Текст книги "Герцогиня и "конюх""

Автор книги: Роман Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

   Фрейлина Менгден совсем растерялась.

   Но вдруг случилось чудо: сразу, моментально, Анна Иоанновна выпрямилась во весь рост и с совершенно спокойной улыбкой обратилась к послам:

   – Это так... пустяки... худо со мной сделалось... Так вы корону мне привезли?

   – Да, ваше высочество, – низко склонился Голицын. – Один росчерк пера – и вы – императрица.

   – А что же я должна подписать? – как-то особенно экзальтированно спросила герцогиня.

   – Вот эту бумагу! Угодно вашему высочеству выслушать содержание ее? Мы предупреждаем вас, ваше высочество, что это – воля народа.

   Анна Иоанновна молча согласилась на прочтение и, когда чтение ограничительной грамоты окончилось, тотчас же подписала ее.

XIII

В МОСКВЕ. "ОСТЕРМАН РАБОТАЕТ"

   Тепло, торжественно, со звоном колоколов всех сорока сороков, встретила первопрестольная Анну Иоанновну.

   Хотя народу избрание ее на царство и казалось каким-то диковинным, чудным, непонятным – кто знал о ней, захудалой герцогине Курляндской? – тем не менее народ радовался, что появилась царская власть, а не власть одних верховников.

   Долгорукие поселились около покоев Анны Иоанновны и никого не пускали к ней без себя.

   Для бывшей герцогини Курляндской получилось заточение еще более тягостное, чем митавское.

   Бирон отправился к Остерману. Великий дипломат заканчивал беседу, по-видимому, весьма важную, с князем Черкасским, который бывал у него почти ежедневно. Этот князь Черкасский, представитель "шляхетства" дворянства, страшный богач, но человек в высокой степени ограниченный, сыграл известную роль в уничтожении замыслов верховников об ограничении царской власти.

   – Подождите, Эрнст Иванович, я сейчас к вашим услугам, – бросил Остерман Вирону.– Итак, князь, вы не струсите?

   – Что вы! Что вы! Конечно, нет...

   – Приезжайте ко мне вечерком. Надо будет о многом еще договориться, – окончил беседу Остерман.

   Черкасский уехал, едва взглянув на Бирона и надменно кивнув ему головой. Впоследствии этот надменный кивок дорого обошелся князю.

   – Я сейчас хочу проехать к Анне Иоанновне, Бирон,– сказал Остерман.

   – Я не видел ее вот уже несколько дней, – угрюмо произнес Бирон.

   – Вы же не уверите меня, дорогой Эрнст Иванович, что это чересчур огорчает ваше сердце? – тихо рассмеялся Остерман. – А просто вас разбирает бешенство, что около нее теперь находитесь не вы, а эти пьяные звери. Верно?

   – Да! – резко ответил Бирон.

   – Ничего не поделаешь, Бирон, надо потерпеть. Пусть все думают, что фаворит герцогини, когда она сделалась императрицей, получил чистую отставку.

   Бирон хрипло рассмеялся.

   – Нам надо вести нашу игру очень тонко! – произнес Остерман. – Если мы хотим опираться на дворянство и на войско, чтобы уничтожить ограничительную грамоту да и весь этот Верховный тайный совет, то необходимо, чтобы ни дворянство, ни войско, ни духовенство не боялись особенно нас, немцев. Ато они будут так рассуждать: "Освободим мы государыню от властных князей-вельмож, ан, глядишь, в лапы к немцам попадем! А лучше ли от того будет? Те все же – наши, русские, свои, а эти немцы – басурмане!" Понимаете, Бирон?

   "Конюх" молча кивнул головой.

   – Вы в особенности должны стушеваться, – продолжал Остерман. – О той роли, которую вы играли при царевне-герцогине Анне Иоанновне, знают очень многие.

* * *

   Всякий раз, когда Остерман появлялся во дворце, лица князей Долгоруких вытягивались. Они ненавидели его, но и страшно боялись – боялись его поразительно острого ума, изворотливости, ловкости...

   – Как чувствует себя ее величество? – осведомился Остерман у Алексея Долгорукого.

   – Опочивает, кажется, – ответил тот;

   – Ну, ничего, я разбужу ее! – улыбнулся Остерман.

   Долгорукий не выдержал и спросил:

   – Скажите, наш великий оракул {Так величали Остермана при дворе}, о чем это вы столь продолжительно беседуете с императрицей?

   – А вас почему это так интересует, ваше сиятельство? – насмешливо улыбнулся Остерман.

   Долгорукий смешался, но тотчас ответил:

   – Нет, я просто так полюбопытствовал.

   – Вступая на престол, Анна Иоанновна желает поучиться кое-какой государственно-политической мудрости, – продолжал Остерман. – Зная меня, как опытного в сих делах дипломата, она и выразила требование, дабы я обучал ее... – Гм... – ухмыльнулся в бороду Долгорукий. – Особенно чего же ей стараться? Делами государственными не одна она, чай, будет ведать.

   Остерман шепнул на ухо Долгорукому:

   – Да она и совсем не будет ведать ни о чем, князь Алексей. Разве мы не связали ее по рукам и по ногам?

   Лицо Долгорукого просветлело.

   – Значит, вы в нашей партии? – воскликнул он.

   – А то в чьей же? Разве я – не член Верховного тайного совета? Или вы исключили меня оттуда?..

   Тут Долгорукий крепко пожал руку великого дипломата и произнес:

   – В таком случае надо действовать заодно. Ведомо ли вам, великий оракул, что по Москве ходят по рукам подметные письма?

   – Ведомо!.. – спокойно ответил Остерман.

   – А что писано там, знаете?

   Остерман вместо ответа вынул листок бумаги и, протянув его Долгорукому, спросил:

   – Одно из этих, князь Алексей?

   Долгорукий обомлел. Он несколько секунд молчал, а потом тревожно воскликнул:

   – И вы, Остерман, столь спокойно относитесь ко всему этому?

   – Я никогда не волнуюсь и не теряю головы. Опасность велика, я знаю это. Но ведь мы настороже, князь?

   – А если нас осилят? Если мы проморгаем? – заволновался Долгорукий. – Вот, например, знаете ли вы, кто является первыми смутьянами? Знаете ли вы, кто волнует народ, войско и дворянство?

   – Знаю. И не только знаю понаслышке, но каждый день вижусь и разговариваю с ними, – проговорил Остерман.

   – Кто же они, если вы их знаете? – забыв всякую осторожность, закричал Долгорукий.

   – Волынский и князь Черкасский, – отчеканил Остерман.

   – Так ведь их надо схватить, арестовать... сослать... четвертовать!.. Чего же вы медлите?..

   Ироническая улыбка пробежала по губам Остермана.

   – Вы ошибаетесь, князь Алексей!.. – промолвил он. – Каждый раз, как они являются ко мне, я получаю от них драгоценные сведения. Ведь они считают меня своим сторонником и потому вполне откровенны со мной. А мне, всем нам необходимо быть в курсе их замыслов, знать настроение и большинства дворянства, и войска. Поэтому вы не волнуйтесь: я не пропущу нужного момента. Я вам скажу больше: я арестую даже Бирона... А знаете, почему и для чего?

   Долгорукий насторожился.

   – Для того чтобы его место на время занял князь Иван Долгорукий... – еле слышным шепотом произнес Остерман. – Анна Иоанновна – женщина, и притом с пылким темпераментом. Вы понимаете?.. Раз князь Иван сблизится с ней – она очутится в ваших руках. А вы... вы не забудете моей услуги, Долгорукий?..

   – О! – вырвалось у того. – Все поделим!

   – Я знал, что вы, как умнейший человек, поймете меня. Ну, теперь я иду к государыне. Смотрите, чтобы никто не помешал нашему свиданию. Предупредите князя Ивана, растолкуйте ему...

   – Все исполню, все... – довольным голосом пробормотал Долгорукий.

XIV

"УРОКИ" ОСТЕРМАНА

   – Ваше величество, где вы? – тихо спросил Остерман, входя в красную гостиную.

   Он поводил глазами, но нигде не видел заточенной императрицы.

   Портьера распахнулась, и из спальни вся в слезах, угрюмая, понурая вышла Анна Иоанновна.

   – Что же это такое? – не здороваясь, накинулась она на своего "тайного руководителя". – В ловушку меня заманили? Да? В капкан засадили?..

   По-видимому, Остерман был готов к подобному приему, потому что ни один мускул не дрогнул на его лице, и он тихо, но спокойно продолжал:

   – Через три дня все будет окончено, ваше величество! Но ради Бога, говорите тише, иначе все, все пропадет, все разрушится! – Он склонился перед царственной затворницей и, горячо поцеловав ее руку, прошептал: – Разве вы перестали верить вашему верноподданному слуге Остерману? О, ваше величество, вы обижаете меня!.. Я знаю, ваше величество, как тяжело вам ив каком унизительном положении находитесь вы. Но вы терпели много; потерпите же еще всего три дня.

   – Ах! – истеричным воплем вырвалось из груди Анны Иоанновны. – Терпеть и терпеть! Это – все, что я получаю от жизни. Ну, вот, я стала царицей...

   – Вы еще не коронованы, ваше величество, – поправил ее Остерман.

   – И что же? Меня опять держат в плену, в заточении. Эти проклятые князья Долгорукие стерегут меня, словно собаку в будке. Но я не хочу этого не хочу! Я убегу отсюда, я закричу на улицах народу: "Спасайте свою царицу из рук тюремщиков и палачей!"

   Остерман бесцеремонно взял императрицу за обе руки, усадил ее в кресло и стал посвящать ее во все тонкости своего хитроумного плана.

   – Понимаете, ваше величество?

   – Да, да, – мало-помалу оживлялась Анна Иоанновна.

   – Вы видите, что сделаться самодержавной императрицей, не имея на то прямого права, не так-то легко, – продолжал свое утешение хитроумный Остерман. – Поэтому потерпите еще всего день, два, три. Ваш план обратиться к народу великолепен; это самое придумал и я, а поэтому подпишите вот эти воззвания.

   Остерман развернул перед Анной Иоанновной целую кипу листов.

   – А что это такое? – испугалась та. – Боже мой, я уже подписала ограничение себе!.. А это, быть может, уже совсем отречение от престола или даже смертный приговор мне?

   Тогда Остерман взял один из листов и шепотом начал читать несчастной "царице":

   – "Воззвание к моим верным солдатам. Братцы! Вашу императрицу наглые члены Верховного тайного совета насильно заставили подписать ограничительную грамоту, коей я, императрица Анна Иоанновна, лишаюсь права управлять царством. Все права хотят захватить в свои руки Голицыны, Долгорукие и прочие иные господа верховники. Позор, поношение, обида царскому роду, коему вы, солдаты, служили всегда верой и правдой. Меня во дворце заключили, как в темницу: каждый шаг мой стерегут. Верные мои солдаты, верная и любезная моя армия! Идите и ослобоните меня! Присягайте только мне, как самодержавице, но не присягайте Верховному совету. Жду от всех вас, братцы, помоги, изволения от своих дерзновенных тиранов".

   – Так! Так! Так! – захлопала руками Анна Иоанновна. – О, эти проклятые князишки! Я им покажу, как оскорблять царскую кровь!

   – Подписывайте скорее, ваше величество! Каждая секунда дорога! – торопил ее Остерман, боявшийся внезапного появления которого-нибудь из Долгоруких.

   Анна Иоанновна подписала все воззвания.

   – А теперь помните, что вы, ваше величество, должны быть особенно ласковы с Долгорукими, особливо с князем Иваном. Они не должны держать в подозрении ни вас, ни меня, – продолжал поучать императрицу Остерман, затем встал, чутко прислушался и преувеличенно громко произнес: – До свидания, ваше величество!

   В дверях стоял Алексей Долгорукий.

   – Итак, вы усвоили себе, что такое ограниченный монарх? – почтительно спросил Анну Иоанновну Остерман.

   – Да, – растерянно ответила императрица.

   – Уверяю вас, ваше величество, что это – самый лучший, удобный и выгодный образ правления, – продолжал великий дипломат. – Вы – императрица, но не можете же вы одна управлять такой махиной, как Российская империя? Я правду говорю, князь Алексей? – обернулся Остерман к Долгорукому.

   – Это – святая правда, ваше величество, – поклонился тот государыне.

   – Завтра или послезавтра я буду иметь высокое счастье снова явиться к вам, ваше величество, на урок. Вы дозволите? – сказал Остерман.

   – Я буду ждать вас с нетерпением, господин Остерман! – улыбнулась Анна Иоанновна, протягивая ему руку.

   "Великий оракул" прижался долгим поцелуем к "державной" руке и быстро вышел из покоев императрицы.

   – Ну, что, как она? – перехватил его на дороге Иван Долгорукий.

   – Чудесно! Все идет как нельзя лучше!.. А вот вы поразвлекли бы ее!.. – улыбнулся Остерман. – Скучает ее величество...

   – Можно! – осклабился отвратительно-цинично князь Иван.

   По уходе Остермана князь Алексей Долгорукий обратился к Анне Иоанновне:

   – Вот, ваше величество, человек! Ума – палата!

   – Да, – усмехнулась императрица, – малость поумнее нас с тобой будет. А ты вот лучше скажи, что это за скучища у нас тут в Москве? – В ее голосе задрожала злоба к этому главному тюремщику. – У меня в Митаве и то было веселее... – продолжала она. – Хоть поговоришь с кем-нибудь, а тут сиди одна, как заключенная.

   – Что делать, ваше величество, надо обождать малость. Вот через два дня состоится официальное провозглашение вас императрицей, тогда дело иное будет, – ответил Долгорукий. – Вы, ваше величество, игру на гуслях любите?

   – А что? – оживилась Анна Иоанновна.– Я часто слыхала игру на гуслях, еще до замужества моего, когда девицей была и у матушки жила. А ты почему про это спросил, князь?

   – К тому, ваше величество, что Иван мой – большой по этой части затейник. Играет он страх хорошо, да и поет, что соловей залетный. Если угодно вам, может, он позабавит вас. Но только надо это аккуратно сделать, чтобы никто ле видел, не слышал, а то пойдет слух, что вот, дескать, государь император только что помер, а та, которая царицей нашей будет, в веселие ударяется. Сами изволите знать Москву: город смирный, богобоязненный, не то что Петербург, где машкерные и иные бесовские действа и лицезрения творятся, – проговорил Алексей Долгорукий.

   Анна Иоанновна смутилась. Она уже видела Ивана Долгорукого, этого разудалого, лихого молодца, с его грубо-красивым, наглым лицом, молодца, который "не щадит ни бабьей, ни девичьей чести".

   – А будет ли взаправду хорошо это? Не выйдет ли зазорно? – дрогнувшим голосом спросила она.

   – Что ж, ничего!.. Только осторожно, говорю, поступить надо. Ужо вечерком, как поулягутся все во дворце, Иван и придет с гуслями. Присылать, стало быть?

   "Ох, искушение!" – растерянно подумала Анна Иоанновна, но вдруг решилась.

   – Что ж, пусть приходит... Очень уж скучно!.. – отрывисто сказала она и почему-то отвернулась от Алексея Долгорукого.

XV

МОЛОДОЙ ГУСЛЯР И ЦАРИЦА

   В течение всего конца дня и начала вечера «скушливой» тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, больше ходила, чем сидела, и ни разу не «повалялась» на софе. То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытывала его всего несколько раз в жизни: в последний раз – при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.

   "Ох, дурость во мне бабья поднимается" – так определяла она сама подобное состояние.

   Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась повышенная чувственность. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнсте, но – странное дело! – образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя "искушение".

   И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:

   "Ты ведь молода еще. Эка невидаль – тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями... Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник... И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна... А они, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали".

   А другой голос тоже шептал:

   "Тыне забудь, кто – ты... Ты ведь послезавтра – императрица всероссийская... Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?"

   Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:

   – Дозволишь ли войти, пресветлая царица?

   Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она – и ахнула.

   "Экий красавец! Экий молодец!" – так и ожгло ее всю.

   Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка. Грудь – что наковальня кузнечная: бей молотом – не дрогнет. А эти сильные руки? А эти плечи в косую сажень? А эти кудри? А главное – глаза: жгут они, нутро все поворачивают.

   – Ах, это ты, князь Иван? – вспыхнула Анна Иоанновна.

   Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

   – Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

   Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне – полуимператрице.

   – А коли ты – не князь, так какая же я царица? – вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру "баяна".

   – Царица – всегда царица, а мы-то вот – иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, – продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.

   – Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!.. – указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

   Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.

   А она промолвила:

   – Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван... Вот и захотелось мне игру твою послушать...

   – Ничего, иные одобряют!.. – сверкнул большими зубами князь Иван.

   – Поди, сколько сердец девичьих иссушил?.. – все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

   Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

   – Не считал! Про меня мало ль чего не говорят... Всю Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

   – А не правда, что ли? Отпираться будешь? – волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

   – Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я – монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску – уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью... Эх! Найди такого еще скромника, царица!

   И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

   Ту всю словно варом обдало.

   – Вот ты какой!.. – вырвалось у нее.

   – Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня – не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

   Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

   – О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? – ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

   – Пой... про что хочешь... – не отодвинувшись, произнесла она.

   – Жалостливое что аль веселое? – спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

   – Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. – перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

   – Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед сказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. – все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

   "Царица", словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

   – Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, – сказала она.

   Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

   – Спасибо на ласке, царица!.. – низко поклонился князь Иван. – А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

   Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

   – Хорошо, царица? – тихо спросил Иван.

   – Хорошо! – бурно вырвалось у Анны Иоанновны. Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

   Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он "сказание".

ПЕСНЬ НА ГУСЛЯХ ИВАНА ДОЛГОРУКОГО

   Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои!

   Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!

   Распотешьте девицу, красна молодца,

   Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.

   Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор

   На Руси пресветлой появился вор.

   Он – старик высокий, с белой бородой,

   Ходит он все больше, все ночной порой.

   Как идет – так песни удалы поет,

   Бородой косматою лихо так трясет.

   "Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?" –

   Вопрошают люди. Сами бледны... ждут.

   "Я – сам бог Ярило, Хмелем звать меня,

   Много показать вам я могу дивья.

   Тайной заповедною лишь один силен,

   В радостях, в весельях я один волен".

   Подивились люди: "Полнё, дедко, врать!

   Неужель людей всех в плен ты можешь взять?" –

   "Ой, могу, людишки, чары напустить,

   Одному мне будут люди все служить!"

   Выдвинулся парень. Был он лих и смел

   И в глаза Яриле гордо поглядел.

   "Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!

   Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.

   Ежели всесильны чары все твои,

   Ты развей мне горе, муки все мои.

   Полюбил давно, слышь, я цареву дочь

   И не сплю, не ем я, – прямо мне невмочь.

   Ах, хочу лебедку я к груди прижать

   И уста царевны пылко целовать!

   Только та царевна за замком живет,

   Свора псов иземных ее стережет".

   Отвечает Хмель тут: "Гусли ты возьми

   И к царевне Зорьке смело ты иди!

   Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,

   И она ответит: "Ах, желанный мой!"

   И пробрался парень, хоть и труден путь.

   Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?

   Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит

   И на красна молодца сурово глядит.

   "Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..

   Как ты смел пожаловать в царский терем мой?"

   Не ответил молодец... лишь в очи поглядел,

   И на гуслях-гусельках он песню ей запел.

   "Ах, зови, царевна, палачей своих,

   Пусть уж снимут голову со плечушек моих!

   Но на пытке лютой буду умирать

   И "люблю царевну!" стану все кричать!"

   Что же тут царевна молвила в ответ?

   Оглянулась... Горенка... Никого-то нет...

   Перед ней молодчик статный, удалой...

   И шепнула только: "Ах, желанный мой!.."

   Окончил Иван Долгорукий... Замер последний звук... И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

   – Опомнись! – крикнула она.– Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти... Ой, что ты делаешь?..

   – Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. – хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

   Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

   – Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты – русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне – что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твой державные целовать буду, водой той умываться стану...

   Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница...

XVI

"СТРАШНАЯ" НОЧЬ МОСКОВСКИХ ЗАТВОРОВ

   Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

   Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

   – А-а, вы этого добивались, Остерман? – бешено завопил он.

   Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.

   – Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? – воскликнул он.

   – Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!..– продолжал неистовствовать Бирон.

   Остерман улыбнулся.

   – Теперь я все понимаю... – спокойно произнес он.

   – Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? – безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.

   – Я вам поясню. Вы из дворца?

   – Да. Я... я должен был ее видеть... Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец... Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?

   – Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! – расхохотался Остерман. – Эк выхватили!..

   – Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.

   Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.

   – Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. – осадил его великий дипломат.

   – У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, – взволнованно заговорил Бирон. – Он спал как убитый... Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я... Черт меня возьми!..

   – Ну?.. – привстал Остерман.

   – В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван... Он играл ей что-то на гуслях и... держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но...

   – Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, – похлопал Бирона по плечу Остерман. – Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь "забавляется" – Бог с ней.

   – А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? – с тревогой спросил Бирон.

   – Пустяки! – махнул рукой Остерман. – А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.

* * *

   В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были – фраки и жабо.

   Это была та знаменитая "конспиративная квартира", которая спасла России самодержавие.

   Ее хозяева – Волынский и Черкасский – были сильно взволнованны. Первым держал речь Волынский.

   – Господа! Послезавтра мы должны окончательно решить вопрос: идти ли нам в полон или вырваться на волю... Вы желаете?

   И он произнес горячую, страстную речь, в которой мрачными красками нарисовал их тягостное положение.

   За ним говорил князь Черкасский. Он еще более подлил масла в огонь: собрание совсем зашумело.

   И вдруг в разгаре их споров появилась фигура Остермана.

   – Остерман!!! – пронеслось по собранию заговорщиков.

   – Да, это – я, господа! – послышался его металлический голос.

   Все умолкли. Все собирались слушать, что скажет этот знаменитый "оракул".

   – В вашем собрании, – произнес он, – я, господа, вижу представителей всех сословий Российской империи. Я рад этому, так как каждому из вас я должен вручить, по повелению ее величества, ее послание.

   – Как? Сама пишет? – послышались голоса заговорщиков.

   – Сама подписала. Позвольте мне прочитать вам их все.

   И Остерман начал с воззвания к войску.

   Гвардейские офицеры, слегка пошатываясь от чрезмерного возлияния богу Бахусу, встали и торжественно отдали честь.

   – Да здравствует наша самодержица! – заорали они хриплыми, сиплыми голосами.

   – Господа, не кричите: за нами следят, – засуетился князь Черкасский.

   – Кто следит?! Да мы их, таких-сяких, в куски изрубим!!!

   Остерман вручил офицеру воззвание, подписанное Анной Иоанновной, и спросил торжественным голосом:

   – Итак, вы клянетесь, что это станет достоянием вашего полка?

   – Клянусь!

   – Вы прочтете его тем, кого поведете завтра во дворец?

   – Прочту. У нас все решено, ваше высокопревосходительство, – ответил офицер.

   – А знаете ли вы, кто находится теперь в казармах?– пристально смотря в глаза офицеру, спросил Остерман.

   – Нет, не знаю.

   – Там Миних.

   И, лишь только Остерман произнес имя великого полководца, восторженный гул голосов прокатился по комнате.

   – Он? Сам?..

   – Да. Имейте в виду, господа, что мы играем в крупную игру и что нам надо выиграть сражение! – внушительно произнес Остерман и обратился к попу: – Вы, батюшка, священник. Прошу, глядите на меня не как на лютеранина-еретика, а как на сына единой христианской веры. Довольны ли вы тем, что творится ныне на Руси православной? Разве бояре-князья Долгорукие и иные православные не колеблют в царях духа благопристойной религиозности? Кто, как не князь Иван Долгорукий, приводил в опочивальню юного императора в канун великих праздников блудниц и потешниц? – Голос Остермана все усиливался. Этот "старик" вдруг сразу помолодел на много-много лет. – Они нас зовут "басурманами", эти пьяные, дикие князья. Вы, господа, не обессудьте, что я сказал это, – обратился великий дипломат к князю Черкасскому и титулованному офицеру Масальскому. – Вы на них не похожи; вы – доблестные люди... Нет, я о них говорю, об этих палачах. Видит Бог, я хотел воспитать императора Петра в духе и правде христианских начал и правил, я – немец!.. Правда?

   Рясоносцы молчаливо кивнули головой.

   – Правда! Правда!

   Остерман не мог удержаться от доброй понюшки табака, а затем продолжал:

   – А коли правда – не угодно ли вам вот эту бумажку с подписью государыни? – И он отдал второе воззвание.

   Общее недоумение читалось на всех лицах... Что это говорит и делает великий "оракул"?

   Орлиным взором обвел собрание Остерман и произнес:

   – Слушайте, господа, меня внимательно. В России должна быть неограниченная монархия. Когда власть царицы не будет ничем и никем связана, ограничена, тогда всем будет лучше... Нельзя допускать к трону одних избранных. Они захватят власть. Все то, что предлагают Голицыны и Долгорукие, все эти пункты, кои в Митаве сгоряча подписала Анна Иоанновна, и то, что она должна будет подписать торжественно завтра, в день провозглашения ее императрицей, является гибелью для страны. Нам надо упразднить Верховный тайный совет. Это – первое.