Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Бригадир не знал, что сказать, был огорошен, чувствовал себя виноватым, но именно поэтому воскликнул:

– Как вы могли?! Зачем же было уезжать?

– Я не хотела ничем стеснять вас.

Двадцать третьего мая? Кажется, тогда он встречался с братом в Карасу-базаре.

– Где же он? – спросил Рибас.

– В Новоселице.

– На кого же вы его оставили?

– Я нашла кормилицу.

В комнате было жарко натоплено, хотя декабрь за окном стоял на редкость теплым.

– Скажите, чтобы здесь проветрили, – попросил Рибас – Я переоденусь. – Он прошел в спальню, потом позвал адъютанта. – У нас сегодня гости, Петр.

– В данцингском трактире наблюдается отменное венгерское, – сказал адъютант.

– Отлично. Прибавим к нему баранину по-итальянски. Скажи повару: приправ не жалеть. Если купит ногу, пусть травы зашьет в нее. Впрочем, он знает.

Айя с тревогой наблюдала, как бригадир собирается к отъезду во дворец. Чтобы успокоить ее, бригадир с улыбкой сказал:

– Об ужине я распорядился, Анна Михайловна.

В ответ она счастливо рассмеялась.

Во дворце в приемной общество внимало приехавшим: юному австрийскому принцу де Линю и высокородному Нассау-Зигену, который в мае жаловался Рибасу на отсутствие службы, а теперь, как шепнул Базиль, уверенно метил в адмиралы Днепровского флота.

– Вы осадили Очаков? – спрашивал Потемкина юный де Линь. – Он еще не пал? Мы успели?

– Помилуйте, принц, – князь разводил руками, как купец на ярмарке. – Да там восемнадцать тысяч гарнизона. У меня в целой армии столько не наберется. Если Бог не поможет, я пропал.

– Как? – удивлялся принц, принимая вранье князя за чистую монету. – А победа под Кинбурном? Турецкий флот ушел из-под Очакова! Я верно знаю: вы осадили крепость.

– Куда! – вздыхал князь. – Дай Бог, чтобы татары не пришли и не порубили войско.

– Да где же татары?

– Повсюду. У Аккермана сераскир с корпусом в двенадцать тысяч. В Бендерах, в Хотине.

– Но наша стодвадцатитысячная армия уж в Венгрии. Император потребовал от султана разоружиться немедленно! – С жаром говорил принц и требовал Очаков, как заветную игрушку лично для себя.

– В кинбурнском сражении среди убитых француза нашли, – сказал князь, хмурясь и переводя разговор на другую тему. – Императрица велела: если живых возьмем – ссылать их в Сибирь, чтобы другим неповадно было у турок служить. – Теперь он обратился ко всем присутствующим:

– Объясните мне тайну мадридского двора! Французы клянутся, что туркам помогать отныне не будут. А вот англичане османов кораблями обеспечивают. Скажите-ка, отчего же наш кабинет английскую линию держит? Ласкает англичан за то, что они туркам флот пополняют?

Ответы посыпались разные. Предположили, что английские суда плохи. Говорили, что французы вредят больше: их инженер Лафит-Клава укрепляет Очаков. Потемкин, не соглашаясь, качал головой.

– За верный ответ даю дюжину «Токайского», – объявил князь.

Вечером, когда к Рибасу явились Бюлер, Рибопьер и Базиль с дамами, солдат от князя доставил бригадиру дюжину «Токайского». Айя ставила бутылки на стол. Баранья нога по-итальянски удалась на славу. Друзья шумели, требовали объяснений:

– Как же так? Никто не ответил на загадку князя! Не водите нас за нос, бригадир!

Все объяснялось просто. Потемкин, не дождавшись ответа, отправился в свои покои. Рибас догнал его и сказал только одно слово:

– Гибралтар.

– Молчи, – ответил князь приказом.

Однако, «Токайское» не забыл прислать. Вечер удался. Айю не смутило присутствие незнакомых офицеров и дам, она быстро выучилась играть в «мушку», отважно прикупала, «забывчивому» Рибопьеру весело записывала ремизы. Когда гости разошлись, бригадир сказал:

– Как жаль. Все это могло быть двумя месяцами раньше.

На следующий день у дворца Рибас увидел карету с вызлащенными крестами на дверцах – к Потемкину приехал архиепископ Амвросий. В зале для приемов были генералитет и контр-адмиралы Мордвинов и Войнович. Последний, очевидно, приехал только что, ибо Рибасу не успели сообщить, что Марк Иванович в Херсоне.

– Стихии не приемлют освященные православной церковью корабли, насылают на них бури и невзгоды по причине единственной, – говорил архиепископ. – Око Божье всевидяще, а слух Божий не приемлет названия русских судов.

Адмиралы переглянулись: неужели божий гнев могло вызвать название «Слава Екатерины»?

– Значит, переименуем корабли? – спросил Потемкин. – Обведем вокруг пальца стихии?

– Господу нашему будет это угодно, а флоту во благо.

– Если флоту и Господу угодим, то давайте смотреть списки всех святых и выбирать новые имена, – сказал Потемкин.

Линейный корабль «Слава Екатерины» был переименован в «Преображение Господне», а фрегат «Победа» в «Матвей Евангелист». Тридцатишестипушечный языческий «Перун» – 'В «Амвросия Медиоланского». Знаменитый бот «Битюг» стал «Спиридоном Тримифутским», а галеот «Верблюд» – «Святым Алексеем».

После официального приема Рибас подошел к Войновичу:

– Когда вы приехали? Милости прошу остановиться у меня.

– Я уж два дня, как в Херсоне. Живу у Мордвинова, – сухо отвечал Войнович.

– Как? И не зайти ко мне?

– Увы, был недосуг, – ответил Марк Иванович и поспешил в обеденную залу.

Это означало одно: Мордвинов успел нашептать графу о близости Рибаса к Потемкину, а князь не жаловал обоих контр-адмиралов. Грустно было терять старого приятеля, с которым столько связано в прошлом. Но, может быть, все это связано лишь с неудачей на море? Бригадир надеялся на возобновление дружбы.

Петербургский курьер вручил ему письмо от жены. Оно, как всегда, начиналось сведениями о благодетеле Иване Ивановиче, который не получил удовлетворения от того, что здание Академии Художеств, наконец, отстроено. Настя не преминула осудить неведомый Рибасу портик и высказалась о неуместности скульптур Геркулеса и Флоры. В Петербурге говорили о смерти жены неаполитанского посланника Антонио Мареска герцога Серракаприолы, но сплетен не было: все сошлись на том, что ее убил не муж, а климат. Герцог, по мнению Насти, обладал двумя недостатками: молодостью и неотразимым обаянием, и его роман с Анной Вяземской, дочерью генерал-прокурора, ни для кого не составлял секрета. Рибас без внимания отнесся к сообщениям жены, к тому, что к Бецкому приезжал представиться некий голландец Франц де Волан, потому что дальше Настя писала об Алексее Бобринском.

Она осторожно называла его «небезызвестный вам «Б» и выражала удивление, что за пьянство и беспримерный разврат за границей он получил очередной чин капитана гвардии. Мать получила и оплатила все его долговые расписки. Предложила сыну сесть в Англии на русский корабль и участвовать в военных действиях в Средиземноморье. Но этот негодяй «Б» явился в Лондон окончательно помешанным, наделал долгов, говорил с секретарем Воронцова настолько несвязно, что его пьяное безумие стало известно матери. Она посчитала все его расходы и вышло более ста тысяч в год. Ее терпение кончилось. К тому же неустанный корреспондент Мельхиор Гримм сообщил, что капитан Бобринский, вернувшись в Париж, возжелал возглавить полк и отправиться с ним брать крепость Очаков. Это было кстати. Мать обещала Алексею любой полк, и он воинственно устремился к российской границе, на которой его схватили, отправили в Ревель, где он жил под присмотром без горячительных напитков, карт и женщин.

Узнав об этом, бригадир вздохнул с облегчением: может быть, и необъявленная опала, которой его подвергала императрица вот уже четвертый год, кончится? Дочитывая письмо в канцелярии Попова, Рибас вдруг увидел под окном коляску, из которой вышел брат Эммануил. Судя по тому, что поклажи в коляске было много, брат приехал надолго. Бригадир вышел на крыльцо и они обнялись.

– Приехал проситься под Очаков, – сказал Эммануил. – Надеюсь на помощь вашего превосходительства.

– А что же в Крыму? – спросил его превосходительство. Брат махнул рукой:

– Каховский меня отпустил. Потемкин в Херсоне? Мне самому к нему идти, или ты сначала проведешь рекогносцировку?

– Сначала все хорошенько обдумаем.

Памятуя об истории с певицей Давиа, бригадир не поселил брата у себя, а нашел ему комнату в военном форштадте. Затем при удобном случае доложил о брате Потемкину, и тот распорядился: быть секунд-майору при его штабе. Однако Эммануил надеялся, что со временем ему дадут батальон.

Зима прошла спокойно, поездки по Украине с поручениями светлейшего стали для дежурного бригадира обыкновением, но теперь, возвращаясь в Херсон, он всякий раз ощущал душевный подъем и спрашивал себя: «Может быть это и есть счастье?» Не единственное, но счастье, потому что и первые годы жизни с прелестной Анастази были счастьем не меньшим. Но скоро окрыленные радостью возвращения в Херсон кончились: заболел сын. Об этом сообщила из Новоселицы жена капельмейстера, и Айя спешно стала собираться. Он проводил ее до схваченной льдом переправы через Ингулец. Айя не спрашивала: когда он приедет повидать сына, хочет ли он этого, приедет ли вообще, а, может быть, ей с сыном приехать в Херсон? Это казалось странным. «Она что-то решила или что-то предчувствует», – подумал Рибас и стал уверять: как только представится возможность, бросит все дела и приедет в Новоселицу.

После ее отъезда, бригадир стал печален, философствовал, и все это отозвалось в его письмах к генерал-аншефу Суворову, который зимовал в Кинбурне. Рибас писал ему о том, что теперь, подобно древнегреческому Пиррону, воздерживается от суждений об истинном и ложном, рассуждал о вечности, сравнивал кинбурнские письма генерал-аншефа с откровениями апостола Иоанна на острове Патмос, вспоминал героев «Иллиады» царя Нестора и Одиссея-Улисса и о том, как Юпитер хладнокровно созерцал Троянскую войну.

Кинбурнский адресат писал в ответ: «Вы меня чаруете, шевалье: Ваше письмо от 2 марта мне мило. Пирронизм не по мне, уж коли выбирать заблуждение, выберу стоицизм… Если Вы вкусите сладость чистого благочестия, Вы не променяете мой Патмос и на трон… Поровну мудрости и осторожности ни у кого нет: Нестор мудр, Улисс – осторожен; подчиненный, даже патриот, всегда найдет, в чем упрекнуть и мудрого и осторожного… Старуха бормочет, ребенок лепечет, петух поет – зачастую без смысла и причины. На другой день после равноденствия я почувствовал себя крепче и осуждал свои недостатки, будто сторонний. Что ж осторожность! За нею хитрость и коварство, и всяческие уловки на лад идут. Рассудок мой о сем знает, мысль же сего бежит, душою клонюсь я к Нестору. Коли постигнешь незыблемое равновесие Юпитера, надобно иногда уповать на судьбу, презрев свободу воли. Мудростью побеждайте гордыню и скупость. Вы навсегда пребудете прекрасным трубадуром, любимцем граций…»

Екатеринославская армия Потемкина числом до ста тысяч медленно, но верно оставляла винтер квартиры и выходила на бугские позиции, сосредотачиваясь в районе Ольвиополя для перехода Буга и осады Очакова. Стодвадцатитысячная армия Иосифа II стояла в кордонной системе, изобретенной генералом Ласси и растянула свой фронт от Хотина до Адриатики. Турецкий визирь это отлично видел и направил свои войска числом сто восемьдесят тысяч к Софии, чтобы разделаться с армией австрийцев по частям. Войсковые офицеры заглазно корили Потемкина за то, что Очакову он придает слишком большое значение.

В очередной поездке дежурный бригадир Рибас встретил на степной дороге коляску генерала Долгорукова.

– Все дороги ведут в Рим, – сказал Юрий Владимирович, – и на них даже изредка встречаешь итальянцев!

– Которые говорят по-русски, – в тон ответил Рибас.

– Скажите, отчего мой корпус не может сделать без команды светлейшего и шагу? – спросил генерал. – Мне указывают делать такие малые переходы, что они похожи на пытку степью. Все чересчур медленно, не смотря на то, что я презентовал князю смирную, но быструю лошадь.

– Верно, у этой лошади успел испортиться норов, – сказал бригадир.

– Ручаюсь вам, ее опоили англичане при штабе князя! – Отвечал Долгоруков.

И все-таки, за зиму для Молоха войны было сделано изрядно. Взяли пятьдесят тысяч рекрут в пехоту и восемь тысяч на флот. Служба в армии теперь поощрялась денежными наградами, а коннику за три года службы сверх срока давали серебряную медаль, за шесть лет – золотую. Все городские мещане были обращены в военное состояние по образцу казачьего войска, но с наименованием казаков пеших. Мещане выбирали себе атаманов. Вооружались пиками и широкими ножами. Им по-казачьи стригли волосы, обучали строиться в лаву, по кучкам и в рассыпку. Они осваивали массовую атаку в ножи, наподобие турецкого юриша – удара янычар с ятаганами. Потемкин разъезжал из полка в полк, входил во все мелочи и даже составлял депеши о том, как лечить нижние чины от поноса.

Многократно Потемкин направлял Рибаса в казачьи войска. Бригадир проверял губернии, обязанные выставлять по одному казачьему полку; бывал в ямских селах и раскольничьих поселениях, снаряжавших конников. Нередко Рибас встречал и проверял экипировку бывших запорожцев. Около восьмидесяти тысяч их жило в устье Дуная. Они люто ненавидели петербургские власти за разорение Сечи. Но Потемкин предложил им такие выгоды, что многие бежали с Дуная в Новороссию и под Херсоном в Алешках основали кош, собравший до двадцати тысяч казаков под началом бывшего есаула войска запорожского, а теперь секунд-майора Сидора Белого. Этих казаков стали звать Верными. Потемкин слал им знамена, которые Суворов и Белый освещали в церкви Великомученницы Екатерины.

Постоянные разъезды то со штабом Потемкина, то с его адъютантами притупили чувство разлуки с Айей, и бригадир писал Базилю Попову: «Я все это время был столь занят головою и сердцем, что было невозможно вам писать, тем более, что не имел ничего занимательного вам сообщить; Князь дал батальон моему брату. Все здесь благополучно. Поручаю себя продолжению вашей дружбы. Мое почтение г. г. Рибопьеру и Бюлеру, для которого вот два письма от принца Нассау».

Генерал Долгоруков недаром говорил об англичанах при штабе Потемкина. Одного из них князь представил Рибасу в Елисаветграде по-французски:

– Поль Джонес – второй во всей Англии моряк. – А по-русски сказал: – Я не знаю, кто у них там считается первым, но этот пират мне нравится. Он англичанин, а потопил столько английских судов, что нам и не снилось. Я назначил его командовать парусным флотом на Днепровском лимане. Сопровождай адмирала повсюду.

Рибас, к своему удивлению, был отрекомендован Поль Джонесу как командир гребной флотилии, входящей в состав гребного флота. Когда знакомились с морскими картами, Джонес задавал короткие и дельные вопросы. У Попова бригадир уточнил свои теперешние полномочия и узнал, что принц Нассау назначен командовать всем гребным флотом, а Рибаса определили к малым гребным судам и казачьим лодкам. Странным было то, что никакого морского чина князь бригадиру не дал.

Наутро Рибас отправился с англичанином в Херсон. Джонес выехал с двумя адъютантами, поваром, тремя капитанами и девицей Вирджинией Лейтон, которую представил коротко:

– Вирдж.

– Попутный ветер, – сказала Вирдж.

«Попутный ветер» – это было ее прозвище. В раскаленной зноем степи они обгоняли растянувшиеся в дневных переходах полки, и не было не только попутного, но никакого вообще ветерка, но на лице Джонеса не выступило ни капли пота. Вирдж щеголяла формой морского офицера. Волосы подобраны под шляпку, напоминающую мушкетерскую поярковую каску. Ее повсюду принимали за мужчину.

– Вы родились в Англии? – спросил бригадир у адмирала.

– Адмирал не англичанин, – сказала Вирдж.

– Но мне отрекомендовали его, как англичанина.

– Это оскорбление, – заявила Вирдж.

– Я – шотландец, – подтвердил Джонес.

– Родственники моей матери жили в Шотландии, и в Ирландии, – обрадовался Рибас – Фамилии Дункан или Пленкет вам ничего не говорят?

– Поль – шотландец, – повторила Вирдж.

– Но и я говорю о Шотландии.

– Поль еще мальчиком сбежал на Американский континент, – сказала Вирдж.

Джонесу шел сорок первый, бригадиру в этом году исполнялось тридцать восемь.

– А чем вы занимались в Америке? – спросил Рибас.

– Он торговал рыбой, – ответила Вирдж.

– А во время войны?

– Топил англичан, – сказал Джонес.

Выяснилось, что адмирал возглавил флотилию в шесть судов и весьма успешно противостоял английским эскадрам.

– Я их топил не только у американских берегов, – с удовольствием вспоминал Джонес – Всего с одним восемнадцатипушечным корветом я высадился у берегов Северной Англии в Вайтгафене, сжег немало судов. Да! После высадки в замке графа Селкирка и ночью можно было читать без свечей.

– Но почему вы жгли суда, а не брали их в плен?

– У меня не было людей. Поэтому в Ливерпуле мне не удалось помочь хорошо освещенному ночному чтению. Но думаю, на британском побережье моим именем до сих пор унимают расшалившихся подростков.

Он засмеялся неожиданно и сипло, а Рибас окончательно осознал опасность своей миссии при адмирале. В назначении шотландца командовать парусной флотилией не было ничего необычного. Грек Панайот Алексиано командовал линейным кораблем «Святой Владимир», Войнович был из сербов. Грейг – англичанин. Но Джонес, как видно, имел славу корсара, разорял английские берега, и с его назначением никогда не смирятся англичане на русской службе, даже если Потемкину его рекомендовала сама императрица. И все враги Джонеса станут недругами бригадира.

Неприятности начались в Херсоне, когда Мордвинов показывал Джонесу верфь и причалы, где стояли три судна.

– Брандеры оборудуем, – объяснял Мордвинов.

– Как? Они до сих пор здесь, а не при эскадре?! – возмутился корсар.

– Подвоз плох. Ждем нефть.

– Немедленно брандеры на лиман!

– Такелаж неполон.

– Если брандеры до вечера не будут в Глубокой пристани, я подумаю, что вы воюете на стороне турок! – вскричал корсар.

– Я вам не подчиняюсь, – нехотя сказал Николай Семенович. – Командуйте на кораблях, а там увидим, кто на чьей стороне.

На яхте отправились в Глубокую, шотландец никак не мог успокоиться, обещал отдать Мордвинова под суд. Вирдж подлила масла в огонь:

– С такими помощниками попутного ветра не жди.

Конечно, Джонес был кругом прав. И Рибас с грустью думал о медлительности флотских, о мелочах, которые порой решают дело. Но за годы жизни в Новороссии он со многим смирился: край обживался второпях, а война прибавила путаницы. Шотландцу Джонесу это никак не помешает беспрекословно требовать то, что его эскадре положено. В этом были свои плюсы. Минусы скажутся во взаимоотношениях людей. И предположения бригадира тотчас подтвердились.

В Глубокой пристани Джонес увидел пушки без лафетов, сваленные в грязь.

– Что это?!..

– Лафеты еще не доставлены, – отвечал дежурный офицер.

– И это… это, когда турецкий флот рядом?! – задохнулся от возмущения корсар. Подошли офицеры, прибывшие с кораблей, представились.

– Через час всем парусным судам сняться с якоря для эволюции в лимане! – приказал Джонес. Алексиано, как самый опытный моряк, бивший турок в прошлую кампанию в Египте, сказал:

– Это невозможно. На моем корабле не хватает парусов.

– Каким судном изволите командовать?

– Шестидесятипушечным, – намеренно неполно ответил Алексиано.

– Название своего корабля вы забываете сразу, как только сходите на берег? Неужели вам не приходилось плавать, не имея и половины парусов?

– Когда я жег турок под Бейрутом, я берег свои паруса.

– Отлично. Но сейчас вы увидите, как можно совершать эволюции, не имея треть парусов. Я поднимаю свой флагманский вымпел на вашем судне.

– Я освобожу для вас и свою каюту, – сказал Алексиано и направился к шлюпкам.

Парусные эволюции после этой стычки прошли, не имея успеха у офицеров. Но Джонес был доволен:

– Командиры хорошо выучены, и я это узнал за какой-то час, – говорил он принцу Нассау. – Офицерам таких команд можно простить их дерзости.

– Но извинительна ли некоторая грубость по отношению к ним, адмирал? – вопрошал Нассау, часто моргая от волнения и напрягая скулы острого лица.

– Если мою требовательность тут принимают за грубость, я буду груб, – отвечал корсар. – Скажите-ка, есть под Кинбурном неприятельские суда?

– Вы хотите отправиться к Кинбурну?

– Немедленно.

– Это безрассудно.

– Конечно. Поэтому к Кинбурну отправлюсь лично я, а не флот.

Но пришлось остаться до утра, потому что Алексиано и несколько офицеров съехали со своих кораблей. Они не хотели слушать никаких увещеваний. Рибас с курьером послал срочный рапорт Потемкину, в котором умолял князя дать немедленный приказ всем офицерам вернуться на корабли. С этим же курьером он послал записку инженер-полковнику Корсакову с просьбой прибыть в Глубокую. Расчет был прост: Корсаков и Алексиано в Херсоне дружили домами, и Рибас надеялся, что Корсаков сумеет призвать друга к благоразумию.

Вечером в каюте на «Святом Владимире» Джонес, Рибас, Нассау и Вирджиния играли в национальный английский вист.

– Азартные игры я запрещу, – объявил корсар. – Азарт мне нужен на палубах, а не за ломбером.

Однако Вирдж ухитрялась и в спокойном висте быть азартной. Ходила маленькой картой от третьей дамы, даже партнеру не показывала сильной масти, но тем не менее сделала несколько больших шлемов. Когда после очередного роббера партнеры менялись, говорила неизменно:

– С попутным ветром, господа.

Во время перерыва Нассау сказал Рибасу:

– А вы знаете, ваш брат отличился.

– Эммануил? Как же?

– Был с частью своего батальона посажен на фрегат и отправлен на рекогносцировку под Очаков. А там уговорил капитана напасть на одинокое турецкое судно. Едва не захватил его. Пушки с крепости помешали.

На адмиральской яхте к полудню следующего дня Рибас и Джонес прибыли в Кинбурн.

– Коли адмирал здесь, значит, и корабли скоро увидим! – воскликнул Суворов, повел Джонеса на вал, откуда был виден турецкий флот у Очакова. – Когда адмиральский шлейф увидим здесь? – спросил генерал-аншеф.

– Три фрегата будут крейсировать у крепости с завтрашнего дня, твердо отвечал корсар и предложил: – Прогуляемся к мысу?

– Готов быть провожатым, – сказал Суворов.

Прогулка вышла долгой и утомительной. Генерал-аншеф с интересом приглядывался к неутомимо шагавшему по песку корсару. Восемь верст шотландец прошел, не останавливаясь, не разговаривая, размахивая зрительной трубкой в руке. Рибас почувствовал внезапную резкую боль в коленях и отстал. Когда бригадир вышел на мыс, Джонес насчитал в районе острова Березань семнадцать линейных кораблей турок. В это время от Очакова в лиман вышло десятка два турецких судов.

– Двадцать одно, – уточнил Джонес – Пять линейных… Две бомбарды. Семь фрегатов… у ближних по тридцать две пушки. У дальних…

Заполночь возвратились в Глубокую. Рибас писал Попову: «Поль Джонес, мне кажется, тоже заметный, человек, может сделать много добра. Я чувствую сильную боль и страдаю в то время, как вам пишу. Только что я убедил Алексиано оставаться на одном корабле с Поль Джонесом. Я завтра еду в Херсон и употреблю все мои старания, дабы ускорить выслать все нужное адмиралтейству».

Вскоре на адмиральском совете решили всему флоту идти к Очакову и стать в линию на якоря в шести верстах от турецкой флотилии, что и было исполнено к шестому июня. Гребной флот расположился ближе к правому берегу лимана. Позади парусного, стоявшего на левом фланге, бросил якоря резерв – галеры, брандеры, плавучие батареи. Турки лишь издали наблюдали за действиями русских.

Ранним утром седьмого Рибаса, ночевавшего в каюте «Святого Владимира», разбудили голоса и топот ног на палубе. Он оделся и вышел. У борта стояла лодка, в которую спускались Нассау и Джонес. Рибас поспешил следом, не обращая внимания на боль в ногах.

– Как говорит Суворов, наступил пастуший час? – спросил бригадир.

– Замечено движение турок у берега.

Туман вползал в лиман со стороны моря. Гребцы налегли на весла, и через получас Нассау из лодки спрашивал у Алексиано, находящегося на борту галеры:

– Что у вас справа? Посылали узнать?

– Турки на веслах! До двадцати судов.

Поль Джонес не поверил, но остальные капитаны подтвердили: турки совершают маневр вдоль берегов.

– Прижимайте их к берегу! – вскричал корсар.

На одной из галер Рибас увидел брата, помахал рукой, но тот не заметил. Туман рассеивался, и можно было насчитать до тридцати османских судов. Пушечная Дуэль началась, когда до неприятеля было расстояние в два выстрела. Ядра шлепались в воду. А лодка с адмиралами понеслась назад, к парусному флоту, где тоже загрохотали пушки. Адмиралы перешли на «Святой Владимир», Рибас приказал высадить его на галеру «Десна». Капитан Ломбард, посверкивая Георгиевским крестом за недавние горячие дела, скомандовал:

– Идти на сближение!

– Держаться в линии! – напомнил непременное правило линейной атаки Рибас.

Пушечная дуэль длилась более часа. Гребная флотилия Рибаса, опередив парусники, выстраивалась по галере «Десна» в линию. Возле турецких многопушечных судов бригадир увидел легкую лодку – «кирлангич», сновавший от судна к судну. Рибас наблюдал за ней в зрительную трубку и заметил, как с турецкого флагмана в кирлангич сошел турок, которого приветствовали турки-матросы. «Может быть, это сам Гассан-паша, – подумал Рибас и, когда галеры, казачьи лодки и батареи начали сближаться с неприятелем, прокричал на ухо капитану:

– Наша цель – кирлангич! Там капудан-паша! Повторять не пришлось – капитан сам стал за руль.

Легкие пушки своими ядрами уже достигали кирлангич, и он понесся под защиту флагмана.

– Уходит! – закричал капитан. – Прибавить весла!

– Сушить весла! – перебил его команду бригадир и вовремя: со стороны русских парусников огонь ослаб, потому что четыре галеры чересчур вышли вперед из линии и мешали вести стрельбу. Рибас приказал спустить шлюп, догнать галеры и вернуть их в линию, но тут же отменил приказ: слева «Десну» обошла лодка, на которой инженер-полковник Корсаков догнал вышедшие вперед галеры и остановил их.

К этому времени подошли казачьи дубы, которым перед боем Рибас предписал стоять слева, у Кинбурнской косы. Линия, наконец, выровнялась, и пушечная дуэль возобновилась с прежней силой. Адмиральский турецкий корабль был осажден малым рибасовым флотом, как огромная крепость жалящими шмелями. Ядра турок с высоких бортов не вредили казачьим дубам, а «Десна» своим огнем сбивала с турецкого борта английские мортиры, рвала оснастку, но поджечь адмиральский корабль не удавалось. К нему уже спешили на выручку две галеры, по которым бригадир приказал ударить из всего, что могло стрелять и, спустя мгновение, обе галеры одна за другой взлетели в небо обломками. Восторженное «А-а-а!» раскатисто разнеслось над русскими судами. И вдруг флаг на фор-брам-стеньге турецкого адмиральского судна приспустился.

– Сдаются? – спросил капитан.

– Может быть, крепления перебиты, – предположил Рибас. – Не прекращайте пока огня.

Но через получас был спущен флаг и на адмиральском гроте. Бригадир взглянул на другие турецкие суда. – и они спустили флаги на гротах. Матрос-пушкарь, из греков, сказал бригадиру:

– Так и при Чесме было. Сдаются турки.

Рибас приказал прекратить обстрел и отправил казачий дуб с донесением к Нассау. Но в это время от турецкого флагмана отвалил кирлангич и направился в сторону Очакова.

– Они спасают своего Гассана!

Пушки на галере ожили, грохнули залпом, а турецкий флот рубил якорные канаты и при попутном ветре стал уходить за своим капудан-пашой. Их преследовали, пока ветер не унес дым боя, и стало видно несметное число малых турецких судов. В эту минуту бригадир снова почувствовал резкую боль в коленях, присел на лафет.

– Вы ранены? – спросил капитан, всматриваясь в побелевшее лицо Рибаса.

– Нет. Это пройдет.

К галере подошла яхта с Поль Джонесом и Нассау.

– Поздравляю! – крикнул корсар. – Два судна на вашем счету!

Рибас с трудом перешел на яхту и сказал адмиралам: – У меня день рождения шестого. Но отмечать было некогда. А сегодня шампанское за мной!..

Его свели в кокпит. Вирджиния налила вина. Боль в ногах стала адской. Он выпил. Покачнулся, схватился за переборки.

– Вы не шотландец, – сказала Вирдж. – Вы даже не потомок ирландцев.

– Почему? – он слабо улыбнулся.

– На них вино не действует так мгновенно.

На яхте бригадира отправили к Бугу, где на пристани Станислава, часто останавливаясь, он сошел на берег сам, доковылял до первого дома, где размещали раненых, упал на постель и потерял сознание. Очнувшись и не почувствовав облегчения, велел прибывшему адъютанту ехать за доктором Ван-Вунцлем, который находился в Херсоне. Утром бригадир писал Базилю Попову:

«9 июня. Станислав. Болезнь моя принимает плохой оборот, любезный и почтенный друг. Вчера я послал в Херсон за Ван-Вунлцем, которого жду каждую минуту. Там я оставил дела в хорошем положении. Ожидают через два дня прибытия флота из Севастополя. Капитан-паша много пострадал в последней битве; и даже думаю, что он или ранен или убит. Наши пушки стреляли чудесно и метили в него».

Доктор Ван-Вунцль приехал на следующий день, осмотрел ноги больного, расспросил и сказал:

– Это ревматические боли. Нужен покой. Перебирайтесь в Херсон – будете под моим наблюдением.

Адъютант Петр привел солдат с носилками и, потупясь, сказал:

– Вынужден вас огорчить. Ваш брат ранен.

Рибас ощутил холод под сердцем, но лишь спросил:

– Что с ним?

– Его жизни ничто не угрожает. Но…

– Говорите.

– Ему оторвало кисть руки.

Бригадир повернулся к стене. «Это проклятье! Чье-то проклятье приносит нам несчастья. Судьба сдает заведомо битую карту именно в тот момент, когда она же представляет случай с ней поспорить. Бедный Эммануил! Мои страдания по сравнению с его – ничто».

И в Херсоне боли в ногах не проходили. Отвлекали от них лишь редкие посетители. Жена Алексиано явилась с генералом от артиллерии Меллером-Закомельским, которого задержал в Херсоне приступ лихорадки. Бригадиру был бы приятен этот визит, если бы не злоязычие жены Алексиано о Поле Джонесе.

– Он корсар без бога в душе. Приказал эскадре мужа быть постоянно в выстреле от турок. Видит бог, со своими подручными он перережет офицеров и уведет наш флот к туркам!

Меллер помалкивал. Впрочем, они скоро ушли. Рибас расспросил навещавших его флотских офицеров и они подтвердили: русский флот держится в непосредственной близости от турецкого. Бригадир написал Попову:

«14 июня. Херсон. По присланным письмам вы увидите, что снова черт вмешался между Нассау и Джонесом; но любят ли они друг друга или нет, это не наше дело, лишь бы не страдали люди, состоящие под их командою, и благо государства. Убедите Князя отдать приказ обоим: занять соединенную крепкую позицию и не приближаться столь к неприятелю, не имея намерения открыто с ним драться, потому что находясь в столь близком расстоянии, надо быть всегда наготове и иметь зажженными фитили; малейшее движение неприятельского судна достаточно, чтобы встревожить всю эскадру; а подобные беспокойства утомляют, наскучают и отнимают бодрость в командирах, которые теряют доверие к своим начальникам и проч.

Если господь возвратит мне здоровье, я надеюсь, что они поладят, и мы дадим большую окончательную битву неприятелю; а нам только то и нужно. Сегодня мой хороший день и чувствую себя лучше ради присмотра, которым пользуюсь здесь. Генерал Меллер прислал мне вишен и барбарису, очень для меня полезных. Я превратился в скелет и силы меня оставили».

Через день в спальню Рибаса заглянул адъютант: