Текст книги "Дневник Микеланджело Неистового"

Автор книги: Роландо Кристофанелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

* Либра – старинная итальянская мера веса (1 либра=300-350 г).

Многие болонцы решили таким способом отомстить за то "унижение", которое им пришлось вынести, когда статуя была водружена на фасаде их главного собора. За этой оргией наблюдал Франческо Франча с учениками и своим сыном.

В художественных кругах Болоньи было известно, что для отливки статуи понадобилось в свое время снять большой колокол с фамильной башни правителей Бентивольо. Еще один предлог, пусть даже бессмысленный, чтобы разделаться со скульптурой.

Мне приходят теперь на память слова Франчи, произнесенные им в тот самый момент, когда готовая статуя уже стояла на паперти и вскоре должна была быть водружена на отведенное ей место. В этом деле мне помогали мои подмастерья, тот же Франча и другие местные мастера, среди коих был Арригуцци, выдававший себя за архитектора. Помню, кто-то спросил Франчу, можно ли считать статую произведением искусства. Тогда он сказал в ответ:

– Бронза отменного качества.

– А статуя тирана? – вновь спросил кто-то из присутствующих.

– В ее брюхе колокол наших повелителей, – таковы были слова Франческо Франчи.

В те дни обстановка в городе была настолько накалена, что даже такой разговор мог перерасти в стычку, которые тогда то и дело вспыхивали в Болонье. И хотя Франча явно подзадоривал собравшихся, я сделал все возможное, чтобы дело обошлось миром. Как же он был тогда язвителен. Когда я узнал о случившемся, его слова вновь обожгли мое сознание. Пишу, а сам опять их слышу. Словом, Франча, Арригуцци и их сторонники могут ликовать *.

* ...Франча, Арригуцци и их сторонники могут ликовать – обломки статуи Юлия II были отданы феррарскому герцогу, который приказал отлить из них пушку, назвав ее "Юлия".

Бывшие правители Бентивольо вернулись в Болонью благодаря французам и мстят за ограбление их дворца и уничтожение (вернее было бы сказать исчезновение) многих произведений искусства, которые в нем были собраны. Со своей стороны Юлий II горит жаждой мести за надругание над ним, а я обращаюсь мыслями к создателю, дабы он умерил страсти и положил конец войне. Декабрь 1511 года.

* * *

Если никакие дела мне не помешают, если я и далее буду работать так же споро, как и в последние месяцы, то надеюсь к сентябрю все закончить. Я уже написал фигуру господа бога, отделяющего воду от земли. Вокруг этой сцены изобразил четырех рабов, предпринимающих отчаянные усилия, чтобы не погибнуть в буре, разразившейся по воле создателя. Они взывают о помощи, но изображенные рядом пророки и сивиллы не внемлют этим крикам, звучащим словно проклятия, и продолжают листать толстые фолианты, находясь во власти собственных дум. У меня такое ощущение, что эхо этих криков разносится только в Сикстине и к ним глух даже сам создатель.

Что касается самих фресок, могу добавить, что сцена сотворения солнца и луны была почти закончена, когда я заставил себя отправиться домой.

Вопреки обыкновению папа весьма редко появляется в Сикстинской капелле. Придет, второпях взглянет на фрески и на прощанье не преминет поторопить меня.

Постоянно получаю из дома письма. Сегодня написал отцу и пообещал, что отвечу Буонаррото, как только смогу. Ничего с ним не стрясется, если потерпит немного. Больше всего опасаюсь, что мои домашние начнут совать нос в дела, навалившиеся теперь на нашу республику. Пусть заткнут уши, наберут в рот воды и поболе думают о своих заботах, а уж Синьория как-нибудь без них управится с политикой. Да и мне будет спокойнее, если они будут помалкивать. Когда мои домашние во главе с нашим родителем Лодовико принимаются судить и рядить о политике, они несут несусветную чушь. Неотесанными мужланами их не назовешь, но им не хватает твердых убеждений, чтобы уметь соразмерять свои чувства и здраво судить о политике.

* * *

В последнее время работаю с огоньком и дело спорится. Надеюсь закончить роспись через несколько месяцев. Эта уверенность окрыляет меня и преумножает силы. Чувствую, что почти прирос к своду Сикстины. По утрам не успею проснуться, как тут же смотрю наверх, словно над головой у меня фрески, а руки тем временем тянутся к ящику с кистями и красками и я уже кличу подмастерьев. Такое состояние длится какое-то мгновение, когда я действую не по собственной воле. Затем я прихожу в себя и начинаю вновь обретать ощущение реальности, а потом опять оказываюсь в Сикстине.

В бытность мою во Флоренции мне не раз приходилось слышать разговоры о том, что время от времени художник должен отходить от работы, дабы дать душе "отдохновение". Оно необходимо, считает Альберти, ибо дает возможность художнику отвлечься и хорошенько поразмыслить над новыми идеями. То же самое случается с атлетами, которым передышка необходима, чтобы мускулы набрались сил.

Должен признать, что мне ни разу не удалось еще следовать такому совету. Хотя порою мне приходилось пребывать в бездействии, но это всегда происходило не по моей доброй воле. Более того, я вынужден был отдыхать лишь тогда, когда на меня обрушивались серьезные неприятности. Словом, я никогда не мог себе позволить такое "отдохновение" для души.

После завершения работы над фресками рассчитываю немного отдохнуть и побыть в спокойствии. Хотя уже теперь частенько подумываю о новом деле, которое мне представляется еще более сложным и значительным, нежели фрески в Сикстинской капелле. Это должно быть такое произведение, в котором живопись и скульптура явили бы собой единое целое, и я смог бы тем самым положить раз и навсегда конец вечным спорам о превосходстве одного вида искусства над другим. Пока это всего лишь мечта, но я надеюсь осуществить ее когда-нибудь. Какая заманчивая идея – перечеркнуть в сознании людей прочно укоренившееся мнение о том, что живопись и скульптура развиваются, якобы следуя по разным орбитам.

Как бы я хотел показать в одном произведении, что между этими формами искусства нет границ...

Теперь же я должен поведать о горестном известии. На днях узнал, что во Флоренции уничтожены мои картоны к "Битве при Кашина". Вот до какой низости дошли мои завистники и недруги! Некоторых из них я, кажется, знаю. Своими гнусными поступками молодые негодяи получили печальную известность в городе. Уничтожение или исчезновение этих рисунков лишило меня последней надежды написать фреску во дворце Синьории.

Не хочу более об этом думать. Надеюсь, что злодеи будут вскоре опознаны и предстанут перед судом. Их будет судить вся Флоренция.

И все же мне представляется странным, что злоумышленники не проявили никакого интереса к картонам Леонардо * для "Битвы при Ангьяри" и польстились именно на мои рисунки, которые в "целях предосторожности" хранились под замком и не показывались публике.

* ...не проявили никакого интереса к картонам Леонардо – картоны постигла та же судьба.

* * *

Испанские полчища вторглись в Тоскану, подвергли дикому разграблению Прато и восстановили власть Медичи во Флоренции. Ничего более не хочу добавить к сказанному, дабы не терзать душу. Слезами горю не поможешь.

Эта запись всегда мне будет напоминать о том, что в августе 1512 года вновь были растоптаны флорентийские свободы.

* * *

Сегодня, в День всех святых, папа Юлий II спустился в Сикстинскую капеллу и освятил мои фрески. Он лично отслужил торжественную мессу со всей помпой, полагающейся для столь знаменательного события.

Папа сильно сдал и с трудом передвигается. Лишь благодаря своей железной воле ему удается как-то держаться на ногах. Страдания и несчастья последних месяцев вконец доконали его, и придворные лекари уже не скрывают опасений за его здоровье. Однако могу с удовольствием отметить здесь, что папа долго разглядывал расписанный фресками свод и остался им явно доволен. Наконец осуществилась его заветная мечта почтить достойным произведением память папы Сикста IV, его родного дяди. Именно по распоряжению папы Сикста была построена эта огромная капелла, которая и носит его имя.

Юлий II питает глубокую признательность к папе Сиксту, который возвел своего тридцатилетнего племянника в сан кардинала, присвоив ему титул Сан Пьетро ин Винколи, и тем самым открыл ему путь к ватиканскому престолу.

Видел сегодня утром, как вокруг папы тесным кольцом стояли Джульяно да Сангалло, Браманте со своими приспешниками, включая Джульяно Лено, и Рафаэль с неизменной свитой почитателей и учеников. Чуть поодаль толпились знатные придворные, кардиналы и множество других знакомых мне лиц. Пышное великолепие собравшихся в зале никак не вязалось с рубищем и наготой изображенных на своде моих героев, которые родились в бедности и умерли в нищете. В связи с этим хочется напомнить, что Юлий II вышел из бедной семьи * и в раннем возрасте вошел в нищенский монашеский орден св. Франциска.

* ... Юлий II вышел из бедной семьи – действительно, будущий папа родился в Савоне в семье бедного рыбака, которая возвысилась благодаря стараниям его родного дяди, папы Сикста IV.

После торжественной церемонии Сикстина была открыта для всеобщего обозрения. Пополудни началось паломничество простого люда. И в последующие дни капелла будет открыта для римлян, которые будут приходить сюда молчаливыми толпами. Все смогут увидеть мои фрески, созданные по воле папы. Уже сегодня я видел первых посетителей из простонародья. Должен заметить, что римляне проявляют живейший интерес к моим росписям. Мне доставляет большое удовольствие слушать, как они обмениваются мнениями при осмотре свода, или рассматривать их живописные лохмотья. Это уже совсем иная картина, отличная от той, что можно было видеть утром. Но она более подходит к самому духу моих фресок.

Опускаю все восхваления и "поздравления", которых вдоволь наслушался утром. Самую верную похвалу выскажет время, ибо только оно способно по достоинству оценить произведение искусства. Так что к этому разговору мы еще вернемся позднее, через тысячу лет, и не забудем при этом упомянуть и моего Давида.

Когда фрески были закончены в середине прошлого месяца, папа Юлий тут же распорядился немедленно убрать леса и начать подготовку Сикстины к предстоящим торжествам. Перечить ему не хотелось, и я не стал возиться с разборкой, ибо дело это кропотливое и потребовало бы немало времени. Такого же мнения был и плотник Антонио. Поэтому леса были не разобраны, а в спешке повержены. Увидев груду досок, крюков, скоб и веревок, я тут же поспешил освободиться от хлама, разделив добро поровну между Антонио и его подручными.

Что еще добавить к сказанному о сегодняшнем дне? Мне немало пришлось натерпеться от назойливости слишком пылких почитателей. Завтра уезжаю домой, во Флоренцию. Чувствую, что мне просто необходимо свидеться с братьями и нашим отцом Лодовико.

Теперь, когда дело позади и фрески написаны, считаю полезным отметить здесь, что Сикстинская капелла имеет тринадцать метров в ширину и тридцать шесть в длину, а высота ее насчитывает около двадцати метров. Я здесь написал почти триста фигур, начиная с мая 1508 по октябрь нынешнего года. Если отсюда вычесть время, потраченное на поездки в Болонью и устройство других дел, то в общей сложности на роспись свода у меня ушло почти три года.

Всем тем, кому, возможно, попадут в руки эти мои записки, хочу еще сказать, что мне немало пришлось попотеть и померзнуть, лежа на лесах под самым сводом. Летом жара была там несусветная, а зимой зуб на зуб не попадал от холода. 1 ноября 1512 года.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Рим, май 1513 года.

Вернулся в Рим из дома, где провел почти полгода. За время моего отсутствия произошло немало событий, о которых следует здесь вспомнить.

Прежде всего хочу сообщить о том, что более всего меня опечалило. 21 февраля умер Юлий II, почти через четыре месяца после освящения моих фресок в Сикстинской капелле. Всем было известно, что папа давно хворает, но никто не мог предположить, что конец его так близок. Даже я, хотя и знал покойного очень хорошо. Он ушел от нас, не дожив до своего семидесятилетия.

Сейчас принято говорить, что человек он был строптивый, и такое мнение широко бытует среди людей. Но оно не отвечает действительности. Юлий II обладал железным характером и человек был своевольный. Но его своеволие не следует путать с довольно распространенным самодурством. Оно, скорее всего, было порождением его собственного нрава; порою он был способен пересмотреть принятое решение и отрешиться от него, коли это диктовалось интересами дела. Но уж если им овладевала какая-нибудь идея, он становился непоколебимым и упрямо противился каким бы то ни было возражениям. Таким он был в государственных делах, в отношениях с другими странами и даже в общении с друзьями. Таким он был и по отношению ко мне.

Будучи еще во Флоренции, я неожиданно для себя узнал, уже после его кончины, что в своем завещании он распорядился, чтобы я продолжил работу над его монументом. Таким образом, он никогда не расставался с этой идеей, хотя я думал иначе, особенно когда папа поручил мне расписать свод в Сикстинской капелле. Итак, Юлий II пожелал, чтобы его монумент был завершен лишь после того, как будет расписана капелла папы Сикста IV из рода Делла Ровере.

Возможно, он принял обет в память папы Сикста, своего родного дяди, а может быть, просто дал самому себе такой зарок. Но я выполню его волю и создам невиданный доселе и ни с чем не сравнимый монумент. На днях подписал контракт с наследниками папы Юлия. Работа меня ожидает колоссальная. Мне надлежит вернуться к первоначальному замыслу, когда я впервые взялся за это дело, пересмотреть все старые рисунки и наброски, а затем уж все заново обдумать и переделать. Придется отправиться в горы, в Каррару, вновь заделаться каменотесом, вспомнив былой опыт. На сей раз все будет гораздо проще. По новому контракту я должен закончить всю работу за семь лет. Монумент будет водружен у внутренней стены собора св. Петра, а посему придется несколько сократить его размеры и пересмотреть первоначальный проект.

Как ни тяжело вспоминать, но все же должен признать, что мои отношения с папой Юлием не всегда складывались гладко. Порою некоторые его слова обращались для меня подлинной драмой, бередившей мне душу. А вот папа Юлий никогда не принимал всерьез кое-какие мои слова, сказанные в сердцах. Он, как никто другой при дворе, прекрасно знал мой нрав. Даже если он бывал не прав по отношению ко мне, то потом всегда сам откровенно признавал свою неправоту.

В марте сего года новым папой был избран кардинал Джованни Медичи, сын Лоренцо Великолепного. За его избрание особенно ратовал кардинал Содерини, брат бывшего гонфалоньера Флоренции, который ныне пребывает в изгнании в Риме, пользуясь покровительством тех же Медичи... Сам по себе этот факт настолько странен, что вызывает у меня серьезные сомнения относительно верности республиканским идеалам низложенного гонфалоньера. Он находился во главе Синьории, когда Медичи вошли во Флоренцию. Говорят, что они убедили его оставить город, пообещав сохранить ему жизнь. Что же, свое обещание они сдержали. Но не будем говорить об этих вещах. При одном воспоминании о них у меня сердце разрывается на части.

Я хорошо знаю вновь избранного папу. Помню, что, будучи еще мальчиком, нередко сидел с ним за одним обеденным столом во дворце. В ту пору я посещал школу ваяния в садах Сан-Марко. И поскольку я хорошо его знаю, могу сказать, что никогда не питал к нему большой симпатии. Видимо, и с его стороны ко мне проявляется некоторая скрытая неприязнь. Мне прежде всего претило в кардинале Джованни Медичи то, что многие называли, да и по сей день называют, "обходительностью". Но для меня он всегда оставался человеком изворотливым, способным на лицемерие и коварство. Именно это я и презираю в нем. Однако благодаря своему обхождению и добрым милым манерам новый папа Лев X наверняка заполучил себе в союзники Рафаэля, в чем я нисколько не сомневаюсь. Мне известно, что он ставит выше всех этого "любезного сына". Доподлинно знаю, что меня он всегда старался не замечать. По крайней мере так было до сегодняшнего дня.

Итак, пока я был во Флоренции, умер один папа и на смену ему пришел другой. Но за эти прошедшие месяцы произошло такое, о чем я должен постоянно помнить. Коли говорить начистоту, то, уезжая из Рима, я оставил там папу, который ценил меня, а вернувшись, нашел там другого, очень непохожего на предыдущего и не желающего считаться со мной. Возможно, я сам себе навредил. Ведь, будучи во Флоренции, я не кривил душой и открыто возмущался "геройством" испанских захватчиков против мирного населения Тосканы.

Стоит лишь вспомнить о насилии, учиненном в Прато, как гнев застилает мне очи и я загораюсь ненавистью к испанцам, друзьям и заступникам семейства Медичи. Им явно пришлось не по нутру, что я, не таясь, говорил повсюду правду о событиях в Прато.

Очевидно, Медичи чувствуют свою вину и предпочитают забыть о зверствах и бесчинствах. Но неужели я мог трусливо помалкивать? О зверствах в Прато всем известно. Наш народ должен знать о них правду и извлечь для себя урок. Если бы камни могли говорить, то и они возопили бы. Обесчещенные женщины, девушки, многодетные матери, разграбленные дома, оскверненные храмы, где насильники искали золото. Войско Кардоны оставило Прато, когда все слезы были выплаканы.

Медичи хотели бы замолчать эти и другие вопиющие факты. Но я, как и всякий истинный республиканец, не могу молчать, и правда для меня дороже всего. А тем временем новые правители разогнали Большой совет, заменив его ассамблеей из двадцати пяти членов во главе с Паоло Веттори, и изъяли все оружие. Вначале испанцы надругались над Тосканой, а затем Медичи поставили ее на колени. Теперь они объявили об амнистии всем гражданам, пострадавшим во времена прежнего правления, как будто этим можно заставить забыть, что гражданские свободы растоптаны.

Если во Флоренции я ополчился против Медичи, то только потому, что считаю их душителями свобод. Не удивительно, что новый папа Медичи не замечает меня. Но и мне не до него: я настолько поглощен сейчас монументом папе Юлию, что вряд ли смог бы еще чем-либо заняться. Буду вовсю трудиться над заказом семейства Делла Ровере.

Хочу поведать и о другом. Когда в ноябре прошлого года я приехал на побывку к своим во Флоренцию, то нашел наш дом пустым и заброшенным. Мне пришлось прождать более двух часов, прежде чем появился отец, а потом уже и мои братья Буонаррото, Сиджисмондо и Джовансимоне. Из дома, оставленного без присмотра, выкрали всю одежду и белье. Мне даже не во что было переодеться после долгого пути. Но это позволило мне воочию убедиться, как моя родня печется о нашем добре.

Чтобы не продолжать неприятный разговор о семействе Буонарроти, скажу лишь что мне обошлось в копеечку наплевательское отношение моих родственничков к нашему дому. На следующий день я накупил одежды и белья, расплатившись наличными, и вручил покупки отцу. Надеюсь, что в следующий мой приезд найду все в целости и сохранности. Виделся также и со старшим братом, Лионардо.

* * *

Вначале война, а затем болезнь и кончина Юлия II вконец опустошили ватиканский двор. Спасаясь от здешнего уныния, многие поэты, музыканты, ученые постарались найти пристанище в другом месте. Рим оставили и многие придворные, выдвинувшиеся еще во времена папы Борджиа. Но следует признать, что двор очистился от многих авантюристов, бездельников и прожигателей жизни и теперь здесь дышится значительно легче. Уже в последние месяцы войны в Ватикане воцарился более здоровый климат. Появилась большая простота в общении и манере одеваться, да и официальные приемы обрели более скромный характер.

Однако после избрания папой кардинала Джованни Медичи, рьяного защитника интересов собственного семейства, прежние бездельники вновь вернулись к папскому двору. И не только они. За ними потянулись в Рим молодые честолюбцы, число которых растет изо дня в день. И хотя в Ватикане теперь воцарился новый дух, но в сравнении с временами Юлия II положение не изменилось к лучшему. Новая атмосфера весьма благоприятна для верхоглядов всех мастей, выскочек и горлопанов, то есть людей, склонных пойти на любую сделку с совестью, лишь бы добиться желанной цели. Здесь тоже есть белые вороны, но таковые живут на отшибе.

Среди вновь прибывших выделяется своей находчивостью и изысканными манерами один молодой человек. Родом он из Ареццо, сын бедного сапожника *. Благодаря своему литературному дару он обрел известность при дворе банкира Агостино Киджи, а теперь блистает в Ватикане. Пишет сонеты и скабрезные сцены, пользующиеся большим спросом. Кажется, на них падок и Рафаэль, с которым молодой литератор вначале переписывался, а затем и подружился. Стиль вновь прибывшего литератора по душе Рафаэлю. Его писания тешат самолюбие и будоражат вновь чувства, угасшие после краха честолюбивых надежд. До переезда в Рим этот юноша посещал художественную мастерскую в Перуджии. Но живописец из него не вышел, и теперь он старается с лихвой наверстать упущенное на литературном поприще.

* ...сын бедного сапожника – имеется в виду Пьетро Аретино (1492-1556), литератор и памфлетист, прозванный "бичом государей".

При дворе папы Льва выдвинулось немало молодых людей, среди коих процветает один ломбардец по имени Паоло Джовио *, медик и литератор. Но особенно повезло мантуанцу Кастильоне *, который обрел известность еще при княжеском дворе в Урбино. Он слывет образцовым дворянином и безупречным придворным. За ним признаются немалые достоинства. Его верными союзниками неизменно выступают грация, спокойствие духа, тактичность, терпение и так далее и тому подобное. А при таких талантах ему не составило труда завоевать расположение Льва X. Но прежде всего он друг Рафаэля. Ничего не поделаешь, чтобы заручиться милостью папы, нужно вначале подружиться с живописцем из Урбино.

В эти месяцы я немало насмотрелся на этих людей, обладающих даром завоевывать расположение ближнего и умеющих жить.

Вот, к примеру, один венецианец по имени Пьетро Бембо *. Он несколько постарше остальных, отличается веселым нравом и за короткий срок сделал блестящую карьеру. Опытный царедворец с замашками авантюриста, Бембо прошел жизненную школу при княжеских дворах Феррары и Урбино. В бытность свою в Ферраре он пользовался особым расположением Лукреции Борджиа *, что принесло ему большую известность. Да и в Урбино ему сопутствовал успех у тамошних знатных дам.

Теперь он завел здесь любовную интрижку с некой Фаустиной. И несмотря на это, папа возвел его в церковный сан. Своим возвышением Бембо обязан прежде всего хорошему знанию латыни. Папе Льву хотелось, чтобы папские буллы составлялись на изысканном языке в стиле Цицерона, и он призвал Бембо к своему двору. Однако он не назначил его писарем апостольских указов, поскольку эта должность давно уже принадлежит Рафаэлю. Смирившись с этим, Бембо блестяще справляется со своей ролью главного придворного латиниста, вызывая всеобщую симпатию.

* Паоло Джовио (1483-1552) – медик и историк, автор Итальянской хроники с 1494 по 1547 г.

* Кастильоне, Бальдассарре (1478-1529) – писатель, обрел известность изданием сборника "Придворный" (книги 1-4, 1528), написанного в форме бесед, своеобразного кодекса воспитанного и всесторонне образованного человека.

* Бембо, Пьетро (1470-1547) – писатель, историк, лингвист; кардинал с 1539 года. Сторонник создания национального литературного языка на основе флорентийского диалекта ("Рассуждения о прозе и народном языке", 1525). Написал на латыни историю Венеции 1487-1513 гг. и перевел свой труд на итальянский язык.

* Лукреция Борджиа (1480-1519) – дочь папы Александра VI, покровительница поэтов и художников, была трижды замужем, последний раз за феррарским герцогом Альфонсо I Д'Эсте.

Узнал на днях, что в Рим скоро пожалует кардинал Джулиано Медичи, родной брат папы. Он привезет с собой Леонардо, который оставил Ломбардию, захваченную французскими войсками. Видимо, Леонардо надеется преуспеть здесь благодаря своему новому покровителю. Но ему придется считаться с Рафаэлем, которого папа ни в чем и никогда не обделит. Вряд ли Лев X решится рисковать своим любимцем и противопоставлять ему такого прославленного мастера, каким является Леонардо. Иного мнения здесь быть не может, ибо папа очарован "грацией" своего придворного живописца.

Любой художник, желающий быть в фаворе при дворе, вначале должен заручиться расположением Рафаэля, а затем уж его рекомендуют папе. Не думаю, что протекция Джулиано деи Медичи может сослужить службу Леонардо. В этих кругах безраздельно господствует молодой маркизанец, этот великий фаворит. Он здесь делает погоду, но поступает тонко и тактично, не злоупотребляя своим особым положением. Он может себе такое позволить, ибо папа для него в лепешку расшибется.

Новые веяния при ватиканском дворе во многих вселяют надежду. Я уже говорил о Леонардо. Многие из вновь прибывших, успевших войти в "конгрегацию" Рафаэля, нередко посещают и мой дом, находящийся в двух шагах от Ватикана. Боже, как они докучают мне своими обходительными манерами, в которых они подлинные мастера. Но я не симпатизирую этим болтунам, поднаторевшим в искусстве "умения жить". Хотя все они молоды, но мне кажутся дряхлыми старцами. Нет, они никогда не знали молодости, им неведома девственная красота простого чувства, способного пленить наше воображение...

Благословенный дух зерцалом отражает

Твой лик божественной красы,

Самой природой сотворенной для любви,

Что равной на земле себе не знает.

Тот дух сулит надежду на блаженство,

Порой прорвавшись изнутри дыханьем ветерка.

Тогда в очах любовь и состраданье вижу я,

Как точное подобие земного совершенства.

Как бы хотелось отвадить от себя этих вертопрахов. Готов переехать даже подалее от Ватикана. Хоть на Воронью бойню у колонны Траяна *. Ведь для папы Льва я как бы не существую. Он даже не удосужился принять меня приличия ради. Видимо, ему претят мои республиканские убеждения, и он до сих пор еще помнит мои смелые высказывания о том, какой ценой Медичи вернули себе власть. Но все дело в Рафаэле, к которому папа питает глубокую привязанность и одаривает его высочайшей милостью. Недавно он распорядился выделить средства на поездку в Афины учеников Рафаэля, дабы те привезли своему учителю рисунки со скульптур в Акрополе.

* ...на Воронью бойню у колонны Траяна – в начале XVI века глухой римский район, занятый виноградниками и огородами, расположенный по соседству с Бычьим рынком на месте форума императора Траяна.

А я тем временем сижу со своими обидами. Скрепя сердце вынужден терпеть, хотя многое мне не по нутру.

Если бы я обладал красноречием и не был букой, то мог бы, на худой конец, попытать счастья среди здешних недалеких дам или же, как это принято, покаяться...

Пишу об этом лишь для того, чтобы указать причину, вынуждающую меня покинуть жилище у церкви Санта-Катерина близ Ватикана, о чем не говорится ни в каких документах. Одному лишь мне известна суть дела, и она глубоко упрятана в морщинах, избороздивших мой лоб. Но я еще вернусь к этой теме.

* * *

Хотя мне самому пришлось побывать в Карраре и изрядно повозиться там, до сих пор не получено ни одной глыбы мрамора для монумента папе Юлию, а ведь я отдал четкие распоряжения Бальдассарре. Видать, этот болтун, владелец каменоломен, решил прикарманить мои денежки. Он даже на письма не отвечает. Если в течение месяца мрамор не будет доставлен, придется прибегнуть к более жестким мерам, и тогда ему не отвертеться. Не помогут никакие разговоры о непогоде или нехватке денег, чтобы расплатиться с рабочими.

Не могу понять одного: всякий раз, когда я ожидаю прибытия заказанного мрамора из Каррары, возникают непредвиденные трудности и проволочки. Я даже начинаю подозревать, что кто-то искусственно создает такие помехи, желая помешать мне в работе над заказом семейства Делла Ровере.

К счастью, мне удалось отыскать часть пропавшего мрамора, вывезенного мною много лет назад из Каррары. Но пока я в полном неведении относительно судьбы остальных партий мрамора. А мне приходится считаться с наследниками папы Юлия, особенно с кардиналом Леонардо Делла Ровере, который давит на меня и постоянно поторапливает.

Кардинал настаивает, чтобы я нанял побольше каменотесов и ускорил дело. Словно искусство – это какое-то штукарство. Думаю, что наследники папы Юлия опасаются какого-то нависшего над их заказом злого рока или противостоящей мне силы. Но я заверил кардинала в самых решительных выражениях, что непременно завершу эту работу. И все же он и его родственники в чем-то сомневаются. Все это начинает меня раздражать, и я не могу понять, в чем тут дело. Однако новых помощников нанимать не собираюсь, ибо не вижу в них никакого толка. Я сам должен изваять Моисея, рабов и другие скульптуры. Никто не сможет меня заменить, да и сам я никогда не потерплю, чтобы мой замысел искажали какие-нибудь ремесленники, сколько бы их ни было.

Кардиналу Леонардо давно бы следовало это понять и оставить меня в покое. Он должен верить мне, ибо других заказов у меня нет. Могу признать, что никогда еще я не был так свободен, как при нынешнем папе Медичи.

Среди чужестранцев, работающих в Риме, выделяется молодой венецианский художник по имени Бастьяно Лучани, прибывший сюда еще в 1511 году. Он был учеником знаменитого венецианского мастера Джорджоне да Кастельфранко. Я постоянно слежу за успехами молодого Лучани * и поддерживаю с ним самые добрые, если не сказать дружеские, отношения. Он лет на десять моложе меня, но я проникся к нему уважением за его независимость по отношению к Рафаэлю. Бастьяно всегда держался в стороне от последователей и учеников маркизанца, никогда не пользовался расположением Юлия II, да и нынешний папа к нему не больно благоволит. Все это дает основания полагать, что венецианец должен обладать иным характером, отличающим его от жаждущих славы молодых бездарей, обосновавшихся при папском дворе. При всем том юноша он искренний и душевный. Следуя нынешней моде, играет на различных музыкальных инструментах и неплохо поет. Кажется, именно за эти его таланты банкир Агостино Киджи пригласил юношу к своему двору.

* Бастьяно Лучани (1485-1547) – венецианский мастер, известный под именем Себастьяно дель Пьомбо (от итал. piombo – свинец), так как в 1531 г. получил должность прикладчика папской печати; друг Микеланджело. Из работ наиболее известны росписи в церкви Сан Пьетро ин Монторио и во дворце Фарнезина (Рим), "Пьета" (городской музей, Витербо).

Как бы там ни было, Бастьяно Лучани на хорошем счету в римских кругах. Думаю, что если он будет следовать моим советам, то вскоре сможет соперничать с самим Рафаэлем. Но превзойти его ему не удастся, хотя он и мечтает об этом. Ему явно недостает тех качеств, которыми в избытке наделен маркизанец. Они оба – совершенно разные типы. Насколько прост и даже грубоват венецианец, настолько тонок и изящен маркизанец.