Текст книги "Дневник Микеланджело Неистового"

Автор книги: Роландо Кристофанелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Я не питаю особой симпатии к этому большеротому человеку с лысым черепом и маленькими юркими глазками. Он мне чужд не только своим образом жизни, но и своими убеждениями. Все в один голос признают его "современным мастером". Я же склонен считать его современным только по части спеси. За свои деяния он заработал вполне заслуженное прозвище – "разрушительных дел мастер". Но его это не смущает, и он продолжает ходить с гордо поднятой головой.

Его появление на строительных площадках вызывает восхищение, особливо когда он принимается распекать каменщиков и рабочих, призывая их действовать поживее. Ему удается заражать своим пылом всех, кто работает под его началом, включая и моего друга Джульяно. А самого его постоянно поторапливает Юлий II.

На днях мне пришлось наблюдать за его действиями на той стороне Тибра, близ флорентийского квартала, где сносу подлежат многие старинные постройки. По распоряжению папы Юлия там прокладывается новая улица, которую уже окрестили в его честь и называют вия Джулия. Многие выражают недовольство, сомневаясь в целесообразности сноса ценных построек. Но на все возражения Браманте отвечает повелительным тоном, что ему некогда вступать в споры, а нужно поскорее расчистить место для новой улицы, берущей начало неподалеку от моста св. Ангела и ведущей к мосту папы Сикста. Февраль 1510 года.

* * *

Все с большим беспокойством думаю я о том, что вскоре леса в Сикстинской капелле будут разобраны и перенесены на новое место для завершения росписи потолка. Если говорить начистоту, это приятное волнение. Ведь скоро я смогу увидеть, что роспись первой половины свода закончена. Есть еще одна немаловажная причина, придающая мне силу и бодрость духа. Работа спорится, и наконец-то я могу признать, что техникой фресковой живописи овладел в совершенстве. Меня уже нисколько не тревожит мысль о возможном появлении плесени на грунтованной поверхности. А ходом моих работ доволен даже Юлий II.

Однако чувствую, как все тело постепенно свертывается комом. Шея спереди вздулась, словно у меня вырос зоб. Правое плечо возвышается над левым, а голова оттянута назад к спине. Разговаривая с собеседником, никак не могу найти для глаз нужное положение. И пока разговариваю с кем-нибудь, глаза непослушно смотрят в сторону. Даже папа заметил эту особенность и посоветовал мне отдохнуть от работы денек-другой. Но я уже не в силах оторваться от свода и каждый день спозаранку спешу в Сикстинскую капеллу, где чувствую себя как рыба в воде. Там, под сводом, мое тело принимает ставшее уже привычным для него положение и я уже не ощущаю никаких неудобств... Даже ломота в костях и резь в глазах проходят, силы прибывают, и я спокойно продолжаю работать. Но с наступлением сумерек, когда я вынужден прекращать работу, судорогой сводит все тело, словно на меня набрасывается стая прожорливых рыжих муравьев. И такая награда за труд меня ожидает каждый вечер.

Хочу сказать и о другом. Недавно выписал к себе из Флоренции сына Пьеро Бассо, чтобы тот присматривал за моим хозяйством. Вижу, однако, что парень целыми днями возится с глиной, рисует и тратит время понапрасну. Если таковы были намерения этого юнца и его отца, который просил за сына, то ему следовало оставаться у себя дома. Я обещал парню, что при желании он сможет и порисовать часок-другой, но не целый день и не по ночам, как это нередко с ним случается. Его отец заверил меня, что сын ко всему приучен, будет присматривать за моим мулом и даже спать на земле, коли в том будет необходимость.

На днях написал своему отцу и попросил его найти какой-нибудь благовидный предлог, лишь бы избавить меня от присутствия этого парня. Думаю, что к его же пользе поскорее вернуться во Флоренцию, где он сможет целиком заняться рисунком и учебой. Мне вовсе не хочется, чтобы он жертвовал собой ради моих домашних нужд. К тому же мне нужны подручные, привыкшие к житейским трудностям и способные на любые лишения, а не юнцы, мечтающие стать художниками.

Надеюсь, что, оказавшись у себя дома, парень не будет в особой обиде на меня. Он немало порасскажет отцу "новостей" о моих вкусах и привычках, моем нраве и прочем. Под нажимом своего родителя парень вспомнит, что в моем доме ему не приходилось видеть ни одной женщины, что живу я бирюком, питаюсь скудной пищей, как последний бедняк, и т. д.

Этот дом доставляет мне немало хлопот. Уборка, закупка провизии, подручные, мул... Мне не раз уже говорили, что пора жениться. Что и говорить, женщина смогла бы вести все хозяйство. Имея жену под боком, я был бы устроен. Ходил бы чистым и был бы ухожен, как и подобает порядочному человеку.

Но к этому разговору вернусь в другой раз...

Природой так заведено,

Что эти дамы и девицы

Сводить с ума большие мастерицы.

Одна из них сразила наповал,

Я из огня да в полымя попал.

Не пожелал такого и врагу:

Терзаюсь, мучаюсь, напраслину терплю.

И чем сильней горю, тем холодней ответ,

Порой бываю тихой радостью согрет,

Тогда счастливее меня на свете нет.

Май 1510 года.

* * *

В Ватикане только и разговоров что о портрете папы, написанном Рафаэлем *. Мне на днях показывали его в папской приемной. Работа выполнена с присущим маркизанцу старанием, и в ней он отдал дань лучшим флорентийским традициям. Юлий II изображен сидящим в рабочем кресле с высокой спинкой. Руки его опираются на подлокотники, а пальцы сплошь усыпаны кольцами с драгоценными каменьями. Облаченный в нарядные красно-белые одеяния, папа сидит с покрытой головой. Его лицо с длинной и белой как лунь бородой контрастирует с пурпуром накидки и головного убора, сразу же привлекая внимание. Такое противопоставление не может не вызвать восхищение. Ярким живописным пятном выделяется и белоснежная туника с бесчисленными складками, столь умело распределенными, что они кажутся легкими как пушинки. Картина оставляет приятное впечатление, и я бы даже сказал, что от нее глаз не оторвешь.

* ...о портрете папы, написанном Рафаэлем – портрет находится в галерее Уффици, Флоренция (ок. 1511).

Как говорится, это "стоящая живопись", которая пришлась бы по вкусу старым мастерам флорентийской школы. Картина прекрасна и по форме. Краски положены в разумной дозировке и сочетании, да и композиция превосходна. Юлий II сидит со слегка опущенным книзу взором и плотно сжатыми губами. Он именно таков, папа, и его сразу узнаешь. В Риме один только Рафаэль способен писать портреты столь высокого художественного достоинства.

Мне сказывали, что маркизанец пишет еще один его портрет на стене одного из залов папских покоев. На сей раз Юлий II предстанет в облике канонизированного папы Григория I в окружении других персонажей. Кажется, Рафаэль помещает немало портретов в своем фресковом цикле. Там у него портреты живых и мертвых. Он готов удовлетворить любую просьбу и пишет даже лики усопших. Так и хочется назвать его "ликописцем". Думаю, однако, что эта склонность к писанию портретов составляет одну из сильнейших сторон искусства Рафаэля. Здесь ему приходится раскрывать тайны ремесла и показывать все свое художественное мастерство, принесшее ему славу.

Откровенно говоря, мне не хватило бы прыти по этой части. Да и можно ли испытывать удовольствие от работы, когда перед тобой торчит физиономия какого-нибудь идиота, чьи глаза шпионят за каждым твоим движением. Нет, я предпочитаю творить в уединении, чтобы никто мне не докучал. И как бы ни был велик свод Сикстинской капеллы, на нем не найдется места ни одному портрету. Кстати, любому, кто просит меня изобразить его в облике пророка или другого персонажа, я неизменно отвечаю: "Какой в этом прок?"

Я беру своих героев из головы и не ищу их ни среди богачей, ни среди бедняков. На потолке Сикстинской капеллы никогда не будет изображен никто из членов римской курии, ни их племянники и придворные. Я работаю для всех, и никому не будет дана привилегия увидеть собственное изображение. Меня отнюдь не вдохновляют лица всех этих бездельников, погрязших в праздности. Персонажи, которые я мог бы изобразить, находятся вне моего художественного сознания, вне моих личных привязанностей. Мой взор обращен к миру и его создателю. Я стремлюсь выразить общее, присущее всему человечеству. С меня достаточно того, что в обычной повседневной жизни мне приходится иметь дело с отдельными людьми.

Даже если бы мой отец попросил меня создать его портрет, я бы, рассмеявшись, сказал ему: "Какая тебе от него польза?" Когда у меня возникает мысль изобразить самого себя, я тут же гоню ее прочь и говорю себе: "Для чего тебе автопортрет?"

Не перестаю думать об отце и братьях. А в последнее время у меня возникла мысль отдать им свои сбережения в банке Санта Мария Нуова и приобретенные мной поместья в окрестностях Флоренции. Может быть, тем самым мне удастся решить раз и навсегда наши семейные проблемы. Может быть, тогда между нами установятся иные отношения. А самое главное, я смог бы избавить себя от стольких забот и неприятностей. Но мой братец Сиджисмондо – отпетый бездельник, как, впрочем, и Джовансимоне. А отец совершенно не способен держать семью в руках. Боюсь, что они враз промотают все деньги и поместья. Следует еще раз все хорошенько продумать, прежде чем заводить об этом разговор с отцом.

Мне не дает покоя и другая мысль. Сохранив часть своих сбережений, я мог бы вернуть семейству Буонарроти его былое достоинство. Словом, мне хотелось бы, чтобы мое состояние досталось тому из Буонарроти, кто смог бы с толком использовать его и продолжить наш старинный род, до сих пор не утративший свой фамильный герб. Но среди моих братьев я не вижу никого, кто был бы способен на это, кому была бы дорога наша фамильная честь. Даже Буонаррото не таков, хотя я его считаю лучшим из братьев. Меня бесконечно огорчает, что все мои заботы о семье и старания не приводят к желанному результату.

Такое впечатление, что моих домашних это вовсе не занимает. Им до сих пор не зазорно жить на улице Моцца, в этой мышиной норе. Да они и не думают подыскать себе более достойное пристанище. Я же который год только и мечтаю об этом. Себе же на голову приобрел им во Флоренции лавку, из-за которой распри в семье еще более обострились. Вижу, что все мои честолюбивые мечты наталкиваются на полное безразличие моих домашних.

Должен здесь отметить, что Баччо д'Аньоло, этот упрямый осел, все еще бьется над идеей завершить купол Филиппо Брунеллески. Даже оставшись в одиночестве со своим проектом, он не хочет сдаваться, несмотря на очевидную правоту моих возражений. Уезжая из Флоренции, я пообещал задать ему трепку, посулив то же самое попечителям собора Санта Мария дель Фьоре. Говорят, что Баччо все же установил часть аркатур вокруг барабана под куполом и намерен работать далее. Едва вернусь домой, заставлю сбросить всю эту чепуху. Я поклялся себе довести дело до конца. Никому не дозволено навязывать свои бредовые идеи, а тем паче уродовать чужие творения.

* * *

Сегодня могу записать, что роспись первой половины плафона Сикстинской капеллы завершена. Начну расписывать оставшуюся часть свода сценой сотворения человека. Надеюсь, что работа пойдет поживее, ибо теперь в этом деле мне нечему учиться. Не придется более заменять написанное, замазывать плесень или ссориться с помощниками. Работа должна идти своим чередом, так как почти каждая деталь заранее продумана. Тешу себя надеждой, что и папа перестанет наконец донимать меня своими "советами", которые еще ни разу не пошли мне на пользу. Пусть лучше занимается делами церкви и государства, а я уж как-нибудь сам справлюсь со своей работой.

Кстати, должен заметить, что Юлий II несколько дней назад отправился в Болонью, одержимый своей прежней идеей подчинить себе Феррарское княжество. Взял с собой Браманте, который будет ему нужен для фортификационных работ. Папа выехал из Рима во главе многочисленного войска, надеясь изгнать князей д'Эсте из Феррары. Может быть, ему и удастся осуществить свои планы, если только о них вовремя не разнюхает французский король. Ну, да бог с ним. Поживем – увидим.

Самое главное, Юлий II уехал, не оставив мне никаких распоряжений относительно работ в Сикстинской капелле. А ведь ему было известно, что надо разбирать леса и переносить их на другое место. Денег на эти работы мне не дали, и я теперь не знаю, что предпринять. В утешение могу позволить себе немного отдохнуть. За это время мои глаза вновь привыкнут видеть мир так, как его видят все остальные люди, да и члены мои обретут наконец нормальное положение. Меня особенно беспокоит левое плечо, его словно чем-то придавило. До сих пор хожу, припадая набок, как хромой...

Я нажил зоб усердьем и трудом

(В Ломбардии иль где, кто его знает,

С воды вот так же кошек распирает),

Мой подбородок сросся с животом.

Задравши бороду, грудь изогнув дугой,

Нахохлившись, как гарпия, лежу,

А краска брызжет с кисти по лицу,

Я окривел, от пятен стал рябой.

Бока мне брюхо подпирают,

Противовесом служит зад;

Ногами тыкаюсь вокруг,

Вся кожа спереди свисает

Ни встать, ни посмотреть назад,

И сам натянут, как сирийский лук.

Рассудок помутнел и голова кружится.

Как ни вертись – из искривленного ствола

Стрелять по цели не годится,

И живопись моя мертва.

Пришелся я не ко двору и живописец никакой.

Порукой мне один Джованни * – заступник от молвы худой.

Конец сентября 1510 года.

* Порукой мне один Джованни... – Джованни ди Бенедетто из Пистойи, литератор, канцлер флорентийской академии, друг Микеланджело.

* * *

В эти дни мои фрески могли свободно увидеть все, кто оказывался в ватиканском дворце. Интерес к ним был столь велик, а желающих взглянуть на мою работу оказалось такое множество, что я не смог воспрепятствовать доступу в Сикстинскую капеллу. Помимо прелатов и дворцовых эрудитов, здесь побывало немало художников, артистов, ремесленников. Смешно было наблюдать, как люди рассматривают фрески, высоко задрав головы. Некоторые прелаты с трудом скрывали удивление при виде наготы моих героев. Слышал, как люди говорили о подлинном чуде и давали оценки столь же восторженные, сколь и смешные.

Вчера в Сикстинскую капеллу приходил Рафаэль с молодыми людьми, и мне не раз приходилось ловить их восхищенные взоры, обращенные ко мне. Ну что же, если они надеялись увидеть здесь обычную посредственность, им пришлось изменить свое мнение. Их учитель часто улыбался. Может быть, он находил у меня что-нибудь для себя полезное. Ведь маркизанец всегда рассматривает заинтересовавшее его произведение не без выгоды для себя. Я даже заметил, как он весь преобразился во время осмотра, словно увиденное целиком его захватило. Уж не знаю, какие мысли его одолевали в тот момент.

Но именно вчера я почувствовал, как недостает папы. Не было как раз главного виновника моей новой работы. Уверен, что никому, кроме папы Юлия, не пришла бы в голову счастливая мысль расписать свод Сикстинской капеллы. Любой другой счел бы эту идею неосуществимой. Заслуга этого папы перед искусством – в его удивительной способности понимать, что наиболее важно. Его идеи обоснованны и, более того, подкреплены страстным желанием добиться их осуществления, и это не может не волновать художника.

Замечаю, что начинаю петь папе дифирамбы. А тем временем не могу отделаться от мысли, что он уехал в Болонью. Уехал, не оставив мне никаких распоряжений. Я не могу себя чувствовать спокойно, как Рафаэль. Отъезд папы для него ровным счетом ничего не значит, а вот я не нахожу себе места. Два месяца маюсь в ожидании вестей из Болоньи, не зная, за что взяться. Но лучше оставить этот разговор.

Хотелось бы убежать во Флоренцию от мрачных мыслей и не думать более о дальнейшей судьбе моих росписей в Сикстинской капелле. Сколько раз собираюсь покинуть Рим хоть на несколько недель, и никак не решусь. Уже год обещаю своим проведать их. Однако нужно решиться и поскорее двинуться в путь. К тому же эта поездка поможет мне навести дома порядок, где ссоры не утихают. Судя по последним письмам, моих домашних занимает одно – как бы сорвать с меня поболе. Еще одна тема, которая может испортить мне настроение на целый день.

В последнее время вновь взялся за поэзию. Написал уже шутливые стихи о моей работе под сводом Сикстинской капеллы. А на днях повстречал в этих местах женщину красоты необыкновенной. Поистине божественное создание...

Любовь живет вне сердца моего.

Иной источник страсть мою питает,

А ретивое верности не знает

Оно изменчиво, в нем зыбко все.

Вкусив любовь, я просветлел душой

И понял: все от бога и не вечно.

На горе мне, и ты недолговечна,

Хоть и сияешь дивною красой.

Тепло и пламень неразлучны,

И красота от божества неотделима.

В твоих очах мне виден рай,

И мысли, что душе созвучны,

К тебе влекут неодолимо.

О, погоди же, вежды не смыкай!

Думаю также написать о том, как здесь повсюду куют оружие, готовясь к войне против Феррары, изгнанных болонских правителей и их союзников, французов. Ноябрь 1510 года.

* * *

Пока я не занят делами в Сикстинской капелле (куда надеюсь вскоре вернуться), меня осаждают заказами на картины и скульптуры. Прими я их, был бы обеспечен работой не на один год. Но здесь никак не могут взять в толк, что я работаю без помощников, коим можно было бы поручить часть работы, дав ряд дельных советов.

Но я творю не для частных галерей княжеских дворцов, и мои работы не предназначаются для украшения будуаров куртизанок и сиятельных вельмож. Нет, я не работаю ради чьей-либо утехи. Одного желаю, чтобы после моей смерти никто не смог бы продавать или приобретать мои произведения. Вот отчего я не в силах заставить себя взяться за портрет какой-нибудь светской красавицы или знатного кавалера. Я создаю портрет всего человечества, на который любой человек может смотреть как в зеркало и познавать себя.

Вчера заперся в Сикстинской капелле, где провел не один час с моими творениями. Старые мысли, мечты и сомнения вновь нахлынули на меня и закружились в голове хороводом былых воспоминаний. Но странное дело, все это показалось мне столь далеким, словно не я, а кто-то другой терзался этими мыслями, проводя бессонные ночи. И все же должен признаться, что именно те далекие мечты и желания заставили меня в совершенстве познать технику фресковой живописи и не отступиться на первых порах от непосильной задачи. Ведь у меня не было учителей, которые подсказали бы, как нужно действовать. Поначалу в Сикстинской капелле мне пришлось работать с оглядкой, а потом уж дела пошли быстрее. И вовсе не потому, что папа то и дело подгонял меня. Его призывы работать побыстрее всегда воспринимались мною как пустой звук. Но когда ценой неимоверных усилий я обрел нужную сноровку и дошел до середины свода, мне удалось написать сцену сотворения женщины с неведомой мне ранее легкостью. Теперь уже никакие помехи не в силах остановить меня в работе.

И все же боюсь, что в один прекрасный день Юлий II зачеркнет все работы в Сикстинской капелле. Ведь ему ничего не стоит изменить свое прежнее мнение и охладеть к росписям. В любой момент он может сказать: "Я уже стар. Пусть мой преемник занимается этим делом". Более всего страшусь услышать от него такие слова. Тогда конец моим мечтам и надеждам. Вот почему я не могу пребывать в благодушном настроении, ибо папа Юлий – человек ненадежный. Почти два месяца томлюсь в ожидании. Когда же наконец будет дано распоряжение приступить к завершению работ?

Злосчастный рок довлеет надо мной и моими творениями. Как он злорадствует, то и дело вынуждая меня страдать, теряться в сомнениях! Как он насмехается над моими стараниями! А ведь папе ничего не стоило сказать мне перед отъездом: "Вот тебе все необходимое. Переноси леса на новое место и заканчивай начатое дело". Я бы теперь не мучился. Вижу, однако, что на сей раз мне самому придется отправиться в Болонью. Уж тогда я заставлю его считаться с моими правами. Если папа откажется выслушать меня, покину Рим. Пусть даже это заставит меня бежать из Италии.

Возможно, кто-нибудь другой на моем месте рассуждал бы иначе, и ему было бы все равно, закончена работа или нет. Но я не таков. Для меня мучительно сознавать, что мой труд остается незавершенным по вине других, коим ни до чего нет дела. Как раб, я прикован к своим творениям и освобождаюсь от их власти только тогда, когда они полностью завершены. Любое незаконченное произведение терзает мне душу, и я не нахожу себе места. Особенно невыносимо, когда вдруг начинаешь ощущать, как тебя покидает всякое желание продолжать далее начатое дело, или когда работа идет вразрез с твоими намерениями. Не могу без боли в сердце подумать о прерванной работе над монументом папе Юлию или батальной сцене, которую мне так хотелось написать фресками во дворце Синьории. Этот последний замысел мне особенно дорог, и я все еще не расстался с мыслью вернуться к нему. Порою это желание огнем жжет мне сердце. Вот отчего я никогда не смог бы расстаться с начатой работой в Сикстинской капелле. Возможно, папа этого не знает, и я постараюсь разъяснить ему, разыскав его в Болонье, Ферраре или в другом месте.

На днях из Флоренции пришло письмо от одной монахини, дальней родственницы по материнской линии, которая просит меня о "пожертвовании". Завтра же отправлю ей по почте деньги, которые она получит из рук моего отца.

Чувствую, как резь в глазах проходит и я постепенно набираюсь сил. Дорого мне обошлась работа под сводом Сикстины. И все же здоровье мое идет на поправку. Если бы не мрачные мысли о дальнейшей судьбе моих трудов и стараний, я мог бы быть вполне доволен. Но меня все-таки беспокоит, что мои плечи никак не обретут нормальное положение. Правое плечо все еще возвышается над левым.

* * *

В последнее время часто виделся с Джульяно да Сангалло. У себя дома я вынужден был принимать гостей из Флоренции. Ничего не поделаешь, земляки требуют встречи со мной. Теперь я стараюсь подальше держаться от Сикстинской капеллы, что, кстати, предписано мне и придворными лекарями. Вот почему я могу осчастливить моих почитателей и уделить им внимание в дни вынужденного бездействия. Я не случайно сказал "осчастливить", поскольку во время работы я не желаю встречаться с людьми ни под каким предлогом.

Порою думаю, отчего мой отец Лодовико никогда не соберется навестить меня? Возможно, возраст не позволяет. Ведь ему уже шестьдесят шесть. Да и путь из Флоренции в Рим долог. Даже среди тех, кто помоложе его, не каждый на него отважится.

Но хочу поведать о другом: о недавней встрече с Джульяно да Сангалло и Якопо Галли.

Дня три-четыре назад мы с Джульяно были приглашены на ужин в дом к Якопо Галли. Помню, что я был не в настроении, как и сейчас, поскольку мысли о намерениях папы продолжают держать меня в постоянном напряжении. Это своего рода болезнь, от которой можно исцелиться, как говорит добряк Джульяно, "здравомыслием", "терпением" и так далее и тому подобное.

Сразу после ужина разговор зашел о моих росписях в Сикстине. Первым начал его Якопо, принявшись, как обычно, расхваливать меня, что не особенно было приятно и из-за присутствия Джульяно. Затем от похвал он перешел к разговору о приостановке работ в Сикстине. Я не удержался и посетовал на сей счет.

– Вы не должны сомневаться в намерениях папы, – сказал в ответ Якопо.

– Тогда почему он не распорядился перенести леса и продолжать работу?

Тут в разговор вмешался Джульяно:

– Никто тебе не запрещает расписывать. Папа же не сказал, чтобы ты сидел без дела...

– А где я возьму деньги, чтобы оплатить работу по переносу лесов на новое место? – возразил я ему.

– В деньгах ты не должен испытывать недостатка. Прошлым месяцем тебе перепала от папы не одна сотня дукатов...

Слова Джульяно пришлись мне не по вкусу, и все же я ответил другу, что полученные из папской казны деньги переслал своим домашним и в банк Санта Мария Нуова. Не могу же я оплачивать из собственного кармана столь дорогостоящие работы, да к тому же не имея на сей счет точных распоряжений от папы.

– Коли так, жди, пока папа даст такие распоряжения. Но беспокоиться незачем. Рафаэль ведь ни о чем не тужит.

– Рафаэль! – воскликнул я и вскочил с места. – Бьюсь об заклад, что папа с ним обо всем переговорил, прежде чем уехать из Рима.

– Папа Юлий относится к Рафаэлю, как и к тебе. Рафаэль продолжает себе преспокойно работать, ни на кого не сетуя.

Я начал терять терпение. В словах Джульяно мне послышались нотки неодобрения, пусть даже скрытого.

– Но Рафаэлю не нужно возиться с лесами, – возразил я с еще большей решительностью в голосе.

– Рафаэль умен и руководствуется здравым смыслом. Вот в чем дело.

– Тогда кто же я, по-твоему? – спросил я, еще более повысив голос.

Тем временем Якопо Галли встал между нами с явным намерением прекратить спор и сменить тему разговора.

– Итак, кто же я? Отвечай! – продолжал я наседать, не обращая внимания на Якопо.

– Ты...

– Вот именно, я. Отвечай же! – не унимался я.

Джульяно замолчал, смотря то на меня, то на Якопо. Но мне очень хотелось, чтобы он высказал свое мнение. Немного успокоившись, я сел в кресло и сказал:

– Мне все понятно. Ты считаешь меня безумцем. Впрочем, не ты один. При дворе многие придерживаются обо мне такого же мнения.

– Я вовсе не хотел этого говорить, – поспешил перебить меня мой друг. Просто я считаю, что человек ты неразумный.

Помолчав немного, он добавил:

– Порою поступаешь неразумно...

На сей раз Джульяно был прав. Что там говорить, я частенько веду себя неразумно, не прислушиваясь к голосу других людей. Но ведь и они не хотят вникнуть в мое положение. А вот Рафаэль обладает редким свойством понимать других и поступает так, что и его понимают. Словом, он всегда прав и спокоен, чего не скажешь обо мне.

Я часто бываю наедине с моим гением и разговариваю с ним. Вчера даже мой подмастерье Джованни заметил это. Он был тоже дома.

– Мастер, почему вы с собой разговариваете? – вдруг спросил он меня.

– Глупости. Я никогда с собой не говорю, – обрезал я его.

– Уверяю вас. Вы только что с собой говорили.

Джованни тоже прав, как, кстати, был прав и Джульяно в тот вечер в гостях у Галли. Едва речь заходит обо мне, как все оказываются правы или по крайней мере могут таковыми себя чувствовать. Один только я не прав. И все это по милости моего гения, который вдруг пробуждается в самый неподходящий момент и начинает будоражить меня. Беседую ли я с кем-нибудь или разговариваю сам с собой, он неизменно тут же дает о себе знать, и тогда я становлюсь "неразумным", как считает мой добрый друг Джульяно. Ноябрь 1510 года.

* * *

У меня было такое ощущение, причем не впервые, будто я захлебываюсь и тону в потоке собственных вожделений. Все мои помыслы были обращены к Сикстинской капелле, и только она одна являлась предметом моих мучений. "Что же делать? – спрашивал я самого себя. – Неужели продолжать бездействовать и ждать, пока будут выделены средства и придут распоряжения из Болоньи?"

Образ недописанного свода довлел надо мной, и голова шла кругом, ибо все мои мысли возвращались к этому. Каждый вечер я повторял одно и то же: "День прошел, а я ничего не смог сделать".

В те дни я часто возвращался мыслями к папе Юлию. Он представлялся мне полным сомнений, без былого ко мне интереса и целиком занятым войной, в которую он ввязался со своим войском под стенами Феррары. Я представлял себе, как Браманте просит папу забыть о Сикстине и советует ему еще нечто пострашнее. Маркизанец всегда готов был погубить меня. А там, в Болонье, находясь рядом с папой, он мог безнаказанно оговорить меня, и я ничего не смог бы предпринять.

Что же меня удерживало от поездки в Болонью? Тоска меня одолевала, и порою я сам себе казался смешон. Ведь затеяв эту войну, Юлий II поставил на карту и свое собственное будущее. До меня ли ему, коли голова его занята другим?

Мне казалось неразумным ехать к нему, чтобы затеять разговор о Сикстине и напомнить о нашем уговоре. Эти сомнения обескураживали меня, и я никак не мог решиться. Но после прошедшего рождества мое желание отправиться в путь окончательно окрепло.

Мой гений, этот вечный спутник жизни, не терпит никаких возражений. Именно он внушил мне мысль, что фрески в Сикстинской капелле гораздо важнее, чем война, и убедил в необходимости во что бы то ни стало повидаться с папой Юлием. Мой гений требовал, чтобы я незамедлительно отправлялся в путь, ибо время не терпит, да и папа стар. "Не ровен час... помрет папа, – нашептывал он мне, – что тогда? Ведь преемник может оставить в Сикстине все как было. И через тысячу лет люди, возможно, скажут, что ты сам забросил работу, а не по вине других".

И по другим вопросам мой гений высказался столь же определенно. Помню, что накануне отъезда он мне наговорил такое, о чем я ранее и не догадывался. Когда я выехал наконец из Рима, у меня было такое ощущение, что не я, а он подхлестывал лошадь, заставляя ее идти вскачь. В то утро он сказал мне: "Будь тверд и стой на своем. Ты нисколько не смешон, требуя денег для продолжения начатого дела. Смешны те, кто затеял эту войну".

Это были его последние наставления, и они для меня многое значили. Я принял наконец такое решение, что все разом встало на свои места, как, например, и эта стужа со снегом в январе.

У меня ушло около недели, чтобы добраться до Болоньи. Доехал я полуживой от усталости и тут же попросил аудиенцию у папы, но ничего не добился. Тогда я обратился к датарию и некоторым придворным из папской свиты, объяснив причину моего приезда. Все они не замедлили переговорить о моем деле с папой, и в счет обещанной мне суммы я тут же получил из казны несколько сотен скудо. Все это вселило в меня уверенность, и я обрел ясность, желая поскорее вновь взяться за дело, хотя некоторые обещания даны были лишь в устной форме.

Обратный путь я проделал со всеми удобствами вместе с папским датарием *. До самого Рима мы ехали в одной карете, беседуя всю дорогу напролет. Его слова еще более обнадежили меня в том, что папа по-прежнему интересуется моими росписями в Сикстинской капелле. И если он меня не принял, это отнюдь не означает его нерасположения ко мне. Хотя папа занят сложными делами, в разговоре со своими приближенными, которые изложили ему мою просьбу, он тепло говорил обо мне и интересовался ходом работ.

* Датарий – начальник папской канцелярии, ведавшей датированием документов и распределением пособий.

Сразу по возвращении я распорядился собирать леса на новом месте. Плотникам понадобится несколько дней, а я тем временем дождусь окончательных распоряжений и постараюсь получить оставшуюся сумму, обещанную мне в Болонье. Мне удалось уже переговорить об этом с папским датарием, прежде чем он отбыл обратно в Болонью, откуда обещал мне вскоре написать.