Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

3. Иногда выигрывают не садясь за карты
I789

Покорителей Очакова в городах и весях встречали торжественные колокола, пушки, толпы. Но нигде подолгу не задерживаясь, санный поезд князя въехал в Царское село в начале февраля. Его встретила гвардия у сияющих в сумерках Мраморных ворот, иллюминированных веселыми фонарями, украшенных лаврами, испещренными стихами. Путь от Царского до Петербурга освещался факелами и кострами. Потемкин въехал в Зимний, занял свои прежние покои, а кибитка бригадира проследовала по Дворцовой набережной к дому Бецкого.

Пока Рибас отдавал распоряжения о поклаже, пока раздевался, из своих покоев по коридорам через флигель пришла Настя и, заметив трость в руке мужа, спросила:

– Ты до сих пор нездоров?

Секретарь Марк Антонович явился тут же. После женитьбы на дочери Демидова Настасье Прокофьевне он выглядел щеголем, блеснул фразой на итальянском:

– Мы вас тотчас поставим на колени!

Смеющимся Рибасу и Насте пояснил по-русски:

– Вылечим наливками Прокопия Акинфовича.

Бригадир знал о смерти Демидова три года назад, недоумевал, но секретарь вновь пояснил:

– Благодетель умер, но наливочка его живет. Дюжину бутылок припас.

– Боюсь, что после дюжины я не только не встану, но потребуются значительные усилия, чтобы не упасть, – сказал бригадир.

Чопорная англичанка привела дочерей. Двенадцатилетняя Софья в скромном платье смольнянки второго возраста была похожа на мать лицом, но отнюдь не живостью характера, а девятилетняя Катенька, унаследовавшая черты бригадира, напротив, щебетала безумолку, тут же стала раздевать привезенных отцом ярмарочных кукол в нарядах турчанки и эфиопки, топала ножками, требуя восточных сладостей и учила страшую сестру, как отца надо называть по-английски. Когда дочерей увели, Настя сказала:

– Я хочу Соню взять на время из Смольного. Ей двенадцать. Это страшный возраст.

– Но ты и раньше мне писала о ее возрасте тоже самое, – удивился Рибас.

– До ее замужества этот эпитет не изменится, – отрезала жена и объявила, как будто муж только что вернулся с прогулки по набережной: – Завтра мы идем в оперу. В Эрмитаж.

– Не знаю, смогу ли я.

– Мы приглашены. Опера – сочинение ее величества.

– Она теперь сочиняет и музыку?

– Увы. Но медведь, наступивший императрице на ухо, сделал ее весьма чувствительной к слову. Она написала стихи. А музыку – Мартини.

– Мартини?

– Ему покровительствует Храповицкий.

Такое приглашение, когда автор оперы – протеже секретаря Екатерины, а стихи писала она сама – подобно приказу. Настя обрадовалась подаркам, особенно нефритовым ожерелью и браслетам, но наблюдая за походкой мужа, воскликнула:

– Как ты неуклюже ходишь!

– Тебя это не должно смущать, – ответил бригадир. – Некоторые перемены после долгого отсутствия извинительны. Моя походка теперь может иллюстрировать легенду.

– Легенду?

– Да. О командоре. Меня, правда, еще не убили, но тяжелой поступью я уже обладаю.

– Ты сможешь подняться к Ивану Ивановичу?

– Сегодня остерегусь.

– Но и он не спускается вниз.

– Придется нам пока обмениваться записками.

– Он так хотел тебя видеть.

– Мы позовем художника из Академии. Он нарисует мой портрет. А ты и Марк Антонович дополните его словесными описаниями.

Позже Рибас говорил с тестем коротко и при странных обстоятельствах. Бецкий, поддерживаемый с обеих сторон слугами, стоял наверху у края лестницы, а бригадир приковылял к началу лестницы в вестибюле.

– Вас обязательно должен осмотреть Роджерсон, – говорил сверху Бецкий.

– Вы все еще лечитесь у него? – спрашивал снизу Рибас. – Боюсь, если я обращусь к нему, мы никогда не пожмем друг другу руки. Все, что мне нужно, это – покой, хорошая пища и свежие фрукты.

– Я вам тотчас пришлю персики и зеленые огурцы. Заказывайте все, что есть в оранжерее. Настя вам скажет. Как жаль, как жаль.

На следующий день Рибас почувствовал себя лучше и поднялся к тестю в кабинет. Говорили о смерти графа Миниха, последовавшей в прошлом году.

– С кончиной наших друзей умираем и мы сами, – изрек Бецкий. Потом принялся промывать косточки графа Ангальта, которого императрица назначила в кадетский корпус:

– Ангальт хоть и зовется Федором Евстафьевичем, но по-русски не изъясняется. Это я не в укор, бог с ними. Но семена, мною взращиваемые, теперь топчут. Рассадник новых людей превращен в казарму. Никакого уважения к воспитателям. Да и сам Ангальт дает им прозвища, а воспитанники эти прозвища в окна кричат.

Бецкий уж пятый год как был отставлен из директоров и не преминул попенять Рибасу в том, что он уехал в армию, вместо того, чтобы теперь стать генерал-директором кадетского корпуса. Вспомнив о Бобринском, вздохнул:

– Меа кульпа, меа максима кульпа – моя вина, моя большая вина. Алеша вселил в меня уверенность в своей самостоятельности. А оказалось, что птенец-то не оперился.

– Женитьба не пошла ему впрок?

– О, напротив. Влияние жены-баронессы велико. Он купил имение. Прислал мне собственный трактат против пьянства и азартных игр. В нем много сердца.

– Он бывает в Петербурге?

– О, нет. Дорога сюда ему заказана.

После оперы «Олег» императрица заострила свое перо против короля Густава III, и опера «Горе-богатырь» имела шумный успех в придворных кругах. Этим же вечером в Эрмитаже генералитет Потемкина был допущен в руке императрицы. Когда подошла очередь Рибасу приложиться к державной длани, он шел к Екатерине столь медленно, что ее рука на несколько секунд осталась без дела, повиснув в воздухе.

– Простите, ваше величество, мою неловкость, – сказал бригадир.

– Я знаю о вашей болезни, – сказала она. – Если все в армии так неловки, что взяли Очаков, то следует эдакую неловкость лишь приветствовать.

Наследник Павел присутствовал при церемонии и по собственному выбору некоторым генералам кивал. Бригадир обошелся без этого знака внимания. С дунайским приятелем Александром Безбородко, который теперь исполнял обязанности руководителя Коллегии иностранных дел, Рибас перемолвился несколькими фразами о неаполитанском после Антонио Мареска. Александр Андреевич сказал о нем:

– Он серьезен в делах, как англичанин, нравом весел, как француз, а гостеприимен, как русский.

Секретарь Екатерины Храповицкий почел своим долгом говорить с бригадиром о том, что придворным актерам жалованье не плачено за шесть лет и добавил:

– В своем докладе императрице я просил триста двадцать тысяч для выплаты им жалованья. Иначе из балетной труппы сбегут Пика и Росси. Они отменно талантливы и в сравнение не идут с некоторыми певичками, которых нам пришлось выслать.

Это был грубый намек на давнюю связь Рибаса с певицей Давиа и на то, что служительница Мельпомены едва не разорила Безбородко. Бригадир не полез за словом в карман:

– Если актерам не платить за шесть лет, они становятся талантливыми в других занятиях.

Среди свитских Павла Рибас заметил Григория Кушелева, но переговорить с ним не успел, однако, зная, что Кулешев сопровождал Павла на шведской войне, убедился: положение капитана при наследнике прочно. Началась опера. Ее достоинства мешала оценить бригадиру постоянная боль в ногах. «Горе-богатырь» все время попадал впросак, музыка Мартини показалась однообразной, но придворные аплодировали дружно и благодарили монархиню за труды на театральном поприще. Лишь Потемкин хмурился, и во время разъезда из кареты в карету несся легкий слушок: князь недоволен оперой и ушел из Эрмитажа первым.

– Очаковские морозы не сослужили службу вкусам князя, – 'Сказала Настя в карете. – Конечно, если бы императрица представила в горе богатыре султана, а Потемкина, как истинного богатыря, он был бы в восторге.

Тщеславие князя было общеизвестно. Считалось, что и осаду Очакова он дотянул до метелей и морозов, чтобы только избавиться от Нассау, Джонеса и других советчиков и прослыть единственным покорителем крепости. Но бригадир сказал о другом:

– Пьеса императрицы вовсе не о короле Густаве.

– Да она про любого дурака!

– Вот именно. Поэтому актер, исполнявший партию этого горе-богатыря, чем-то напомнил мне Павла.

Настя задумалась, а потом воскликнула:

– Да-да! В самом деле!

Бригадир не знал всех обстоятельств, и Настя усердно принялась его просвящать. Еще в сентябре 1787 года Павел настаивал на своем отъезде в Кинбурн. Мать не хотела создавать Потемкину новые трудности, но еще больше она не желала, чтобы сын приобрел ореол воина. Павел нервничал, кричал: «Лучше бы сказали, что меня не хотят пустить, чем волочить!» А мать «волочила» дело, кормила обещаниями. «Уж в Европе известно, что я собираюсь в поход!» – настаивал Павел. На это императрица отвечала: «Если вы не поедете, Европа поймет, что вы чтите свою мать». Но в мае 1788 года она сдалась: пусть едет! И тут весьма кстати открылась война со Швецией. Павел снялся со своим гатчинским отрядом в Финляндскую армию Мусина-Пушкина; О последнем говорили, что неповоротлив, как мешок. Свой отъезд Павел прекрасно обставил. Написал завещание, указания о престолонаследии, последнее слово сыновьям.

Жена Мария Федоровна рыдала. Ее фрейлина и пассия Павла – Нелидова – получила от отъезжающего воина записку: «Знайте, что умирая, я буду думать о вас».

«Теперь я крещен!» – воскликнул Павел, проехавшись со свитой возле крепости Гекфорс, откуда шведы постреливали. Но война для него обернулась войной с медлительным Мусиным-Пушкиным, над которым Павел всласть издевался вместе с командиром гатчинцев Штейнвером и дежур-капитаном Кушелевым. Двоюродный брат Густава III Карл Зюдермландский, отлично осведомленный о вражде Павла с матерью, предложил через секретного курьера встречу с Павлом, чтобы обсудить виды на ближайшее будущее. Павел отказался, но был немедленно отозван матерью в Петербург. Газетам и дипломатам было указано: умалчивать воинственный порыв сына-воина.

Догадка Рибаса оказалась верной. Потемкин советовал императрице не разрешать публичное представление оперы. Иван Иванович после рассказов об опере вдруг повел разговор совсем по другому руслу:

– Моя контора императорских строений недаром весь год занималась странным делом: во всех дворцах веревки, на которых висят фонари, заменяли цепями.

– И что же? – спросил Рибас.

– В прошлом году эрмитажный фонарь рухнул в нескольких шагах позади императрицы.

– И конечно же, все шептались о Павле и его приверженцах?

– А теперь пойдут слухи о нем, как о горе-богатыре.

Потемкин, не одобрив оперу, не становился в число гатчинцев. Скорее, он рассудил, что России, ведущей войну и на Севере, и на Юге, совсем нежелательна придворная склока, и «Горе-богатырь» к публичному исполнению не рекомендовали.

Размеренная жизнь, вольготное времяпровождение, дары оранжереи Бецкого делали свое дело, бригадир чувствовал себя лучше. Утром до полудня он был занят газетами и почтой, читал новый журнал «Почта духов», издаваемый Иваном Крыловым. В двух письмах от матери из Неаполя повторялся один и тот же вопрос: что с Эммануилом? Рибас как мог успокоил ее письмом, о своих недомоганиях не упоминал и поостерегся в очередной раз звать младших братьев Андре и Феликса в Россию. Они служили при военном ведомстве. Гвидо в чине капитана обосновался в гарнизоне Мессины. Сестра Константа вышла замуж и переехала в провинцию, где ее муж управлял имением.

После полудня бригадир принимал визитеров. Посыльный к Виктору Сулину вернулся с известием, что тот скоро приедет в Петербург из Пскова. Адмирал Поль Джонес и Вирджиния навестили бригадира.

– Я ничего хорошего не жду от Петербурга, – сказал Джонес. – Здесь испытывают слабость к англичанам, К которым я ничего не испытываю, кроме неприязни, если сказать мягко.

– Петербургский ветер не дует в наши паруса, – сказала Вирдж.

Играли в вист. Настя отозвалась о Джонесе, как о переодетом мужлане. Да, пират был хорош на флоте, но не в светской гостиной.

– А вы знаете, что написал нам принц Нассау о вас из Варшавы? – спросила Вирджиния.

– Очевидно, я не имею об этом понятия только потому, что вы мне не показали еще его письма, – улыбнулся бригадир.

– Он пишет, что его выжили из-под Очакова только потому, чтобы вам передать команду над флотом.

– Я слыхал об этом, – ответил бригадир. – И снова удивляюсь его предположению.

– Но так и нужно было бы сделать, – сказал Джонес.

Рибас проводил их до прихожей, и не успели они выйти, как слуга сказал, что его спрашивает какая-то женщина, и в прихожую в сопровождении кучера с корзиной вошла в заснеженной шубе Сильвана. Обычно смуглое лицо ее было бледно от мороза, но глаза флорентийки тепло и радостно засветились, когда она увидела Рибаса.

– Джузеппе, а мне сказали, что ты совсем плох и даже не ходишь…

– Верь тому, что видишь, – ответил бригадир. – Раздевайся. Идем в гостиную.

– О, нет.

Он заставил ее снять шубу, ввел в гостиную, где она просидела с четверть часа, вздрагивая, когда за дверью слышался шум. Рибас узнал, что лавка ее процветает, что у Руджеро есть знакомства в таможне и связи с итальянскими купцами.

– Вышла ль ты замуж? – спросил Рибас, а Сильвана вдруг принужденно рассмеялась:

– Я вышла бы за того красавца, с которым познакомилась в Ливорно двадцать лет назад.

Бог мой! С тех пор, как он впервые увидел ее в «Тосканском лавре» прошла целая жизнь! Но, казалось, Сильвана ничуть не изменилась и все так же была хороша. Поистине – флорентийские женщины не стареют.

– Ты все-таки плохо ходишь, – сказала она уже в прихожей. – Я привезла тебе вино с цикутой. Обязательно пей натощак и на ночь.

Неаполитанский посланник был единственным, кому нанес визит Рибас. Герцог Серракаприола, женившийся на дочери генерал-прокурора Вяземского (допрашивавшего в свое время Тараканову) принял бригадира весьма сдержанно. Может быть, посол с досадой вспоминал свою наивность, когда в Неаполе расспрашивал Рибаса о ритуале целования руки Екатерины? Или люди Ризелли успели «охарактеризовать» бригадира должным образом? Ведь герцог слыл человеком добродушным и веселым. Но с Рибасом он заговорил о делах торговых:

– Я считаю свою миссию в Петербурге не очень удачной. Посудите сами. Торговый трактат подписан, но он не действует, как должно. Мы везем из Неаполя оливковое масло, изюм, лимонный сок, свежие и соленые лимоны. Но везем на судах Англии или Дании. Флот Неаполя оставляет желать лучшего.

– Зато доходы наших негоциантов велики, – отвечал Рибас. – На них со временем и корабли начнут строить.

– Доходы? Пошлина уменьшена лишь в Черноморских портах. А там из-за войны нет возможности получать эти доходы!

«Вот оно что, – догадался бригадир, – герцог сейчас пожелает узнать: долго ли продлится война с турками? По его мнению, офицер штаба Потемкина, это должен знать». И действительно, герцог спросил:

– Возможен ли мир на Юге в этом году?

– Когда дело касается Порты, ничего нельзя сказать наверняка, – ответил так и не состоявшийся дипломат Рибас, а Антонио Мареска стал интересоваться состоянием войск, планами будущей кампании, рекрутскими наборами.

– То, о чем вы меня. спрашиваете, составляет тайну государства, – сказал Рибас и заметил, что в глазах герцога мелькнул испуг. Еще бы! Дипломат, выведывавший стратегические сведения у офицера бригадирского чина – это ли не подозрительная личность? Успокаивать герцога Рибас не стал, а тот, наконец, взялся выказывать себя гостеприимным хозяином, представил жену Анну, угощал беспошлинным итальянским вином и разговор свернул на незначительные темы.

Вернувшийся из Пскова Виктор обнял бригадира, заметил, что тот погрузнел совсем, как русский барин, и сказал:

– Угадайте, о ком первом я услыхал, когда приехал в Петербург?

– Теряюсь в догадках.

– О вас. Рассказывают анекдот: Потемкин так долго стоял под Очаковым, что у Рибаса ноги отнялись.

Бригадир смеялся.

– Когда ваши записки о путешествиях появятся в книжных лавках?

– Только после того, как я отправлюсь в мир иной, – отвечал Виктор.

– Я обречен, – разводил руками бригадир. – Я не дождусь.

Настя в присутствии Виктора не была столь безапелляционной. Болезнь мужа, его малую подвижность она превратила в некий культ. Но он явился не результатом успокоенного чувства собственности: муж при ней и не отлучается на сомнительные пиршества в среде гвардейских офицеров. Нет, она философствовала перед Виктором:

– Ах, теперь миновали те благословенные времена, когда на балах коллекционировали остроты, когда прилюдно восхищались предметом страсти. Вспомните тот бал, Виктор, когда я вас впервые увидела. Вы смотрели на юную Глори так, будто она ожившая Наяда, и не обращали внимания на косые взгляды. Теперь на балах мужчины томны, как девицы на выданье. Очарование прежних балов ушло. Интимный немногословный кружок близких людей – вот теперешний стиль. И мой муж соответствует ему, как никто.

Она старательно подбирала людей, которые составили бы этот кружок, но по-настоящему бригадир чувствовал себя счастливым, когда знакомил Виктора с Базилем Поповым, Рибопьером и Бюлером. Малый азарт за ломбером не мешал дружеским разговорам. Базиль читал стихи Екатерины, посвященные Потемкину:

 
О, пали, пали – с звуком, треском —
Пешец и всадник, конь и флот!
И сам со громким верным всплеском
Очаков, силы их оплот!
 

– Стихи звучные и с треском, – смеялся Виктор.

– Но сейчас императрице не до стихов, – говорил, вхожий в окружение малого двора Павла, Бюлер – Сейчас каждый день слезы.

– Да по какому поводу?

– Монархиня днями лежит в постели, всех от себя гонит.

– Новости плохи?

– Любовник Мамонов стал плох.

– Нездоров?

– Здоров, но который уж месяц холоден. Не на шутку увлекся княгиней Щербатовой. Потемкин устал сводить и мирить императрицу и Мамонова.

– Ожидается смена фаворитов?

– Да какие-то братья Зубовы зачастили в Зимний.

– Ей шестьдесят, – округляла черкесские глаза Настя. – Верно, Павел Петрович от всего этого и уехал в Гатчину.

– Уехал, и все вздохнули с облегчением, – сказал Рибопьер. – Сами посудите: он суров, как египетский фараон. Сажает под арест, если задерживают завтрак.

– Куракин с ним или, по-прежнему, выслан? – спросил Рибас.

– И Куракин, и Растопчин – все дружки вместе, – отвечал Бюлер. – Но они умеют ладить и с женой Павла, и с его фавориткой Нелидовой.

– Говорят, она некрасива, – сказал Рибас.

– Совершенно дурна, – заявила Настя. – Высокомерна. Не говорит, а изрекает. Черезвычайно экзальтированна. Но это и нравится Павлу. Любая ее пустая фраза – для него – откровение. Что говорить, если турчонок-брадобрей Кутайсов подает Павлу советы, которым он следует в войне с матерью.

Со стороны могло показаться, что офицеры ведут пустячные разговоры светских салонов, но под кажущейся беззаботностью все они испытывали тревогу: императрице шестьдесят, она часто болеет, и случись что с ней – будущее страны и их будущее виделось неясно.

В конце марта Виктор пришел к бригадиру довольно рано и спросил:

– Вы знаете Де-Лицына?

– Нет. Кто таков?

– Побочный сын бывшего вице-канцлера Голицына.

– Чем знаменит?

– Тем, что вы обыграли его в карты, – ответил Виктор.

– Что вы говорите! Занятно. И сколько же я у него выиграл?

– Семьдесят тысяч.

– Черт возьми! – воскликнул бригадир. – Где же мой выигрыш? Почему он не отдает его мне?

– Потому что он застрелился.

– Печально. Но и неосмотрительно с его стороны: застрелиться, не отдав карточного долга.

Но бригадиру было уже не до шуток. И Виктор подтвердил его опасения: несчастный Де-Лицын застрелился из-за крупного проигрыша, а выигрыш молва приписывала бригадиру-неаполитанцу.

Настя, вернувшаяся из Зимнего дворца, воскликнула:

– Поздравляю! Ты обыграл Де-Лицына?

Виктор объяснил ей все обстоятельства, она сказала: – Отец этого несчастного пожаловался императрице. Все говорят, что Рибас обыграл его сына и довел до могилы.

Хоть бригадир и привык: как только он оказывался в Петербурге, молва приписывает ему бог весть что, однако новость была неприятной. Предстояло производство в чинах за Очаков и бои на лимане.

– Видно, кто-то не очень хочет, чтобы вы были отмечены, – сказал Виктор.

И Рибас, не раздумывая, отправился к Потемкину.

Приемная светлейшего как всегда оказалась наполненной генералами, чиновниками, просителями, прожектерами, лицами неизвестного рода и звания. Сам Потемкин сидел перед настольным зеркалом за фигурным красного дерева барьером, из-за которого был виден чуть выше пояса. Ловкий кауфер расчесывал, дотрагивался ладошкой, пропускал сквозь пальцы, поправлял, укладывал, распушивал, приглаживал прекрасные от природы волосы фельдмаршала. В приемной стоял говорок толпы, состоящей из людей, хорошо знающих друг друга. Борзые и легавые псы сновали меж ними. Рибас прошел через ряды сановников, камергеров, офицеров, и со всех сторон слуха его достигали обрывки разговоров:

– Перемирие с турками… если выпустят посланника Булгакова… Итальянский буфф высылают в Сибирь… Решено: Очаков взорвать и сравнять с землей… Балетную труппу убавили… Румянцев остался без армии… Он теперь в своих Вишняках займется вишнями… Прежний визирь смещен… Гардемарин из Морского корпуса посылают в Севастополь… У Иосифа II кашель с кровью…

Четверть, получас минули – кауфер священнодействовал над головой князя. Орлиный его глаз косил, видел все.

– Поди сюда!

Юрий Владимирович Долгоруков спешно идет на голос.

– Что пришел?

– Хочу откуп питейный взять.

– Бери.

– Нет слов моей благодарности.

– Нет слов – молчи.

– Куракин хочет в дело со мной войти.

– В дело? Да он домом своим управлять не способен.

Юрий Владимирович, понимающе кивает, отходит от барьера, как от раскаленного жерла. Орлиный глаз вспыхивает, нацеливается, выхватывает из толпы просителя:

– Поди сюда!

Юрий Владимирович тем временем мнет кружевной платочек в потной ладони, говорит бригадиру:

– Вы о землях?

– Нет.

– Говорят, Мордвинов весь Крым скупил. Даже на жену купчие оформляет.

– Бог с ним.

– Не хотите ли питейный откуп взять?

– Нет.

– Конечно, конечно, если вы по семьдесят тысяч за вечер выигрываете!

Заскользил озабоченно-счастливый князь по натертому полу, а Рибас подумал: «Верно, вот такая торгово-военная биржа всегда и оценивает, покупает, берет в дело чьи-то сражения и бои».

– Поди сюда!

Бригадир подошел.

– Ты что здесь?

– Я хожу с трудом и сижу дома безвыездно. А говорят: выиграл состояние да еще со света сжил проигравшего.

– И я слыхал. Защиты ищешь? Против слухов защиты нет. Плюнь. Скоро уезжать, а творится бог весть что. Сегюр и французы все наши секреты туркам продают. Пруссаки и англичане готовы на императрицу покушение произвести…

Базиль Попов положил перед Потемкиным на столик из яшмы долгожданное, заветное письмецо, которое светлейший поцеловал, блаженно улыбнулся. Письмецо было от Прасковьи Андреевны Потемкиной, урожденной Закревской, супруги внучатого братца светлейшего – Павла Сергеевича Потемкина… Павел Сергеевич теперь генерал, кавалер многих орденов… Ему князь покровительствует.

«Передо мной человек, скучающий от власти над людьми, – думал Рибас. – Он пресыщен почестями, утомлен ласками женщин, избалован их уступчивостью. Он жаждет лишь небывалого, невозможного, невиданного. Греческий проект – его прихоть? Он ищет обновления чувств. Он, пятидесятилетний, страстно, идеально влюблен…»

– Все пошли прочь!

Выкатывался из приемной золотошитый народец, а князь уж читал, ласкал глазом слова, брал цветной лист золотообрезной бумаги и писал: «Жизнь моя, душа общая со мною! Душа души моей… Коли б ты могла видеть, что я к тебе чувствую, отдала бы ты справедливость любви, какой на свете не бывало. Целую от души ручки и ножки твои прекрасныя, моя радость!»

Екатерина сердилась, что составление планов военной кампании затягивается.

В апреле она утвердила представления о чинах и наградах. Светлейший был осыпан щедротами неслыханными: получил фельдмаршальский жезл с алмазами и лаврами из драгоценных камней, медаль со своим чеканным профилем, орден Александра Невского с солитером, золотую шпагу с алмазами на золотом блюде и сто тысяч на достройку Таврического дворца.

Рибас, как и многие бригадиры, получил чин генерал-майора. На балу по случаю производств и наград новоиспеченный генерал-майор свиделся с давними дунайскими, а потом и очаковскими приятелями. Петр Пален за Очаков получил генерала и Георгия третьей степени.

– Когда на Юг? – спросил Рибас.

– Пока остаюсь здесь против шведов воевать, – отвечал Пален.

Леонтий Бенигсен получил бригадира и собирался на Украину к изюмскому полку.

От офицеров штаба корпуса новоиспеченный генерал-майор узнал странную новость: генерал-аншеф Суворов не включен в списки действующих генералов на кампанию 1789 года, и поспешил к дому Суворова, где застал генерала в сборах.

– Еду! – объявил возбужденный генерал-аншеф. – Враги отстранить хотели. Да не удалось это им. Вчера получил ордер князя: наискорее отправляться в Яссы принимать войска.

– Но почему в Яссы?

– Турки в междуречье Прута и Серета ведут активный поиск. Булгаков молодец! В Стамбульском кабальнике заперт, а сумел донести: турки свои действия в Молдавию и Валахию переносят. Едемте со мной, генерал!

– Я человек подневольный, – ответил Рибас.

– Ну, даст Бог, увидимся.

В начале мая достигло Петербург известие, что турецкий султан Абдул Гамид почил в бозе. Наследовал ему Селим III. План предстоящей кампании Потемкина был предельно прост: вытеснить турок из мест, ими занимаемых – из Кишинева, Бендер, Каушан, Хаджибея, Аккермана, Килии, Измаила… Для этого армию Румянцева и Потемкина объединили в одну. Под общим командованием Потемкина, она теперь состояла из пяти дивизий. Первую вел сам светлейший, вторую Долгоруков, третью Суворов, четвертую генерал-поручик Гудович, пятую генерал-майор Ферзен.

Императрица субсидировала кампанию шестью миллионами, и шестого мая дежурный при штабе Потемкина генерал-майор Иосиф де Рибас выехал с князем на Великие Луки и Смоленск. С дороги он писал Базилю Попову, который тоже стал генерал-майором:

«9 мая. Смоленск. Мы приехали вчера вечером… Князь здоров и очень весел. Его приняли здесь с самыми удовлетворителными выражениями общей радости. Город был иллюминирован; весь город сбежался к карете и тащил ее до дворца; пушки стреляли и проч. Мы помещается при дворце, в эту минуту там танцуют на парадном бале; я совершенно лишняя там мебель, потому что ноги распухли у меня, как бочки. Я с удовольствием заметил, что дворянство этой губернии образованно и скромно, чего я не нашел в больших городах России. Все спрашивают меня о вас, и я отвечаю, что вы в дороге.

Известия о подвигах наших корсаров доставили большое удовольствие Князю, и он отправляет Ея Величеству подлинный отчет Войновича… Меня выбранили немного за то; что я не взял подорожных бланков и большой печати.

22 мая. Кременчуг. Мой генерал!.. Честь имею уведомить вас, что мы прибыли сюда 19 числа в 4 часа утра здравы и невредимы. Князь, слава Богу, очень здоров, в прекрасном духе, вероятно оттого, что у нас нет ни копейки и что мы по уши в долгах. Он пишет безостановочно всюду приказы, курьеры скачут во все стороны на счет кошелька Василия Васильевича (племянника князя) и моего, но оба они на исходе… Мы уезжаем в Ольвиополь, Елисаветград и Херсон, а оттуда нам угрожает поселение в Ольвиополе… Полки теряют много от медленности переправы через Днепр. Наводнения громадные начались, а средств не достает. Приезжайте, мой друг, приезжайте ради Бога, ибо во всех делах застой. Я вас ожидаю, как мессию, по разным причинам, и не я один составляю эту Синагогу.

13 июня. Ольвиополь. Князь желает, чтобы сюда перевезли как можно скорее все лежащее сукно в Елисаветграде, как и то, которое привезут туда. Он велит так же, чтобы ложи от 500 ружей, какие он приказал выбрать, чтобы были вычищены, почернены и натерты воском. Я передал это поручение тому майору, который доставил вам слитки золота. Князю лучше, но он ничего не ест; воздух здесь отличен».

Давно снявшись с зимних квартир, армия Потемкина и в мае все еще двигалась к линии Буга. Князь не спешил – его беспокоила Речь Посполитая, откуда посланник Штакельберг прислал курьера с известием: польский Сейм требовал удалить с польских территорий русский войска, ликвидировать провиантские склады и, главное, запретил полкам Потемкина следовать по посполитским землям.

С Эммануилом генерал-майор встретился в Ольвиополе и вздохнул с облегчением: брат не только смирился с потерей руки, но, казалось, забыл, что у него вместо кисти деревяшка на ремнях.

– Одна беда: карты тасовать трудно, – сказал он и спросил: – Знает ли главнокомандующий, что поляки продают хлеб туркам?

Эммануил исполнял обязанности обер-квартирмейстера, много разъезжал и продолжил уверенно:

– Я сам на брацлавской дороге видел подводы. За Уманью с помещиком говорил. Он не скрывал, что имеет от турок большие выгоды. На постоялом дворе польские офицеры метали банк и расплачивались турецкими деньгами.

Этим сведениям не было цены, и Рибас отправился с братом к Потемкину. Однако тот лишь скупо поблагодарил Эммануила и ласково отпустил. А Рибасу сказал:

– Мне императрица еще в мае писала: накажи поляков тем, что ничего у них не покупай. А они, оказывается, и продавать не собираются! Какой тут с ними союз может быть? Турки нам с помощью всей Европы вредят. Европа за греческую свободную тунику голосует на словах. А на деле они эту тунику готовы ей на голову задрать. Польша против нас выступит – никто в Европе палец ке согнет.

Впервые за эти годы Рибас услыхал из уст князя напоминание о Греческом проекте. Рибасов юношеский мираж о радуге свободной Эллады за эти годы успел потускнеть, но он оставался где-то на самом донышке памяти, заваленный ежедневными неотложными делами.

Внезапно Потемкин переменился к генерал-майору. Не звал в шатер, не давал поручений и через Базиля Попопова передал, что отсылает Рибаса к Очакову для наблюдений и рапортов в штаб.

– Конечно, у меня были упущения, – сетовал Рибас. – Но почему он меня отсылает? Какие могут быть жаркие дела на Днепровском лимане, если армии нацелены идти на Дунай?

– Под Очаковом турецкий флот, – напомнил Попов.

– Но Юзуф-паша скапливает на Дунае стотысячное войско и не поведет его берегом моря к Очакову, когда наши силы будут в Молдавии.

Попов отмалчивался. Рибас терялся в догадках. «Впрочем, – успокаивал он себя, – Очаковское направление не из худших. Турецкий флот может высадить там десант». Утром Потемкин вызвал генерал-майора к себе и неожиданно ласково, как это он умел, не приказал, а попросил поторопить Войновича с вооружением судов, непременно проверить батареи на Кинбурнской косе и ремонт очаковских бастионов. В сопровождении адъютанта Петра, двух курьеров и казаков генерал-майор с легким сердцем выехал к устью Буга, где сел в казачью лодку и скоро был под стенами Гассан-пашинского замка Очакова.