Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

2. Под знаком Марса
1788

– Что в Севастополе? Не получены ли новые известия от Булгакова из Константинополя? – спросил Потемкин. Он сидел перед Рибасом в своем Кременчугском кабинете и сумрачно взирал на только что прибывшего полковника.

– Известий новых нет, – отвечал Рибас. – Флот в ремонте. Войнович меняет оснастку. Наново крепит мачты.

– А раньше как мачты держались? – нахмурился князь.

– Для торжеств при встрече императрицы крепления были годны, – отвечал Рибас. – Но теперь все приходится переделывать в спешке. Конечно, лес, из которого суда построены, уже не высушишь. – Потемкин смотрел на полковника с гневом, но тот продолжал говорить все, как есть. – Все пушки на бортах разных калибров. Это надо сразу исправить. Одно дело – салюты, совсем другое – сойтись на выстрел с неприятелем. Главная беда – мало линейных кораблей.

Потемкин был в шлафроке цвета неспелого яблока, сидел в кресле, широко расставив ноги. Помолчав, сказал:

– Без двадцати линейных и войну начинать не стоит.

Рибас продолжал:

– Я не по своей воле с маркизом Галло побывал в крепостях и портах. Амбары и складские магазины пусты. Да к тому еще неурожайный год. Если срочно запасы не пополнить, к зиме в войсках начнется голод. А устройство войск в гарнизонах из рук вон плохо.

– Ко времени ли ты так заговорил? – спросил князь, покручивая на толстом пальце массивный перстень.

– Обстоятельства не позволяют говорить иначе.

Потемкин посмотрел в окно, вздохнул, потом вдруг сказал:

– Поздравляю тебя с чином бригадира, полковник.

Рибас не успел произнести положенные слова благодарности, как в кабинет вошли адъютант Рибопьер и Базиль Попов. Рибопьер склонился к Потемкину, что-то прошептал на ухо. Князь отмахнулся:

– Говори громче. Бригадира Рибаса я назначаю дежурным при своей ставке.

Так Рибас получил чин бригадира, что приравнивалось к статскому советнику пятого класса и капитан-командору на флоте, да еще был назначен на неожиданную для него должность.

– Султан не стал дожидаться ответа из Петербурга, – сказал Попов. – Только что прибыл курьер из Херсона. Туда пришло итальянское судно, верно, последнее, что прошло под нашим флагом проливы. Купцы рассказывают, что дом нашего посланника в Константинополе разгромлен, а сам Булгаков заключен в Семибашенный замок. Султан объявил, что все прежние договоры с нами не имеют силы. Турки кричат о походе в Крым.

– Но манифеста о войне нет? – спросил Потемкин.

– Это дело дней или часов, – сказал Рибопьер.

Князь встал. Кабинет его с малиновой обивкой мебели, громадной картиной с обнаженной нимфой и с певчими птицами в фигурных клетках скорее походил на непритязательный салон. Но разговор был столь серьезен, что на несоответствие с обстановкой никто не обращал внимания.

– Не только Порта, но и мы не готовы к войне, – сказал Потемкин. – Дивные дела: как могут воевать государства, к войне неприуготовленные? Только большая нужда может к этому подвигнуть. У нас этой нужды нет. У османов тоже. Значит, англичане и французы турок торопят. Официального союза с Австрией у нас нет. Поэтому Порта и спешит, пока мы в одиночестве, пока наш флот не силен. Да еще неурожай! Когда в Европе грызутся христиане, султан говорит: «Что мне до того, свиньи ли пожирают собак или собаки свиней». На сии грубости Европа закрывает глаза, лишь бы нас поскорее стравить с турками. Но все они просчитались. Союз с Австрией у меня вот где! – Он сжал кулак в перстнях и добавил: – Через неделю созываю Совет.

Князь оказался прав – из Вены уже летело письмо курьерской почтой Иосифа II – Екатерине: «Получив известие, что один из слуг Ваших в Константинополе посажен в семибашенный замок, я, другой слуга Ваш, посылаю против мусульман всю мою армию».

На Совете среди генералов присутствовали Суворов, Долгоруков и Мордвинов. Потемкин сообщил о том, что Турция дала манифест о войне, сказал о союзе с Австрией, назначил Суворова начальником Кинбурн-Херсонского района. Затем обратился к Долгорукову:

– Ты, Юрий Владимирович, под Полтавой перед императрицей потешный бой показывал со шведами. И всех шведов перебил. А как по-настоящему воевать думаешь?

Юрий Владимирович ответил, как всегда, серьезно:

– Вы, ваша светлость, будете Петром Первым. А я для вас шведов всегда найду.

Никакого плана предстоящей кампании не было. Как поведут турки войну никто не знал. Но Потемкин решил опираться на две армии, которые еще предстояло сформировать. Екатеринославскую армию он взял под свое начало, назначив ей действовать на Кубани, в Крыму и в районе Буга. Вторую армию должен был сформировать опытный Румянцев-Задунайский в районе Киева. Левым флангом ей предписывалось опираться на армию Потемкина, правым поддерживать австрийцев. Беспокоило отношение к войне Польши, но начальник пограничной стражи поляков князь Потоцкий обнадеживал своими симпатиями к русскому двору.

Рибасу придали хорошо экипированную конную роту с пятью офицерами, и он то встречал прибывавшие полки, то принимал рекрутов, то отправлял конников принимать зерно, которое привозили из внутренних губерний. В Екатеринославе Фалеев привел к нему пятерых купцов:

– Хотят взять подряд на доставку и закупку хлеба.

– Откуда везти думаете?

– Да придется издалека. К Москве ехать надо.

– А в Польшу ехать за хлебом есть охотники?

Таковых не нашлось. Интендант барон Бюлер послал туда солдат с ямскими кучерами. Но все равно восьмидесятитысячной армии Потемкина в скором времени грозила бескормица. Доложили князю. Он объявил подушный сбор хлеба. С каждой души – три четверти ржи, полтора гранца крупы. Деньги из армейской казны текли рекой. Князь встревожился:

– Завтра последнюю рубашку придется на провиант выменивать. Отчего хлеб так дорог?

Этот же вопрос бригадир Рибас задал свалившемуся, как снег на голову, Афанасию Кес Оглы. Фабрику турецкого атласа он давно продал, занимался выгодными подрядами. Предаваться воспоминаниям было недосуг. Кес сказал:

– Сейчас, Рибас-паша, я вам приведу тех, из-за кого хлеб дорог.

Спустя четверть часа он притащил за шиворот двух купцов к экипажу бригадира.

– Это перекупщики. По дорогам хлеб скупают, а в Кременчуге запрашивают за него втрое.

Купцы же кричали, что первый перекупщик – сам Кес. Их отправили под розги. Афанасию Рибас-паша пригрозил:

– Смотри, Кес. Потемкин приказ издал: всех перекупщиков в кандалы.

– А я теперь подрядами на хлеб не занимаюсь, Рибас-паша. Я железо из Тулы везу.

Пекарни работали и день и ночь. Из свежевыпеченного хлеба тут же сушили сухари – их рукотворные горы, укрытые рогожей, скапливались у пекарен. Местом сосредоточия армии Потемкина был объявлен Ольвиополь на Буге. Туда первым делом отправляли хлеб. Но то не хватало фур, то волов. Потемкин вызвал бригадира:

– Поезжай в Херсон и в Ольвиополь. Готовь складские магазейны. О том, что увидишь и услышишь – сообщай.

В экипаже в сопровождении двух десятков легкоконников, проехав верст сто степью, под Александрией Рибас догнал рессорную коляску, в которой, привалившись на бок, спал генерал-аншеф Суворов. Заслышав голоса, он проснулся, пригласил бригадира к себе и приказал солдату-кучеру:

– Геть, геть, гони!

И понеслись экипажи по степи вдоль берега Ингульца.

– Коли вот так на турка не поспешим – быть беде, – сказал генерал-аншеф. – А спешим мы, как рак пятится.

– Вы в Херсон?

– И в Кинбурн! – Он надолго замолчал. Рибас недоумевал: зачем он понадобился генералу-аншефу? А тот, не отвечая на рассказы Рибаса о Новороссийских делах, заговорил о своем:

– Коли не упредим – застрянем, как мужик в колдобине. Распри – вот чего боюсь. Граф Румянцев – фельдмаршал. В первую турецкую Потемкин у него в волонтерах ходил. А теперь граф под Потемкиным ходит. Война таких счетов не понимает.

– Зато Румянцеву императрица дала право производить в чины до полковника, – сказал Рибас.

– Как бы считаться не начали! – генерал вдруг тонко рассмеялся. – А знаете, кто у турок главнокомандующий? Великий визирь! Пышно звучит. Да визирь этот совсем недавно в Египте зерном торговал. Никогда никем не командовал. А теперь у него под ружьем двести тысяч.

– Двести? – Рибас был поражен числом неприятеля.

– Больше. Больше! Но что с того? Мы под Кузлуджи дрались один против пяти.

– А я был под Кузлуджи, – сказал Рибас.

– Вот как. А что же я вас не помню?

– Я был волонтером в корпусе Каменского. Под Кузлуджи мы после вас пришли.

– Рад, рад, – сказал генерал. – И Каменский сейчас со своей дивизией к Бугу идет. А ваших мариупольцев, бригадир, я в Кинбурн на судах буду переправлять.

Так за разговорами, воспоминаниями на биваках миновали степь. В Херсоне возле Адмиралтейства расстались. Рибас устроил свою команду и а военном форштадте, тут же поселился и сам в отведенном ему каменном доме. Вместе с инженер-полковником Корсаковым осмотрел хлебный складской магазейн, условился, что завтра же начнут строить еще один, а когда решил встретиться с Мордвиновым, снова столкнулся на дворе Адмиралтейства с Суворовым.

– Вот что вам знать должно, – сказал генерал-аншеф. – В Очакове до двадцати тысяч турок. Поезжайте вверх по Бугу. Как там войска? Князю сообщите. Как бы османы на Ольвиополь не пошли.

Мордвинов был на Днепровском лимане, в Глубокой пристани, и Рибас немедля отправился по левому берегу Буга на Вознесенск и Ольвиополь. Останавливался у сторожевых постов, расспрашивал: не видно ли больших войск на правом берегу? Не ставят ли орудия? Не пытаются ли мосты наводить? Повсюду отвечали, что видели только конные турецкие разъезды. За Ингулом стали говорить о вырезанных турками казачьих постах. Понуждать офицеров строить хлебные магазины не приходилось – строили, рыли амбары, обкладывали камнем-дикарем, крыли камышом. Вернувшись в Херсон, Рибас сел было писать депешу Потемкину, но от адъютанта узнал, что князь три дня, как в Херсоне.

Потемкин с удобствами расположился во дворце, в котором недавно принимал императрицу. Августовский зной совсем не ощущался в прохладных покоях. Из дальних комнат слышался женский смех и звуки скрипки. Только что кончился обед, но князь отослал бригадира в столовую:

– Гусь жилистый, а куропатки с охлажденным белым хороши. Ешь. Потом в кабинет приходи.

Рибас с наслаждением ел и пил, а князь, по горькой иронии случая, отдавал распоряжения адъютанту Рибо-пьеру, чтобы в госпиталях не кормили лакомой пищей – белым хлебом, курами, яйцами, молоком.

– Все одно хворым лакомая еда не достается, – говорил князь. – Ее лекари едят да любовницам носят. Приказываю в госпиталях давать говядину, щи, сбитень, уксус.

Через получас бригадир докладывал Потемкину о бугских делах.

– Рекруты как? – спросил князь.

– Много больных. Многие бегут. Рекрутские деньги у них унтера отбирают – вот с голоду и от побоев бегут.

Потемкин тяжело, безысходно вздохнул:

– Коли из трех рекрут один солдат будет получаться, Россия скоро без мужика останется.

Доклад Рибаса шел при генералах. Они сидели у стен, курили трубки, переговаривались. Суворов отсутствовал. Мордвинов расположился в кресле, не курил, напряженно чего-то ждал. Потемкин расхаживал по кабинету, говорил как бы сам с собой:

– Главные силы к Ольвиополю подходят. Но как переправляться через Буг и к Днестру идти, если Очаков останется у нас в тылу? Первое, что должно совершить – взять сию крепость. А потом уж до зимы выйти к Днестру.

После этих слов посыпались упреки и вопросы в адрес Мордвинова:

– Как Очаков без флота брать? Адмирал есть, да корыто худое. Флотские оседлали якоря, как баб, и ни с места!

Вдруг послышался смех и в раскрытые двери заглянула княгиня Долгорукова – высокая прическа, бриллианты, платье, расшитое цветами мака.

– Я велю, Григорий Александрович, не пускать к вам офицеров, – сказала лукаво. – Кровь они вам портят, а мне настроение на весь день. Обещали на кораблях поплывем, турок смотреть.

– А зачем плыть? Вот они сами сюда пожалуют, тогда и насмотритесь вдоволь, – сказал Потемкин. – Среди них отменные красавцы есть – не нам чета. Как увидите, так мусульманками все станете.

– Будет ли балет вечером? Танцоры никак не едут.

– Коли не приедут, буду сам для вас танцевать.

На следующий день князь отправил Рибаса в Кинбурн. Корабли «Иосиф» и «Александр» и фрегат «Владимир» Мордвинов повел в Днепровский лиман, но достичь они смогли лишь Глубокой пристани, где стали на якоря для устранения течей и неисправностей. Мордвинов, сбившийся с ног от отсутствия то одного, то другого, сказал бригадиру раздраженно:

– Нет у меня ни яхты, ни галеры, чтобы вас в Кинбурн переправить. Да и поздно: турецкий флот там.

– По случаю знаю, что казачья лодка везет ружья в крепость, – сказал Рибас. – На ней и отправлюсь.

В сумерки казаки помолились и взялись за весла. Шли под самым берегом с частыми остановками, вслушивались в августовскую ночь. За пять верст до крепости, завидев на лимане силуэты турецких кораблей, лодка направилась к косе, зашуршала бортами о камыши и пристала к топкому берегу. Хорунжий Алексей Высочин распорядился ружья сносить на сухие места и отправился с Рибасом к крепости. Бригадир не только вымок, но и был по пояс в гряз». Возле западного вала Высочин свистнул. Часовой на валу закричал:

– Пароль!

– Тихонько, служивый, – сказал Высочин. – Пароль – «Князь Александр». Со мною господин бригадир к генералу-аншефу. Где он?

– На северной стене. В палатке.

Суворов, разбуженный адъютантом, послал солдат выгружать и переносить в крепость ружья. Светало. Кое-как почистившись и умывшись, Рибас сообщил последние новости.

– Пойдемте-ка на вал, – сказал Суворов. Когда они взобрались на северный земляной вал, еще не поросший травой, бригадир понял, почему генерал-аншеф расположился рядом в палатке, а не на квартире в крепости: три турецких корабля, один фрегат и множество мелких судов стояли в лимане против крепости. Между ними и берегом стояли фрегат «Скорый» и бот «Битюг». Этим наличие морских российских сил тут исчерпывалось.

– Уж третий день вот так, – сказал Суворов. – Подошли. Бросили якоря. И молчат. Чего хотят?

Турецкие корабли стояли фронтом, в линию. Среди мелких судов Рибас насчитал шесть фелюк, пятнадцать галер. Сообщил об этом Суворову.

– Голубчик! – воскликнул генерал-аншеф. – Посчитайте точнее. Я Мордвинову донесу.

Рибас, припоминая весь свой средиземноморский опыт, распознал один брандер-бот – он был без вооружения, с бочками нефти на палубе. Возле него покачивались семь лансон и шесть шебек.

– Знатно, – одобрил Суворов. – Мы Мордвинова этим счетом поторопим.

Рибас был польщен. Они спустились к палатке, сели на камни завтракать. Ели казацкий кулеш с разварной говядиной. Генерал крупно резал лук, который аппетитно хрустел в его зубах.

– Перед боем ваши соотечественники римские легионеры всегда ели лук, – сказал Суворов. – Бодрость от него.

– Вы думаете, будет бой?

– Для того мы здесь. Но если наши корабли не подойдут, не бой будет. Ад.

– А где мои мариупольцы? – спросил Рибас.

– Они на Буге. Жду.

Ад начался после полудня. Пушки с турецких кораблей громом ахнули под безоблачным небом. Но целью их была не крепость, а два русских судна. Помочь им генерал-аншеф ничем не мог: крепостные ядра не достигали места боя. Суворов велел адъютантам считать залпы, расхаживал по валу, опустив голову. Через три часа фрегат «Скорый», сделав пятьсот восемьдесят выстрелов, потеряв мачту, получив пробоины, обрубил якоря и медленно двинулся в глубь лимана. За ним пошел и бот «Битюг». Турецкие галеры и мелкие суда начали преследование, но бот отбился и скрылся за горизонтом. Турецкий флот остался в лимане в бездействии.

Вечером Рибас собрался возвращаться в Херсон. Хорунжий Высочин уже ждал его. Генерал-аншеф на прощанье сказал:

– Адмиралу обо всем доложите. И второго адмирала – Войновича, надо из Тавриды сюда. С эскадрой. Убеждайте в этом князя. Если тут спокойно будет, я завтра сам отправлюсь Херсонскую Академию торопить.

Херсонской Академией генерал-аншеф называл Мордвинова и адмиралтейство. В Глубокую пристань бригадир прибыл с восходом солнца, адмирал еще изволил почивать. Рибас оставил ему записку и на гребном катере поспешил в Херсон, где Потемкина не застал – князь отбыл к войскам.

На следующий день Суворов уж был в Херсоне. Узнав, что бригадир едет следом за Потемкиным, наскоро написал князю: «Увенчай Господь Бог успехами высокие ваши намерения, как ныне славою «Скорого» и «Битюга», и соблюдали ваше дражайшее здоровье… Херсонский пехотный полк выступил для формирования… Смоленский драгунский на середине пункта, отсюда к Глубокой и теперь довольно. Глубокая ограждена. Адмирал трудится, я туда сегодня съезжу, к Бугу же недосуг. Вчера поутру я был на броде Кинбунской косы, на пушечный выстрел. Варвары были в глубокомыслии и спокойны… О прочем донесет вашей светлости Осип Михайлович…»

У дежурных офицеров и генералов при Потемкине жизнь была истинно цыганской. Выполнил одно поручение князя – здесь же скачи триста верст с другим. Из тыла – к Очакову, из Херсона – на Буг – весь сентябрь бригадир провел то в экипаже, то в седле, то в казачьей лодке. Приобрел столовый и письменный серебряные походные приборы. Прослышав, что Кинбурн атакован турецким флотом, написал Суворову с дороги. Узнав, что кинбурнцы потопили пятидесятичетырехпушечный корабль и повредили фрегат, поздравил генерал-аншефа, а в ответ получал его короткие письма.

Возвращаясь с Буга в Херсон, бригадир заехал к себе на военный форштадт переодеться и столкнулся на крыльце с Виктором Сулиным. Друзья обнялись.

– Я не один, – сказал Виктор.

– О чем речь, Петр! – Рибас окликнул адъютанта. – Распорядись об ужине. Что в Крыму?

– Войнович вышел на поиски турецкого флота, – отвечал Виктор. – Вышел с простым приказом: найти его, где бы он ни был, и разбить.

– Идемте в дом, – предложил бригадир, но Виктор был чем-то смущен, не торопился последовать приглашению.

– Вы извините, Джузеппе, – сказал он. – Я искал в Херсоне другой дом, но сейчас его и за золото не найдешь.

– Вы будете жить у меня хотя бы потому, что на тысячу верст окрест никто не называет меня Джузеппе, – сказал бригадир.

– Я не один, – многозначительно повторил Виктор, а Рибас, обрадованный его приездом, шагнул в сени:

– Уж не с султаном ли вы приехали?…

В первой комнате, адъютантской, солдат мыл пол. Вторая – кабинет и гостиная, покрытая ковром, по которому летом на верфи ступала императрица, была пуста. Ковер этот на торжествах попортили пятнами, и интендант Бюлер презентовал его бригадиру. Рибас заглянул в спальню, никого там не обнаружил, вернулся в кабинет и только тут, за углом выбеленной печи, заметил Айю.

«Вот с кем приехал Виктор! Но ведь он знает всю историю с ней. Почему же он привез ее сюда? Откуда привез? Что все это значит?» Бригадир опустился на стул у стены, взглянул на женщину. Раскаяние? Смущение? Этих чувств он не читал на ее лице. Напротив! Вместо настороженности или хотя бы стыдливого румянца он читал в ее лице торжество. «Да неужели распространенное европейское бесстыдство, милая светская наглость смогли найти почву в душе бывшей девочки из татарского селения? Чем она горда? Отчего так торжественноспокойна?» В зеленом платье с глубоким декольте, с изящной бархатной ленточкой на шее, с осанкой царицы и неожиданным прямым озорным взглядом глаз-озер она была хороша, как прежде.

– Я была в Крыму, – заговорила она столь знакомым мягким, грудным, всегда тревожащим Рибаса голосом. – Войновичи мне сказали, что вы искали меня.

– Разве? – он пожал плечами. – Я всего лишь интересовался: не закрыты ли вы снова в якорном сарае? – Она звонко рассмеялась, а он сухо потребовал:

– Прошу вас объяснить ваше появление здесь.

– Но я ваша жена.

– Оставим это, – мрачно сказал бригадир. – Вы давно не девочка из Биюк-Сюрена, которая ничего не понимает. Теперь вы понимаете все и, может быть, даже излишне много.

– Это грех?

– Грех пользоваться этим, – сказал он машинально И тут же укорил себя: она может подумать, что ее красота и обаяние неотразимы, что ее появление желанно. «Нет, она чертовски умна и уже поняла, что ее исчезновение ощутимо ударило меня в сердце. Как поступить? Отправить адъютанта искать для нее комнаты? А сейчас? Ужинать с ней и Виктором? На что она жила почти год? Да, капельмейстер говорил, что казак, с которым она уехала, был из состоятельных…»

Он с трудом переборол желание сказать, что она не может оставаться здесь ни минуты. «Наоборот, – подумал он, – надо просто отнестись к ней по-приятельски»:

– Хорошо. В конце концов, все меняется, – сказал он веселым тоном. – Изменились и наши отношения. Я сейчас не принадлежу себе и заехал сюда случайно.

Но провести ее не удалось.

– Вы так рады моему приезду, что не знаете, как вести себя, – сказала она с улыбкой. – «Откуда, из какой жизни, из каких читанных романов она выучилась такому тонкому пониманию обстоятельств? И почему снова она так гордо смотрит, как будто это я бросил ее на перепутье, а теперь вернулся? Нет, этому нужно положить конец, немедленно». Он встал:

– Я должен ехать. Меня ждет князь.

Она не ответила. Он вышел из дома. Экипаж еще не распрягли, и бригадир окликнул солдата-ездового:

– Отправляемся! Во дворец.

Виктор быстро подошел к нему, волнуясь, сказал:

– Я встретил Анну Михайловну в Ахтияре. Вы не довольны нашим приездом?

«Для него она Анна Михайловна! Боже мой… нашим приездом!»…

Бригадир через силу улыбнулся.

– Ужинайте. Мне нужно к князю.

В покоях Потемкина было сумрачно, окна занавешены, свечи редки. Слуги говорили шепотом, изъяснялись знаками, это походило на траур. В приемной Рибас нашел одного Попова.

– Что случилось?

– Ради бога, тише, – сказал Базиль. – Пришло известие, что наш севастопольский флот погиб. Попал в страшную бурю.

Новость поистине была удручающей. Марк Войнович погиб? В это бригадир не мог поверить. Теперь понятно, отчего такой траур в херсонском дворце.

– Если бы только траур, – продолжал Базиль, – Князь написал императрице, что войну проиграл и отказывается от командования. Просит заменить его Румянцевым.

– Но зато я привез хорошее известие, – сказал Рибас – Суворов под Кинбурном отразил нападение десяти тысяч турок. Опрокинул их, сбросил в море. Я сейчас из Глубокой пристани, подробностей не знаю, но от генерала-аншефа будет курьер.

– Немедленно пойдемте к князю! – воскликнул Попов.

Потемкин лежал в кровати под балдахином, вперив взор в полутьму.

– Что еще? – слабо спросил он.

– Победа, ваша светлость! – Объявил Рибас – Генерал-аншеф Суворов уничтожил при Кинбурне турецкий десант.

– Значит, завтра они высадят там новый, – вяло сказал князь.

– Не смогут! – горячо возразил бригадир. – Их было десять тысяч. Разбиты наголову, сброшены в море.

– Где депеша? – Князь сел в постели.

– В пути, – сказал Рибас – Я только что из Глубокой. Туда привезли первых раненых.

– Курьер прискачет – вместе с ним придешь ко мне. Ступайте.

Ночевать бригадир остался во дворце. Курьер приехал утром. Князь читал сообщение Суворова вслух, обливаясь слезами: генерал-аншеф был серьезно ранен, многие полки остались без офицеров. Потемкин сел писать ответ. Написав, велел дать Рибасу яхту, чтобы бригадир незамедлительно отправился на лиман, к Кинбурну. На словах сказал, что генерала-аншефа представит к ордену Андрея Первозванного.

К себе Рибас не заехал, хотя с тревогой думал: что там, ждут ли его? На берегу Глубокой пристани наспех поставленные палатки заполнили раненые из Кинбурна.

– Суворов здесь? – спросил бригадир у лекаря.

– В Кинбурне. Ранен картечью под сердце.

По рассказам офицеров Рибас легко представил себе картину боя первого октября. Все могло кончиться катастрофой. Ночью и с рассвета первого турецкий флот бомбардировал крепость. Кинбурнская коса от крепости до мыса напоминает восьмиверстовую гусиную шею. С мыса и ждали десант, но он высадился с другой стороны крепости. На эту уловку генерал-аншеф не поддался: десант был шумный, ложный, а со стороны мыса тем временем высадился за сваями основной, сгрузил мешки с песком, за которыми укрылся и начал рыть ложементы – неглубокие траншеи и ставить рогатки.

К часу пополудни на гусиной шее косы турки вырыли пятнадцать рядов ложементов, и только тогда крепость дала общий залп. Гренадеры вышибли неприятеля из десяти ложементов, эскадроны и запорожские казаки мчались вдоль берега, чтобы не мешать пехоте, у которой все офицеры были убиты или ранены, началась паника или отступление. Суворов с небольшим отрядом, никого не останавливая, вышел на косу, и новую волну атаки решил крик: «Братцы! Генерал там! Генерала забыли!» И пехота повернула.

Бой проходил под обстрелом турецкого флота. Два лансона подошли к самому берегу и били картечью. Крепостные пушки подожгли один из них, другой потопили. Галера «Десна» пошла на левый фланг турок – и семнадцать их судов отступили, убоявшись того, что «Десна» – брандер, начиненный нефтью. Суворова ранило, его понесли в крепость.

«Солнце было низко – я обновил сражение в третий раз», – вспомнил бригадир слова из донесения Суворова. Батальоны вновь пошли в штыки, Мариупольцы и Павлоградцы обнажили палаши. Турок выбили из всех ложементов, но деваться им было некуда: их суда отвалили от берега, чтобы янычары не помышляли о бегстве. Наступила ночь без луны. Гренадеры палили во тьму наугад и на крики о пощаде: «Аман!»

Яхта бригадира причалила к берегу возле крепости. Генерал-аншеф лежал в своей комнате на сеннике, в лице ни кровинки. Рана под сердце оказалась не тяжелой – картечь лишь рассекла кожу, но он еще был ранен дважды в руку. Рибас передал депеши князя, сказал об ордене Андрея Первозванного.

– Не дадут, – вздохнул Суворов. – Недруги мои взбунтуются.

Рибас возражал: слово князя крепко.

– Не пришлось бы мне с вами, Осип Михайлович, разговаривать, если бы не гренадер Новиков, – сказал Суворов. – Подо мною в бою коня убило. Я казаку кричу: «Стой! Коня мне!» А казак оказался турецкий, и меня вязать хотели. Да Новиков отбил…

Генерал затих, забылся. Потом писал ответ и представления к наградам. С вала в зрительную трубку Рибас смотрел на усеянную телами косу. Из пяти тысяч трехсот турок ранеными спаслось всего триста. Суворов докладывал князю о ста тридцати шести убитых русских, но в лазаретах от ран умерло еще более ста. И среди них – премьер-майор Мариупольцев Карл Вильсен. Рибас переночевал в Кинбурне. Утром генерал-аншеф позвал его.

– Я недели две на коня не смогу сесть. Но скажите князю, что лазутчик донес: из Очакова после Кинбурна население бежит. Там сейчас всего тысяч шесть гарнизона. Пусть поспешит.

В Херсоне, подъехав к дворцу, Рибас послал в свой дом адъютанта на рекогсносцировку, а сам отправился к Потемкину. Тот, услыхав, что в Очакове гарнизон малочислен, нахмурился:

– Спешит генерал-аншеф. У турок там флот.

Попов обрадовал бригадира вестью о том, что Войнович не погиб: эскадру его пять дней носила по морю стихия, утопила вместе с командой фрегат «Крым». Корабль «Слава Екатерины», на котором держал флаг контр-адмирал Войнович, потерял мачты и бушприт, «Святой Павел» – грот, бизань и форстеньгу, но в Севастополь они смогли дойти. А корабль «Мария Магдалина» был прибит бурей к Константинопольскому берегу и сдался туркам.

– Капитан оказался предателем, – сказал Попов.

– У них, верно, ни руля, ни мачт не было, – возразил Рибас.

– Он должен был взорвать судно.

– Я был в Средиземном при меньших бурях, – сказал Рибас. – После них порох никуда не годился. Сырым порохом судно не взорвешь.

– Капитана надо обменять на пленных и судить, – не унимался обычно добродушный Базиль. Он был произведен в бригадиры. И Рибас заметил:

– Можно понять неприязнь морских, офицеров к сухопутным бригадирам. Вы знаете, Базиль, что остается, когда трюмы полны водой? Остается молиться. Надо обрадовать Суворова тем, что эскадра Войновича спаслась. Я напишу ему.

Вместе с адъютантом ко дворцу Потемкина пришел Виктор Сулин.

– Я уезжаю в Кременчуг, – сказал бригадир.

– Вы не хотите видеться с Анной Михайловной? – спросил Виктор.

– Потемкин требует, чтобы я ехал сейчас же. На Днепре строят галеры, но медленно. Надо торопить.

– Вы избегаете ее. И зря. Она предана вам. Что ей сказать?

– Пусть живет по совести.

– Уверен, она не уедет. Будет ждать вас, – сказал Виктор.

– Прекрасно. Я вернусь месяца через два.

– Я собираюсь в Петербург.

– Найдите меня в Кременчуге.

Но в Кременчуге они не встретились: Рибас был на верфях, Виктор оставил ему записку, в которой уведомлял, что Анна Михайловна в Херсоне.

Не только дежурные офицеры Потемкина не сидели на месте, но и он сам, забыв хандру, разъезжал повсюду. Вернувшись в Херсон, бригадир узнал, что князь побывал у Суворова в Кинбурне, под Очаковым, а теперь собирается в Елисаветград. Бригадиру предстояла встреча с Айей, но он оттягивал эту минуту, расспрашивая Базиля Попова о новостях.

– Представьте, Суворов оказался прав, – говорил Базиль, – генералы, по старшинству выше его, строили козни, чтобы орден Андрея Первозванного ему императрица не дала. Но князь настоял.

– А что на Кубани?

– Полная виктория. В ставке шаха даже взяли десять тысяч пудов коровьего масла.

Рибас сел писать поздравительное письмо Суворову, а Базиль говорил под руку:

– Кого вы прячете от всех в своих херсонских покоях? Я видел ее издали. Хороша, как райский цветок. Мы все считаем, что затворничество вовсе не к лицу такой красавице.

И Рибас со смутным чувством на душе поехал домой, где все повторилось: Айя стояла у печи в кабинете-гостиной, открыто, радостно и в то же время гордо смотрела на него. И бригадир понял: именно эта гордость оскорбляет его. Он усматривал в гордости беглянки цинизм. Будь она, покорной, повинись – все было бы иначе.

– У меня все собрано и я уезжаю, – сказала она. – Не беспокойтесь. Я только хотела увидеть вас.

– Дело давнее, – начал он, – но почему все-таки вы уехали тогда, из Новоселицы? Скажите, хотя бы для того, чтобы прибавить к моему опыту и этот случай.

– Я была больна.

– И это – причина не дождаться меня и уехать? Может быть, просто – казак оказался неотразим?

– Он помог мне.

– В чем?

– Я не хотела стеснять вас, обременять моим тогдашним положением.

– Каким именно? – удивился он.

– Я должна сказать вам, Джузеппе… Позвольте мне называть вас так, как Виктор. Я должна сказать вам, что у вас родился сын.

Он не поверил. Но здесь же понял: не верить ей нельзя. Причина открытого счастья и гордости в облике и глазах женщины мгновенно объяснялись. Сын? Она уехала, чтобы родить…

– Когда? – хрипло спросил он.

– В мае, двадцать третьего.

– Как назвали?

– При крещении ему дали имя Михаил. В честь вашего отца.