Текст книги "Дневник Микеланджело Неистового"

Автор книги: Роландо Кристофанелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

* Якопо Сальвиати (ум. 1533) – флорентийский банкир, был женат на Лукреции Медичи, дочери Лоренцо Великолепного.

На днях у меня в доме появился каменотес Чекконе, который потребовал расплатиться с ним и его товарищами за работу в штольнях. Но я не смог удовлетворить его просьбу, ибо пока не знаю, чем занимался он и остальные каменотесы в Пьетрасанта. Тут же написал Донато Бенти и попросил его срочно сообщить мне, сколько и кому я должен, чтобы не оказаться в дураках. Если верить словам Чекконе, то, оказывается, нанятые мной каменотесы оставили работу из-за самоуправства Бенти.

Не могу понять, почему в мое отсутствие он ведет себя с рабочими как цербер? Пишет, что в горах немало людей, которые враждебно ко мне относятся и желают моей погибели. Я же склонен думать, что если он не изменит свое отношение к людям, то может сам загубить дело.

Не знаю, кто же представляет для меня наибольшую опасность в Пьетрасанта: непокорная горная твердыня или призраки, мелькающие перед глазами? Пока не удается разглядеть скрытых врагов, разгадать их козни и, накрыв с поличным, разоблачить хотя бы одного из них. А ведь я справно плачу за все, что делается и не делается в каменоломнях. Как всегда, расплачиваюсь за все и за всех.

* * *

Переговоры, начавшиеся между Медичи и консулами цеха шерстянщиков * о строительстве подъездных путей, никак не завершатся. Неужели нужно заседать неделями, чтобы решить дело о прокладке дорог длиною всего в три мили? Как же смешны потуги Медичи взвалить на цеховых консулов более половины расходов. Те в свою очередь тоже не теряются. А ведь дороги будут служить в равной мере как одним, так и другим. Кто-кто, а Медичи могли бы самостоятельно взяться за это. Если бы они решились на такой шаг, мне не пришлось бы выжидать столько времени. Начинаю терять всякое терпение. Нет более сил выдерживать эту возню. Если они ни о чем не договорятся, поеду на свой страх и риск в Каррару, пусть даже вопреки воле Медичи.

* ... и консулами цеха шерстянщиков – один из самых богатых и влиятельных флорентийских цехов, держал в руках Попечительский совет собора Санта Мария дель Фьоре.

А между тем рабочие, посланные мной в Пьетрасанта, не добыли пока ни одной стоящей глыбы мрамора. Хотя до сего дня я плачу им более, чем положено, они ничего не смыслят ни в мраморе, ни в горном деле. И еще осмеливаются хвастливо рассказывать, что это они открыли ценные месторождения мрамора. Стоит их оставить без присмотра, как они тут же бросают все дела и бегут подработать на стороне. А ведь плачу им, наглецам, неплохо.

До коих же пор я буду сносить злоупотребления и надувательство? Когда же наконец я смогу приступить к делу? Пожалуй, самое время отложить перо в сторону.

* * *

Лодки, нанятые мной в Пизе, не прибыли. Меня опять надули. Во всех делах мне сопутствует невезение. А все потому, что я оставил каррарские каменоломни. И в этом причина моих неудач.

Попадись кому-нибудь в руки мои записи, меня тут же приняли бы за шарлатана или человека, одержимого манией преследования. Мыслимое ли дело, чтобы на одного человека обрушивалось разом столько несчастий? Как же мне навредила вся эта перипетия с мрамором. Мне с трудом приходится защищать собственное достоинство, чего ранее никогда не было. Даже кардинал Джулио Медичи в письме, полученном мной в феврале, высказывает подозрение, что я, мол, ратовал за каррарский мрамор, дабы к своей же выгоде умалить достоинства месторождений в Пьетрасанта. Кардинал-шутник приписал на прощанье: "Выбросьте из головы всякое упрямство!" Но он до сих пор не понял, какова суть такого "упрямства" (перечитывая это письмо, я хоть на время отвлекся от мыслей о нанятых лодках, которые все еще не прибыли).

За всю мою доброту люди платят мне черной неблагодарностью. Приходится об этом говорить, дабы защитить себя от напраслины. Помню, как года три-четыре назад на одной из римских улиц близ холма Джордано мне повстречался Лука из Кортоны *. Художник был подавлен: нужда его заела. Я тут же послал деньги на дом к его другу сапожнику, у которого он остановился. Спустя некоторое время Лука зашел ко мне на Воронью бойню и вновь попросил одолжить ему денег. И на сей раз я с готовностью удовлетворил его просьбу. Он пообещал вернуть долг, как только сможет. А затем его след простыл. И вдруг узнаю от городского головы Кортоны, что Лука, мол, вернул свой долг сполна, хотя, повторяю, ничего от него не получал. Но тот божится и утверждает обратное тому, что по моей просьбе Буонаррото изложил в письме на имя городского головы. В итоге я же оказался нечестным человеком. Очень хочу, чтобы Лука одумался.

* ... мне повстречался Лука из Кортоны – имеется в виду Лука Синьорелли (ок. 1450-1523) – тосканский живописец, чье строгое мужественное искусство, отличающееся героичностью образного строя (фресковый цикл в соборе Орвьето), оказало влияние на Микеланджело.

Нахожусь во Флоренции, куда возвратился вчера из Пьетрасанта.

* * *

Складывается впечатление, что дела мои начинают поправляться, хотя трудностей невпроворот. На площадь Сан-Лоренцо доставлена первая партия мрамора, а в ближайшие дни ожидается доставка остального. Переговоры между Медичи и цехом шерстянщиков наконец завершились. Чтобы ускорить дело, буду лично руководить дорожными работами. Чувствую, как душа истосковалась по настоящему делу, и хочется поскорее уйти с головой в работу, дабы создать нечто полезное и ценное.

Но мне опять вредят и подрезают крылья в самый, казалось бы, неподходящий момент. Каменотесы, которых я направил в Серравецца, почти все забросили работу, и пришлось их срочно заменять другими, а дело вновь остановилось на несколько недель. Один из этих бездельников покалечил мне колонну.

Если бы рабочие трудились на совесть, то дорогу от Риньяно до Серравецца можно было бы проложить недели за две. Да и на прокладку другого участка дороги, пересекающей болота между Корварой и морем, ушло бы не больше времени.

В эти дни при выемке глыбы из штольни произошло несчастье. Несколько рабочих получили переломы, а один был придавлен насмерть. Сам я чудом избежал той же участи. Из головы не идет ужасный конец бедняги. Ничего нельзя было поделать, чтобы спасти его. До сих пор перед глазами высовывающаяся из-под глыбы рука с широко расставленными пальцами, предсмертный хрип, а вокруг паническая беготня остальных. Страшное зрелище.

С гор подул холодный ветер – предвестник зимы и новых трудностей.

* * *

Мне удалось извлечь еще несколько мраморных глыб. Работал с таким ожесточением, что захворал. Немного поправившись, снова взялся за дело. Голова идет кругом от бесчисленных трудностей и чинимых помех. Вскоре произошли события, которые вконец меня доконали и разгневали семейство Медичи. Приходилось буквально рваться на части и самому заниматься всем, а это требовало времени. До сих пор я так и не смог вплотную приступить к работе над фасадом Сан-Лоренцо. Таков мало обнадеживающий итог всех моих стараний. Чтобы дополнить картину неудач, мне, видимо, теперь ничего не остается, как сидеть сложа руки.

Тем временем Делла Ровере выразили недовольство, что работа над гробницей не продвинулась ни на йоту, а Медичи, кажется, разуверились во мне. По их поручению мне направил очередное послание Доменико Буонинсеньи, полное вполне справедливых, но столь же бесполезных нареканий. Если прислушаться к последним "советам", мне следовало бы оставить каменоломни, препоручив другим добычу и доставку мрамора, а самому не отлучаться из Флоренции. Возможно, давая такие советы, хотят меня ободрить. Но кроме недоверия к заказчикам и былых подозрений, они ничего во мне не пробуждают.

Неужели папа Лев и кардинал Джулио Медичи не знают, что я уже трижды поручал другим заботы по добыче мрамора и трижды оставался ни с чем? А известно ли им, что всякий раз, когда я наведывался из Флоренции в каменоломни, то видел лишь груды искалеченного мрамора, неразбериху и волнения среди людей? Я хочу спросить у Медичи: разве были бы проложены дороги в Корвару и Риньяно, если бы меня там не было? А ведь куда приятнее было оставаться во Флоренции, нежели работать до изнеможения в грязи и жить среди гор и болот.

Все мои труды и старания перечеркиваются одним росчерком пера, словно до сих пор я напрасно тратил время. Мне хотелось бы знать, кто они и где скрываются эти "советчики" папы, сующие нос в дела, которые должны бы занимать только меня?

Я торчал в Серравецца и Пьетрасанта, мотался по болотам не по собственной воле, а по "совету" все тех же Медичи, которые вынудили меня оставить каррарские каменоломни и тем самым развеяли все мои надежды. "Его Святейшество нашего Господа Бога желает, чтобы для всех работ использовался мрамор из Пьетрасанта, а не из других мест, – писал мне в свое время кардинал Джулио Медичи. – Всякое ослушание будет рассматриваться как неповиновение воле Его Святейшества и нашей".

Я так и поступил. Но прежде, чем получить мрамор из Пьетрасанта, мне пришлось ждать завершения бесконечных переговоров, а затем прокладывать дорогу в Корвару, хотя в Карраре дорога уже имелась.

* * *

У меня раскололась еще одна глыба. Все подготовил самым тщательным образом, чтобы погрузить ее на баржу, стоявшую у речного причала. Но и здесь меня неудача не миновала. А все по вине лудильщика Ладзаро, который так припаял крепежное кольцо, что оно не выдержало при погрузке. Мне самому следовало бы проверить его на прочность, а не полагаться на глаз. Внешне пайка выглядела безупречно, но, как оказалось, шов был неглубоким, в чем я смог убедиться, когда кольцо разломилось. Вчера я был вне себя от гнева. Кричал, обвиняя всех и самого себя.

Как всегда, вновь пойдут разговоры о том, что со мной невозможно иметь никаких дел, что во всех неудачах я обвиняю других. Так что же, прикажете мне благодарить лудильщика Ладзаро за услугу, которую он мне вчера оказал?

Сегодня к вечеру вернулся домой мрачнее тучи. Из домашних был один только Буонаррото.

– Как всегда, мрачный и озлобленный, – сказал он, едва завидев меня.

Ничего не ответив, я пошел к себе в комнату. Брат не отставал от меня:

– Когда же ты наконец угомонишься?

У меня не было охоты разговаривать.

– Ты постоянно не в духе, – вновь сказал Буонаррото, – хотя сам в этом виноват.

– Я виноват?

– Да, ты сам виноват. Уж коли не доверяешь другим, то почто нами гнушаешься и не пошлешь в каменоломни? Как-никак, мы тебе родные братья.

– В таких делах вы мне не помощники, – пробормотал я в ответ.

Уж не знаю, что взбрело в голову Буонаррото и к чему он затеял весь этот разговор. Мне и без того тошно.

– Хочешь откреститься от нас – вот в чем загвоздка. А дела не клеятся оттого, что тебе не угодишь. Вечно ты недоволен, и никто тебя не устраивает; тебе не по нутру даже бедняга Баччо д'Аньоло. А ведь он тебе друг, как и нам.

Я промолчал и остановился лишь затем, чтобы лучше понять, каково его отношение ко мне. Затем я прошел к себе, не мешая его излияниям. В таких делах между мной и братьями не может быть никакого понимания. Мы настолько разные люди, что никогда толком не договоримся. Они идут своей дорогой, а я – своей. Было бы по меньшей мере глупо перекладывать собственные заботы на плечи братьев. Пусть уж лучше по отношению ко мне они остаются в роли сторонних наблюдателей. Нет, никогда не введу их в свои дела. И к сказанному мне более нечего добавить.

* * *

Изо дня в день озлобляюсь все более и более. А эти господа из Урбино и Флоренции, для которых я обязался сделать надгробие и фасад Сан-Лоренцо, продолжают на меня давить.

Пока не примусь высекать изваяния, мне не отделаться от раздирающей душу тоски и подогреваемых ею сомнений. Сколько раз я похвалялся создать для Медичи доселе невиданное в мире творение. Каждодневно убеждал себя, что смогу разом работать над гробницей и фасадом Сан-Лоренцо. А все обернулось против меня. Видимо, я обещал невозможное и подверг себя неоправданному риску.

Меня все более страшит зияющая нагота фасада Сан-Лоренцо, который предстоит одеть в мрамор. Не стоит забывать о нежелании трудиться моих подопечных и срывах с поставкой мрамора из-за козней, которые подстраивают каверзные люди. Мои неудачи порождены ошибками других и стечением обстоятельств, которые вечно складываются не в мою пользу.

И все же не теряю надежды выполнить данное слово. Буду трудиться и сделаю все от меня зависящее, чтобы римляне и флорентийцы увидели оба моих произведения.

Для своего же успокоения хочу добавить, что каррарские каменотесы и маркиз Маласпина сменили наконец гнев на милость и перестали дуться на меня. Это позволило мне тут же заключить контракт с Поллина и Белло, и они вскоре подготовят восемь глыб, которые пойдут на скульптуры для украшения фасада Сан-Лоренцо. К тому же Джироламо Барделла обязался доставить мрамор из Авенцы и Пьетрасанта в Пизу. О них у меня сложилось впечатление как людях вполне достойных, отличающихся от остальных.

Я беспокоюсь за огромные колонны, которые должны доставить со дня на день. Душа за них болит, и я в постоянной тревоге. Ведь судьба ко мне не благоволит и тешится, лишая меня покоя. Если колонны расколются или окажутся на дне Арно, кто тогда спасет меня от неминуемого краха?

Кто никогда не был в каменоломнях и не смыслит в мраморе, тот не может даже вообразить, что значит извлечь мраморную глыбу из скалы. Ему не понять, каких это требует невероятных усилий. Порою достаточно одной трещины, или, как говорят каменотесы, "прожилки", чтобы загубить всю глыбу. Но что может быть ужаснее, когда у тебя на глазах глыба раскалывается из-за плохо отлаженного ворота или оказывается под водой по вине нерасторопных лодочников!

Уже начали крепить фундамент под фасадом Сан-Лоренцо, а на площади перед церковью ждут своего череда груды наваленного мрамора. Распорядился возвести навес из добротных досок, полученных с лесопилки, чтобы разместить с десяток глыб, предназначенных для статуй. Конец августа 1519 года.

* * *

Из шести колонн, доставку которых ожидал во Флоренции, четыре раскололись в пути, а одна – при разгрузке на площади Сан-Лоренцо. Думаю, что последнюю ждет та же участь.

Я стал жертвой всех этих бездельников, каналий и сводников, способных только клянчить у меня деньги. Сколько же несчастий они мне принесли! То, что случилось в эти дни, поистине непоправимо. Пошли прахом все мои труды за два года, на ветер брошены огромные деньги. Я в полном отчаянии. А ведь всего этого можно было избежать, если бы они следили за подпорками и креплениями, действовали осторожно и глядели в оба. Отчего я сам не занялся перевозкой? Мне нужно было идти по пятам, следить за каждым их движением.

Что теперь, спрашивается, подумают обо мне Медичи после такой катастрофы? Что я им отвечу? Непостижимо, пять колоссальных колонн оказались утраченными столь плачевно. Слишком многое мне непонятно. Все это настолько невероятно, что порою кажется, словно и не произошло ничего, хотя несчастье ошеломило и раздавило меня. Не знаю, о чем думать и к какому святому взывать о помощи. Чувствую себя так, словно меня вывернули наизнанку и вытрясли душу. Одно только желание – бежать и броситься в Арно, чтобы всему положить конец. Это было бы самое лучшее решение, которое избавило бы меня от всех страданий. И я бы наконец обрел свободу...

Смерть – избавленье от темницы мрачной.

* * *

Своим указом папа отменил контракт от 19 января 1518 года, освободив меня от поручения работать над фасадом церкви Сан-Лоренцо.

Такое решение принято в Риме Львом X, о чем мне было сообщено Попечительским советом, который по указанию папы направляет своих рабочих в Пьетрасанта, где им предписано заменить, а вернее, изгнать меня из каменоломен. Папа пошел на этот шаг, даже не предупредив меня и не выслушав моих объяснений.

Это сущий произвол с его стороны, ибо ни кардинал Джулио, ни Попечительский совет не могли знать моих дел. Мне следовало бы вначале переговорить с ним лично, показать счета и отчитаться за израсходованные средства. А теперь весь мрамор, добытый мной в Серравецца и Пьетрасанта, будет использован Попечительским советом для нужд собора. Тем самым Медичи покрыли все свои затраты, а я остался ни с чем. Труд, деньги, престиж – все пошло для меня прахом.

Особенно довольны Делла Ровере, которые теперь могут быть уверены, что я вплотную займусь скульптурами для гробницы папы Юлия.

Меня покидают последние силы, и человек я конченый. Никого не хочу видеть, а тем паче кому-то доставлять удовольствие. Заботы и труд прочертили семь глубоких борозд на лбу, оставив отметину на челе. Да, чрезмерный труд старит, как не раз говаривал мой отец Лодовико. А он меня "вовремя предупреждал", я же "никогда его не слушал". Он и нынче говорил мне то же самое.

Мне сорок пять, а чувствую я себя, как будто мне семьдесят. Весь облик мой исказился. Плечи и бедра утратили былую прямоту. Голова клонится назад, как у горбуна, а кадык торчит вверх. Выгляжу настоящим лешим. Глаза почти вылезли из орбит, зрачки покраснели и отдают желтизной. Череп у висков раздался вширь. Руки окостенели, как у молотобойца. Я уж не говорю о том, что меня постоянно бьет как в лихорадке и мучат какие-то необъяснимые чувства, порывы... Все это делает меня похожим на безумца, находящегося во власти галлюцинаций.

Хотя мне уже сорок пять, но после фресок в Сикстинской капелле я ничего более не создал. Одни лишь тени, наброски, груды бесплодного мрамора. У меня рождались идеи, но их тут же умертвляли. Я растратил все свои силы.

Если окинуть взглядом последние годы, то моя жизнь представляется крахом, унижающим достоинство, хотя и незаслуженно. Жизнь полна горечи, обмана и разочарований. Ни одного мгновения счастья, ни минуты покоя для моего мятежного духа. Работал впустую, нажил себе врагов, заказчики во мне разуверились. Я вконец придавлен, и чтобы подняться, мне следовало бы заново родиться...

Душа напрасно ищет исцеленья.

Путь отрешенья сам избрал.

Все в прошлом – нет спасенья.

Огонь и море, горы и кинжал

Вот ныне сотоварищи мои.

Мне дерзкие порывы не даны,

Поскольку я лишен и разума, и воли.

Флоренция, март 1520 года.

* * *

Писать мне было не о чем, да и всякое желание продолжать эту хронику событий пропало. Но произошло столь неожиданное, что я не мог не взяться за перо. Об этом сейчас говорят повсюду. Весть вышла из дворца Медичи на улице Лярга. Уверен, что Италии и всему миру уже известно о смерти Рафаэля.

Ему было всего тридцать семь, и он даже не успел подумать о письменном завещании. Однако ему удалось привести в порядок все свои дела с помощью лиц, не отходивших от него в дни этой скоротечной болезни, которую считают редкой и необычной.

Прежде всего он позаботился о своей душе: причастился, получив отпущение грехов, и попросил похоронить себя в римском Пантеоне. Оставил даже некоторую сумму на строительство собственного надгробия. Затем он побеспокоился о наследниках, учениках и бедняках. Бальдассарре Турини, папский датарий, и Джованни Бранконио, один из ближайших приближенных папы, были призваны Рафаэлем, и им он отдал последние распоряжения.

Итак, Рафаэль оставил нас в полном ладу со всеми, как, впрочем, и жил. Он подумал и о Маргарите из Трастевере. Ей он оставил дом и наследство, которого хватит на всю жизнь. Он был щедр ко всем, но из жизни ушел так внезапно, что люди до сих пор не могут примириться с этой мыслью. То и дело можно слышать разговоры о том, что "он мог бы еще жить, но был слишком неосторожен и сгорел, не щадя себя". По Флоренции распространяются еще более глупые суждения и слухи.

И здесь бы самое время отложить перо в сторону, ибо, как мне кажется, все уже сказано о кончине Рафаэля. Но хочется сказать еще об одном, и, возможно, наиболее важном. Я хорошо знал Рафаэля во Флоренции и столь же хорошо – в Риме. Мы не общались, и каждый из нас жил своей жизнью. Но мы хорошо знали о делах друг друга, обо всем, что каждый из нас делал и говорил. Мы знали все друг о друге. Даже намерения и желания.

Высказываются два предположения относительно его смерти. Одни рассказывают, что, когда он расписывал одну из зал во дворце Агостино Киджи на набережной Тибра, папа Лев X вдруг срочно затребовал художника к себе. Как всегда во всем исполнительный, Рафаэль не хотел заставлять себя долго ждать и, тут же отложив кисти в сторону, помчался к папе, желая поспеть вовремя. Ему пришлось проделать бегом весь неблизкий путь от набережной до Ватикана. В папский дворец он заявился обессиленный и весь в поту. Возможно, ранее ему никогда не приходилось так бегать. Папа пожурил его за такую спешку, дал ему возможность отдышаться и прийти в себя, затем уж приступил к беседе.

Говорят, что с аудиенции он вышел очень ослабевшим и предпочел не возвращаться к прерванной росписи, а поскорее лечь в постель. В тот же вечер у него поднялся жар, который не спадал несколько дней кряду, пока не измотал его вконец.

Но я более склонен согласиться с теми, кто видит причину смерти Рафаэля в его безудержной страсти к женщинам. В Риме всем было известно об этой стороне его жизни, и даже папа был о том наслышан. Молодой художник не довольствовался одной только строптивой красавицей Маргаритой. Он искал других женщин, а вернее, другие женщины в вожделении бежали к нему. И когда было желание и время, он без разбору падал в их объятия, не щадя себя, словно его силы были неисчерпаемы. А ведь судя по его комплекции, он вовсе не подходил для такого образа жизни.

Кстати, его отец Джованни Санцио умер молодым, а мать Маджия Чарла ушла из жизни совсем юной. Его сестра, появившаяся на свет вслед за ним, прожила очень короткую жизнь. Кажется, что над всей семьей тяготело бремя недуга, называемого грудной болезнью.

Однако все эти разговоры о Рафаэле несерьезны, коли он сам позволил себе жить той жизнью, которая всем нам известна. Такую судьбу ему уготовала его живопись. Он жил ненасытной жаждой труда, забыв о том, что он такой же смертный, как все остальные, а физически даже слабее многих.

Жизнь, наполненная до отказа и безраздельно отданная искусству, – вот его подлинная суть и настоящая причина его печального конца. Рафаэль умер от работы и от любви. Такова настоящая правда. Его хватило не надолго, чтобы противостоять последствиям чрезмерного труда и страсти.

Каждый работает и живет по-своему. Я тоже тружусь и живу на свой собственный лад, а посему не вправе в чем-либо корить Рафаэля и могу лишь сожалеть о его кончине. Я даже не хочу уподобляться всем остальным, повторяя, что его смерть была преждевременна. Вся суть в том, что он оставил нас тогда, когда счел нужным.

Все его оплакивают: ученики, подмастерья, друзья, знакомые. По нем убивается и папа Лев X. Все без него осиротели, а главное – овдовели. Повсюду овдовевшие лица.

В прошлом году, когда при дворе французского короля скончался Леонардо да Винчи, Флоренция не испытывала такого горя, как ныне. Я бы сказал, что Леонардо оставил нас тихо и незаметно. Лишь монахи отслужили по нему тризну в монастыре Санта Мария Новелла, и это было единственное достопамятное событие. Но Леонардо слыл "фантазером", а Рафаэль был не только "положительным", но и "мудрым". Известно, что ныне фантазеры не в почете, и их, скорее, принимают за безумцев. Очень часто им не сопутствует добрая молва.

О себе могу лишь сказать, что время у меня уходит на приведение в порядок счетов, больших и малых, которые подлежат оплате за произведенные в каменоломнях работы. Стараюсь также, как могу, ублажить или по крайней мере утихомирить всех тех, кого нанял в свое время для работ по возведению фасада Сан-Лоренцо. О скульптуре или живописи никто пока со мной не заговаривает, а я вернулся к поэзии.

Как никогда, светла моя душа

С тех пор, как уязвлен тобой.

Так грубый камень блещет красотой,

Когда его коснется мастера рука.

Простой рисунок иль строка пером

Ценней листа бумаги белоснежной.

Хоть жизнь и далеко не безмятежна,

Несу свой крест, не сожалея ни о чем.

Тобой, как талисманом, защищен,

Уверенно иду, вперед смотря,

Препятствия сметая на пути.

Огонь и воды – все мне нипочем.

Любовь способна исцелить слепца,

Мне силы яда не страшны.

Апрель 1520 года.

Часть шестая

Флоренция, сентябрь 1520 года.

После любой бури наступает затишье. Наступило оно и для меня. Тружусь теперь на тех же господ, что поручили мне когда-то работу над фасадом Сан-Лоренцо, а потом сами же отстранили меня от нее. На сей раз речь идет о сооружении часовни с надгробиями для Лоренцо Великолепного и его брата Джулиано, а также для двух других отпрысков семейства Медичи: Джулиано, герцога Немурского, и Лоренцо, герцога Урбинского. Кроме того, сдается мне, что кардинал Джулио, двоюродный брат папы Льва X, хотел бы поручить мне строительство библиотеки. Пока же у меня сложилось впечатление, что представленные рисунки для надгробий не очень пришлись по вкусу кардиналу Медичи.

В библиотеке, которую тоже намереваются соорудить в Сан-Лоренцо, будут размещены книги, принадлежавшие Лоренцо Великолепному и его родственникам, а также перешедшие в собственность семьи Медичи от разных придворных и других известных книголюбов.

Часовня и библиотека – два ответственных, как принято ныне говорить, поручения, которые потребуют значительных усилий, ибо мне впервые придется иметь дело с архитектурой. Но о контрактах на предстоящие работы пока разговора не было. Все еще очень неопределенно, как, впрочем, расплывчаты и сами предложения кардинала Джулио. Тем временем продолжаю не спеша работать над эскизами, пребывая в ожидании. Не хочется особенно распаляться, как это было с фасадом Сан-Лоренцо, поскольку хорошо знаю, кто такие Медичи.

К тому же я лишен теперь возможности предпринимать что-либо серьезное и окончательно давать обещания кардиналу Джулио, ибо здоровье мое никуда. Дошел до того, что, проработав день, дня три вынужден отдыхать. Врачи заверяют, что со временем поправлюсь, но верится с трудом. Словом, обрел привычки старика. То, что еще вчера удавалось с такой легкостью, ныне требует неимоверных усилий.

Вдобавок ко всему должен постоянно помнить о контракте с Делла Ровере, связывающем меня по рукам. Правда, вчера Баччо д'Аньоло сказал мне, что Медичи не хотели бы, чтобы моя работа над гробницей папе Юлию была завершена. Подивившись такому сообщению, я поинтересовался причиной их нежелания. И вот что ответил мне Баччо:

– Медичи могут ладить только с теми, кто стоит ниже их. Они ревностно относятся ко всем, кто слишком поднимает голову. Став обладателями такого творения, Делла Ровере могли бы возгордиться и обрести больший вес.

– Но ведь гробница значительно сокращена в размерах!

– И все же она величественно выглядит в рисунке на картоне, а это Медичи не по душе, – ответил Баччо.

– Стало быть, и ты согласен с теми, кто утверждает, будто, поручив мне работу над фасадом Сан-Лоренцо, Медичи тем самым хотели отвлечь меня от заказа для Делла Ровере?

– Я родился не сегодня и не вчера. Эта мысль давно уже ко мне пришла, ответил Баччо без раздумий.

– Ты считаешь, что вся эта затея с фасадом Сан-Лоренцо была лишь хитрой уловкой со стороны Медичи?

– Вне всякого сомнения. И как можно теперь видеть, она им вполне удалась.

Сам я пока не очень верю этим разговорам о коварстве Медичи. К тому же, если бы они были верны, я не должен был бы заниматься гробницей папы Юлия, хотя вновь приступил к работе над ней.

* * *

С апреля Бастьяно Лучани донимает меня письмами, в которых просит замолвить за него слово перед папой. Ему хотелось бы получить заказ на роспись фресками зала Константина в Ватикане. Говорят, что того же домогаются ученики Рафаэля, предлагающие расписать зал маслом. Поскольку мои послания не дали желанного результата, Бастьяно предлагает теперь мне самому взяться за эту роспись, лишь бы заказ не попал в руки учеников Рафаэля.

Свою идею он излагает весьма странно: "Мне сказали под большим секретом, что папе пришлась не по вкусу работа учеников Рафаэля. Положа руку на сердце, скажу, что такое дело не под силу молодым. Оно достойно только такого мастера, как вы. Не удивляйтесь, что ранее не сказал вам об этом..." Затем он продолжает: "Это могло бы стать самым великим и прекрасным живописным творением, которое можно вообразить. Такой заказ принес бы вам величайшую славу и богатство. Теперь вы хозяин положения, и все зависит от вас".

Бастьяно наивен, и его хитрость шита белыми нитками. Он сулит мне златые горы и славу, а это меня меньше всего привлекает. В конце того же письма, сообщая, что ему не удалось раздобыть денег, Бастьяно комично заявляет: "Убежден, что, если бы деньги мне понадобились для какой-нибудь шлюхи, мне тут же бы их предоставили. А чтобы достойно выдать сестру замуж, обращайся хоть к самому дьяволу!" Вижу, что о деньгах вновь придется побеспокоиться мне, "ради самого Христа", как пишет мой друг.

Думаю, что вряд ли обращусь вновь к Медичи с просьбой поручить роспись зала Константина Бастьяно. Это было бы напрасной тратой времени. Мне известно, с какой благосклонностью папа относится к ученикам Рафаэля и вряд ли им откажет, тем более что работа была начата их учителем. Когда решусь наконец ответить венецианцу, не премину указать ему на этот немаловажный факт. Надеюсь, ему тогда станет ясна подлинная суть дела. Что же касается его предложения мне самому взяться за роспись, пусть Бастьяно раз и навсегда выкинет эту мысль из головы и никогда более мне о ней не напоминает.

* * *

В садах Оричеллари часто собираются флорентийские мудрецы, любящие и ценящие свободу гораздо сильнее, нежели полагают нынешние правители Флоренции. В этих садах, а вернее, рассаднике свободолюбивых настроений, куда я частенько захаживаю, вчера разгорелась оживленная беседа об избрании нового папы и значении этого события для дальнейшего хода военных действий между французами и испанцами. Мы все пришли к единому мнению, что Флоренция в состоянии вернуть утраченные республиканские свободы лишь в том случае, если на предстоящем конклаве будет отвергнута кандидатура кардинала Джулио Медичи и новым избранником станет Содерини, который благосклонно относится к восстановлению республиканского правления во Флоренции. Кроме того, необходимо, чтобы Ватикан изменил свою политику и стал на сторону Франции (некоторые шутники утверждают, что папа Лев X умер от радости, узнав о поражении французов под Миланом).

Теперь кардинал Джулио, которому хорошо известны чувства флорентийцев и настроения общества, устраивающего сборища в садах Оричеллари, всячески старается укрепить свои позиции, заметно пошатнувшиеся после смерти папы, его двоюродного брата. Он обещает восстановить во Флоренции Большой совет и другие органы республиканского правления, распущенные Медичи в 1512 году. Этим ловким шагом хитрому кардиналу хотелось бы разом убить двух зайцев: выбить почву из-под ног у своего соперника Содерини и завоевать симпатии среди плакальщиков, бешеных и флорентийских вольнодумцев и мудрецов.