Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

– Это может ему дорого стоить, – сказал Базиль.

Рибасу после церемонии.

– Почему? И при прежнем правлении сближение религий одобрялось.

– Сближение, но не перемешивание, – ответил Базиль.

От Андре из Италии не было никаких известий, и не мудрено: к середине января Петербург достигли новости печальные: король Фердинанд и Мария Каролина оставили Неаполь и на борту адмиральского корабля Нель сона «Вангард» отплыли на Сицилию. Генерал Мак сдался в плен. Неаполь оказался в руках лаццарони, был разорен грабежами и расправами над всеми, кто сочувствовал французам, которые в конце концов взяли город штурмом. А где Андре? Жив ли он? Ни на что не надеясь, Рибас написал в Неаполь по старому адресу.

Из одесских писем Лизы и Феликса адмирал знал, что в городе учреждена первая больница, что старый магистрат упразднен указом Павла, а от Одессы к Николаеву ставятся верстовые столбы. С особым ревнивым чувством Рибас рассматривал рисунок высочайше утвержденного герба Одессы, который прислал Феликс: щит, разделенный на две половины. Вверху на золотом поле Всероссийский орел, над головами которого две малые короны, в центре большая корона, под ней поменьше, четвертая. На груди орла осьмиугольный крест со щитом посередине, где Георгий Победоносец на белом коне убивает копьем змия. А внизу на красном поле якорь о четырех лапах. Адмирал решил, что корон в гербе многовато, а восьмиконечный крест и вовсе не к месту.

В начале февраля 1799 года заговорили о том, что венский двор уговаривает Павла назначить Суворова командующим объединенными силами для похода в Италию. Как только Рибас узнал, что фельдмаршал в Петербурге, отправился в дом Хвостова, где похудевший, чем-то похожий на ребенка Суворов встретил его так, будто и не расставались:

– Император позвал – что делать? Пришлось одолжить у старосты двести пятьдесят рублей на дорогу. И – гоц-гоц. Вы кригс-комиссар? Славно. Флот в Адриатику мне в помощь снаряжайте!

– Как раз собираюсь в Кронштадт для этого, – сказал Рибас.

– С Богом!

Царь-рыцарь возложил на Суворова орден Святого Иоанна Иерусалимского большого креста, дал тридцать тысяч по случаю отъезда и положил выдавать по тысяче рублей в месяц во все время кампании. В Вене фельдмаршала встречали толпы, и он вступил в переговоры с Гофкригсратом – придворным военным советом, который хотел сначала оттеснить французов за реку Адда и знать наперед о дальнейших действиях. Австрийцы могли погубить кампанию своим маниакальным желанием все предвидеть и начертать планы всех сражений. «Я начну с Адды, а кончу, где Богу будет угодно», – заявил Суворов.

В Кронштадте действительно снаряжался флот, чтобы отбить у французов Мальту. Рибас съездил на остров по льду, а потом, дождавшись открытия навигации, отправился вниз по Вышневолоцкой водной системе, связывающей Петербург и Рыбинск. Этому водному пути, основанному Петром I, минуло уже девяносто лет. Кригс-комиссар осматривал леса по берегам Ладожского канала, Волхова, составлял карты лесов, рассылал комиссионеров, заключал сделки и отсылал отчеты в Адмиралтейство, где его замещал комиссар Берг.

К этому времени Григорий Кушелев получил вице-адмирала и стал Вице-Президентом Адмиралтейств-коллегии, о чем Рибасу при встрече заявил так:

– Четверть века назад я рассказывал вам на Адриатике о невероятном случае с российскими робинзонами в северных морях. Но могли бы мы тогда хотя бы предположить еще более невероятное: я стану Вице-Президентом Адмиралтейства, а вы – генерал-кригс-комиссаром?!.

А теперь через Кушелева Павел объявлял указ: «…усмотрев из донесений Адмирала, Генерал-Кригс-Комиссара де Рибаса, что в дубовых рощах, растущих в Чебоксарском и Кузьмодемьянском округах, леса хотя и есть здоровые, толстые и великорослые, и такие, из коих некоторые ныне, а другие через несколько лет годными быть могут на важные звания корабельных и фрегатских членов; но их не столь много, и не так обширны, чтобы можно было оными долго пользоваться: почему и соизволил Высочайше повелеть, дабы в предбудущие времена не могло быть оскуднения в лесах, столь нужных к построению кораблей, приступить ныне же к заведению вновь таковых дубовых лесов по рекам: Неве, Волхову, Мете, Ловати, Пале и по другим… Послать на оные для осмотра грунтов земли, обер-форшмейстеров, придав к ним искусных лесовщиков… тотчас приступить к заведению рощей; для чего и предписать, кому следует нынешним же летом, в изобилующих дубом губерниях, собрать самых свежих, спелых и годных к посеву лучшего дуба желудков…»

Тем не менее, когда кригс-комисоар вернулся в Петербург, жена встретила его безапелляционным заявлением:

– Наш император сошел с ума.

– Правда? Чем он тебе досадил?

– Всем! В этом году он запретил танцевать вальс, дамам носить разноцветные ленты и широкие букли, мужчинам бакенбарды. Запрещены цветные воротники и обшлага на сюртуках. Полиция хватает женщин, если они появятся на улицах в синих сюртуках и белых юбках!

– Это, верно, влияние на Павла придворных дам, – отмахнулся адмирал. – Суворов гениально побеждает в Италии. Державин пишет оды. Я развожу леса. Все идет своим чередом.

– Он велел посадить католического митрополита в крепость!

Это показалось странным. Но выяснить подробности адмирал не успел: Настя сообщила, что арестован и Базиль Попов. Встревоженный Рибас отправился к нему и застал в сборах к отъезду.

– Но что же случилось? – хмуро спросил адмирал.

– То же, что и со многими, – отвечал Базиль садясь на сундуки.

Около года он присутствовал в Первом Департаменте Сената, пока по ложному доносу не был судим, посажен под караул и в конце августа отрешен от всех должностей.

– На фабриках мануфактур-коллегии никак не могут получать ткани розного красного цвета, – объяснил Базиль причины. – Виноват я. Делаю это с умыслом, ибо не чту любимый цвет Анны Лопухиной – принцессы императора. – Он вдруг сочувственно посмотрел на Рибаса. – Если и вас сия чаша не минует – не жалуйтесь, ибо ничего, кроме унижений.

Смириться с отъездом друга адмирал не мог.

– Повремените, Базиль. Все еще устроится.

– Нет. Еду в Тавриду. У меня в Евпаторийском уезде есть имение в Тавельской долине. Займусь хозяйством.

Они обнялись. Условились писать. Но адмирал уверил Базиля, что их пятнадцатилетней дружбе не может настать конец.

Осень 1799 года ознаменовалась отставками, которые вызывали недоумение. Александр Ланжерон, командовавший в Курляндии двадцатипятитысячным корпусом, был отправлен инспектором в Брест. Андрей Разумовский, вызванный из Вены, оказался сосланным в Батурин. Иван Гудович, Долгоруков, Мордвинов – под разными предлогами изгнаны со службы. Если бы канцлер Безбородко скоропостижно не умер, его постигла бы участь многих: отставка по ничтожному поводу.

Дом адмирала неожиданно посетили два визитера. Первый – герцог Серракаприола, посланник Неаполя. Но второй… Рибас с удивлением узнал в нем маркиза Галло! Он по-прежнему был театрален и патетичен:

– Я все лето вел переговоры с императором Павлом от имени неаполитанского короля Фердинанда и во многом преуспел, – заявил он безапелляционно. – Я даже составил для Павла I письменный доклад! – воскликнул он тоном человека, достигшего земных пределов. – По поручению Фердинанда я предложил созвать в Петербурге конгресс для устройства итальянских дел. А в результате… – маркиз всплеснул белыми ручками. – В результате неведомой мне интриги король Фердинанд дезавуировал меня, а император Павел высылает за пределы империи! Моя миссия провалена!

«Как и первая, давняя», – подумал адмирал. Но слишком значимы были взаимоотношения Неаполя и России для Рибаса, чтобы сетовать на недалекого маркиза. В сентябре в Гатчине был отслужен молебен «о восстановлении короля неаполитанского». Уж четверть века Рибас, как мог, способствовал сближению двух государств. Поэтому он посоветовал Галло повременить с отъездом день-другой и отправился к Никите Панину, который вернулся из Берлина и был возведен Павлом в вице-президенты коллегии иностранных дел.

– Увы, – сказал Никита Петрович. – Высылка Галло из России и для меня факт прискорбный. Из меня, Министра, теперь сделали полицейского, чтобы выпроводить Галло. Он старательно усердствовал в возобновлении русско-неаполитанских отношений. И за это попал в немилость своего короля, который, заметьте, стоит за союз с Россией! Без гнусной интриги тут не обошлось.

– У вас нет возможности открыто обо всем переговорить с императором?

– Мое теперешнее положение при дворе не дает мне такой возможности.

– Вы второй человек в Российской внешней политике!

– Вот именно. Ростопчин – первый. Мы с ним на ножах. Но Павел превозносит мнимые достоинства Ростопчина.

– Но если для Галло откроется какая-либо возможность продолжить переговоры, вы не оставите меня своими советами? – спросил адмирал.

– Разумеется. Всегда буду рад видеть вас.

Но адмирал не успел ничего сделать. Галло уехал в Вену. Выяснилось лишь, что Ростопчин и считал маркиза ставленником Вены. Это было настолько глупо, ибо неаполитанский король через Галло и хотел ограничить венские аппетиты. Все, в том числе и адмирал, отзывались о Ростопчине, как о человеке с больным воображением. Ростопчин в долгу не оставался.

И неожиданно Григорий Кушелев из Гатчины прислал адмиралу небольшой конверт под красной печатью (корона и буква «П»), а в конверте оказался Мальтийский крест и уведомление о пожаловании «командорственного креста при сем вашему Высокопревосходительству препровождаю, которой и извольте возложить на себя». По уставу ордена сам бог велел наградить Рибаса за двадцать лет службы Большим мальтийским крестом. Но Павел, читай, Ростопчин, рассудил иначе.

– Ты – неаполитанец, – сказала Настя. – А для Ростопчина это то же, что не человек.

Из Одессы приехал Феликс, и братья уединились в кабинете, заказав повару изысканный итальянский ужин. Феликс сразу же успокоил адмирала: от брата Андре через проливы в. Одессу пришло письмо. Он находился на Сицилии, а когда королевская власть в Неаполе была восстановлена, он с кораблями Ушакова прибыл в Неаполь.

– А что в Одессе? – спросил адмирал.

– Как говорят в Одессе, – ответил Феликс, – «было бы плохо, если бы не было хуже». Одно дело – ссоры российских и иностранных купцов. Они помирятся. Но совсем другое – отсутствие средств. Стены церкви Екатерины уж год стоят без крыши. Греческая церковь брошена, прихожане молятся в землянках.

– А что же их предводитель? Афанасий Кес?

– Умер.

– Как? – пораженный адмирал вскинул голову: не верилось, что здоровяк Афанасий, крещеный турок, человек, страдающий избытком предпринимательских фантазий, отдал богу душу.

– Год назад, – продолжал Феликс. – За покойником насчитывается казенного взыскания на двадцать тысяч и десятки грехов. Пекарню не построил. За деньги у него работники только расписывались. Ездовых волов продавал мясникам. А впрочем, на мертвых все грехи и списывают.

Кес и в правление Павла I написал в Петербург в Адмиралтейство о своем проекте устроить в Одессе чеканку фальшивых турецких серебряных денег. Рибас читал его послание, в котором Афанасий повторил все, что когда-то рассказал адмиралу в Одессе. Конечно, Кес был специалистом своего дела: он вырос на турецком монетном дворе, был учеником чеканщиков султана и обещал, что одесские турецкие серебряные левы будут пользоваться спросом и в Басре, и в Смирне, да во всей Османской империи. Но как отнеслись к его затее казначеи российского императора, адмирал не знал. Впрочем, грешника Кеса теперь и на земле не было.

Однако в письме в Адмиралтейство Афанасий Кес предлагал еще и саму Одессу сделать свободным беспошлинным портом. Он обещал многие выгоды от этого предприятия. Но, видно, рассчитывал и сам разбогатеть, ибо брался безвозмездно построить заставы и содержать их. Но, увы, теперь на все имущество покойного предводителя одесских греков, на его тираспольское имение был наложен арест.

А Феликс продолжал перечислять одесские беды:

– В порту набережная, пристань, молы, жетэ разрушаются без всякого присмотра. Указ строжайше следить за исправностью дорог и строений город получил, а как это все осуществлять, если денег нет? В торговой гавани после зимних штормов капитаны иностранных судов боятся швартоваться – так они штормами бывают повреждены, а ремонтировать портовые сооружения некому и не на что. В последний год сделано одно: арестанты по приказу Новороссийского правления зачем-то вокруг города вырыли ров.

– Арестанты?

– Тюрьма переполнена. В ней и воры, и ночные разбойники, и поджигатели, и конокрады. Сидят и за фальшивые ассигнации, и за обращения из православия в еврейскую веру. Земли по реке Барабой у греков отобрали. Где им вести хозяйство – головы не приложат. У них был иеремонах Грамматикопул. Но бежал – уличили его в сожительстве со многими чересчур преданными вере прихожанками. Католики, напротив, свой молельный дом и приход содержат исправно. Я часто бываю у падре Арциоли Пароха.

Адмирал с удовольствие рассматривал брата. Феликсу исполнилось двадцать девять. За его плечами неаполитанская гвардия, волонтерство в Польше, российская гвардия, конно-егерский Елисаветградский полк. Он в передовых отрядах брал батареи, был храбр. Командиром батальона в чине премьер-майора вышел три года назад в отставку и остался в Одессе в звании первого плац-майора.

Он рассказывал о своих коммерческих планах, о покупке имения в Тузлах, но постоянно сетовал на отсутствие помощи городу со стороны столичных властей. Конечно же адмирал досадовал на то, что его собственные усилия и прилежность де Волана в строительстве Одессы идут прахом. Без субсидий город вконец захиреет. Рибас обдумывал: чем можно помочь, как исправить положение, и внезапно ему явилась весьма простая и в какой-то мере озорная мысль. Он спросил у брата:

– Неаполитанский консул Винченцо Музенго еще не унес ноги из Одессы?

– Унес, – махнул рукой Феликс. – Но консульство осталось. Теперь Неаполь в Одессе представляет Гаэтано Мучи. Признаюсь тебе, я так рассчитывал на эту должность!

– Надеюсь, что ты ее еще получишь, – сказал адмирал. – А вот положение Одессы, по-моему, можно переменить в одно мгновение, для которого предварительно надо потрудиться.

Он вкратце изложил свой план брату. Феликс принял его без особых восторгов, но обещал в Одессе переговорить с кем следует. К его удивлению, и новый одесский полицмейстер надворный советник Лесли, и комендант подполковник Гинкул, и члены Магистрата, а, главное, одесские купцы план одобрили. Мерки их были просты по-христиански: рука дающего не оскудеет.

Тем временем, вестником о победах Суворова в Италии в Петербург прибыл князь Павел Гагарин, подложивший свинью своему тезке-императору тем, что именно в него была влюблена дама сердца царя-рыцаря Анна Лопухина. Об этом она откровенно призналась императору: «Сердце мое принадлежит Павлу, но увы, другому Павлу».

Павлу I ничего не оставалось делать, как благоразумно уступить. Земному существованию Анны Лопухиной он придавал мистическое значение, связанное с личным благополучием. Он начертал ее имя на знамени своего гвардейского полка. Оно было девизом государя. 8 февраля 1800 года Павел I присутствовал на венчании в придворной церкви Павла Гагарина и Анны. Обожаемая дама царя-рыцаря оставалась для него другом, наперсницей, любовницей и предметом рыцарских устремлений. Правда, самочувствие императора было скверным и в этот же день отозвалось тем, что умершему генералу Врангелю Павел «в пример другим объявил строгий выговор».

К восьмому февраля в Одессе собрали необходимые деньги. В Одесский порт пришло купеческое судно из Константинополя торговой комиссии «Месинези-Ласто» с обычным грузом винных ягод, орехов, каштанов. С этого судна на дегустацию Феликсу Рибасу послали корзину фруктов. Одесские купцы ждали у дома Феликса: что решит знаток. Он вышел на крыльцо и объявил:

– То, что вы мне дали отведать, дней через двадцать начнет гнить. Торопитесь!

Именно восьмого февраля из Одессы па Очаковскую заставу выехало трое саней с секретным грузом, который сопровождал и за который головой отвечал грек унтер-офицер греческого батальона Георгий Роксомати. Груз состоял из мандарин-померанцев. Грек поступил весьма осмотрительно, присовокупив к трем тысячам мандарин еще тысячу на всякий случай, а точнее, рассчитывая выгодно продать их на Севере. Прогонных денег на лошадей одесский магистрат не пожалел, выдал греку генеральские суммы на подкуп станционных смотрителей и для непредвиденных взяток. Полицмейстер Лесли при этом сказал:

– Если в две недели не доскачешь до Петербурга, то не возвращайся. Но если доскачешь, но наши три тысячи померанцев загубишь – привязывай всю эту гниль себе к шее и топись в Неве.

Поэтому грек Роксомати лелеял в дороге мандарины-померанцы, как детей в яслях: то укутывал их шерстью и овчиной, то проветривал, то брал на пробу. На одной из ямских станций узнав, что у него за поклажа в санях, лошадей греку не дали ни за какие деньги. Что делать? Он предложил десяток золотых плодов ямщику-смотрителю – и через минуту и лошади нашлись, и провожатые путь указывали. Весть о невиданных фруктах-померанцах опережала санный обоз грека-одессита. Только-только он подкатывал к станции, а его уж как высокую особу ждали и лошади, и чарка, и закуска. Грек высыпал в подставленные бабьи подолы золотые плоды, пил чарку, кланялся и скакал дальше.

Под Смоленском пришлось дать канцеляристу пятьдесят плодов юга за справку, что плоды эти не имеют животного происхождения и что их можно употреблять в пищу и в большой пост. Справка оказалась необходимой, так как соперники грека Роксомати на российских трактах распустили слух о том, что померанцы есть плоды из Африкан-страны, где птица-Цтраус высиживает из них своих птенцов.

Одним словом, в две недели грек достиг Петербурга и доставил груз в сохранности. На Псковском постоялом дворе нанял солдата, наказал сторожить драгоценный груз и отправился к адмиралу де Рибасу. Тот дал ему провожатого матроса, и грек, вздыхая, развез по разным Петербургским домам ту часть мандарин-померанцев, которую мечтал с выгодой для себя продать. Впрочем, в дороге он сэкономил немало взяточных денег и внакладе не остался.

В этот же день после развода караула, приема министров император по своему обыкновению отправился с бывшим брадобреем Кутайсовым вдвоем на прогулку в шестиместной карете, его спутник удивил императора и обрадовал: положил в ладони его величества крупный золотистый чудо-плод, любимый государем еще с детства – померанец!

– Откуда? – спросил Павел.

– Из Одессы прислали, – скромно ответил Кутайсов. Скромно потому, что его самого еще ребенком прислали из-под Хаджибея среди прочих пленных казаки в Петербург. Император мгновенно затаил обиду: своему вчерашнему рабу он дал орден Анны I класса, возвел его в бароны, сделал егермейстером, графом, наградил орденом Александра Невского – и все это за какой-то последний гол, а в результате и солнечные плоды, волшебство природы, присылают из Одессы ему…

Но таил обиду Павел недолго: отобрал у экс-брадобрея все померанцы, что нашлись у того в карманах, погрозил кулаком, заставил графа-раба очищать кожуру и велел форейтору ехать к Анне Лопухиной-Гагариной. У молодой четы еще не кончился медовый месяц, но увидеть прекрасную Анюту, притронуться к шлейфу ее платья означало для императора получить негласное мистическое благословение всем его начинаниям, да и не с пустыми руками явится – с золотистыми плодами Юга.

В многочисленных эпиграммах Павла часто сравнивали с Дон-Кихотом. Правда, эти эпиграммы приходили в противоречие со стихами:

 
Не венценосец он в Петровом граде,
А варвар и капрал на вахт-параде.
Дивились нации предшественнице Павла:
Она в делах гигант, а он пред нею Карла.
 

Тем не менее и Прекрасная Дама российского императора-Дон-Кихота-Карлы в какой-то мере соответствовала Дульсинее: малообразованна, далеко не красавица, но доброе выражение лица, прелестная головка с огненными черными глазами имели на царя такое же влияние, как жительница Тобосса на несчастного Дока Кихота. Увидеть, услыхать нежный вкрадчивый голосок означало получить энергию самоутверждения и уверенности в делах, в том, что Суворов вовремя отозван с армией из Европы, выход из антифранцузской коалиции необходим, а осуждение закулисных игр Вены – рыцарский долг…

Но увы. Дом Дульсинеи-Анны, ее покои, ярусы, начиная с прихожей, был напоен солнечным воздухом, в котором настоялся запах померанцев… Павел даже забыл о рыцарском этикете, досадливо воспринимал знаки внимания, морщился, но явственно услыхал слова Павла Гагарина:

– Две сотни померанцев получил я сегодня из Одессы, Ваше Величество. Обязательно куплю в тех краях имение или землю.

Чуткая Анна не преминула сказать своему рыцарю:

– Я читаю в вашем лице напряженную работу мысли, мой император. Вас заботят дела, которые вы успешно завершите.

Она не угадала. Рыцаря заботили не дела, а запахи. Он спешно уехал в Зимний. Никто не мог понять причину его холодности. Но в Зимнем дворце хаджибеевец Кутайсов приготовил раздосадованному шефу сюрприз: заиграли десять дев на десяти арфах, растворились парадные двери и десять красноливрейных слуг вошли в залу с десятью корзинами, наполненными доверху золотыми чудо-планетами мандаринами-померанцами.

– От магистрата Одессы для вашего величества в подарок три тысячи померанцев!

Император взял несколько штук, подбросил их, попытался поймать – солнце раскатилось по полу Зимнего в разные углы. И несколько дней все было пропитано свежим нектарным ароматом. На померанцевом балу иностранные посланники шептались о какой-то неведомой им дипломатической удаче петербургского кабинета.

Двадцать шестого февраля Павел письменно поблагодарил одесского бургомистра Дестуни за доставленное удовольствие. Позже он «всемилостивейше снисходя на прошение г. Одессы магистрата, высочайше повелеть соизволил отдать ему Резиденцию для оказания помощи тамошней гавани все казенные материалы…». Правда, материалы эти магистрат должен был все-таки купить на свои деньги, и высочайшим рескриптом Одессе назначалось к выдаче из казенных сумм двести пятьдесят тысяч рублей.

Феликс написал обо всем адмиралу, но тот, еще не успев получить письмо брата, приехал на заседание Адмиралтейства, где Григорий Кушелев бесстрастно зачитал ему распоряжение Павла: «Его Императорское Величество Государь Император отданным сего числа при пароле приказом указать соизволил Управляющего Лесным Департаментом адмирала де. Рибаса отставить от службы, о чем к исполнению Адмиралтейской коллегии сим сообщается. Санкт-Петербург. Марта 1 дня. 1880 года».

– Но каковы причины? – спросил Рибас.

– Мне сие неведомо, – ответил Кушелев.