Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

Но российские войска уже стягивались к Каспию. Валериана Зубова снабдили тремя миллионами и благословили.

– Я завоюю Хиву, Бухару, Персию, – говорил Валериан, – а Константинополь сам падет к моим ногам.

Увы, нога у него была одна – полководец скакал на костылях к своей карете, обещая любовнице графине Потоцкой вернуться целым и невредимым. Рибас к этому времени обдумывал новый заманчивый план.

Михаил Кутузов, которому исполнилось пятьдесят, соратник адмирала по дунайским походам, командовал всеми сухопутными силами и флотом в Финляндии. Он готовился к встрече нового восемнадцатилетнего шведского короля Густава IV и был назначен споспешествовать доброму финалу королевского визита. Предполагалось сватовство Густава к великой княжне Александре Павловне. Встретившись с Кутузовым на одном из Эрмитажных вечеров, Рибас рассказал ему о размолвке с Суворовым, о своих опасениях.

– Вы хотите перемен в своей судьбе, – сказал Кутузов. – Что ж, в Стокгольме нет российского посланника. Почему бы вам не стать им?

Мысль эта поначалу не увлекла Рибаса: рутинная обязанность наблюдать события и докладывать о них Безбородко в коллегию иностранных дел не была в его характере. Но дипломатическая карьера открывала возможности, которые адмирал не мог осуществить пятнадцать лет назад: если он станет дипломатом в Стокгольме, то позже, возможно, откроется вакансия посланника в Неаполе.

После таких размышлений назначение в Стокгольм показалось Рибасу желанным, и он нашел Александра Безбородко в обществе двух фрейлин и скульптуры Венеры медицейской.

– Граф, – обратился к нему Рибас, – география подсказывает, что Неаполь гораздо дальше Стокгольма, но последний кажется мне ближе из-за отсутствия там российского посланника.

Фрейлины недоумевали, Александр Андреевич ответил мгновенно:

– Спросите у Платона Александровича, а я препятствовать не стану.

Но фаворит уж торопил адмирала к отъезду на Юг. Рибас начал собираться, попросив Базиля при случае сказать императрице о своем желании быть послом в Стокгольме. Базиль обещал содействовать и продаже дома из наследства Бецкого в казну или частному лицу за сто тысяч.

12. Как птица Феникс
1796

По весенней слякотной дороге предстояла встреча с Суворовым в Тульчине: адмирал посчитал невозможным уведомить графа лишь письменно о своем прибытии к войскам. Но тревожился: какой выйдет встреча? Рассказывали, что перед тем, как посетить Румянцева-Задунайского, Суворов собрал Военный совет, где решал один вопрос: можно ли ему подъехать в экипаже прямо к крыльцу прославленного фельдмаршала или подъехать только к воротам, а до крыльца идти пешком. Совет высказался за то, чтобы подъехать к крыльцу. Так и решили. Но возле ворот тошанского дворца Суворов вдруг выскочил из экипажа и прошествовал к крыльцу в полной парадной форме со шляпой на сгибе руки.

Адмиралу не с кем было держать совет. Подкатив к дому графа, он вышел из коляски и во дворе попросил солдата, возившегося с упряжью, достать из колодца ведро воды. День для апреля был жарким. Солдат уж опустил в колодец журавль с ведром, как из окна дома высунулась нахохленная птичья голова Суворова.

– Не давать ему воды, – приказал он солдату. – Потерпит до одесских колодцев!

– Я прибыл, чтобы доложить вам… – начал было Рибас, но граф прервал:

– Читал ваш рапорт. Зачем ко мне? Петля. Гоц-гоц.

И окно захлопнулось. Только давно знающий графа человек мог понять, что он укоряет Рибаса за кружной, не прямой путь в Одессу – петля, а «гоц-гоц» – означало: спешите прямиком к месту назначения. В двадцати верстах от Тульчина коляску адмирала догнал верховой и вручил ему от имени графа лечебник штаб-аптекаря Ефима Белопольского «Правила медицинским чинам» и соображения самого Суворова относительно излечения нижних чинов. Немецкие лекарства граф называл тухлыми, бессильными и вредными. Советовал лечиться травами и корешками. И заявлял: «Голод – лучшее лекарство!.. Есть хочется? На закате солнца немного пустой кашки с хлебцем, в горячке ничего не ешь. Хоть до двенадцати дней, а пей солдатский квасок, то и лекарство. В лазарете в первый день постель мягка, второй день – французская похлебка, третий день – могила. Один умирает – десятеро товарищей хлебают его смертный дух…»

Из Херсона адмирал уведомил Мордвинова о своем прибытии, проинспектировал корабли в Очакове и Кинбурне, а под вечер с палубы бригантины «Святая Екатерина» увидел в Одессе над греческим форштадтом столб пламени. Ко всем неприятностям не хватало только пожара! Бригантина ошвартовалась к Платоновскому молу, встречали де Волан и генерал Киселев.

– Что там горит? – спросил адмирал. Киселев отмахнулся:

– Шалаши ингородних.

– Пойдем-ка посмотрим, господа.

Действительно, приезжие купцы причитали над пепелищем. Сгорели три шалаша. Сгорели и товары.

– А где Кирьяков? – спросил адмирал.

– В отъезде, – отвечал де Волан. – В Дальнике порядки с межами наводит так, что тут горит.

Домов в городе прибавилось. Церковь Екатерины не поднялась строительством даже на камень. И соборная Свято-Николаевская оказалась возведенной от земли аршина на три. К экипажу де Волана, из которого Рибас осматривал город, подскакал верхом Афанасий Кес. Одет в полковничьий кафтан. Лицо опухшее.

– Я от магистратской думы, Рпбас-паша. Ждем вас, как султана ясного. – Когда изволите принять?

– Вот проспишься вконец, так и приму.

Заехали к Елизавете Григорьевне. Адмирал взял обрадованного Мишеньку на колени, и все вместе отправились ужинать. Миша подрос, от прошлогодних хворей не осталось и следа, и Рибас решил завтра же написать Зоричу в Шклов о месте для него в кадетском корпусе. Миша сбивчиво, по-французски рассказывал о своей поездке с де Воланом и Лизой к Очакову. За ужином Киселев пил двойную гданьскую. Де Волан угощал адмирала прошлогодним крепким малиновым вином.

– Рекомендую вам у Марка Портария взять саженцы, – сказал он. – Молдавская малина – дар небес.

– Для загородного сада возьму, – кивнул Рибас, а Киселев и де Волан переглянулись.

– По весне, адмирал, ваш загородный дом неизвестно кто разорил, – сказал Киселев. – Разбойники завелись. Кирьяков следствие ведет.

– Дом в порядок приводят, – успокоил де Волан. – И теперь к нему казаков в караул назначают.

Офицеры ждали столичных новостей, но Рибас разбирал с Мишей петербургские подарки, потом отправил его с Лизой домой, и сам, сославшись на усталость, ушел спать.

Наутро он явился в лазарет при казармах. Смрад, вонь, кашель, кровь… Вызвал офицеров. Как там Суворов советует? Адмирал приказывал:

– Офицеров, в чьих ротах больше всего больных – под арест. Унтеров, у которых смертность высока, выпороть. Кто из нижних чинов сам не бережется – палки. Лекарям палки и арест, если в две недели не поправят положение. Поваров лазарета в погреб, а потом пороть.

Офицеры полков недоумевали: подменили в Петербурге добродушного итальянца! Адмирал вызвал к себе купца Дофине. Хмурясь, разглядывая кончики пальцев и щелкая ножницами, спросил:

– Ты херсонский именитый гражданин или живешь все-таки в Одессе?

– Там я в почете, а живу здесь, – отвечал Дофине.

– Чтобы тебе и здесь быть в почете, бери подряд на скорее окончание храма Екатерины.

– Завтра же людей пришлю.

– А кто возьмется достраивать соборную Николаевскую?

Через секунду ответ:

– Отставной прапор Шлегель. Деньги есть.

– Но чтобы не на песке с глиной божьи храмы возводить.

Шлегель с майором Ивановым взялись достроить церковь святого Николая к августу следующего года за двадцать четыре тысячи сто тридцать пять рублей сорок пять копеек.

– Ни черта они не построят, – твердо сказал де Волан. – В этой стране, если в ведомостях копейки указывают, то будут воровать так много, что и не сосчитать.

Однако стены церквей стали расти, но дело кончилось тем, что строение подвели под цоколь и подрядчики снова запросили материалов и денег.

Полицмейстер Кирьяков вел следствие о пожарах столь усердно, что загорелось снова.

– Отчего же пожары, господа? – спросил адмирал депутацию городской Думы, которую привел Кес.

– Само загорается, – вздохнув, ответил попечитель греков.

– А отчего же само загорается? – поинтересовался Рибас.

– А оттого, что иногородние торговцы ставят свои шалаши меж наших лавок. Своими товарами цены сбивают. Вот и горят.

– Но почему шалаши? Почему иногородние не строятся в Одессе?

– Да нас тут и так в избытке! Купец на купце! – зашумели думцы.

– Будете препятствовать приезжим в городе селиться – Кирьяков за вас возьмется, – пообещал адмирал.

– А у нас на него и без этого жалобы.

Купцы вручили жалобы на полицмейстера адмиралу. У мещанина Павла Ситникова, который пошел за рыбой, смотритель отобрал двадцать пять рублей, бил плетью, привязал к колесу и привез к Кирьякову. Тот самоуправство одобрил, на жалобе написал: «Чтобы охоты не было за рыбой ходить». В письме за сорока шестью подписями купцы обвиняли полицмейстера, что он бьет их по лицу, лавки ломает, а если что скажешь – заключает под стражу. Он запечатал лавку купца третьей гильдии Якова Попова за «расхлобыстование», а когда за Якова вступился Голова Андрей Железцов и напомнил о решении открыть лавку, Кирьяков ответил:

– Плюю я на тот указ и впредь… а сам буду по-воински управлять.

Адмирал вызвал полицмейстера и при одесских думцах предложил:

– Пойдем вино пить. Вчера прошлогоднее молдавское привезли.

Купцы поскучнели. А Рибас пошел с Кирьяковым в погреб, запер его там, приказав пять дней давать только воду. Впрочем, уже через неделю секунд-майор схлестнулся с купцом первой гильдии Бардони из-за освобождения от секвестра имения городового старосты Дмитрия Горголя. Полицмейстер ругался столь изощренно, что купцы только крестились.

Но другие события отвлекли внимание адмирала от нескончаемой на Руси свары из-за того, что взятки пли слишком малы или не давались вовсе. Он велел отослать жалобы в Вознесенское наместничество – там находилось непосредственное начальство над Кирьяковым, когда с Греческого рынка базарные Чепуренко и Колба приволокли пришлого мещанина, который говорил собравшемуся у лавок народу, что царица Екатерина дазно умерла, только это скрывают, чтобы ее именем притеснять и грабить.

Допросили мещанина. Он ссылался на то, что слыхал об этом в Херсоне. А на другой день и с российско-го рынка вахмистры притащили двух ямщиков, занимающихся извозом. И они в один голос пели о том же: «Умерла государыня! Вместо нее шведы засели на престоле. Всем головы рубят».

Ямщиков Колосу:

Конечно, императрице в этом, 1796 году исполнялось шестьдесят семь, но если бы что случилось – фельдъегери понеслись бы во все концы и уж как-нибудь доскакали бы до Одессы. Настораживало иное: шведы на престоле. Настя писала, что молодой шведский король Густав сватался к дочери Павла Александре и Зубов, составив брачный договор, решил добиться для невесты права не отрекаться от православия и даже иметь в Стокгольме часовню и притч. Но главное, Платон показал договор Густаву за час до брачной церемонии, когда придворные и фрейлины, невеста и ее величество ожидали, разодетые к торжеству, а Платон вбегал, что-то шептал Екатерине и убегал, и в конце концов, императрице стало дурно, она упала, ее подхватили и унесли в покои дворца. Оказалось: как ни уговаривал Платон жениха, тот потребовал перемены религии своей будущей сопрестольницы. Свадьба расстроилась. Кутузов сопровождал обиженного шведского короля до границы. С Екатериной случился удар. А на следующий день Платон должен был стать фельдмаршалом.

Что же произошло потом? Народная молва по торговым дорогам и ярмаркам несла весть невероятную: шведы вернулись за невестой с войском!

Размышления Рибаса прервал приход Кирьякова.

– Вы недовольны моей службой, – сказал он с места в карьер. – А я пришел вас известить: Суворов в Одессе!

– Где именно?

– В доме Портария остановился.

Меры, предпринятые Рибасом на оздоровление лазаретов, помогали медленно. В июне Суворов писал Хвостову: «У Осипа Михайловича ныне все еще умирают, 4-я доля против прежнего, а должно быть меньше восьмой. Уповаю на Бога, что все будет скоро и ниже, как то в некоторых полках у меня есть. Впрочем, все у меня экзерцируюца, и многие без поправки. У него ж началось с прилежностью».

Но что оставалось делать, если фельдмаршал прибыл тайно, без уведомлений, как он и любил являться? Собрать офицеров? Выстроить на плацу инженерный отряд? Рибас поскакал наверх, в город, по овражной наносной грязи. Вспомнил: Настя писала, что в Петербурге судачили о весеннем письме Александра Васильевича дочери: оно состояло из двух слов: «Великая грязь».

На подворье Марка Портария, увидев у дома вынесенную мебель, зеркала, адмирал уверился: Суворов тут. Он спешился, привязал коня к нзгородн, шагнул к крыльцу, а в окне мелькнул знакомый хохолок фельдмаршала и через секунду он сам был. на крыльце:

– Что ищете, ваше превосходительство?

– Проезжал и вижу: мебель во дворе. Одно из двух – или пожар, или вы в Одессе.

– Как раз пожар! – воскликнул Суворов, соскочил с крыльца и сел на ступеньку. – Докладывать явились? Я уж все видел. Что скажете?

– Если вы все видели, мне и говорить нечего.

– Хитрец.

– Вами выучен.

– Моей выучке конца нет. На горе град. Грязь. Солдат плохо одет. А вы в Стокгольм лыжи навострили? Знаю. Платон и тут государственный интерес хочет продать.

– Меня он сюда послал, – сухо ответил адмирал.

– Интриги против меня плести? Что я флот ваш не починил?

– Разве вы теперь адмирал?

На крыльце за спиной Суворова появились Марк Иванович, князь Иван Контакузино, боярин Стурдза.

– Разве это по-людски: гостям на крыльце беседовать? – спросил Портарий.

– Осип Михайлович наших щтей есть не станет, – сказал граф.

– Просим в дом, – предложил князь Иван. – А то и султану завтра доложат: фельдмаршал в Одессу приехал, а его на порог не пустили.

– Вот и задумается султан, – засмеялся Суворов. – Если уж Суворова не пустили, то меня, султана, камнями в Одессе закидают.

– Не обессудьте, хозяин тут я, – сказал Портарий. – Так что приказываю: за стол.

– И крепости сдаются подобному ультиматуму, – ответил граф и поднялся.

В довольно узкой комнате на длинном столе адмирал не увидел фельдмаршальских щтей. Белая с вышивкой по краям скатерть сияла блюдами с красным паприкашем, грузными плачинтами, а кавурма из молодого барашка сочно благоухала в глиняной миске. Впрочем, перед графом служанка поставила чугунок с мамалыгой, которую он нахваливал. Трапеза проходила за незначительными разговорами, пока Суворов не сказал Портарию:

– Я стар. Да и ты по моей просьбе за Дунай не побежишь. Только слышно, что в Измаил турки до двухсот пушек свезли. Под Килиер шесть батарей поставили.

– Прибавьте к этому шестьдесят бендерских пушек, – сообщил Портарий. И восемьдесят в Аккермане.

– Откуда известно?

– Вы у меня спрашиваете? – улыбнулся Марк Иванович.

– А что от турка в этом году ждать?

– Наше застолье можно до следующего года продолжить, – заверил Портарий.

– Не могу, – ответил фельдмаршал. – Меня наш одноногий Александр Македонский беспокоит. Стал генерал-аншефом. А хлеба у него нет. Ничего нет. Волы мрут.

К этому времени Персидский поход увенчался взятием Дербента. Валериана Зубова именовали Вторым Александром Македонским. Императрица считала, что он самый привлекающий внимание в Европе генерал: в два месяца сделал то, что Петр Первый в два похода. Правда, Дербент сдался без осады – стопятидесятилетний старик-горец, тот самый, что в 1722 году встречал хлебом-солью Петра, вручил Валериану ключи от крепости. Но российский Македонский сделал вид кровавого приступа, велев зарезать в одной из башен пятьдесят иноверцев и получил Георгия второй степени и перо на шлем.

– Три миллиона на ветер, а солдата в могилу – вот и весь Персидский поход! – воскликнул граф. – А вот как отменно шагает юный Бонапарт! – Он стал в воздухе чертить воображаемую диспозицию. – Альпы обошел, будто вовсе нет. Горы в карман спрятал. Войско затаил в правом рукаве своего мундира. Только начал – и сразу Гордиев узел тактики! Австрийцы в кабинетах – а у него военный совет в голове. В действиях свободен, как воздух! Герой. Чудо-богатырь. Колдун.

Он надолго замолчал. Отведал киселя на вине. Продолжил:

– Ежели Бонапарт сохранит присутствие духа – будет победителем. Но ежели бросится в вихрь политический, изменит единству мысли – он погибнет. – Граф встал, отошел от стола: – Спать. Я ночью еду.

Рибас слушал фельдмаршала с восхищением – ведь он говорил о прямом враге императрицы! И как свободно и восторженно!

Марк Портарий собирался везти в Шклов, в кадетский корпус, своего приемного сына, и Рибас доверил ему Мишу. Провожали их за Очаковскую заставу. Лиза была весела, обещала на следующий год непременно приехать в Шклов, и только когда коляска, а следом за ней подвода с поклажей скрылись в редкой осенней пыли, она разрешила себе поплакать. Адмирал простился с Мишей за руку, как со взрослым, без нежностей, правда еще в Одессе они на прощанье обнялись, и Миша шепнул по-французски:

– Приезжай ко мне с мамой.

Что он мог ему ответить? И кого тот имел в виду? Лизу? Эти два года адмирал неизменно платил ей за воспитание Миши. На что она будет жить теперь? Рибас попробовал дать ей премиальную тысячу, но она все поняла, отказалась, сославшись, что купцы приводят к ней своих чад для обучения хорошим манерам и платят – ей хватает. Роман Лизы и де Волана имел странный сюжет. На людях они не разговаривали друг с другом, казалось, и знакомы не были. Но иногда адмирал не мог найти инженера по какому-либо делу, и его адъютант говорил многозначительно:

– У Франца Павловича двухдневные каникулы на греческом форштадте.

Растущий город требовал свое. То ему нужен был пакгаузный инспектор, то гаванмейстер, то столовые деньги для карантина. На строительстве крепости работал и каторжный, и беглый люд. Надо было положить конец самозванным лекарям, и в городе открыли первую аптеку Якова Шуманского и взяли обязательство, чтобы все снадобья не отпускались без освидетельствования штаб-лекаря, а цены были умеренными. Из столицы вдруг пришел ордер на учреждение в Одессе цензуры – одно духовное и два светских лица должны были просматривать привозимые из-за границы книги.

Открылась распря между российскими и иностранными купцами. Первые требовали устраивать ярмарки, на которых и определялась бы сама собой цена товаров. Вторые ратовали за устройство биржи. Еще весной ордером Зубова городу разрешили выводить из порта пшеницу без ограничения. А к осени подсчитали: за год в одесскую гавань пришло 86 судов, отошло 64. Капитаны восемнадцати судов просили о зимовке в одесском порту. Коммерческие обороты так возросли, что знать цены в Константинополе и на Средиземноморье стало и необходимым, и выгодным. Российским купцам объясняли: биржа будет выгодна для всех. Но те отмахивались:

– Иностранный одесский негоциант с иностранным капитаном всегда скорее сговорится. Мы их языка не знаем, а, значит, будем в проигрыше.

Они присылали к де Волану и Рибасу депутации, протестовали против открытия биржи и грозились подложить к ее открытию свинью. И все-таки утром тринадцатого октября возле дома купца и коллежского асессора Дофине полковой оркестр Приморского полка заиграл марши. От торговых рядов, из домов богатых и землянок, от таможни и карантина по лужам после ночного дождя, скользя по глине, выбирая тропки меж ям, прыгая через глубокие колесные колеи, к дому Дофине потянулся одесский люд. Кто не знал обстоятельств, спрашивал:

– А что это оркестр с утра?

– Полицмейстер умер, – отвечали им.

– Если бы полицмейстер умер, то оркестр бы побольше был, а музыка повеселее.

– Нет, это чуму отгоняют. Видите – трубы в сторону Турции повернуты.

Рота синекафтанных с красными отворотами гренадер при ружьях выстроилась к крыльцу в две шеренги. От редкого солнечного луча из-за низких туч вспыхивали гренадерские медные бляхи, гербы, вензеля. Барабанная дробь посыпалась так, что воронье испуганно кинулось к мусульманскому кладбищу. Магистрат в полном составе, господа купцы, господа торговцы, господа иностранные негоцианты – все ощутили легкую слабость в ногах, когда полковник от артиллерии Граве подал сигнал: выхватил шпагу – и с крепостных батарей загрохотали пушечные залпы. В толпе городского люда теперь уж знали все, но притворялись несведущими:

– Базарных полицейских за взятки сквозь строй погонят.

– Нет. Погонят турка нашего – Кес-Оглы. А строй выстроят прямо до Петербурга.

– Да за что?

– А свинину не ест.

Конечно, всех желающих присутствовать при открытии биржи дом Дофине вместить не смог, поэтому отец Евдоким велел вынести иконы из покоев, поставить их на стулья и расхаживал, махал кадилом, кропил святой водой и благословлял собравшихся. Полковник от артиллерии Граве снова подал сигнал шпагой – и опять забухали в крепости пушки.

Перед членами магистрата, думой и всем честным народом становились один подле другого четверо в серых кафтанах с вызолоченными пуговицами. Это был отставной прапор Масало, греки Патанасий и Петараки, малороссиянин Лагутко. Они готовились к маклерской клятве, и городской голова Андрей Железцов принял от секретаря Зеневича лист с текстом клятвы и, спотыкаясь, начал читать:

– По повелению самодержицы Российской Ея Величества императрицы…

Маклеры обязывались принимать деловых людей каждый день до трех часов, над дверьми иметь табличку «Здесь живет маклер», содержать в порядке шнурованные книги, с купцов, покупающих казенные товары, брать по деньге с рубля.

После ритуала, сопровождавшегося целованием библии, новоиспеченные маклеры стали делом доказывать, что не собираются быть клятвопреступниками, а именно: начали честный, открытый всем глазам и карманам аукцион. Продавалась мебель, предметы дамского туалета, безделушки, табакерки, парики. Первым шел секретер немецкой работы с первоначальной стоимостью в пятьдесят рублей, и публика охотно повышала цену – город нуждался в мебели, ее везли даже из Константинополя. Прапор Масало почему-то стучал деревянным молотком не по аукционному столу, а по предлагаемым горожанам вещам. Секретер выдержал. Но когда жена майора Бицилли, ставшая обладательницей секретера, попыталась открыть его ящики, то сделать этого не смогла, как ни старалась. Маклеры пришли ей на помощь, но с тем же результатом. Посыпались предположения:

– Сразу видна немецкая работа! Секретер потому и секретер, чтоб ящики никто не мог открыть! А в секретерах, бывает, и бриллианты хранят.

При упоминании о бриллиантах прапор Масало побледнел и объявил:

– Господа одесситы, секретер оказался с секретом. Я аннулирую результаты аукциона для тщательного осмотра его полицией.

– Секретер мой! – возмутилась майорша.

– Но он неисправен, – внушал ей маклер.

– Он мой со всеми неисправностями и бриллиантами! – воскликнула она и, раскинув руки, защищала свою собственность. Базарный Колба мясным ножом, наконец, вскрыл ящики и объявил:

– Бриллиантов нет. Только паутина и дохлые тараканы. И что-то написано… – И к увеселению публики прочитал: «Силантий Терехов из Торжка сию немецкую вещчь работал».

Парики, дорожный столовый прибор, французский фрак шли с молотка без осложнений. Но апогея аукцион достиг, когда вниманию публики был представлен низкий добротный ореховый шкаф. Прапор в свое удовольствие стучал по нему молотком, объявлял цены, и шкаф достался предводителю греков Афанасию Кес-Оглы. Он тут же приказал своим работникам оттащить приобретение в сторону, и тут дверцы шкафа распахнулись – из внутренностей его выскочила крупная и злобная свинья и сбила с ног двух маклеров.

Аукцион немедленно превратился в сборище веселых людей. Торговцы улюлюкали, ратманы ловили насмерть перепуганное животное, полковник от артиллерии Граве, к которому свинья бросилась под ноги, выхватил шпагу – и в крепости тотчас стали палить пушки. Свинья при этом обезумела, кинулась на полковых музыкантов, вытоптала капельмейстерские ноты, прорвалась сквозь толпу и помчалась в сторону базара. Полицмейстер Кирьяков немедленно послал следом за ней двух казаков, чтобы проследить путь грязной твари и в зависимости от того, в чьей двор она прибежит, начать следствие.

Дальнейшее проведение аукциона оказалось немыслимым после того, как прапор Масало объявил к продаже табакерку, опустил на нее свой молоток, а табакерка развалилась от удара на части. Хохот встал над толпой, а неудачливый аукционер тут же нашелся и сообщил: «Предлагаются два кресла турецкой обивки…» и уж было занес над ними молоток, но задумался: не развалятся ли и они? Глядя на него, толпа смеялась так, что от конюшен прискакал дежурный унтер, спешился и выпалил:

– Господа лошади ведут себя неспокойно.

После этого началась вакханалия хохота. Кто-то кричал навзрыд: «Господа лошади!», две дамы, истерично хохоча, упали в кресла турецкой обивки, отец Евдоким крестился и кропил дам святой водой, иностранные и российские купцы, обессиленные, хватались друг за друга, а тут еще вернулись казаки, посланные преследовать свинью, и доложили:

– Свинья ничья. В овраге легла.

Вытирая слезы, городской голова едва смог сипло выкрикнуть:

– Ставлю от магистрата бочонок вина!

Большим пиром закончилось открытие одесской биржи. Популярным стало обращение «Господа лошади» и фраза «свинья ничья». Греки, малороссияне, итальянцы, евреи, албанцы, французы, россияне, татары, негоцианты из Константинополя и Смирны, черноморские казаки, – кого только не было на этом неожиданном пиру под холодным октябрьским небом, какого только вина не выпито… Разноязыкие горожане, третий год строившие Одессу, вдруг оказались веселыми людьми. Открытие биржи надолго задало тон дальнейшей обыденной жизни.

Но через неделю пришло известие из Очакова, опечалившее адмирала: три лансона и пять казачьих лодок, которые Рибас отправил за провиантом, затонули в шторм в Днепровском лимане. Несколько человек утонуло. Лейтенант Петр Ушаков, мичманы Марчевский и Фердинанд Левен, квартирмейстеры Колесов и Сотников едва спаслись на подошедшем от берега казачьем дубе. Мордвинов прислал едкое уведомление о том, что начато следствие, а уж в Петербург, верно, донес обо всем в черных тонах.

Поэтому и приезд братьев в Одессу не так обрадовал Рибаса, как это могло быть. Андре и Феликс, служившие в полку под Полтавой, нагрянули внезапно. За долгие годы братья впервые собрались вместе. Но, как ни странно, не посетило их то состояние, когда меж близкими людьми нет конца и края разговорам. И отменное вино от Марка Портария, благополучно устроившего Сабира в кадетский корпус в Шклове, и баранина по-итальянски с душистыми травами, и даже запекальная водка, выстоянная в жаркой печи, не развязали языков. «Может быть, причина этому – незримая печаль по умершему Эммануилу? – думал Рибас, слушая неторопливые рассказы из армейской жизни братьев. – А, может быть, что-то должно произойти в скором времени? Почему у меня такое чувство, что мы видимся в последний раз или как перед долгой разлукой?»

Андре хотел устроиться в любой полк в прежнем чине капитана. Феличе предлагали стать одесским плац-майором, но он говорил:

– Я на будущий год службу оставлю. Если уж в Одессе есть биржа, то почему не стать негоциантом?

На следующий день Феликс побывал на зазимовавших в порту судах, в таможне, на бирже, а за обедом читал из заведенной негоциантской тетради опись товарам, которые привозят в Одессу, читал торжественно, как пиит стихотворение собственного сочинения:

– Везут ореховую айву, бумагу пряденую, крашеную, белую, платки турецкие, сырец, ром, вино греческое, дерево кипариса, лимонную корку, голландский кофе, краску сафрано, красный кумач, лимонный сок, простой ладан, масло деревянное, белую мастику, розмарин, оливки, орехи турецкие, грецкие, валахские, сок нардек, глиняные трубки и пенковые, уксус рейнский, табак, арбузы, пшено сарачинское, чубуки, шелк, изюм, финики, лук, уголь, перец, тестяные покрывала, миндаль, раздувательные мешки, капусту и красную медь!

– Миллионы! – смеялся Андре. – Нас ждут миллионы.

– Жаль, что ты не написал мне раньше, – говорил Феликс адмиралу.

– Он правильно сделал, – улыбался Андре.

– Отчего же?

– Жизнь в Одессе остановилась бы, если бы ты приехал сюда раньше.

– Но почему?

– Потому что ты – Мидас по-неаполитански. Притронешься к капусте, а она тотчас превратится в красную медь.

Братья постепенно и как бы заново привыкали друг к другу, и дальнейшая жизнь стала представляться адмиралу в радужном свете: возле заложенного сада отстроить дом, помочь отстроиться братьям. Неаполь – в двух неделях хорошего хода через проливы. Остается ускорить продажу дома в Петербурге и позвать в Одессу Настю и дочерей. Конечно, в городе еще многого нет, но триста пятьдесят домов заселены. Городское общество пестрое, зато на любой вкус. Шесть мельниц уж машут своими крыльями, созывая под свою сень новых поселенцев. Даже пудра в Одессе своя – пудреную фабрику открыл капитан французской службы Пишон. Настю и девочек наверняка привлечет возможность путешествий…

Все это рухнуло в один день.

22 ноября прискакал фельдъегерь в треуголке, прусском мундире и заносчиво воскликнул:

– В России уж третью неделю как новый император Павел Первый! А вы, верно, еще по Екатерине панихиды не отслужили?

Императрица скончалась от апоплексического удара шестого ноября. Рибас предполагал, что теперь его отдадут на заклание испытанному недругу – Николаю Мордвинову. Положение Николая Семеновича, по всей видимости, теперь отменно: еще в детстве он играл в оловянных солдатиков с теперешним императором…

Одесса встретила Рождество маскарадами в богатых домах и пушечной пальбой. Второго января к дому адмирала подкатила карета с тройкой взмыленных лошадей и с десяток верховых спешивались у крыльца. В покои, сбросивши шубу на руки адъютанта, вошел Павел Пустошкин. Рибас удивился: зачем этот толстяк со вздернутым носом явился к нему? Закрывать Одессу и переводить порт и город к Очакову? Поздно.

– Я получил личное распоряжение государя-императора… – сказал Пустошкин, отводя глаза, а потом взглянул тверже.

– Вы с Павлом Петровичем состоите в личной переписке, Павел Васильевич? – улыбнулся Рибас.

– Да. Император милостиво обязал меня писать ему лично.

– Это большая честь. И я теперь догадываюсь: вы приехали принимать у меня дела по одесскому порту?

– Не только. Я принимаю от вас и начальство над Черноморским гребным флотом.

«Значит, Павлом мне дана полная отставка», – мелькнуло в голове адмирала, а внешне он был сама любезность:

– Прекрасно. Кажется, только вчера я принимал у вас флот. А теперь передаю его назад. Прошу – он взял со стола флотские ведомости. – Вот роспись девяносто восьми судам.