Текст книги "Герцогиня и "конюх""

Автор книги: Роман Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

   – Сначала доброй чаркой мальвазии, а потом – свежим воздухом, государь. Не улыбается ли вам мысль поехать за Преображенское, слегка поохотиться?

   – Идет! Идет! – весело произнес император.

   Он захлопал в ладоши. Четырнадцать с небольшим лет сказались в "могущественном повелителе всея России". Петр Алексеевич как ребенок, как мальчик радовался предстоящему удовольствию.

   Иван Долгорукий пошел отдавать приказания.

   Император спешно доканчивал свое "облачение": поверх охотничьей куртки он надел голубую Андреевскую ленту.

   – Ваше величество... не извольте беспокоиться!..– подобострастно лепетал тучный обер-камердинер государя.– Позвольте мне поправить...

   – Не надо! – топнул ногой Петр Алексеевич. – Неужели ты думаешь, что я не сумею сам сделать это?..

   Иван Долгорукий, подходя к спальне императора с хрустальным графином, наполненным старым венгерским вином, столкнулся у дверей с Остерманом.

   – Не ожидал столь рано видеть вас! – насмешливо проговорил Долгорукий.

   – Помилуйте, что за рано, раз вы собираетесь уже завтракать! – ответил Остерман со своей знаменитой тонкой улыбкой, указывая на графин с вином.

   Долгорукий покраснел от злости и несвязно произнес:

   – Государю что-то нездоровится, он жалуется на лихорадку.

   – Немудрено. В такие морозы его величество слишком много времени проводит на открытом воздухе. Его величество встал?

   – Да.

   – Уж не опять ли сборы на охоту?

   – Вы угадали, – насмешливо произнес Долгорукий.

   – В таком случае я могу доставить императору маленькое удовольствие.

   – Какое?

   – Беседу с замечательным знатоком лошадей, собак, охоты.

   – Кто он такой? – быстро спросил Долгорукий.

   Нотка ревности и страха за то, что может явиться кто-то иной, который, чего доброго, "завладеет" государем, послышалась в голосе Ивана Долгорукого.

   А Остерман спокойно ответил:

   – Это Бирон, обер-камергер двора ее высочества Анны Ивановны.

   – Бирон? Я что-то слыхал... Что же этот лошадник делает при дворе Ивановны {Положение Анны Иоанновны при дворе было столь ничтожно, что ее не только порфироносные особы, но и простые смертные величали просто "Ивановной", разумеется, за глаза.}? Объезжает ее кобыл?

   Остерман не успел ответить, так как из покоев императора послышался еще не сформировавшийся голос Петра Алексеевича:

   – Ваня, скоро ты? Что ты там копаешься!

   Остерман, имевший право входа без доклада, последовал за Долгоруким.

   – А, это вы? – несколько удивленно и с худо скрытым неудовольствием спросил император-отрок. – Что это вам пришла за фантазия столь рано беспокоить себя?

   – Зная, ваше величество, сколь вы любите лошадей и собак, я решил испросить ваше разрешение на представление вам замечательного знатока этого дела.

   – А-а! – оживленно воскликнул Петр. – В самом деле? Кто он?

   Остерман назвал.

   – А где он?

   – Я захватил его с собой. Он в приемной.

   – Отлично! Так ведите его сюда, мы вместе и поедем на охоту! – произнес Петр Алексеевич.

   Остерман вышел из опочивальни императора.

   Этим моментом воспользовался князь Иван Долгорукий. Он торопливо налил полный кубок вина и, подав его императору, сказал:

   – Пейте скорей, ваше величество, пока нет этой старой лисицы!

   Петр Алексеевич рассмеялся и жадно, мелкими глотками осушил кубок до дна.

   – Ух, хорошо! – переводя дух, воскликнул венценосный отрок. – А то во рту было сухо.

   – Теперь и голова пройдет, государь. – А ты что же? Пей и ты!

   Остерман возвратился с Бироном.

   – Вот, ваше величество, – сказал он, – имею высокое счастье представить вам обер-камергера двора ее высочества герцогини Анны Иоанновны – Эрнста Бирона.

   Бирон отвесил низкий-низкий поклон.

   – Здравствуйте, любезный Бирон! – весело проговорил юный император. – О вас наш милый Остерман рассказывает чудеса, как о великом знатоке лошадей. Правда это?

   Бирон снова низко склонился перед императором, и еле заметная судорога передернула его лицо. Упоминание о его "лошадиных способностях" было для него хуже ножа острого: слишком уж много "съел" он "конюхов".

   – Да, ваше величество, я знаю толк в лошадях; я очень люблю этих благородных животных, – вкрадчиво ответил он.

   – Так что же вы торчите в должности обер-камергера в Митаве? – воскликнул Петр II. – Хотите, я вас назначу моим обер-шталмейстером?

   – Почтительнейше благодарю вас, ваше величество, за столь высокую милость!.. – ответил Бирон.

   – Так хотите? Ну и отлично! Ты распорядись об этом, князь Иван! – повернулся император-отрок к Долгорукому. – А теперь, не теряя времени, в путь-дорогу, господа! Вот сейчас, кстати, мы и проверим ваши познания, господин Бирон.

* * *

   В густом бору за Преображенским, который тянулся на много верст, находился охотничий дом-замок, куда частенько наведывался со своей свитой, во главе с беспутным Иваном Долгоруким, юный Петр Алексеевич.

   Тут проживал целый штат егерей, всегда готовых к приему высокого гостя, а для того чтобы охота выходила веселее, в этом лесном "Парадизе" хранились огромные запасы вина; очень часто появлялись и женщины, только не из числа придворных дам. Об этом чрезвычайно рьяно старался наперсник молодого царя. Эти веселые "охотничьи дамы" – как величали их в кружке императора – были по большей части иностранки, которых уже и тогда стало появляться немало в древней столице русской империи.

   Бирон ехал вместе с Петром Алексеевичем. Всю дорогу император, болтая без умолку, засыпал того расспросами о статях, мастях и породах лошадей, и великолепное знакомство Бирона со всем этим приводило отрока-царя в восхищение.

   – Вот это, Иван, – знание! – то и дело повертывался он к своему любимцу Долгорукому.

   – Это у господина Бирона, очевидно, наследственное, – надменно улыбнулся Долгорукий.

   Бирон вспыхнул и зло поглядел на "нахального мальчишку", наперсника императора.

   – Почему наследственное? – наивно спросил Петр Алексеевич.

   – Кажется, отец господина Бирона был конюхом у герцогов Кетлеров... – насмешливо бросил Долгорукий.

   Бирон заскрипел зубами. Кровь бросилась ему в голову.

   – Прошу простить меня, ваше величество, но я не полагал, что в вашем высоком присутствии мне придется выслушивать дерзости, – дрожащим от бешенства голосом проговорил он.

   Петр Алексеевич укоризненно поглядел на своего фаворита:

   – Что это тебе, Иван, пришло на мысль обижать милого господина Бирона?

   – С тех пор, ваше величество, правда почитается за дерзость? Отец господина Бирона был действительно низшим придворным служащим в кетлеровском митавском замке. Разве я лгу, господин Бирон?

   Что мог ответить на это Бирон? Но в его голове пронеслась угроза:

   "О, погодите, погодите! Скоро я вам покажу, что значит оскорблять такого человека, как я!"

   Необычайное оживление воцарилось в лесном охотничьем замке. Отовсюду сбегались егеря, послышались звуки охотничьих труб.

   Бирон стоял около Петра Алексеевича, и восхищался лошадьми и собаками: -

   – О, ваше величество, какая у вас великолепная охота! Это страшно нравилось царственному отроку.

   Перед отправлением на охоту состоялся завтрак. Весь стол был уставлен бутылками и графинами. Иван Долгорукий подошел к юному императору и что-то тихо шепнул ему.

   – Удобно ли? – донесся до чуткого слуха Бирона ответ императора.

   – А почему нет? У нас всегда так было заведено.

   – Ну, хорошо... Пусть идут...

   Распахнулись двери – ив комнату впорхнули женские фигуры. Одна из них, одетая танцовщицей гарема (баядеркой), подбежала к императору и вскочила к нему на колени.

   – Наконец-то вы прибыли, повелитель Немврод! – воскликнула она по-французски и совершенно фамильярно обвила шею императора своими пышными розовыми руками.

   Это было до такой степени смело-неожиданно, что у Бирона вырвался подавленный возглас удивления.

   Юный император сам смутился. Он резким движением столкнул с ног француженку и крикнул: – Убирайтесь!

   Завтрак начался, но никакого веселья не было. Князь Иван Долгорукий, сидевший рядом с Петром Алексеевичем, усиленно подливал ему в кубок вино.

   На охоту все отправились уже в состоянии изрядного опьянения. "Баядерка", "гречанка" и "немвродка" присоединились к свите "юного цезаря", около которого находился и Бирон.

   Преследуя с борзыми лисицу, Петр Алексеевич упал с лошади и по горло провалился в большой сугроб снега.

   Бирон первый помог императору вылезти из снега.

   – Что это со мной? Как мне худо!.. – произнес Петр Алексеевич слабым голосом.

   – Вы озябли, ваше величество!.. Вы дрожите, как в сильнейшей лихорадке.

   – Да, да... мне холодно... Ах, как болит голова! И круги все красные перед глазами...

   Императора отвезли в охотничий замок. Там он выпил насильно еще вина, и ему стало совсем скверно. Его колотил ужаснейший озноб, глаза покраснели, на лице появились ярко-багровые пятна.

   – Скорее, скорее во дворец!.. Доктора!.. Я, кажется, умираю... – пролепетал он в полубредовом состоянии.

   Лицо Ивана Долгорукого выражало сильное беспокойство.

   – Как вы думаете, что это с ним? – растерянно обратился он к Бирону.

   – Signum mortis, – резко ответил "конюх".

   – Что? – удивленно воскликнул полупьяный князь Иван.

   – Ну, этого вам не понять! – нахально произнес Бирон.

III

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МИТАВСКОГО ЗАТОЧЕНИЯ

   Анна Иоандовна сильно сдала за эти годы.

   Бирон не солгал, сказавши Остерману, что на нее опять напала злейшая хандра, что она чувствует себя отвратительно. И действительно, слишком уж много разнородных чувств пришлось переиспытать несчастной герцогине Курляндской в это короткое время.

   Суровая опала, постигшая Петра Михайловича Бестужева, если и не особенно больно, то все же поразила ее.

   "Проклятая Аграфенка, доплясалась! – думала она о дочери своего старого "друга". – И отца за собой потащила".

   Воцарение юного Петра II явилось для Анны Иоанновны жестоким ударом. Загипнотизированная "вещим" предсказанием великого Джиолотти и уверениями Бирона, она днем и ночью видела перед собою в мечтах императорскую корону. Екатерина умирала. О, с каким трепетом ожидала Анна Иоанновна чуда!

   "Придут за мной....Скажут: "Вы – наша императрица. Да здравствует ваше величество!"

   И вдруг" после всего этого воцарение императора Петра II, мальчишки, под регентством презренного раба Меншикова.

   – Надули! Обманули меня! – вырвалось у Анны Иоанновны. – Этот кудесник налгал, одурачил!..

   Падение Меншикова ошеломило герцогиню своей неожиданностью.

   Это известие принес ей Бирон,

   – Что?! – воскликнула она, вскакивая. – Повтори!

   И Эрнст повторил:

   – Да, Анна, в ту минуту, когда я говорю с вами, тот человек, перед взглядом которого трепетала вся Россия, в жалкой кибитке едет по снеговым равнинам полярной Сибири к месту своей ссылки – в город Березов.

   Жгучая радость захватила дыхание Анны Иоанновны. С поразительной ясностью вспоминались ей картины ее "постыдного" свидания с этим "пирожником" в Риге, ее унижение и его торжество, ее слезы и его надменная улыбка. Откуда-то выплыло и лицо Морица Саксонского, единственного человека, которого она полюбила так мучительно-страстно и которого, по повелению Меншикова, так жестоко оскорбила. И она, вся дрожа от волнения, бросилась тогда к столу и написала письмо "Данилычу":

   "Помнишь ли ты, презренный раб, как к тебе на вынужденное свидание являлась русская царевна и герцогиня Курляндская, как она плакала пред тобой, какому унижению ты предал ее? Помнишь ли ты, Александр Данилович, слова племянницы твоего благодетеля об отмщении? Ну, вот теперь и я тебя спрошу: сладко ли тебе, проклятый, в холодных снегах Сибири?..

Анна".

   Да, все, все это вспоминалось Анне Иоанновне в декабрьский вечер 1730 года.

   Бирон уехал в Москву. С момента его отъезда герцогиня до сих пор не получила от него письма, и это особенно злило и волновало ее.

   Как и прежде, уныло-зловеще завывал ветер в старых печах кетлеровского замка. На дворе выла и крутила метель, навевая огромные сугробы снега. Темно, тоскливо было на душе многолетней митавской затворницы.

   – Ваша светлость! – послышался сзади нее голос фрейлины фон Менгден.

   Анна Иоанновна, оторвавшись от дум, испуганно повернулась в зеленом кресле и воскликнула:

   – Ах, вы испугали меня, милая Менгден! Что вам?

   – Какая-то женщина домогается свидания с вами, ваша светлость!

   – Кто она?

   – Она не называет своего имени, но умоляет, чтобы вы приняли ее. Она говорит, что вы хорошо знаете ее, что она имеет право на ваше милосердие.

   Анна Иоанновна колебалась с минуту, но потом решительно произнесла:

   – Хорошо!.. Впустите eel

   Вскоре вошла женщина высокого роста. Была ли она стройна, или полна – разобрать было нельзя, так как одета она была в какой-то безобразный бурнус мешком, местами порванный. Голова и лицо были закутаны простым черным шерстяным платком. Женщина, по-видимому от холода, сильно дрожала.

   – Кто вы, милая, и что вам надо от меня? – ласково спросила Анна Иоанновна.

   – Умоляю вас, ваше высочество и ваша светлость, разрешить мне ответить на этот вопрос без свидетелей, наедине, – хриплым, больным голосом ответила незнакомка.

   Анна Иоанновна вздрогнула. Что-то знакомое послышалось ей в этом голосе. Она, по натуре трусливая, почувствовала вдруг страх перед этой женщиной и, дрожа, спросила:

   – К чему эта таинственность? Почему вы не можете говорить при моей фрейлине?

   – Вы сами поймете, ваше высочество, почему мне неудобно говорить при других, – тихо и все так же умоляюще прошептала незнакомка.

   – Уйдите, Менгден!.. – приказала герцогиня, подумав: "Что она мне может сделать? Кругом меня слуги..."

   Лишь только они остались одни, женщина скинула платок с головы и лица и, опустившись перед Анной Иоанновной на колени, воскликнула:

   – Ваша светлость, сжальтесь! Теперь вы видите, кто перед вами?

   Герцогиня отшатнулась.

   – Вы?! – испуганно вырвалось у нее.

   – Да, это я, ваше высочество.

   Перед Анной Иоанновной в нищенском костюме стояла на коленях ее бывшая обер-гофмейстерина, красавица вдова, баронесса Эльза фон Клюгенау, сосланная за попытку отравить герцогиню.

   Анна Иоанновна была так поражена, что в течение нескольких минут не могла выговорить ни слова.

   – Как, как же вы попали сюда? – обрела наконец она дар слова. – Ведь вы же сосланы?

   – Я бежала из моего заточения. Счастливый случай помог мне освободиться. О, Боже мой, Боже мой, если бы вы только могли знать, ваше высочество, сколько и каких мучительных страданий выпало мне на долю! – воплем вырвалось из груди несчастной баронессы.

   Анна Иоанновна впилась в нее пристальным взором. О да, это было почти незнакомое ей лицо. Перед ней была какая-то маска страдания, окруженная почти совсем седыми волосами, и согбенная фигура, жалкая, приниженная.

   Анна Иоанновна пробовала вызвать в себе чувство злорадного торжества, но не могла. Помимо ее воли, острое чувство жалости проснулось и задрожало в ее груди.

   – И за что, Господи, за что? – продолжала рыдать и ломать в отчаянии руки Клюгенау.

   – Встаньте, баронесса! Мне противно видеть женщину у моих ног! – приказала герцогиня.

   Баронесса, шатаясь, встала с коленей.

   – Садитесь сюда, в это кресло! – сказала Анна Иоанновна. Она позвонила и явившейся на зов фрейлине кратко бросила: – Велите поскорей согреть и подать красного вина.

   На лице фрейлины появилось выражение удивления и любопытства, но она все же беспрекословно поспешила исполнить приказание.

   По ее уходе герцогиня сказала:

   – Вы вот, баронесса, воскликнули сейчас "за что? за что?". А разве вы не знаете сами?

   – Видит Бог, я не виновата, ваше высочество.

   – Но ведь вы же пытались отравить меня, околдовать каким-то дьявольским снадобьем?

   Тогда Клюгенау поведала герцогине все-все:

   – Меня на этот безумный шаг понудила любовь... вы знаете, ваше высочество, к кому. Простите меня за это! Если бы я знала, что этот человек способен так жестоко мстить женщине за ее любовь, я давно прокляла бы его так же, как проклинаю теперь.

   Анна Иоанновна вздрогнула. Первый раз в жизни она задала себе вопрос, любит ли ее Бирон как женщину или же только как герцогиню, которой по предсказанию его кудесника предстоит блестящая будущность?

   "А что, если он в то время, когда я отдаюсь ему, мечтает о какой-нибудь другой красавице?" – обожгла ее мысль.

   Принесли горячее красное вино. Анна Иоанновна собственноручно наполнила стакан и подала его Клюгенау, озноб которой проходил.

   – Выпейте это, баронесса, – сказала она, – вам надо согреться. А сейчас я вас уложу.

   – Ваше высочество! – У несчастной баронессы вырвался вопль, полный благодарности.

   – А об этом больше ни слова. Нас рассудит Бог.

IV

"ЦЕЗАРЬ" ПРИ СМЕРТИ. ПОДЛОЖНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

   Бедный полуребенок, император Петр, в беспамятстве метался на своей пышной кровати.

   – Душно мне!.. Это ты, прекрасная гречанка?.. Ах, берите медведя! Он меня съест! Ой, боюсь, боюсь!.. – кричал он диким голосом, вскакивая и сбрасывая с головы «ледяной колпак».

   Спальня тонула в полумраке. Тут кроме ученого немца-доктора находились: князь Алексей, племянник "птенца Петрова" – Якова Долгорукого, его беспутный сын Иван, явившийся поистине злым гением для мальчика-императора и косвенно сгубивший его, и "веселая" Екатерина Долгорукая, объявленная невестой умиравшего императора.

   Пока они – всемогущие лица при особе императора – были еще в полной силе. Император еще не умер, а только тяжко занемог, и кто знал, как повернется болезнь? Поэтому Долгорукие царили полноправно и властно, никого не допуская в спальню императора.

   Диагноз болезни августейшего отрока еще не был поставлен доктором.

   – Ну, что с ним? – грубо окрикнул доктора Долгорукий-отец.

   – Это вы сейчас узнаете, ваше сиятельство, – сухо ответил верный жрец Эскулапа.

   Он вновь приступил к исследованию больного, а в то же самое время между Долгорукими – отцом, сыном и дочерью – в глубине спальни полушепотом шло бурное объяснение.

   – Щенок!! – грозно подставляя огромный кулак к полупьяному лицу своего сына Ивана, хрипло прошептал Алексей Долгорукий. – Это все благодаря твоим проклятым кутежам мальчишка заболел.

   Князь Иван отшатнулся, но, нахально глядя прямо в лицо отцу, ответил:

   – Да не вы ли сами, батюшка, приказывали мне: "Развлекай молодого царя"? Ну, я его и развлекал.

   При этом Иван ухмыльнулся гадкой нахальной улыбкой.

   – Развлекай, да не простуживая, дубина ты стоеросовая!.. – крикнул князь Алексей и обратился к дочери: – А ты тоже хороша: в руках не умела держать его. О, дурак, о, дура!! Да знаете ли вы, что если Петр умрет, то всему вашему благополучию конец настанет?

   Он затопал ногами в бессильной ярости, а затем, насилу овладев собой, отошел к постели венценосца-отрока. Иван Долгорукий тихо прошептал сестре:

   – Не горюй, сестрица, скоро будешь императрицей!.. Эх, все это лечение – глупость одна; дать бы ему опохмелиться.

   – Скажите, доктор, что у его императорского величества? – спросил князь Алексей.

   Старик-немец сурово посмотрел на него через стекла очков:

   – Вам желательно это знать, ваше сиятельство?

   – Я думаю! – воскликнул тот в раздражении. – Чего ты тянешь?

   Доктор, горделиво выпрямившись, возразил: – У нас, в Германии, докторам не говорят "ты". Теперь я понимаю, почему вашу Россию называют варварской страной!

   – Молчать! – загремел Долгорукий. – Я покажу тебе, как спорить со мной!..

   Старик доктор презрительно усмехнулся.

   – А знаешь ли ты, что сейчас, сию минуту, ты первый вылетишь вон из спальни? – задал он вопрос всесильному фавориту.

   – Что?! – прохрипел Долгорукий, бросаясь на доктора.

   – У молодого императора черная оспа, и он должен умереть через несколько дней. Черную оспу вы, варвары, называете "черной смертью". Так вот у бедного царственного отрока – эта самая черная смерть. И яд этой болезни так прилипчив, что, может быть, вы все, здесь присутствующие, уже поражены им, и скоро вместо вас получатся безобразные трупы, которые засмолят и в медных гробах опустят в землю.

   Крик ужаса вырвался из груди Екатерины Долгорукой:

   – Черная оспа! Черная оспа!

   На нее как бы столбняк нашел, "белый" ужас. Но вдруг она опомнилась и с перекошенным от страха лицом бросилась бежать вон из спальни.

   – Стой, куда ты?! – заступил ей дорогу Иван Долгорукий.

   – Держи ее, Ваня, она переполох наделает! – хрипло прокричал отец.

   Но сильным движением княжна Екатерина вырвалась из рук брата и выбежала из страшной спальни в зал, где в ожидании известия о ходе болезни императора толпилась масса придворных.

   С треском распахнулись двери опочивальни больного государя. Стоявший у, дверей арап в испуге отшатнулся в сторону. Появление Екатерины Долгорукой с искаженным от страха лицом поразило все собрание придворных.

   – Что это?.. Что это с ней?.. – послышался недоумевающий крик испуга.

   А "невеста" его величества продолжала мчаться среди расступившихся сановников, крича, как одержимая нечистой силой:

   – Черная смерть! Черная оспа! О, какой ужас: черная оспа!

   Ей загородил дорогу Ягужинский.

   – Княжна Екатерина Алексеевна, что вы говорите? – воскликнул он. – У кого черная оспа?!

   Лица всех побледнели. Дуновение смерти пронеслось по залу резиденции несчастного отрока-императора.

   – У него... у императора... Бегите! Я не хочу заразиться этой гадостью. Пустите меня! Как вы смеете меня держать! – И, вырвавшись из рук двух придворных дам, полагавших, что с невестой императора сделалось от огорчения дурно, княжна Екатерина стрелой вылетела из большого зала.

   Большинство придворных устремилось за ней вслед: слова "черная оспа" навеяли и на них неописуемый ужас.

   Но многие все же остались, смятенные, растерянные.

   На пороге появилась фигура князя Алексея Долгорукого.

   – Господа, – произнес он, – с прискорбием должен заявить вам, что его величество постигла тяжкая болезнь: по определению придворного врача, у государя императора оспа. Но будем уповать на милость Божию, будем надеяться, что болезнь не похитит священной для России жизни.

   Жуткое, гробовое молчание было ответом на это сообщение всесильного вельможи.

   Алексей Долгорукий вернулся в спальню умирающего царя, взглянул на сына и испугался: в лице того не было ни кровинки; оно было что белая маска.

   – Испугался, Ваня? – ласково шепнул князь Алексей Ивану, отводя его в самый дальний угол спальни.

   – Я думаю, сомлеешь. Эдакая страсть! Черная оспа! – дрожащим голосом проронил тот.

   – А ты не бойся, труса не празднуй, тогда зараза проклятая не пристанет. Давай-ка обсудим, что же теперь нам делать? А?.. Если умрет Петр, – а что он умрет, так в этом сомнения уже нет, – мы пропали. Врагов у нас не перечесть. Кого на трон посадят?

   – Не знаю, – тряхнул головой Иван.

   – Кого бы ни посадили – крышка нам тогда, капут. Если не Сибирь, не ссылка, не опала, так в лучшем случае отстранят от дел, от власти, почета. А потому надо нам, не теряя времени, изготовить духовное завещание. Понял?

   – Да какое же духовное завещание составить можно? – изумленно спросил князь Иван. – Разве он может подписать что-либо, когда лежит без сознания?

   – Эх, видно, только на вино да на баб силен ты, а насчет смекалки – дурак дураком! – укоризненно произнес князь Алексей. – Знаешь ли ты, кто должна быть императрицей? Наша Екатерина! Вот тебе записка... Поезжай немедля за указанным тут человеком и привози его сюда. Сам можешь не входить сюда, потому – не ровен час – взаправду заразиться можешь... Я встречу его... Ступай!

   Иван поспешно покинул спальню императора.

   Долгорукий-отец подошел к доктору, рассматривавшему багрово-черные пятна на лице юного страдальца, испросил:

   – Итак, никакой надежды?

   – Никакой.

   – Когда он может скончаться?

   – Он может протянуть еще два-три дня. Вы, ваше сиятельство, – сухо спросил доктор, – останетесь здесь?

   – Да, да... Моя священная обязанность не покидать покоев опасно больного императора, – торжественно произнес временщик.

   – Хорошо!.. Я сейчас должен ехать, чтобы в моем присутствии изготовили лекарство для его величества. Это лекарство – последнее средство, на которое я возлагаю крошечную надежду. Я вернусь часа через два, а вы тем временем следите, чтобы лед не спадал с головы больного,

   – Хорошо, хорошо, дорогой доктор! – более чем любезно и ласково произнес лукавый Алексей Долгорукий.

   Доктор удалился.

   Князь Долгорукий подошел к венценосному страдальцу. Тот хрипло дышал, поводя широко раскрытыми глазами, в которых светилось бредовое безумие, и лепетал:

   – Пустите меня, крамольники! Кто смеет держать за грудь самого цезаря?! Я – бог! Я вас всех велю казнить! Зачем вы льете смолу мне на голову?.. А-ах!..

   Лицо Долгорукого было бесстрастно. Ни один луч сострадания к умирающему царю не светился в его глазах.

   – Велишь казнить? – произнес он. – Опоздал, мальчуган: смотри, вместо короны на твоей голове торчит смешной колпак... Не забывай, что ты не властен убить смерть... И она идет к тебе верными шагами... Прощай, Петр Алексеевич! Если ты нам не сделал ничего худого, так это только потому, что не успел. А явись бы кто-нибудь посильнее меня – и ты без жалости вышвырнул бы меня и все мое семейство.

   Он был наедине с царем. Никто из оставшихся придворных не решался войти в спальню.

   Тогда, воровским взглядом оглянувшись по сторонам, Алексей Долгорукий стал снимать перстень с руки императора-отрока.

   – Оставьте! Оставьте! Ой, что вы делаете? Зачем вы рубите мне руку? – закричал в бреду Петр.

   Палец, на котором был надет перстень, распух так, что князю Долгорукому стоило огромных усилий стащить кольцо.

   Вдруг в дверь спальни раздался стук. "Друг" царя, могущественный временщик вздрогнул, отскочил от кровати Петра Алексеевича, подошел к двери и, раскрыв ее, впустил маленького человека с лицом старой обезьяны.

   – Скорей, скорей, Лукич, за работу!.. – шепнул князь. – Принес? Все?..

   – Все, ваше сиятельство, – тихо проговорил человечек.

   – Ну, так вот, иди сюда, за мной, в эту дверь! – Долгорукий провел обезьянообразное существо в маленькую комнату, примыкающую к спальне императора, и спросил:– Понял, что надо?

   – Написано ясно!.. – ухмыльнулся полугном.

   – Бумага подходящая?

   – Осмелюсь доложить, что ничего более чудесного для тестамента и придумать невозможно. Извольте поглядеть!

   – А воск захватил?

   – Хе-хе-хе! – отвратительно рассмеялся тайный слуга русского царедворца. – Ах, ваше сиятельство, неужто Прокофий Лукич может что-либо упустить из гаду?

   – Ну, так вот, ставь скорее сюда восковую печать!..

   "Мастер" принялся за работу. Он растопил воск о масляный фонарь, после чего спросил:

   – А чем же припечатаем?

   – На, держи, вот этим! – и Долгорукий подал клеврету-мастеру перстень несчастного императора. – Прикладывай, скорей, скорей! Каждая секунда дорога...

   – Чудесно! Ах, хорошо! – захлебывался беззвучным смехом подделыватель.

   – Ну, а текст-то правильно составишь? Не проврешься?

   – Помилуйте!

   – Помни: "Поелику чувствуя себя хворым, недужным и случай – оборони, спаси и сохрани, Господи, от сей напасти! – прекращения дней живота моего, то я, император всея Руси, Петр Второй, назначаю преемницей царского престола Российского любезную нареченную мою невесту княжну Екатерину Долгорукую..."

   Шум, послышавшийся из спальни Петра Алексеевича, прервал работу по составлению подложного царского тестамента.

   Алексей Долгорукий побледнел и, шепнув "мастеру": "Работай!" – бросился в опочивальню императора.

   Тот стоял в рубашке посредине спальни и кричал:

   – На колени, злодеи! Император-цезарь приказывает вам повиноваться его воле!..

   А страшные печати зловещей "черной смерти" все победнее и победнее разгорались на лице венценосного страдальца.

V

"ДЕЙСТВУЙТЕ, ОСТЕРМАН!"

   Остерман был «болен».

   Этот поразительно ловкий, блестящий дипломат всегда ухитрялся заболеть "вовремя". Благодаря этому ему удавалось при непрерывной "игре" всевозможных партий, какая велась вокруг трона, всегда сохранять строжайший нейтралитет. Пуская в ход на деле все тайные пружины своего дипломатического таланта, он по праву был безупречен в глазах той или иной политической партии. Никто из верховодителей ее не мог прямо заподозрить Остермана в измене.

   Так было и на этот раз. Предчувствуя возможность переворота правительства (coup d'êtat), Остерман притворился больным, но держал нос по ветру.

   – Ну? – торжествующе глядя на Остермана, спросил Бирон. – Разве я был не прав? Он умирает, Остерман, умирает наш юный император!

   Остерман печально улыбнулся и произнес:

   – Честное слово, дорогой мой, мне жаль бедного мальчика! Я все, все делал для того, чтобы вырвать его из рук этих пьяных злодеев Долгоруких; я хотел образовать его, сделать его человеком в европейском смысле слова, но... один в поле – не воин. Они захватили его и погубили. О, Россия, Россия! Когда невежественные люди становятся тебе на пути, угрожая мысли кнутом и арестантским халатом, приходится уступать, утешаясь латинской поговоркой: "Feci quod potui; faciant meliora potentes" {Я сделал все, что мог; кто может сделать лучше – пусть делает (лат.).}.

   Искренняя, неподдельная скорбь зазвучала в голосе воспитателя юного императора. "Честному немцу" претили дикие оргии, устраиваемые вельможами-рабами для потехи своего повелителя.

   – Да, да, это ужасно! – продолжал он. – Вы знаете, Бирон, как воспитывали отрока Иоанна Четвертого?

   – Знаю, – ответил Бирон, в голосе которого слышалось нетерпение.

   – Эти изуверы-бояре, ставившие превыше всего усиление собственной власти, придумывали разные потехи бедному мальчику. Они окружили его стаей кровожадных, голодных волков и заставляли его бросать с башен и колоколен собак, кошек и других животных. Они приучили его к виду и запаху крови – понимаете ли вы, Бирон? – и... приучили. С такой же легкостью, с какой он бросал с колокольни щенка, он позже стал сбрасывать бояр. Цель его "воспитателей" была ясна: пусть царь "забавляется", а они... они будут править царством. О, не то ли самое сделали эти родовитые хамы и с моим бедным учеником Петром?.. Они – о, варвары! – познакомили мальчика со всеми грязными утехами жизни. Он стал пить, он ознакомился с любовными наслаждениями... Да падет стыд и позор на их головы!

   Бирон, спокойно выслушав эту длинную тираду Остермана, пожал плечами и насмешливо спросил: