Текст книги "Дневник Микеланджело Неистового"

Автор книги: Роландо Кристофанелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Все свои замыслы, за исключением строительства собора св. Петра, он завещал своему фавориту Джульяно Лено. Такое наследство делает честь молодому архитектору, хотя я не уверен, что он сможет с ним достойно справиться. Достояние это велико и, пожалуй, не по плечу любимому ученику. Ведь учитель поистине обладал недюжинной силой и подлинным талантом.

По воле папы Льва X Браманте был похоронен в ватиканском гроте *, и это высокая честь для покойного архитектора.

* ... похоронен в ватиканском гроте – лабиринт склепов под полом собора св. Петра, место захоронения римских пап и знатных людей.

* * *

Хочу отметить, что нынче ко мне заходил Леонардо. Ему, видите ли, понадобилось, чтобы я просветил его относительно давнего поручения бывшего гонфалоньера Содерини расписать фресками зал Большого совета во дворце Синьории. По правде говоря, я не понял вопроса Леонардо, а посему не смог дать сколько-нибудь вразумительный ответ. Как и он, я уже не помню всех тонкостей дела. Тогда Леонардо принялся рассуждать о рисовании на публике, словно вопрос, приведший его ко мне, вдруг утратил для него всякий интерес.

Мне известно, что он часто пишет в присутствии посторонних, да и своих учеников призывает не стесняться. Работа на публике, как считает Леонардо, помогает художнику чувствовать себя более раскованно и прислушиваться к мнению окружающих. Хочу сразу же оговориться, что я не выношу, когда кто-нибудь наблюдает за моими действиями. Возможно, работа при посторонних означает проявление доброго к ним расположения. Но я никогда не способен на это. А потом, к чему такая снисходительность? Помню, что лишь мальчиком я рисовал при посторонних, копируя чьи-нибудь работы, и более никогда. И Леонардо это прекрасно знает. Но нынче его словно разобрало, и он пустился рассуждать, но не убедил меня ни в чем. Под конец я все же сказал:

– Кто хочет рисовать при посторонних, пусть занимается этим делом, сколько ему угодно, лишь бы дома ему не докучали.

– Оставим этот разговор, бог с ним, – ответил Леонардо. – Послушай, что я хочу рассказать... Этот случай я записал на днях.

Я хорошо знаю Леонардо, и мне известна его манера прерывать беседу на полуслове, с кем бы он ни разговаривал, чтобы обратить все в шутку.

– Буду краток, – предупредил он и продолжал: – Как-то одна женщина стирала белье, а проходивший мимо священник спросил, отчего у нее такие красные ноги. "Оттого, – ответила женщина, – что внизу у меня все горит огнем". Тогда священник сказал: "Так зажги мне эту свечу!"

Когда мы вдоволь насмеялись, мне вдруг вспомнилась фреска Рафаэля в церкви св. Августина, на которой изображены пророк и два херувимчика. Папский фаворит целиком скопировал мой сюжет с фресок в Сикстинской капелле. Мне захотелось воспользоваться случаем и выслушать мнение Леонардо на сей счет. Он тут же с готовностью ответил:

– Не оправдываю художников, которые вдохновляются чужими сюжетами или копируют для собственной выгоды, забывая при этом о своем "я".

Тогда я сказал, что, коль скоро Рафаэль так поступает, он обманывает и беднягу Горитца *, который заказал ему работу.

* Иоганн Горитц – член римской Коллегии кардиналов, выходец из Люксембурга.

– Когда художник становится плагиатором, он, безусловно, изменяет заказчику, – сказал Леонардо, а затем, помолчав немного и словно вспомнив нечто важное, добавил: – Во фреске "Пожар в Борго" Рафаэль изобразил женщину, подающую воду, которая очень похожа на разносчицу фруктов из росписей Гирландайо в Санта Мария Новелла...

Я полностью согласился с ним, ибо тоже заметил такое сходство. Ведь в свое время мне с Граначчи довелось переносить рисунок этой разносчицы на свежую грунтовку, прежде чем Гирландайо написал саму фреску. Это было в бытность моего ученичества в мастерской старого флорентийского мастера.

– И все же Рафаэль – творец несравненных форм, – заметил Леонардо.

Я не стал возражать ему, однако заметил, что Гирландайо в свою очередь позаимствовал эту фигуру из одной работы фра Филиппо Липпи, который тоже изобразил разносчицу то ли фруктов, то ли еще чего, не упомню. Я не раз видел это тондо во Флоренции во дворце Питти.

– Что ни говори, – заключил я, – а рафаэлевская разносчица несколько старовата... И появилась на свет еще в прошлом столетии.

– Зато Рафаэль омолодил ее, – возразил Леонардо с улыбкой.

Хотя и рассказал он мне презабавную историю про священника и прачку, настроение у него было непривычно подавленное, и ему не удалось его скрыть. Видимо, нынешний римский климат ему тоже не по нутру. В Ватикане его имя вызывает пересуды разного толка. При дворе его считают лишним. Этот папа Медичи пожертвовал ради своего любимца не только им, но даже престижем собственного брата. Кардиналу Джулиано Медичи до сих пор не удалось добиться для Леонардо ни одного заказа на фрески или картину.

Прощаясь со мной, Леонардо обмолвился:

– Боюсь, что скоро оставлю Рим.

А ведь тогда ему придется отказаться от денежного вознаграждения, которое он получил благодаря хлопотам родного брата папы. Но от "покровителей" не так легко отделаться. Коли свяжешься с ними, потом никогда не разделаешься. Наверное, Леонардо устал от кардинала Джулиано, раз сам заговорил об отъезде. Может быть, подумывает о другом благодетеле, если уже не нашел такового.

Сегодняшнее появление у меня Леонардо послужило причиной этой записи. Если бы он не пришел, я, вероятно, не взялся бы за перо, поскольку по горло занят работой над монументом. Кстати, на днях прибыл наконец мрамор из Каррары, но не в том количестве и не того качества, какого бы хотелось. Представляю, как вытянутся физиономии у наследников папы Юлия, которые вновь примутся "увещевать" меня, требуя соблюдения подписанного контракта.

Хочу, однако, точно подсчитать, сколько уже получил за работу от самого папы и от его племянника, кардинала Леонардо. Хотя меня не покидает желание продолжать, пусть даже урывками, работу над усыпальницей, но, будь у меня деньги, вернул бы их семейству Делла Ровере, дабы не чувствовать себя более связанным никакими обязательствами. Но денег нет, а посему не отвертеться мне от наследников Юлия II. Ничего у меня нет, даже здоровья. Будущее представляется мне сплошь в черном цвете. Я как загнанная лошадь, которая припала на ноги и не в силах более подняться.

Только что был весел, разговаривая с Леонардо. А теперь сызнова во власти ставшего привычным для меня состояния, которое не знаю, как определить...

Кто скачет, ночь оставив позади,

Тому грядущий день сулит отдохновенье.

О господи, мне силы ниспошли

И дай покой за все мученья.

Где зло царит – добра не жди,

Хотя одно в другом находит отраженье.

* * *

Оказавшись в одиночестве, тоскую в тени колонны Траяна. Даже друзья, которые навещают меня, не в состоянии разогнать моей тоски. Ничего с собой не могу поделать. И все же не согрешу против истины, коли скажу, что, сидя затворником в, этом доме, "вижу" и знаю обо всем происходящем в мире придворных художников.

Меня интересует все, что имеет отношение к искусству. Но более всего занимает судьба проекта собора св. Петра, оставленного Браманте. Чувствую, однако, что идея удлинить базилику все настойчивее пробивает себе дорогу. Стало быть, прежние слухи были небезосновательны. Эту идею Льва X всячески поддерживает Рафаэль, который разрабатывает новый план собора, стараясь угодить своему благодетелю. Во имя этого весьма спорного решения готовы поступиться памятью Браманте, чей проект оказался не отвечающим более веяниям нового времени. А Рафаэль, видите ли, способен привести его в соответствие с такими веяниями.

И этот дилетант "милостью божьей" будет отныне работать над проектом собора, равного которому нет в мире. А то, что он дилетант в архитектуре, ни для кого не секрет, и даже папа знает об этом. Но вместо того, чтобы поучить своего любимца уму-разуму, он призвал ему на подмогу из Вероны старого монаха Джокондо *, умудренного опытом по части строительства. Папский любимчик во всем теперь слушается монаха и даже засел за изучение трудов Витрувия, дабы нахвататься азов. Книги Витрувия * перевел для него с латыни Фабио Лысый, известный при дворе толмач. Но архитектура – это не похлебка, которую можно состряпать, листая поваренную книгу.

* Фра Джокондо, Джованни Монсиньори (1433-1515) – веронский архитектор и гуманист, прокомментировал и издал в 1511 г. в Венеции труды Витрувия. Строил Правительственный дворец в Вероне и Немецкое подворье в Венеции.

* Витрувий, Марк Витрувий Поллион (I в. до н. э.) – римский архитектор времен Цезаря и Августа, автор трактата об архитектуре в 10 книгах (см. Марк Витрувий. Десять книг об архитектуре, т. I, M., 1936).

Перед Рафаэлем раскрыты все двери. В его распоряжении все, чего душа пожелает. А коли тебя всячески поддерживают, то и работа спорится. Кажется, все уже готово, чтобы окончательно объявить маркизанца главным архитектором строительства собора. Никто уже в этом не сомневается: ни мой старый друг Джульяно да Сангалло, ни Леонардо, питавший на сей счет кое-какие надежды, ни Перуцци, которому покровительствует Агостино Киджи.

Что там ни говори, а этот Рафаэль поистине как "вездесущий дух". Диву даешься его прыти. Он всюду хочет поспеть и, перекраивая прежний проект собора св. Петра, готов растоптать гений Браманте. Ему чужды какие бы то ни было угрызения совести, и он без робости берется за осуществление грандиозного начинания.

Я уже говорил, что мне доподлинно известно обо всех делах, происходящих в мире искусства. Однако должен признать, что все это ровным счетом ничего не значит. Известно мне о чем-то или нет, со мной более не считаются в этих кругах, где все решается и делается без меня.

Незыблемо лишь положение Рафаэля, к которому фортуна столь щедра. Порою мне кажется, что я грежу. Для маркизанца нет ничего недозволенного, и он идет по пути успеха. Порукой тому – высочайшее покровительство, само время и его собственный характер. Все ему на руку, словно по милости божьей. Ему уже тридцать, но он до сих пор выглядит эдаким робким юнцом, вступающим в жизнь. Кто же осмелится обидеть такого? Говорят, что скоро его произведут в кардиналы. Что ж, красная кардинальская шапочка ему будет особенно к лицу. На днях слышал эту последнюю о нем новость.

Сейчас Рафаэлю самое бы время жениться. Но он не особенно торопится, хотя ему явно недостает женщины – "законной" женщины, с которой он мог бы появляться в свете. Пока он предпочитает держать подле себя смазливую потаскушку из Трастевере, имея на то свои причины. Зато многие из здешних синьоров горят желанием выдать за него своих дочерей и нянчить еще одного кардинальского "племянника". Итак, мечтающие видеть маркизанца в обличье кардинала надежд не теряют. Вот отчего их не особенно смущает, что молодой человек продолжает жить "неустроенной" жизнью. Но если бы ему вздумалось жениться на своей Маргарите, его тут же отговорили бы. Возможно ли, чтобы Рафаэль взял в жены дочь простолюдина? Никогда!

Все эти советы исходят от изысканного общества, которому он служит и ублажает на свой лад. Но сколько бы ни было этих корыстных советов, маркизанец действует безошибочно, во всем исходя из своих выверенных расчетов практичного человека. Он заранее знает, что ему нужно. Вот и теперь порешил, что ему лучше жить, не обременяя себя семейными узами, а посему предпочитает не утруждать себя никакими обязательствами.

Однако молодая римлянка стала ревнивой, прослышав о намерениях оженить ее возлюбленного. Кажется, на днях ему было сделано такое предложение. Она закатывает ему сцены ревности и никакой соперницы не потерпит, желая сама выйти замуж, чего добивается и ее родитель.

Все чаще пишу о Рафаэле и более тому не удивляюсь. Этот молодой человек поистине неотразим. Он родился во время, которое подогнано под его мерку, и с этим нельзя не считаться. Без него не обходится ни одно крупнейшее начинание в искусстве. К нему благоволит папа и самый последний римский ремесленник. Он всюду, как ходячая легенда. Думаю, что Джовио часто бывает не прав, рассказывая мне о нем, а Бастьяно следовало бы заново родиться, чтобы помышлять соперничать с ним.

* * *

Видимо, семейству Делла Ровере придется составить новый контракт на сооружение монумента Юлию II. Не хочу более строить никаких иллюзий. Монумент, который я первоначально задумал, потребовал бы от меня всей жизни. Слишком много статуй и слишком велика поверхность, которую следует украсить. Кроме того, для возведения столь грандиозного монумента мне понадобилась бы целая гора мрамора, которую не вывезти ни из Каррары, ни из других мест.

Такие мысли одолевают меня не с сегодняшнего дня, но я никак не мог собраться с духом, чтобы объяснить свои сомнения наследникам папы Юлия. Коли они действительно хотят видеть воздвигнутым монумент своему знаменитому родственнику, им следует убедиться в моей правоте и пойти мне навстречу, то есть помочь мне. Ну а коли они не пожелают войти в мое положение, все брошу и вернусь во Флоренцию. Пусть тогда пеняют на себя и ищут другого исполнителя. Я даже готов передать все слепки и рисунки тому, кто меня заменит в этом деле. При одном воспоминании о монументе мне становится не по себе. Не могу же я каждый божий день терзаться, а тем паче не собираюсь губить себя. Родственники покойного папы, видимо, полагают, что я готов лечь костьми, лишь бы выполнить их заказ. Они глубоко заблуждаются.

Джовио, который подвизается при дворе в качестве лекаря, на днях сказал мне напрямик, чтобы я немедленно оставил работу хотя бы на несколько недель, иначе мне придется худо и все мои усилия окажутся бесплодны. Но принесут ли мне пользу все эти снадобья, травы и настои, которые предлагает Джовио?

Что бы там ни было, я намерен серьезно переговорить с кардиналом Леонардо Делла Ровере. Решение мое окончательно и бесповоротно. Монумент следует уменьшить – такова непреложная истина, которую должны принять родственники папы Юлия. Я уже начал обдумывать эту идею, хотя контракт еще не пересмотрен. Иного выхода у меня нет, а на помощников особенно полагаться не приходится. Уж если и на сей раз кардинал Леонардо сунется со своими советами, придется его обрезать.

Мне одному известно, как нужно наладить работу, и никому не позволю вмешиваться в мои дела. Я уже говорил кардиналу и вновь повторю, что высекать каменные истуканы – это не мой удел. Мой дом не ярмарочный балаган, где можно за деньги что угодно заказывать или торговать под зазывные удары барабана. Если он иного мнения, то пусть обращается к кому угодно другому. Уверен, что всегда найдутся охотники, более ловкие на руку, чем я, которые мигом соорудят ему любой монумент.

Как бы ни был образован заказчик, его невежество в вопросах искусства непременно сказывается. Мне первому неловко писать об этом. Было бы куда естественнее, если бы другие испытывали неловкость за свои поступки, и тогда незачем было бы заводить этот разговор. Хочу, чтобы мне верили и поняли правоту моих доводов. Я всегда говорю только правду, ибо иначе поступать не могу в силу собственных убеждений. Такова уж моя натура. Я никогда не представлю заказчику безобразную работу, даже если иные будут от нее в восторге. Прежде всего я сам должен быть ею удовлетворен, а затем все остальные. Пусть говорят, что я вечно брюзжу, впадаю в крайности и прочее. Но я остаюсь при своем мнении, будучи "пленником собственного упрямства", как порою меня называют.

Никогда не склонюсь ни перед чьей волей. Меня не интересует, что хотят другие от искусства, и скорее продам себя в рабство, чем кому-либо уступлю. Мне чуждо лицемерие любой формы. Никогда и никому не стараюсь понравиться, а тем паче угодить. И пусть это зарубят на носу представители семейства Делла Ровере, живущие здесь и в Урбино. Может быть, тогда мы сможем договориться. Ничего не хочу более добавить к сказанному.

* * *

То, что должно было случиться, стало явью. Вчера Лев X подтвердил назначение Рафаэля главным архитектором нового собора св. Петра. Сам документ, то есть папский указ, был составлен на латыни Пьетро Бембо. Папа несколько месяцев вынашивал свое решение и для его объявления выжидал наиболее благоприятный момент, чтобы оно не вызвало особого шума. Но со вчерашнего дня в Риме только и говорят об этом назначении, а имя Рафаэля у всех на устах. Совершен явный произвол, и этот акт прямого пристрастия Льва вызвал неодобрение и критику разного толка, даже если она высказывается под сурдинку. Никто не верит в Рафаэля как архитектора.

Своим распоряжением папа Лев сосредоточил в руках одного человека, хотя и номинально, всю полноту власти в делах строительства. И этот человек стал всесильным, не имея особых заслуг в архитектуре. Чтобы как-то замять скандал, вызванный этим назначением среди многих заинтересованных и причастных к строительству нового собора лиц, папа Лев назначил монаха Джокондо "magister operis" *, как и Рафаэля. Таким образом, внешне приличия соблюдены, и папский любимец занимает один и тот же пост вместе с францисканским монахом, которому, однако, в будущем году стукнет восемьдесят – возраст, вскрывающий истинную подоплеку этого дурно пахнущего дела.

Во всей этой истории действительно пострадал Джульяно да Сангалло, единственный стоящий архитектор, оставшийся в Италии после смерти Браманте. Чтобы как-то пощадить самолюбие заслуженного зодчего и не отпугнуть вконец от строительства нового собора, папа назначил его "operis administer et coadiutor" *. Итак, для Джульяно найдено хоть маленькое, но утешение. Но он очень расстроен и даже слышать не хочет о своем новом назначении. Сегодня он признался мне, что не согласился бы даже делить должность главного архитектора вместе с папским фаворитом. И хотя ему семьдесят, но старым его никак не назовешь. Именно то, что еще в течение ряда лет он мог бы плодотворно работать на строительстве нового собора св. Петра, держа в тени Рафаэля, вынудило папу назначить его на эту почетную, как здесь говорят, должность. Словом, его задача – "освещать" путь другому.

* ... magister operis – руководитель работ (лат.).

* ... operis administer et coadiutor – распорядитель работ и помощник (лат.).

– Вернусь во Флоренцию, – сказал мне нынче Джульяно.

– И я собираюсь вернуться домой.

– Проведу остаток жизни в кругу семьи.

– Леонардо тоже хочет уехать отсюда во Флоренцию, – сказал я другу.

– Кажется, папа Лев имеет зуб... – Тут Джульяно замолчал, не договорив.

– На кого же имеет зуб нынешний папа? – спросил я его.

– Сдается мне, что он терпеть не может флорентийцев, – ответил Джульяно, а затем добавил: – Ведь я, Леонардо и ты – все мы флорентийцы...

– Папа Лев тоже флорентиец, – возразил я, – и дело тут вовсе не в этом. Тебе бы следовало понять.

– Я уже все понял, и не сегодня у меня глаза раскрылись.

– Ну а коли так, скажи же, какова причина?

– Все дело в Рафаэле. Любимец папы Льва должен над всеми главенствовать в любом искусстве... Он должен быть первым и единственным, а все остальные в тени.

Если папа не выйдет из оцепенения, в которое его ввели неотразимые чары Рафаэля, нас ожидает еще большее унижение. Даже не прибегая к козням, самонадеянный маркизанец оказался во главе самого крупного в мире строительства. И на него теперь не найти никакой управы. Любое противодействие выглядело бы смехотворной затеей.

Теперь он сидит не разгибая спины над Витрувием, дабы прилежно заучить урок и выглядеть достойно в глазах старого монаха из Вероны, приставленного к нему в качестве наставника.

"Какой талантливый молодой человек, – говорят о нем. – Какой мягкий и добрый". А он тем временем продолжает свое восхождение к самым, казалось бы, недосягаемым вершинам, с величайшей ловкостью сметая на своем пути любое препятствие.

Папский указ о новых назначениях – еще один удар, лишающий меня всякого желания работать. Все это так несправедливо. А сам указ принят и подписан, чтобы лишний раз посмеяться над нами, несчастными бедолагами и бездарями, которые недостойны такой чести.

Да, я действительно все знал заранее о намерениях папы и предстоящих назначениях. И все же окончательное решение меня вконец обескуражило и доконало. Я словно бы лишился сил, и меня одолевают мысли, о которых лучше умолчать...

Все прошлое всплывает ныне предо мной.

О лживый мир! Чем дольше я живу,

Тем глубже сознаю,

Как много зла таит греховный род людской.

2 августа 1514 года.

* * *

Чтобы лично проследить за отправкой мрамора, пришлось за последние месяцы дважды побывать в Карраре. На вторую поездку в каменоломни у меня ушел почти месяц. Если память не изменяет, в последний раз я выехал из Рима в конце марта. По пути остановился во Флоренции на несколько дней, чтобы уладить кое-какие старые дела и повидаться с семейством Буонарроти.

Все домашние дуются на меня. Отец и братья своим видом выказывают мне недовольство. Они считают, что я вспоминаю о них от случая к случаю, а они между тем едва концы с концами сводят. Мне, мол, следовало бы быть пощедрее и не скупиться на деньги для родственников. Когда же я заговорил о делах в лавке, страсти настолько распалились, что мне с трудом удалось утихомирить домашних. Отец и братья обвиняют друг друга в плохом ведении дел. Лодовико обвиняет сыновей, которые якобы крадут деньги из кассы под прилавком. Братья слезно божатся в своей невиновности, обвиняя отца в нерадивости и требуя, чтобы ноги его не было в лавке. Буонаррото то защищает отца, то встает на сторону братьев. Но как мне кажется, он один болеет душой за дело. Не хочу более распространяться о моем семействе.

Все мои мысли заняты мрамором. Однако, насколько я понял, в Карраре знать не знают о контрактах и письмах, которые из Рима я послал владельцам каменоломен и другим нужным людям. Мне там устроили настоящую обструкцию. Пока не удалось дознаться, кто настроил против меня каменотесов. Такое ощущение, что кто-то из Рима или Флоренции мутит воду, да и вся эта история с мрамором выглядит весьма странно.

У меня закралось подозрение, но пока столь неясное и расплывчатое, что считаю нецелесообразным писать здесь об этом. Если оно подтвердится, придется к нему вернуться.

На сей раз оставил в Карраре своего человека, на которого вполне могу положиться. Это Микеле, каменотес из Флоренции, которого я давно знаю. Человек он надежный и, к счастью, умеет читать и писать. Так что Микеле сможет оповещать меня тайком о всех делах в каменоломнях.

Еще не пришлось поговорить с семейством Делла Ровере о сокращении размеров монумента папе Юлию. Но для меня этот вопрос уже решен. Вся скульптурная композиция будет иметь одну лицевую сторону, а не три, как предполагалось ранее, что должно найти отражение в новом контракте, третьем по счету.

Дела с поставкой мрамора уладились, и у меня наконец появилась уверенность. Думаю, что удастся убедить и заказчиков. Надеюсь, что кардинал Леонардо не столь упрям, каким был папа Юлий, да и остальные наследники считаются с его мнением.

Я еще ни разу не говорил, а теперь, думаю, настала пора сказать, что дата появления на свет моего Давида часто отмечается в официальных документах флорентийских нотариусов, которые проставляют ее рядом с числом текущего дня. Ее высекают даже на фасадах и ведут от нее отсчет при указании времени постройки здания.

Давид стал символом. Флорентийцы и чужестранцы – все смотрят на него с восхищением и любовью, словно он самый замечательный герой нашего времени. Даже Медичи вынуждены преклоняться перед ним. Пожалуй, впервые в жизни произведение искусства стало знамением времени, в чем я глубоко убежден. Более того, считаю своим долгом признать, хотя ранее не сделал этого, что в Давиде отразил самого себя. Твердо верю, что в любом моем творении отражен мой духовный облик...

Коли огонь, клокочущий в груди,

Холодный камень жаром опаляет,

Вгрызаясь, жизнь в него вдыхает,

Его творенью суждено бессмертье обрести.

Чем пуще пламя разгорится,

Тем камню нипочем ни стужа, ни жара.

Так очищается от скверны грешная душа,

Что из объятий ада вырваться стремится.

В горниле жизни закален,

Горю страстями, не сгорая,

И помыслами в вечность устремлен.

Хоть смертна плоть, я буду жить века.

Златые искры кремнем высекая,

Огнем заставлю пламенеть сердца.

* * *

Получил сегодня письмо от Буонаррото. Пишет, что ему позарез нужны деньги, чтобы провернуть одно выгодное дело. Я же ничем не могу помочь, имея лишь самое необходимое на житье. Он просит меня также обратиться за содействием к Филиппо Строцци, чтобы тот пособил в решении дела, которое якобы должно принести немалую выгоду.

Мой брат никак не хочет понять, что такого рода просьбы ставят меня в зависимое положение от людей, к которым приходится обращаться, да и могут причинить немало неприятностей. Не имея времени и желания, я обычно отказываю тем, кто хотел бы получить от меня картину, бюст или статую. А подобные просьбы тут же возникают, коли сам начинаю о чем-нибудь просить. Вижу, однако, что придется обратиться за таким содействием к Филиппо.

Семейство Делла Ровере вновь подняло шум из-за того, что я взялся за статую Христа, которая не упоминается в контракте. Наследники папы Юлия полагают, что я нарушаю договорные обязательства. Но они ошибаются, ибо я почти не работаю над изваянием Христа, а порою даже забываю о нем.

Когда ко мне явились братья Бернардо и Метелло Вари, чтобы уговорить взяться за изваяние Христа в натуральную величину, я поначалу отказался, памятуя о Делла Ровере, но затем все же уступил их просьбам и подписал контракт.

Во время разговора с братьями Вари у меня вдруг мелькнула заманчивая идея. Я вспомнил одного из двенадцати апостолов, которых когда-то должен был изваять для флорентийского собора. Мне настолько отчетливо представились его гордая фигура и спокойное лицо сильного молодого человека, что в моей душе эхом отозвались перенесенные им мучения. Если бы я отказался от предложения, то не внял бы голосу этого призыва, и тут же подписал контракт.

Теперь в углу мастерской стоит эта скульптура, упрятанная в мрамор, из которого мне еще предстоит ее извлечь. Я лишь слегка прошелся по глыбе молотом, наметив формы. А пока мрамор пылится и обрастает паутиной. Вот в каком состоянии работа над изваянием Христа, из-за чего так взволновалось семейство Делла Ровере...

Когда берусь за молот твердою рукой,

Чтобы упрямый камень сокрушить

И нужную мне форму сотворить,

Ударами повелевает гений мой.

Но есть иной божественный творец

Источник вдохновенья, красоты

И праотец всех молотов земли.

Всему начало дал его резец.

И чем взметнется выше к небесам

В порыве молот трудовой,

Тем совершеннее само творенье.

Порою вижу, понимаю сам,

Как слаб бывает творческий настрой,

Коли не движим высшим разуменьем.

* * *

Сколько же поклонников осаждают Рафаэля просьбами! Люди пускаются на всевозможные ухищрения вплоть до того, что подкупают подмастерьев молодого живописца. Но этот красавчик и любимец папы сам нашел выход из положения, дабы осчастливить всех желающих заполучить какую-нибудь его вещь. В своей мастерской он принялся расписывать (а вернее, заставил помощников) терракотовые безделушки, дабы ублажить своих поклонников, мечтающих заиметь хоть малую "реликвию" в память о его искусстве.

Этот молодой человек поистине великодушен. С его легкой руки расписанная терракота стала очень модной. Иметь такое изделие дома и с гордостью показывать гостям – привилегия, которой не всякий может похвастать.

Но Рафаэль не остановился на терракоте. Он делает рисунки для шпалер, которые ткутся во Фландрии, для тканей, ювелирных украшений, ларчиков...

Он даже предается поэзии, но без особого успеха и с рифмой пока не в ладах. Хотя при дворе и в других местах ему прощается эта "прихоть", могу с уверенностью утверждать, что сочинение стихов – не его удел. Правда, Лев X получает истинное наслаждение от декламации стихов своего любимца. Но маркизанцу гораздо более удаются рисунки развалин античного Рима, над которыми он работает по заказу папы. Ему всюду хотелось бы поспеть, но таланта на все недостает. Так произошло не только с поэзией, но и со скульптурой – еще одна безответная любовь папского фаворита.

Эта многогранная деятельность свидетельствует лишний раз о его желании возвыситься над всеми. В любом своем начинании молодой маркизанец находится во власти все того же миража славы. Все его усилия порождены не только желанием первенствовать, но и его отношением к искусству, где он считает для себя все возможным.

Видимо, у него особый взгляд на искусство, лишенный всякой ответственности, коль скоро он хватается с такой легкостью за любые поручения. Он уже не может поступать иначе, а вернее, его подзадоривают и вынуждают торопиться толпы обожателей, каждодневно прославляющие своего кумира. Ему необходим как воздух этот хор похвал. Если бы вокруг него царило молчание, у него пропало бы всякое желание, а его усилия были бы лишены смысла. Как самовлюбленный юнец, дорожащий своим званием первого ученика в классе, Рафаэль хочет во всем быть первым. Удел всех остальных – вносить лепту все в тот же хор восхищения, без которого он уже не может обойтись. Но, став рабом источаемых восторгов, маркизанец может тратить время на сущие пустяки и безделицы.

У меня иное отношение к искусству. Скажу откровенно, что искусство способно целиком меня поглотить и даже подавить своей властью. Меня не обольстит похвала ближнего. Как бы ни был громогласен и единодушен хор одобрения, никогда не поддамся соблазну. Не спорю, произведения искусства могут порождать восхищение, но я к нему глух. Пусть уж лучше меня каждодневно гложет дух сомнения, раздирая мне душу и иссушая плоть. Июнь 1515 года.

* * *

Каменотес Микеле, на которого я целиком положился, оставив его в Карраре, пока ничего толком не добился. Но он не виновен в этой неудаче. Кажется, ему пришлось столкнуться с трудностями при найме лодочников. Ко всему прочему, вновь заартачились каменотесы, подстрекаемые некоторыми негодяями, которые когда-то работали под моим началом.

Вся эта история с мрамором стала известна уже во Флоренции, где о ней судачат незнакомые мне люди. О ней заговорили даже при дворе Медичи. Никак не возьму в толк, какое дело Медичи до каррарского мрамора, интересующего только меня да семейство Делла Ровере? Не могу понять и моего брата Буонаррото, который в последнем письме изъявляет желание помочь мне. Да будет ему известно, что я вовсе не желаю, чтобы он впутывался в эту историю. Поставка мрамора столь важна для меня, что ею не в состоянии заниматься ни он, ни кто другой из домашних. Пусть держится подале от этого дела. Сам обо всем побеспокоюсь, даже если рискую свернуть себе шею или вконец сойти с ума. Конечно, Буонаррото написал мне из самых добрых побуждений, за что я ему благодарен.