Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

В Рождественские дни в столовой Рибаса можно было увидеть очаковского коменданта Кастро де Лацерда, генерал-аншефа барона Ивана Ивановича Меллер-Закомельского и адмирала Мордвинова с женами, инженера-голландца де Волана, генералов Гудовича, Мекноба и Шереметьева. Дамское общество украшало присутствие Катрин Васильчиной, которая по зимнему пути прикатила из Екатеринослава вместе с Михаилом Фалеевым третьего дня. Рибас не видел ее до этого, и появление Катрин было приятным сюрпризом для него. Расспрашивать Катрин о сыне не пришлось – ее тетушка регулярно писала генералу.

Стол украсили цветами из оранжереи адмиралтейства, бургундское, пряная телятина по-итальянски, двойная гданьская и барбарисовое мороженое. Тосты за новоиспеченного кавалера ордена Георгия не заставили себя ждать. Жена Мордвинова оказалась отнюдь не флорентийской богиней, а типичной сухопарой англичанкой в платье а ля фрак. Она почему-то во все глаза смотрела на Катрин, а когда спохватывалась и наклонялась к тарелке, то казалась заплаканной. Катрин была в платье а ля триумф. Корсет так изящно облегал ее тело, что даже Мордвинов был взволнован. Высокую прическу обольстительницы венчал султан из перьев.

Рибасу она сказала всего одну фразу, обращенную непосредственно к нему:

– Прекрасный Иосиф, ваша бригантина скоро пойдет ко дну от тяжести наград, полученных вами.

Он не успел ответить – заговорили о французских делах.

– Братья короля бежали в Англию, – сказала жена Мордвинова Генриетта; жена барона Меллера-Закомельского сообщила:

– Мне писали, что в октябре в Версале толпа ворвалась в спальню Марии-Антуанетты!

– Королева была одета? – поинтересовался инженер де Волан, а Гудович развеселил всех замечанием:

– Кто же находится в спальне в шубе?

– Ворвалась толпа, и что же? – спросила Катрин.

– Королева стреляла! – ответила баронесса.

– Метко? – поинтересовался де Волан, начинавший все более нравиться Рибасу.

– Один убитый.

– Толпа, видно, была не столь густой, – сказал де Волан.

– Королевскую чету вынудили выехать из Версаля.

– Куда же?

– В Париж.

– Это гораздо ближе, чем от нас Кременчуг, – заметил ироничный де Волан.

Воспоминание о прошлогодней прогулке на бригантине в Кинбурн в обществе Катрин были свежи в памяти генерала. И несмотря на то, что Фалеев цербером был рядом с ней, Рибас пытался завладеть вниманием женщины, объявлял присутствующим:

– Послушайте, господа, стихи, которые мне прислал Суворов. Стихи его собственного сочинения.

 
К Божествам на небеса
Я сегодня поднялся.
И они сказали мне:
– Позабудь нас и во сне.
Для тебя, для малой тли,
Нет прекраснее земли.
 

– Выходит, Суворов после Рымника не только граф, но и пиит? – спросил Гудович.

– Но свои стихи он заканчивает строфой: «Гений счастлив лишь уделом, что летит вперед к Бендерам». – Отвечал Рибас.

Катрин продолжала беседу с комендантом Очакова об испанских вуалях.

– Мадемуазель Брэтен была бы в восхищении от вашего платья, – продолжал осаду ветренницы новоиспеченный георгиевский кавалер, а Катрин обращалась за соусницей к генералу Мекнобу.

Рибас оставил тщетные попытки. Но когда было решено отправиться на прогулку по заснеженным окрестностям, Катрин улучила минуту и и горячо зашептала на ухо Рибасу:

– В три по полуночи пошлите своего человека с пистолетами. Пусть выстрелит два раза возле церкви. Спустя получас прикажите стрелять у Данцигского трактира. А потом на окраине.

– Расспросить ни о чем не удалось: Фалеев подхватил укутанную в лисью шубу Катрин на руки и перенес в подлетевшую карету. Надышавшись морозным воздухом и устроив испытание лошадям, вернулись, выпили двойной гданьской. Мужчины прошли в кабинет, куда подали кофе и трубки. Заговорили на тему мифическую: когда же российские орлы воспарят над мечетями Константинополя?

– Сие немыслимо, – говорил барон Меллер. – Пруссия поднимает двухсоттысячное войско. Угрожает нашей союзнице Австрии.

– Австрия давно дрожит от прусского кнута, – заметил Гудович. – А поляки только и ждут, чтобы ударить нам во фланг.

Шереметьев шепотом выдал государственную тайну:

– Императрица написала Потемкину, что нет никаких сомнений в намерении Пруссии и Польши напасть на нас весной.

Присутствие генералов в Херсоне и Рибаса объяснялось тем, что Потемкин решил собрать против Польши корпус Репнина и расположить его по Бугу. Репнину он подчинил корпус Гудовича, казаков Платова и десять эскадронов Чепеги. Против турок на правом фланге остался стоять Суворов с девятью полками, а на левом назначен командовать барон Меллер-Закомельский. Ему с Кутузовым долженствовало держать Бессарабию и низовья Днестра. Батальоны пехоты на флотилии Рибаса подчинялись барону.

Перед разъездом пили шампанское. Катрин флиртовала с комендантом Кастро де Лацерда, Михаил Фалеев не сводил с них глаз. Гудович, сделав глоток шампанского, объявил:

– Вино поддельное. Его в Рязани делали.

– Быть не может!

– Я знаю шесть способов подделать шампанское, – уверял генерал. – Да вы возьмите ведро березового сока на полтора ведра молодого вина. Бутылки непременно выполощите французской водкой, разлейте все в них, пробки проволокой укрепите да ставьте в песок. Но прежде года сего напитка не начинать!

Разъехались заполночь. Около трех генерал поднял адъютанта, дал ему пистолеты и объяснил, что нужно делать. От такого странного поручения с адъютанта вмиг слетел сон.

В три пополуночи в спящем Херсоне грохнуло два выстрела. В ответ – лишь лай собак. Рибас прислушивался, подходил к окну, и спустя четверть часа фигурка в лисьей шубе мелькнула у крыльца. Генерал выбежал, подхватил Катрин на руки, внес в дом.

– Вы сумасшедшая, – сказал он, целуя ее.

– Сумасшедший он, – отвечала Катрин, но продолжения не последовало – любовники, не потушив свечи забыли обо всем на свете.

Когда очнулись, Рибас, целуя Катрин, спросил:

– Кто же все-таки сумасшедший?

– Леонтий, – отвечала она. – Увезите меня.

– Что между вами происходит?

– Он невыносим.

– Я вскоре уезжаю в Яссы.

– Вы не оставите меня с ним!

– Конечно, конечно.

– Он преследует меня. Мне некому пожаловаться! Я уж было сбежала из Екатеринослава, но он вернул меня силой с полдороги. Выслал за мной казаков.

– А сегодня? Зачем эти выстрелы?

– В Кременчуге в меня влюбился киевский подполковник. Он нарочно оскорбил Михаила и вызвал его. Мишель – трус. Ночью его люди схватили меня и увезли. А подполковник написал, что будет его преследовать. Как только узнает, где он, будет стрелять под его окнами, вызывая его этим на дуэль.

– Вы остановились возле церкви?

– Да!

– Страшная история.

– Увезите меня.

Хлопки двух выстрелов у Данцингского трактира достигли их ушей.

– Наверняка мой адъютант считает, что я спятил. Михаил послал кого-нибудь искать мнимого подполковника?

– Сам отправился с тремя казаками.

– Моему адъютанту несдобровать.

– Но он совсем не похож на киевского подполковника.

– Как же вам удалось сбежать?

– Они все были пьяны.

– И вы вернетесь?

– Мои платья, деньги и драгоценности там.

– Идемте. Я живо проучу его.

– Я не хочу скандала!

– Но как вы объясните, где вы были?

– Это пустяки. Скажу, что волновалась за него, пошла искать. Когда вы едете в Яссы?

– Через два дня.

– Я соберусь незаметно.

На следующий день к Рибасу зашел пасмурный Фалеев. Не раздеваясь, осмотрелся, спросил:

– Не было ли у вас Катрин, генерал?

– Нет, – ответил Рибас и хотел уж было выставить негодяя за дверь, но тот казался искренне опечаленным и встревоженным.

– Ее нет нигде с утра.

– Ищите у здешних дам, – сказал Рибас и ушел в кабинет.

Карета генерала, поставленная на полозья, выезжала из Херсона, позади скрипели на снегу сани с солдатами. Внутри карету утеплили войлоком и мехами. На околице из крайнего дома видением в голубых песцах выскользнула на дорогу Катрин. Херсонский обыватель волочил следом два высоких кожаных мешка. Через мгновение сладкий запах амбры и смех женщины кружил голову генералу. Херсонский обыватель, раскрыв рот, смотрел вслед поземке, вьющейся за отъезжающими.

Лицо Катрин пылало. На пепельно-русых волосах чудом держалась английская шляпка.

– Вы замерзнете в дороге.

– Ах, я специально не закутывалась, когда уходила. Но у меня с собой меха.

– Как вам удалось их взять?

– Слава господу, и в Херсоне есть портнихи. Я объявила, что хочу поправить свой гардероб. И этот негодяй сам свез мои платья и меха портнихе. А тут и деньги, и все.

– Жаль, что вы не позволили мне проучить его.

– Случай еще представится.

Она была восхитительно счастлива и своим освобождением, и предстоящей дорогой и необыкновенными обстоятельствами, которые она сама себе и обеспечила. Они переехали замерзший Буг и, не выходя из кареты на редких казачьих постах, покатили заснеженной степью к Днестру.

В Яссы прибыли утром. Базиль Попов определил их в дом молдаванина майора Марка Портария, служившего у Потемкина по особым поручениям. Только успели переодеться, гостеприимный хозяин пригласил к столу, накрытому неслыханными блюдами. Портарий потчевал:

– Вот кавурма из утки. Пеште ку мождей – рыба с чесноком, сэрмэлуцэ молдовенешть – голубцы по-молдавски.

Пили пришедшийся по вкусу генералу молдавский кисель с красным вином. Рибас расспрашивал Портария о Ясских делах и удивлялся осведомленности его в любых вопросах.

– Идут ли переговоры о мире? – спрашивал генерал.

– Вяло, – отвечал молдаванин. – Гассан-паша отправил условия мира султану. Но что из этого может выйти? Одна беда.

– Отчего же так?

– Гассан в прошлом году с флотом бежал. А теперь Потемкина слушает. Султан ему этого не простит.

– А что слышно о судьбе посланника Булгакова в Константинополе?

– Освобожден. На рагузском судне его в Триест отправили.

Рибас не переставал удивляться: его хозяин знал, даже на каком судне посланника отправили. Откуда? Тем временем Портарий продолжал:

– Князь требует границы по Днестру. И будет мир. Но султан не согласится.

– Почему же?

– У России один союзник – Австрия. Но Пруссия – турецкий козырь. Австрия уже ее испугалась, и от России она отойдет.

– Этого не может быть! – не поверил генерал. – А что князь, здоров?

– Вчера я с ним в шахматы играл. Был здоров.

– Я рад нашему знакомству, – сказал Рибас.

Надев мундир солдатского сукна, генерал отправился к Потемкину. В просторных хоромах было холодно и дымно. Заготовленные с осени дрова кончились, а новые оказались сыры, и Рибас издали услыхал, как князь распекает интендантов. В зале накрывали стол. Сновали посыльные и слуги.

– Чего просить приехал? – спросил. Потемкин, когда генерал вошел в кабинет.

– Просьбы мои начнутся, когда флотилию на киль буду ставить, – отвечал Рибас, а князь подошел и пощупал сукно его мундира.

– Солдатское? Добро. Но придется тебе еще один мундир шить.

– Разорюсь, ваша светлость.

– Ты генерал-майор, а начальствуешь над гребным флотом. Без морского мундира с эполетами на обеих плечах негоже тебе флотскими командовать. Я распоряжусь, чтобы тебе этот мундир присвоили. Проси, что флоту потребно. Весной будет поздно.

– Вот список.

– Приготовил? Потом посмотрю. За этим только и приехал, чтоб список о порохе и ядрах подать?

– Счастлив видеть вашу светлость. Привез вам бочонок айвы по-кардинальски и рецепт английского молока.

– Ступай. Вечером на бал приходи.

Возвращаясь к себе, генерал увидел промчавшуюся мимо карету, запряженную шестеркой лошадей.

– Кто это? – спросил он у вышедшего на крыльцо Марка Портария.

– Румянцев.

– Живет здесь?

– Да. Хоть от армии отставлен. Потемкин этим очень раздражен.

Марк Иванович – Портария звали, как и Войновича – рассказал, что Румянцев живет в Яссах в надежде перемен в своей судьбе. Но императрица давно приказала графу Безбородко выжить Румянцева из Ясс.

– За что? Он знаменитый, прославленный фельдмаршал! – изумился Рибас.

– Значит, мешает. Присутствие его в Молдавии подает случай к вредным слухам.

– Да, – вздохнул генерал. – Так проходит слава мира в России.

– А вот Александр Васильевич продолжает доносить о своих делах как Потемкину, так и Румянцеву. Уважает. – Сказал Портарий, и Рибас уверился, что этот человек осведомлен обо всем.

Узнав о предстоящем бале, Катрин с тревогой принялась перебирать свои туалеты. Через час пришел обеспокоенный Базиль:

– Чем вы так поразили князя? Что это за кардинальская айва, английское молоко?

Выяснилось, что Потемкин решил попотчевать вечернее собрание дарами Рибаса, но никто не знал, что именно представляют из себя его дары.

– Айва в сиропе, крашена кошенилью, – объяснял генерал, – это и есть по-кардинальски. А рецепт молока мне Настя прислала. Оно с гвоздикой, кардамоном, белками, его взбивают, кажется, и добавляют толченого сладкого миндаля. Отлично восстанавливает силы.

– Ну что же, – сказал Базиль, – за десертом будем восстанавливать силы английским молоком.

Он взял рецепт и ушел.

Бэл начался большим приемом, на котором сверкали остроумием и бриллиантами графиня Браницкая, княгиня Долгорукова, госпожа Витт. Рибас представил Катрин Васильчину как истинно русскую женщину, презревшую благополучие для милосердия и помощи армии. Потемкин благосклонно кивнул, а вниманием Катрин всецело завладели барон Бюллер и Рибопьер.

Несравненная Прасковья Андреевна сидела по левую руку князя, он то и дело наклонялся к ней, что-то шептал, загадочно улыбался. Муж Прасковьи, генерал Павел Потемкин племянник светлейшего, сидел напротив Рибаса и говорил с Долгоруковой то о вчерашней талии в пикет, то о ясской грязи в оттепель, а шепотом о Жан-Жаке Руссо. Он перевел «Новую Элоизу» на русский, раньше был этим горд, но в связи с французскими событиями немного испуган.

Неожиданно громко было названо имя генерал-майора Иосифа де Рибаса и на бархатной подушечке от императрицы ему был милостиво жалован орден Святого Владимира второй степени. Это было полнейшей неожиданностью. Базиль шепнул:

– Орден за судно с зерном под Килией и за то, что гребной флот в исправности без потерь из прошлой кампании вышел.

Ясская внезапная оттепель позволила капельмейстеру Сарти разместить хор с роговой музыкой в триста человек под крыльцом княжеских хором, и бал набирал силу. Гости выходили из душных комнат на крыльцо освежиться, громоподобные рулады из сочинений Сарти заставляли их спешить в дом, где в зале холодно светился серебром стол. Катрин имела успех у многих офицеров в ясской Капуе князя.

Но пришедшее на ум сравнение с итальянским городом, утонувшем как в роскоши, так и в разврате, позже показалось Рибасу неоправданным: безвкусным пасквилем веяло от вида потных генералов в мундирах толстого солдатского сукна, от злых и ненасытных глаз женщин, от кривляний многочисленных искателей удачи и альковных утех.

Правда, обильный стол оказался, как всегда, хорош. Отряды слуг бегали от поварни к столу, чтобы не дай бог не остудить кушанья, и рыбная волна пира с корюшкой, стерлядью, икрой, раками, лососем, снетками и осетриной сменялась волной птичьих блюд с дроздами-рябинниками, вальдшнепами, дупельшнепами, бекасами, гаршнепами, индейками… Да, у Херсонских, Ольвиопольских, Екатеринославских офицеров и солдат, зимовавших на постных щах, пропал бы сон, услышь они запахи баранины по-британски с чечевицей, артишоков в хрусталях и серебряной водки, настоянной на листовом серебре.

Пасквиль продолжился, когда выписанный из Петербурга балетмейстер Розетти вывел в залу танцующих фигурантов, а Сарти невпопад дал команду своей хоровой шайке и оркестру начать «Тебе Бога хвалим», и при стихе «свят, свят, свят!» загремела беглым огнем батарея из десяти орудий, введенная в оркестровку воинственным капельмейстером.

Потом бал вывалился на морось оттепели, был построен в колонны и каждая направлялась туда, куда указывал бесчисленное число раз целованный князем пальчик Прасковьи Андреевны. Шествие колонн сопровождалось пушечной и ружейной пальбой. Гренадеры у обочины кричали «ура!», а изумленный Рибас заметил, как князь с Прасковьей на глазах у всех провалились под землю.

Колонна шагала дальше, гости дурачились, отнимали у музыкантов трубы, набивали их снегом, зажигали заранее разложенные костры, сыпали в них порох и прыгали через огонь.

– Где светлейший? – спросил Рибас у Базиля.

– В темнице, – смеялся тот в ответ. – У него тут землянка.

Да, князь иногда живал, как простой солдат или казак в землянке. Правда, там у него был устроен изысканный салон, а сейчас генерал явственно услыхал из-под земли звуки небесной арфы.

Когда колонны гостей вернулись в княжеские хоромы, грянули танцы. Генерал спросил у Базиля:

– Что за человек мой хозяин, к которому вы меня поселили?

– О, это во всех отношениях исключительная личность. Знаток языков. Был на переговорах с Гассан-пашой. Его люди есть повсюду и, может быть, даже в Константинополе.

Рибаса познакомили с братом молдавского господаря Константином Маврокордато, недавно перешедшим в русское подданство, с князем Иваном Контакузино, служившим у Потемкина подполковником. Генерал не стал дожидаться окончания бала, оставил Катрин на попечение друзей.

Утром Марк Портарии предупредительно принес из канцелярии Базиля Попова письмо для генерала.

– Брат пишет из Петербурга! – обрадованно воскликнул Рибас, но через секунду Портарии ушел от генерала на цыпочках: тот со слезами на глазах вчитывался в письмо брата Андре. Да, Андре писал из Петербурга, потому что в Неаполе его уж больше ничего не удерживало – мать умерла. Она скончалась тихо, у себя в постели, ничем перед тем не болела…

«Андре… – Рибас не мог совладать со слезами. – Сколько ему сейчас? Я видел его в Неаполе шестнадцатилетним. И отец, и мать были живы… Ему двадцать три…»

Брат писал, что петербургские чиновники Военной коллегии отправили его в армию Потемкина – князь набирает себе офицеров сам. Андре сообщал, что выезжает в Херсон. Очевидно, он уже в пути. Рибас подумал, что успеет вернуться в Херсон из Ясс к его приезду. Весь день генерал никуда не выходил, вспоминал мать, свое беззаботное неаполитанское детство, отказался быть на продолжении бала. Марк Портарий принес генералу лучшего вина из своих запасов.

Решив уехать, генерал нанес визит князю, рассказал об Андре.

– Пусть он будет пока у тебя в Херсоне и ждет, когда понадобится, – сказал Потемкин.

С легким сожалением, не больше, Рибас оставил Катрин в Яссах. Для ее фантазий и сумасбродств почва тут была благодатной. Базиль сказал, что морской мундир генерала и его орден они отметят на дружеской пирушке в другой раз, Марк Портарий поставил в карету корзину с плачинтами и вином, и генерал уехал.

Андре прибыл в Херсон в конце января. Молодой человек был одновременно восхищен и подавлен пространствами и расстояниями незнакомой ему страны. Генерал написал Эммануилу в Ольвиополь, где тот стоял с полком гренадер на винтер-квартирах, и Эммануил не замедлил прилететь на полковых скакунах в Херсон. Разговорам, воспоминаниям, рассказам в тот вечер не было конца.

6. Пред стопами престола
1790

Приготовления к военной кампании 1790 года для генерала шли своим чередом. Он доставал якоря, пушки, порох, станки для морских орудий, лафеты, проводил учебные стрельбы, разослал интендантов в магазейны за провиантом, приказал Головатому вывести казацкие дубы к Очакову, флотилию средних кораблей довооружал в Глубокой пристани, писал столько рапортов, что Андре, повсюду сопровождавший генерала, только качал головой. Война требовала немало чернил.

Неожиданного помощника Рибас обрел в лице Мордвинова. Потемкин, недовольный своеволием и медлительностью адмирала, отставил его от службы. Мордвинов болел, но его советы: где что найти, достать – были неоценимы. Рибас довольно часто обедал у адмирала и дивился нищенству обстановки и скудости пищи, которой его потчевала скорбная жена адмирала Генриетта. Когда Николай Семенович оказывался в настроении, его рассказы о трехлетнем плаваньи у берегов Америки увлекали Рибаса. Попову генерал писал:

«Знаете, что рассуждая с этим несчастным адмиралом, я нашел его гораздо менее упрямым, чем предполагал… Он готов сделать все, что вы пожелаете, лишь бы иметь возможность обеспечить маленькое пособие жене своей, потому что, надо вам сказать, он очень беден… Его положение весьма меня трогает, тем более, что это очень достойный человек и что душа у него прекрасная…»

Попов не стал смеяться над наивностью Рибаса, а просто сообщил ему, что адмирал владеет богатейшим отцовским наследством, что он имеет тысячи десятин земли в Сууксу, шесть тысяч на Южном побережье Крыма, а его бедная Генриетта – хозяйка дачи Сабли со многими землями. Прочитав письмо генерал тяжело вздохнул, изумляясь актерству русского барина, а потом рассмеялся. Впрочем, Мордвинова вскоре назначили командовать кораблем «Мария Магдалина».

Базиль, наконец, пригласил Андре прибыть в ставку. Эммануил в это время проводил учения своего полка Приморского корпуса под Очаковом, и генерал обрадовал Эммануила: Андре обласкан князем и принят в офицеры штаба. У Рибаса отлегло от сердца за его судьбу: он хотел, чтобы Андре осмотрелся в незнакомой стране. Базилю генерал писал: «Прошу вас, добрый генерал, доложите Князю то невыразимое удовольствие, которое я испытал, узнав о милостивом обращении, коим он удостоил брата моего Андрея… Уверьте его светлость, что если б я имел счастье оказать ему величайшие услуги, то и тогда считал бы себя у него в долгу. Пусть он располагает мной и днем, и ночью, на море и на суше».

Приказа о выступлении гребного флота не было ни в июле, ни в августе, когда под Хаджибеем пушечной дуэлью корабли Федора Ушакова сожгли восьмидесяти-пушечный турецкий корабль «Капитания», на котором османский флот держал свою казну. Другое судно Ушаков потопил, и еще одно с командой взял в плен. Османский флот ночью бежал из-под Хаджибея.

Тем временем состоялся Рейхенбахский съезд и австрийский принц Кобург подписал с турками перемирие на девять месяцев. Марк Портарий оказался прав: Россия лишилась единственного союзника. Теперь турки могли массой освободившихся войск раздавить корпус Суворова, и Потемкин отвел его к Галацу. Пруссия и Польша так и не объявили России войну. За поддержку Польши Пруссия выторговывала Данциг и Торн, а Шляхта не соглашалась. Марк Портарий оказался прав И когда говорил, что из переговоров о мире ничего не выйдет, кроме беды: внезапно умер Гассан-паша Измаильский. Дипломаты считали, что его отравили.

В сентябре заштормило, и только в начале октября Рибас вывел гребной флот, имея целью устье Дуная, чтобы способствовать там взятию Килии. Но когда Головатый привел сорок восемь лодок и двенадцать лансонов по Килийскому гирлу под крепость, Килия уже сдалась. Бригантины, галеоты, дубль-шлюпки Рибас поставил на якоря у Сулинского гирла и решал задачу: как уничтожить батареи турок на обеих берегах и войти в Дунай.

Рекогносцировка обнаружила двадцать три турецких судна, закрывающих вход в Дунай по Сулинскому гирлу, и Рибас, послав депешу Гудовичу в Килию, принялся кропотливо составлять план действий, затем вызвал офицеров и к их досаде битый час дотошно, как будто перед ними Карфаген, а не две батареи, объяснял план. Десант на берег поручалось высаживать подполковнику Эммануилу де Рибасу.

Неприятности начались сразу, когда шесть лансонов, две одинарные шлюпки и двухмачтовик «Ипограф» подошли к береговым камышам. С палубы бригантины Рибас наблюдал в зрительную трубку, как гренадеры Эммануила прыгают в воду и бурун течения окатывает их с ног до головы. Многие попали на глубокие места. Добирались к берегу вплавь. До четырехсот гренадер, не умевших плавать, вернулись на лансонах. А по десанту Эммануила батарея ударила картечью.

Все было кончено, и ни звука не раздавалось с берега! Неужели весь десант Эммануила пал под огнем? Головатый так и не показался в тылу турецких судов. В полночь на турецкой батарее левого берега грохнул залп и все смолкло. Под утро ружейная пальба неожиданно послышалась с правого берега. И снова тишина.

Течение и ветер были такой силы, что несколько судов сорвало с якорей. Подойти к берегу – невозможно, ожидание – нестерпимо. Офицеры не смотрели в глаза Рибасу. К полудню десяток турецких лодок понеслось по ветру к судам Рибаса. Это могли быть брандеры, и флот приготовился открыть огонь. Но генерал вовремя отменил приготовления – на одной из лодок в зрительную трубку он увидел Эммануила.

– После высадки залегли до полуночи. Взяли батарею в штыки. Ночью переправились на тот берег, утром заняли батарею и там. – Таков был доклад брата прежде чем он выпил водки и заснул.

Турецкая флотилия ушла к Тульче. Как только стих ветер, не мешкая, Рибас ввел суда в Дунай. Капитан Ахматов взорвал под Тульчей два судна и взял крепость. Турецкая флотилия бечевой поднялась к Исакче. Эта крепость снабжала запасами всю Дунайскую турецкую армию. Эммануил сжег под Исакчей двадцать два судна, высадил десант… К вечеру генерал Рибас читал ведомость трофеям, как некую поэму:

«В крепости взято 8 флагов, один серакирский, 33 медных пушки, мортира, триста бочек пороха, десять тысяч гранат, тысяча ракет, двадцать тысяч ружейных пуль, четыреста пудов свинца, медные казаны, кастрюли, чюмички, сети, тысяча пудов веревки, смола, сера, судовые краски, кувшины, чашки, железные решетки, цели, кирки, пилы, гвозди, топоры, бурава, иглы парусиновые, кожаные ведра, войлоки, хомуты, мешки, полотно, лафеты, съестные и питейные припасы, вина ренскового много чрезвычайно, пшеница, масло, ячмень, разной бокали довольно…»

Путь к Измаилу был открыт.

Генерал отлично помнил херсонские рассказы инженера де Волана об Измаиле, и рисунок крепости сейчас пришелся как нельзя кстати. С суши ее защищал вал и ров, длиной в двенадцать верст. Сюда подходили войска Павла Потемкина и Гудовича. А со стороны Дуная… Вечером вместе с Эммануилом он обследовал оконечность сулинского острова – мыс Чатала. Болотистая местность с мелколесьем – плохой бивак для войск, но за камышами, на той стороне Дуная зажигал редкие свои огни Измаил.

– Считается, что со стороны Дуная у крепости слабое место, – сказал генерал. – Но это только считается. По берегу стоят батареи. А от стен крепости выступает редут Табия. В нем трехъярусная пушечная оборона.

Крепость, которую тщательно готовил к осаде французский инженер Де Лафит Клове, с острова была видна, как на ладони. В сумерки солдаты начали переправлять на мыс Чатала пушки и заряды, укрывали их камышами. Пять батальонов гренадер и егерей маскировались на мысу. Лодки Головатого стояли справа от крепости, слева за мысом бросили якоря остальные суда.

Утром восемнадцатого января камыш, деревья, падубы, мачты побелели от измороси. Эммануил разбудил брата:

– Что-то затевается на турецкой стороне.

В зрительную трубку Рибас увидел конницу, мчащуюся к мелкой речке Репиде.

– Они нас выманивают, – сказал генерал, на всякий случай отправил Эммануила с гренадерами и они отогнали конницу к Измаилу. Вдруг с турецких лансонов под крепостью началась пальба. Через получас несколько лансонов направились к мысу, но их отогнали, взорвав один. Вечером в кают-кампании за ужином, заметив молчаливость генерала, офицеры один за другим высказались за высадку десанта под крепость. Рибас отвечал, что никогда не решится на такое безрассудство и отправился спать.

Но утром он вывел часть флота в Дунай и открыл огонь по крепости. Сделано это было не для того, чтобы остудить горячие головы офицеров, а чтобы отвлечь турецкие редуты от строительства батарей на мысе Чатала. И двадцатого в пять утра ему доложили, что три батареи на мысе строительством закончены. Теперь можно было попытать счастья и на Измаильском берегу.

Все произошло молниеносно. В темноте брандеры и лодки шквальным огнем загнали команды турецких судов в крепость. С рассветом ударили пушки с мыса и судов. Редут Табия был подавлен и десант Эммануила занял его. Головатый на левом фланге сжег четыре лансона и семнадцать перевозочных судов, но на его десант пошла такая масса пехоты, что он ушел на лодках к мысу Чатала. Силы были явно неравны, а на сухопутье никто не поддержал Рибасову вылазку. Гренадеры оставили редут Табия, попрыгали в лодки и отплыли к флотилии.

После двадцатого по конец ноября никаких горячих дел под крепостью не произошло. Многочасовые дожди сменялись заморозками. С мыса Чатала увели полуроту больных. От генерала-поручика Павла Потемкина прибыл курьер с приглашением на Военный совет, и к вечеру Рибас пожаловал в его лагерь. Впрочем, скопище грязных, голодных, вконец изможденных людей трудно было назвать военным лагерем.

В палатке, еде собирался Военный совет, генерал-майор Кутузов рассматривал схему укреплений крепости. Генерал Самойлов писал за столом. Платов прохаживался. Илья Безбородко чистил трубку. Мекноб пил чай. Гудович лежал на походной постели, завернувшись в меха. Его трясло в лихорадке.

– Начнем, господа, – начал Павел Потемкин. – Перед нами крепость не чета Очакову. Янычар в ней больше тридцати тысяч. Комендант Мехнет человек решительный. Не приходится и говорить, чтобы он думал о капитуляции. Нам решать: готовить штурм или нет.

– У меня восемьсот человек больных, – тяжело вздохнул Мекноб. – Триста умерло в три дня. Забыли, когда горячую пищу принимали. Силы на исходе – какой уж тут штурм.

– Если бы не дожди, подвозы улучшились бы, – сказал Кутузов.

– Если бы! – подал голос Гудович. – А я завтра еще сотни не досчитаюсь.

– Павел Сергеевич, – обратился. Рибас к Потемкину. – Я уж давно не имею связи с главной квартирой. Что светлейший?

– Велел нам решать.

– Пока фашины и лестницы приготовим, – сказал Кутузов, – на это уйдет недели две.

– И белые мухи полетят, – воскликнул Гудович. – Армия к зиме не готова. Солдат спать ложится насквозь мокрый, а встает весь в сосульках.

– И у турок болезни, – сказал Рибас. – И у них морозы и дожди. И они мрут и голодают, после того, как мы лишили их припасов в Исакче. Сейчас из-под крепости уйти – на следующий год все снова начинать. А при отходе на винтер-квартиры мы потеряем солдат не меньше, чем при штурме.

– Лучше отступить, чем иметь позор неудачи, – решительно объявил Платов.

– Ты, Осип Михайлович, попробовал, да об редут Табия зубы обломал, – махнул с досады рукой Павел Потемкин. – А в крепости таких редутов и бастионов не счесть. Всех наших зубов не хватит.

Головатый отмалчивался. Генерал-лейтенант Самойлов предложил обо всем донести Потемкину, ни на что не решаясь. Рибас остался при своем мнении: идти на штурм. Но Павел Потемкин и Самойлов сразу после совета распорядились об отводе войск и орудий. Рибас отправился спать в палатку Кутузова.

Утром он получил письмо Суворова: «Да, от устья Дуная на обоих его берегах Ваша флотилия сделала слишком много, если не сказать все, и кончает бездействием и беззаботной нерешительностью, каковую терпеть нет мочи – из-за слишком хитрых континенталов, коим неведомы основы нашего искусства, а особливо же прекрасное целое, из корней его вырастающее. Герой и брат мой! Это изнеженные франки заставили потерять Вас всю Вашу славу. Но мужайтесь. Я в Вашем распоряжении».