, без спутников и без скарба, вошла я в его город и, быв допущена во дворец – таково-то было его простодушие, которое выглядит безумным в нынешние смутные времена, – припала к его руке, прося выслушать меня. А он распорядился отвести мне покой, одеть в богатые одежды, а потом привести к его трапезе, «ибо голодный человек, – сказал он, – в своих речах измыслит и такое, чего сытый бы постыдился». И вот за его громадным столом, где в прежние времена учинялись веселые пированья, а теперь сидели мы вдвоем, я поведала свою историю, а он отвечал: «Никогда наши края не теряли славы гостеприимства, и едва ли должно нам поступаться ею теперь, помня, что всякий гость – от богов, а кроме них, нам надеяться не на кого. Не трать времени на мольбы. Все, что потребно тебе, бери; во всем, что здесь ты увидишь, часть да будет твоя. И когда б довелось тебе видеть лучшее! Пока, однако, мало чем могу я поделиться с тобой, кроме надежд». От этих слов жалость проникла мне в сердце, и я сказала ему, что с радостью разделю его надежды, не желая ничего другого. Я осталась во дворце, утешением его старости, ибо он нашел во мне дочь, а я в нем отца; шли дни; и вот однажды, занемогши, он позвал меня к себе и сказал: «Как видно, Прелеста, пришел мне черед идти за Хредгаром…»

– Прелеста! – воскликнул сантехник.

– Это мое имя, – сказала она.

– Откуда вы здесь? – спросил он. – Какой стезей пришли вы к Хариберту?

Ее лицо омрачилось.

– Как я хотела бы избежать этой истории, – промолвила она, – и не обновлять ее скорбей. Но, видно, того не избежишь…

– Вы летели на крылатом корабле, спасаясь от погони, – сказал он за нее.

Она глядела на него отворившимися глазами.

 – Вы упали в море. Ваш нареченный супруг пытался спасти вас, но не мог. Вы канули на дно и оказались здесь, а он…

– Вы знаете его? – прокричала она. – Он жив? Где мой Ясновид?

Сантехник встал и отложил салфетку.

– Друзья, – обратился он к Генподрядчику и единорогу, – вижу, у нас будет чем отплатиться за гостеприимство. Он жив, – обратился он к морской владычице, – он благополучно долетел до дому, если можно говорить о благополучии человека, у которого нет ничего после того, как он потерял вас.

Она плакала, и в ее слезах отражалось царство Хариберта, с его неопределенной будущностью и странной трапезой, готовой войти в королевские анналы и школьные учебники под названием Обеда Четырех.

– Джентльмены, – сказал сантехник, – как можно понять, у нас здесь будет много дел, но с этого, я полагаю, следует начать, чтобы поднять всем настроение.

Он ядовито посмотрел на истерзанного почтового лангуста, как бы говоря: «Я не прощаюсь», щелкнул пальцами, чем вызвал поспешное движение двух официантов с голубым пером, решивших, что это к ним, и растворился в напоенной великими биографическими открытиями атмосфере столовой.

В это время Ясновид, вышедший за хлебом, потому что обедать было не с чем, забрел в скобяную торговлю и, качая авоськой, праздно смотрел на калебасы, способные удовлетворить самого взыскательного любителя, гейзерные кофеварки и искусственные фонтаны для малогабаритных квартир. У одного вода пышно стекала по диким утесам из пластика, украшенным фиолетовым флюгером, а у другого на берегах, в непосредственной близости от кипящей бездны жемчуга и серебра, сидела недурная на лицо русалка, за туалетом распевавшая песню, от которой тонули корабелы в больших и малых кораблях. К груди у ней скотчем была приклеена записка, извещавшая: «Опт от трех фонтанов». Ясновид некоторое время раздумывал, не стоит ли потратиться на три фонтана, чтобы познать, что чувствует обладатель оптовых льгот, потом решил, что от бездельных мыслей только хлеб сохнет, но вдруг увидел, как бьющие со скалы струи сложились в знакомые черты, в которых он с удивлением признал Среднего сантехника. Тот выглядел оживленным.

– Ну, здорово, Митяй, – гулко сказал он Ясновиду, брызжа пеной по камням. – Давно не видались. Как жизнь молодая?

– Здорово, Василий, – приглушенно сказал Ясновид, стесняясь на виду у людей разговаривать с фонтаном. – Это ты, что ли?

– Пригаси дедукцию, ослепну, – посоветовал сантехник, и Ясновид уверился, что это он.

– А что ты там делаешь?

– Митя, – сказал сантехник, – мы оба торопимся. Я не буду тебе объяснять, что я тут делаю, потому что через несколько минут ты тоже будешь это делать. Если тебя люди конфузят, делай вид, что к русалке прицениваешься. Смотри, какой хвост. У Барби не было такого. Прелесть что за хвост.

– Отличный хвост, – сказал Ясновид.

– Брать будете? – спросила продавщица.

– Нет пока, – сказал Ясновид. – Но все равно спасибо.

– Ты скажи мне, друг дорогой, вот что, – продолжал сантехник. – Я слышал, ты свое счастье потерял?

Ясновид счел его тон непристойным.

– Потерял, – холодно ответил он, делая вид, что его отношения с русалкой приобрели конфликтный характер и что, возможно, им стоило бы какое-то время пожить отдельно друг от друга. – И полагаю, что это не твое дело. А Санек мог бы и не распространяться.

Сантехник не счел нужным отзываться на его холодность.

– А какого лешего, скажи мне, ты тогда сидишь? – осведомился он. – Ты счастье горем хочешь вернуть? Второй день ведь уже, если не ошибаюсь? Что вот ты сейчас собирался делать?

– Я за хлебом ходил, – ответил потерявшийся Ясновид. – Полбуханки и нарезного. Обедать не с чем.

Сантехник, у которого терпение не входило в число развитых добродетелей, шумно вздохнул.

– И это человек, без отдыха пировавший с дружиной удалой, – вымолвил он. – Буй тур, можно сказать. Полбуханки отменяются, – официально сказал он. – Там тебя покормят. И пироги еще остались.

Ясновид хотел спросить, где это еще остались пироги, но сантехник осерчал: «У меня ноги промокли! – кричал он. – Что за человек! Другие бы торопились! Твое счастье за столом тебя ждет, есть не начинает! Сейчас, говорит, Ясновидушку только дождемся!»

Хотя это не лучший способ, чтобы в голове все улеглось, но Ясновид ею потряс. «Василий, дорогой, повтори, – произнес он трепетным голосом, – ты видел мою Прелесту?»

– Видел? – кричал Василий, блеща глазами. – Лангустов ел с ней! Свежую почту крючком выковыривал! Серебряным!

Ясновид пропустил мимо ушей его гастрономическую гордость. «Я же уверен был, что она…» – бормотал он. «А она была уверена, что ты! Ныряй!»

Ясновид колебался.

– Ты на себя посмотри! – кричал сантехник. – Нет человека, более чуждого скобяной торговле! Не строй иллюзий, кофеварки тебя отторгнут!

Ясновид оглядел себя и громко подавился. На нем был черный дублет, жесткий кружевной воротник и бархатный плащ, обшитый жемчугом, а сломанный клинок на тяжелой рукояти заменил авоську в правой руке. Люди, бродившие по салону, отпрянули. Здесь все для него было кончено, он подпрыгнул и кинулся в синие струи. Тот, кто впоследствии купил-таки этот водопад, в одиночку или оптом, при большей внимательности мог бы заметить сладкую мечтательность в русалочьих глазах, как если бы она сожалела о чем-то невозвратно скользнувшем мимо нее с фазаньим пером на берете.

В качестве автора этой главы обладающий не только правом на каламбуры, но и другими сверхчеловеческими способностями, Средний сантехник с выражением плохо удерживаемого торжества вошел в столовую, где его друзья размышляли над письмом. Они подняли глаза.

– Надеюсь, у вас остались пироги, – начал он, – поскольку человек, которого я осмелился ввести в наше общество, явился сюда лишь под тем условием, что пироги будут. Я оторвал его от батона нарезного, и мне кажется чрезмерной жестокостью лишать его сегодня удовольствий от еды вообще.

– Вот тут штуки три, – сказал единорог, обеими руками снимая их со своего рога на тарелку.

– Прекрасно, – отозвался сантехник. – Заходи, – адресовался он к двери.

Вошел Ясновид.

Владычица морская – как всем показалось, медленно, очень медленно – поднялась из-за стола. Удивительное безмолвие затопило столовую. Взоры их лились и руки тянулись друг к другу. «Неужели», – выдохнули они.

– Джентльмены, – негромко обратился сантехник к товарищам, – я предложил бы выйти, как из соображений скромности, так и потому, что иначе я не найду в себе способностей описать увиденное. Не знаю, как это удавалось прежнему автору.

Они вышли.

Когда же невыразимая радость превратилась в спокойное одушевление, все снова сошлись за прерванным обедом, которому теперь суждено было зваться в учебниках Обедом Четырех, к Которому Присоединился Пятый, и вернулись к недочитанному письму. Владычица морская взялась изложить то, что было им известно, и то, о чем они могли догадаться.

– Речь, как видим, идет о столе, – сказала она. – Известном обеим сторонам, а то и еще кому-нибудь. The table. Зная цель путешествия Репарата, можно предположить, что он сообщает: «Я нашел стол». Mensam inveni. А дальше указывается, где именно.

– Это сложно будет восстановить, – сказал Ясновид.

– А мы попробуем, – ласково откликнулась она. – Недалеко от. Недалеко от чего-то, и там есть еще что-то глубокое в женском роде.

– Может быть, просто недалеко от чего-то глубокого? – спросил сантехник.

– Нет, – покачала она головой. – Иначе было бы profundissima. Надо вспомнить из местной географии что-то глубокое недалеко от чего-то известного.

– Это же не составит сложностей? – спросил Генподрядчик.

– Эдгар, будь любезен, подай атлас, – обратилась она к барракуде, а все следили за ее раздумьями.

– Координаты бы, – вздохнул Генподрядчик.

– Приходится довольствоваться тем, что есть, – заметил сантехник, незаметно препроводивший своего лангуста, похожего на пораженный гранатой почтовый ящик, под стол Трафальгарскому Триумфу, чья благодарность тотчас выразилась протяжным урчаньем. – Что-то глубокое тоже не на каждом шагу валяется. А в женском роде так и вовсе.

– Я вижу три подходящих случая, – наконец вымолвила она, подняв глаза от карты. – Во-первых, недалеко от развалин Атлантиды, где есть глубокая расселина, известная как Панцирная Сетка.

– Ну, так вперед, – сказал Ясновид, поднимаясь из-за стола.

– Ешь пока, – сказала она. – Есть сомнения. Там места оживленные, ярмарочный тракт. Был бы Стол там, давно бы уже нашли. К тому же Репарат скорее написал бы hiatus profundissimi.

– Какие еще варианты? – спросил Генподрядчик.

– Во-вторых, – продолжила она, – в противоположном направлении от тех же развалин стоит затонувшая гидрографическая библиотека. До пятнадцати тысяч томов, никак не доберемся инвентаризировать.

– Военное время, – заметил Эдгар. – Все руки заняты.

– Тот, кто ради необходимого жертвует излишним, – надменно сказала барабулька, – рискует остаться без необходимого.

– Элли, мы уже дебатировали этот вопрос, – холодно заметила владычица, и барабулька смолкла.

– А что здесь глубочайшего? – спросил сантехник.

– Это стиль океанских исследователей, – пожала плечами владычица. – Надо к нему привыкнуть. Репарат вполне мог написать: «недалеко от столицы, там, где находится хранилище глубочайшей учености».

– Gazofilacia eruditionis profundissimae, – сказал Эдгар. – Вполне в его стиле. Я читал его бортовой журнал, в «Ривиста деи баратри» за прошлый год. Вы читали? – любезно адресовался он к одернутой барабульке.

– И чем плоха эта версия? – спросил Ясновид.

– Да в общем-то, ничем, – отвечала владычица. – Выглядит вполне правдоподобной.

– Чего же медлим? – спросил он. – Я поел уже, спасибо, все было очень вкусно, можем собираться.

– Погоди. Есть еще в-третьих.

– Хотелось бы ознакомиться, – сказал сантехник. – Прежде чем делать окончательные решения.

– Близ затонувшего галиона «Сан Эстебан», – начала она, – широко известного в молодежных кругах как место готического досуга…

– День рыбака там празднуют, – не утерпела барабулька Элли.

– …есть такое легендарное место пищевкусового туризма, как Женско-виноградная посадка Мухлемуза.

– Чего-чего посадка? – спросили обедающие.

– Это была такая влиятельная организация, – сказала она. – На заре гендерных движений. Аббревиатура от «Муж Хлестал Меня Узорчатым». Боролись, чтоб не хлестал.

– И как? – спросили все. – Не хлещет?

– Ну, конечно, легче стало с этим, – сказала она. – Хотя сразу сказался дефицит методов.

– Вот не надо разбрасываться тем, что успело себя зарекомендовать, – хмуро сказал единорог.

– Производились акции, – рассказывала владычица. – Мелом рисовали на асфальте. Много всего предпринималось. И, в частности, открыли эту посадку. В торжественной, но теплой обстановке.

– Я говорил речь, – с самодовольством вспомнил Эдгар. – «Без Вакха скучает Венера».

– За ней следили некоторое время, как за символом, – продолжила владычица. – Разбили даже из нее лабиринт. После продолжительных блужданий, как систематических, так и нет, он неизменно выводил к храму Равноправия.

– Эгалите, – сказал Эдгар. – Из моржового клыка строили. Для одной колокольни сто моржей обездолили, исключительно яркая архитектура.

– Потом посадка разрослась, и лабиринт стал местами непроходимым.

– Просто лесок, – уточнил Эдгар.

– Те, кто туда ездит, впадают в глубочайшее опьянение…

– Ebrietati profundissimae subditi, – с готовностью подсказал Эдгар.

Единорог, слушавший с чрезвычайным интересом, попросил уточнить, что именно этот лесок виноградных женщин собой представляет. «Этого и не опишешь, – сказала владычица. – Лучше самому увидеть». Он кивнул и занялся заливным.

– Так, может быть, там? – спросил Ясновид.

– Может быть, – кивнула она. – Там нехоженых мест много кругом. Там ведь люди окрестностей не изучают.

– Что же выбрать? – спросил сантехник. – Библиотеку или женский лес?

– По новым сведениям дозоров, – сказала владычица, – Торн с войском сменил направление и, сколько можно полагать, идет в сторону библиотеки. Возможно, он тоже получил известия о находке Репарата. Потому мне кажется предпочтительней отправиться туда.

– Давайте до конца дочитаем, – сказал Ясновид.

– Ну, дальше все понятно, – заметила владычица, глядя в листы. – Скорейшим образом значит, что он ждет нашего прибытия, обещая сделать все, что в его силах, для охраны стола.

– В латинском варианте эта мысль как-то осторожнее выражена, – заметил Генподрядчик. – «По мере возможности». Складывается ощущение, что душу за стол он не положит.

– Было бы странным этого требовать, – сказала владычица. – На этом он прощается. Позвольте мне прочесть письмо целиком, как мы его поняли.

«Благоверному и препрославленному, великому и разумному, мудрому, и справедливому, и милосердому владыке морей, первому в царях царю, обдержащему Атлантическое царство и иных многих областей держателю и государю, всея Белыя, Красныя, Карския и Лаптевых пучины обладателю и повелителю, могущему пастырю китов, покоренным милостивому пощадителю, Бермудского и прочих треугольников искусному начертателю, Саргассова вертограда насадителю и рачителю, Левиафана пучинного всевластному преогорчителю, и прочая, недостойный его милости флотоводец Репарат». Это титул, – пояснила она, – так положено. «Повергаю к Вашим стопам радостную весть о том, что я нашел небезызвестный (the) стол. Истомленный долгими странствиями, подарившими мне, однако, знание многих городов и обычаев, я напоследок обнаружил его недалеко от города атлантов, примерно в пятнадцати кабельтовых на северо-восток, близ того вместилища глубочайшей мудрости, которое, к глубокому прискорбию, до сей поры не познало радостей инвентаризации…»

Тут неожиданно запротестовал единорог, заявивший, что по данному пункту отнюдь не достигнут консенсус и что некоторым вариант с плантациями представляется во всех отношениях предпочтительнее.

– Хорошо, – кротко сказала владычица. – Предположим. «…недалеко от галиона, носящего имя Св. Себастьяна и воистину лучшего из тех, что ходили под испанским флагом, близ тех женских мест, посетители которых подвергают свою жизнь и разум глубочайшему опьянению…»

– Вот! – кричал единорог. – Гораздо правдоподобнее!

– Предлагаю голосовать, – сказала владычица. – Кто за библиотеку?

За библиотеку высказались Ясновид, Генподрядчик, сантехник и Эдгар. Владычица как автор проекта в голосовании не участвовала.

– Четверо, – сказала она. – Кто за опьянение?

За опьянение проголосовал единорог и странным образом примкнувшая к нему барабулька Элли. Владычица выразила желание услышать ее аргументы. Барабулька заявила, что придерживается этого мнения из глубинного патриотизма, поскольку гидрографическая библиотека свалилась на них сверху, а плантации Мухлемуза – их собственная история и судьба, с которой они сражались и пели. Море не надо недооценивать, заявила барабулька, оно еще есть. Тут ее накрыли платком, и она уснула.

– В таком случае, Эдгар, – сказала владычица, – отчего бы тебе не сопроводить тех, кто за опьянение, для обследования посадки, пока мы навестим библиотеку? Потом встретимся здесь и расскажем о результатах.

Эдгар изъявил готовность.

– Прекрасно, – сказала она. – Таким образом, «в этих-то местах и был найден стол. В ожидании того, что, прибыв сюда скорейшим образом, вы примете его под свою высокую руку, я намерен делать все, что в моих силах, дабы сберечь его для вашего величества, не будучи, однако, склонен отдавать за него свою душу, поскольку душа моя принадлежит единому Богу. Засим остаюсь навеки ваш Репарат. Всего наилучшего, и до скорой встречи».

Скат манта был подан к главному подъезду; владычица с Ясновидом, Генподрядчик без пары и сантехник с Трафальгарским Триумфом взобрались скату на спину, и он бесшумно понесся над подводными горами и долами, плавно взмахивая огромными крыльями. Под ними плыли благословенные пажити океанского дна, поля праздничных голотурий, змеистых офиур и неуживчивых морских ежей, применение которых против кавалерии давно осуждено всеми разумными людьми, охристые долы, расцвеченные сиреневыми горгонариями, бело-оранжевыми актиниями, щепетильными в знакомствах, и кораллом «оленьи рога»; рыба-ангел, резное золото в лазури, тихо проплывала средь карминных водорослей на скалах, гигантские тридакны приоткрывали волнистые створки, расправляя мантию, слепой осьминог цирротаума, описать которого невозможно, поднимал свой молочно-светящийся каркас из чернильных бездн, лангусты, выстроившись нескончаемой цепочкой, маршировали по дну, привлекая внимание всех заинтересованных, и, хищная роскошь пучин, морские звезды – здесь были и Evasterias retifera, в синей сетке на голое тело, как мудрая девица, посрамившая царя, и Crossaster papposus, малиновая, с шестнадцатью лучами, неутомимый ходок, способный есть тех, кто больше него самого, и Trophodiscus uber, как японская женщина, с молодью на спине, и Urasterias lincki, в фамильярной позе, словно на диване у хороших друзей, – все они грелись на теплых шевелениях воды, не зная, впрочем, что такое вода, но в совершенном сознании, что служат украшением миру, и невозмутимо поглядывали на стесненно держащихся моллюсков.

Средний сантехник сел на краю ската и болтал ногами в кильватерной струе.

– О чем думаешь? – спросил Генподрядчик. – О своей главе? Как по-твоему, образуется все? Я чего-то нервничаю.

Средний сантехник покосился на него и сказал:

– Не горюй, Аладдин. Коврик мигом домчит нас до Аграбы.

– Смешно сказал, – сказал Генподрядчик. – Удалось зацепить чувство комического.

– Завязывать пора с этим, – сказал сантехник. – Пропал вкус. Слишком долго голову морочим друг другу. Раньше, бывало, пошутишь, так даже самому смешно, а теперь – даже и самому не смешно.

Генподрядчик тревожно посмотрел ему в лицо, боясь увидеть там печать обреченности, какая, говорят, проступает на иных лицах пред великими битвами, – но со вздохом облегченья не увидел ее там: Сантехник был невесел и необщителен, но, кажется, гроза не собиралась над ним, и Генподрядчик потрепал его по плечу.

– Ладно, потерпи, – сказал он. – Увидим еще небо в алмазах. Немного осталось.

Под ними проплывала Атлантида, с ее мостами, общественными зданиями, царскими палатами и известным храмом Посейдона, превратившимся в плавательный бассейн.

– Красота какая, – промолвил Ясновид. – Отчего она затонула?

– Счастье приводит с собой гордость, – афористически заметила владычица. – А бедствия отрезвляют.

– Это как-то слишком кардинально, – усомнился Генподрядчик. – Можно было сначала хоть душ Шарко попробовать.

– Причиной большинства затоплений, – сказал сантехник, – являются засоры фановой трубы.

– Зуб даешь? – спросил Генподрядчик.

– Не первый год столярить, – отвечал сантехник. – Особенно в крестовине. Крестовина – это вообще гиблое дело, и, я тебе скажу, если б у них были нормальные крестовины, то еще неизвестно…

– Вон он! – воскликнула владычица.

Двухтумбовый стол мирно стоял среди жемчужных голотурий. Они сделали над ним круг и опустились. «Я рад вас приветствовать!» – звучно сказали им из водорослей. Осьминог с человеческой головой, украшенной ровно подстриженными седыми баками, выбрался на ровное место и склонил голову перед прибывшими. «Могу ли я осведомиться о здоровье моего владыки, короля Хариберта?» – спросил он. Услышав от Прелесты обо всем, что произошло в столице за время его путешествия, капитан Репарат скорбно вздохнул и вновь склонился перед своей новой владычицей. «Искренне надеюсь, – сказал он, – что в нелегкую годину женская рука сможет держать кормило власти не слабей, чем держала мужская». – «Да, это его стиль», – сказал Генподрядчик, толкнув сантехника в бок. «Вы получили мое письмо?» – спросил Репарат. «Иначе бы мы не были здесь, – с улыбкой сказала владычица. – Но оно дошло до нас поврежденным. Разрешите наш спор: к чему относилось слово „глубочайшей“?» Репарат сосредоточился. «Я помню это письмо, как сейчас, – сказал он. – „Я, капитан Репарат, нашел стол, и с глубочайшей радостью сообщаю, что жду Вас близ него, на расстоянии полутора часов пути со скатом мантой, движущимся скорейшим образом, строго на северо-северо-восток от Вашей столицы, а в ожидании Вашего прибытия буду делать все, что в моих силах, чтобы сберечь стол“. Вам удалось разобрать это?» Все переглянулись. «Ну, как выясняется, не совсем», – сказала владычица. «Так почему же вы здесь?» – с удивлением спросил Репарат. «Как обычно, повезло», – сказал Генподрядчик. «Что же это мы стоим, – быстро сказал Репарат. – Прошу к столу».

Они обошли кругом, наблюдая его внушительные, но лаконичные черты и произнося все, что следует произносить в таких случаях, именно: «Теперь так не делают», «А с виду совсем обычный» и «Я точно такой же на распродаже в райкоме комсомола купил, в девяносто первом году». – «Испытать бы, – сказал Генподрядчик. – А то, может, у него уже срок вышел». – «У работы богов срок не выходит», – с гордостью сказал Репарат, гладя щупальцем полированные грани. «А на чем испытать?» – спросила владычица. «Одну минуточку, – сказал сантехник. – У меня есть тут на примете один текст, взывающий к доработке». С этими словами он зашел за водоросль, а с другой ее стороны не вышел, произведя этим жестом определенное впечатление в обществе, так что, когда минуту спустя он сказал им в спину: «А я уже тут», все обернулись и посмотрели на него, как африканские дети на льва Бонифация. Обладая, как известно читателю, сверхчеловеческими способностями, сантехник не уставал использовать их на благо людям, и в настоящий момент, пока все стояли в ожидании, быстренько смотался в десятую главу, где беспрепятственно забрал «Алые ткани» ci-devant автора, вызвав смущение коллег своим сухим видом, в то время как его вторая ипостась мылась, лелея в душе (это, кажется, опять вышел каламбур) праведное раздражение.

– Вот это утилизуем, – сказал он, помахивая «Тканями». – Как исходный материал. Куда вставлять?

– Вон приемное окно, – указал Репарат, имевший время освоиться с механизмом.

– А выходить продукт откуда будет?

– Там сверху отпускная щель, залезай.

Сантехник вспрыгнул на стол.

– Погоди, тут параметры надо задать, – сказал снизу Генподрядчик. – Спидометры всякие, чтоб не разгонялся. Шкала народности.

– Народность ставь на максимум, – сказал сантехник. – Да не сорви рубильник-то, а то понесет. Дальше чего?

– Историзм. В диапазоне от подлинного до декоративного.

– В чем измеряется? – с интересом спросил сантехник.

– Тут какое-то «Фом.». От нуля до ста пятидесяти их.

– Аббревиатура, видимо, – решил сантехник. – Фукидид, Оттон, Мишле. Поставь где-нибудь семьдесят пять-восемьдесят, больше не надо.

– Жанровые ожидания. Два варианта: «оправ.» и «не оправ.».

– Ставь «оправ.». Чего еще?

– Еще баланс света и тени.

– Давай, знаешь, пятьдесят на пятьдесят, а то припаяют субъективизм оценок, не отмажешься потом. Все, что ли?

– Все вроде. Включаю?

– Поехали.

Стол загудел, лампочки его моргнули, стрелки дернулись. По минутном размышлении в ногах у сантехника зазмеился свиток образцовой прозы, он оторвал кусок и принялся читать:

«…и по той глухоте, которую он ощутил в своем сердце, он понял, что это его смерть и что с этим ничего, ровно ничего нельзя уже поделать. Его вынесли из кареты, и люди засуетились, расстилая на октябрьской траве пуховик, а он глядел на них, силясь понять, что такое они делают, и находя в себе лишь одну мысль, что «вот я умираю, – думал он, – а Державин оду напишет»; и он еще какое-то мгновенье оглядывал затмевающимся взглядом, на который через несколько минут положены будут солдатские медные пятаки, всю эту ясскую осеннюю степь и бледное, тихое небо над нею, словно бы спрашивая себя, как Державину удастся это описать, и думая, что бы подсказать ему из того немногого, что еще виделось его взору. Браницкая, поспешно выйдя за ним из кареты, так что никто не успел помочь ей, со странным выраженьем беспомощности на красивом надменном лице, с подрагивающей губою и подбородком, что-то говорила ему, видя, как пухлая его, с голубыми жилами рука, по манию которой толпы людей, доселе сидевшие спокойно, вдруг поднимались и лезли на очаковские стены и на башни Измаила, эта рука, привыкшая думать, что именно ее движение и было причиною, для которой эти толпы лезли куда-то убивать и быть убиваемыми, – она теперь, приподнявшись от желтого былья, в котором лежала, сделала в ее сторону лишь слабый, жалкий жест, должный означать: «Оставь, все кончено». И покамест графиня еще кричала Юзевичу, чтоб было сделано что-то, что необходимо нужно было сейчас, он, со смежившимися веками, медленно кружился на своем одре, испытывая легкую тошноту, и вдруг с необычайной живостию увидел подступавшегося к нему, оказывая желтые зубы, того самого, выбежавшего на опушку, волка, который так напугал его когда-то в Чижове, когда ему не было еще восьми лет; и потом он видел еще, как какие-то женщины смеялись, закидывая головы, и красивое, бледное лицо молодого князя Голицына, о котором говорили, что это он его убил, потому что он из презрения не давал себе труда опровергать эти слухи, это лицо с выраженьем интереса смотрело на него, как бы спрашивая: «Что, брат, а с этим как сладишь?»; а за ним он видел кормящую лебедя Екатерину, с тем чувством нежности и злобы, которое от долголетнего испытыванья стало совсем привычным, так что он удивлялся, если долго не замечал его в себе. Но волк, почему-то совсем не боясь той блестящей толпы, что кишела и шумела кругом, все подступал к нему, какого-то цвета прелой соломы, и тогда он закричал Катерине, чтобы пришла и спасла его от волка; но Катерина…»

– Милое дело, – одобрительно сказал он. – Теперь Иван Петрович не откажется. Все ему тут, и образ родной природы, и мысль предсмертная, и на доске выписывать не надо.

Тут на горизонте с южной стороны показался еще один скат, на котором были Эдгар и единорог; Эдгар выглядел как обычно, а единорог расстроенным. Эдгар, раскланявшись со всеми и обнявшись с Репаратом, рассказал, как они съездили в виноградную посадку, стола там не нашли, но посмотрели на знаменитое место. Единорога оно с непривычки поразило. Сплетаясь ветвями, стояли многочисленные женщины, которые ниже бедер превращались в крепкий ствол, уходивший корнями в землю; из пальцев у них израстали ветви, все в тяжелых гроздьях, а прекрасные головы украшались широкими листьями и виноградными усиками. Единорог ахнул и задумался. Он стоял подле одной женщины, с широкими ключицами, с родинкой над губою, с крутым завитком лозы на виске. Она загадочно улыбалась ему изумрудными глазами, лепеча: «Сал, бер, рош». («Никто у нас не знает этого языка, – объяснял Эдгар собравшимся у Стола. – Лидийский, видимо».) «Я люблю ее», – решительно сказал единорог и потянулся обнять. Эдгар насилу остановил его, советуя посмотреть, что будет дальше. Группа высыпавшихся туристов разбрелась по одичалому лабиринту; один подошел к какой-то женщине и сорвал с нее гроздь. Женщина удержала скользнувшую гримасу боли, улыбнулась ему влажными губами и сказала: «Сал, бер». Турист принял это за приглашение к поцелую и не стал отказываться. Оторвавшись от длительного поцелуя, с безумной улыбкой на потемневшем лице, он из ослабевших пальцев выронил нетронутую гроздь, и его рука, тронув женщину за шею, прошла по груди, животу и остановилась на бедре. Он обнял ее; она невнятно бормотала: «Бер, рош». Рука туриста утонула всей пястью в ее зыбучем бедре, из его локтя выстрелил виноградный побег; его ноги дернулись и слились с ее стволом («Йон, – говорила она, дыша ему в лицо. – Йон»), и из-за ушей у него вкрадчиво поползли курчавые гибкие ветви. Рюкзак, набитый туристическим снаряжением, еще покачивался на земле, жестяно стуча притороченной сверху сковородой. Единорог глядел с напряженным вниманием, от которого словно что-то ускользало, а когда все стихло, лишь тяжело покачивая общими лозами, обернулся и посмотрел на женщину с родинкой, улыбавшуюся ему прежнею, нежно-бесстыдной улыбкой. «Бер», – сказала она. Единорог ссутулился и побрел к выходу из аллеи. Эдгар, обеспокоенный, поймал ската и доставил единорога сюда, причем в пути тот не вымолвил ни слова и лишь вздыхал.