Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

9. Полк в Новоселице
1779–1781

Даже Виктору Сулину Рибас не рассказал о случившемся на Васильевском перед отъездом, хотя скучная дорога до Москвы не раз представляла такую возможность. В Москве они приехали на Басманную к дому Прокопия Демидова, который не оставлял своим вниманием ни Бецкого, ни Рибаса, частенько присылал из старой столицы домашние настойки из малины, ежевики, рябины и крыжовника, неизменно указывая секретарю Хозикову: сколько бутылок отправить Потемкину, а сколько оставить Бецкому и Рибасу.

Бывая в Петербурге, Прокопий Акинфович по-старохватски, как он говорил, волочился за Настей и своеобразно давал взятки вельможам. Встретившись с Елагиным, он взял у него перстень, вышел в отхожее место и там его выбросил. А перед Елагиным извинялся, говорил, что обронил случайно и тут же платил за перстень двойную цену: взятка была дана.

И теперь, когда подъехали к дому на Басманной, они увидели Прокопия Акинфовича, катающегося верхом на тщедушном человечке в овчине. Миллионер «подъехал на скакуне» к гостям и объявил:

– Я в Петербург скачу, а вы ко мне? – он соскочил с несчастного, и тот хрипло сказал:

– Час вас катаю, Прокопий Акинфович. Пить хочу.

– А принесть ему вина в моей саксонской чаше!

Чашу принесли, тщедушный человек напился и тут же с размахом разбил драгоценный саксонский фарфор о ступени крыльца. Демидов опешил, но потом вдруг бросился целовать тщедушного человечка и объяснил гостям:

– Ему сорок тысяч позарез надо. А дать ему сорок тысяч!

Двери в дом миллионера сверху, чуть ли не на половину высоты оказались забиты досками, гостям пришлось нагибаться, чтобы войти в дом, где и другие двери имели точно такой вид. Демидов снова объяснил:

– Намедни у меня знатная ассамблея была. Гордая знать съезжалась. Вот я их и заставил возле каждой двери мне поклоны бить!

Он велел приготовить приезжим комнаты, за обедом угощал русскими кушаньями: богатыми щтями с курами, свиным лбом под хреном и щтявным квасом, пенившимся, как шампанское. Во время обеда заезжий купец был поставлен у стены с приказом: не моргать час – тогда просьбу его о ссуде Демидов обещал удовлетворить. Возле купца он поставил камердинера, и тот смотрел: не моргает ли купец, а сам Прокопий подбегал к нему, махал руками у его лица, чтобы купец не выдержал испытания.

– Это что, – говорил Демидов, возвращаясь к столу. – У меня один малый взялся целый год в постели пролежать. Его кормят, поят, а он лежит. Я ему, если год выдержит, десять тысяч дам. Четвертый месяц уже лежит, негодяй. Хотите взглянуть?

Гости отказались, а наутро решили осмотреть Москву да и уехать от хлебосольного сумасшедшего барина. Но и после того, как побывали в Кремле, проехались по улицам-садам, на Никитской вновь столкнулись с чудачествами Демидова. Прокопий Акинфович сидел в экипаже, кучер которого и два форейтора были в очках. Это еще куда ни шло, но и замученный мерин, впряженный в экипаж, ковылял по улице в громадных очках. Этим Прокопий смеялся над московскими модниками, носившими очки при хорошем зрении.

В Киеве путники не задержались, а за Миргородом дорога вдоль реки Хорол шла прямо на Кременчуг – столице Потемкина. Но ближе к Голтве стали попадаться войска, и от лейтенанта-драгуна путники узнали, что генерал-аншеф Юрий Владимирович Долгоруков вывел своих легкоконников на учения. Шатер его стоял у слияния Хорола и Голтвы. Узнав своих приятелей по Средиземноморью, Долгоруков по своему обыкновению сказал без обиняков, широким жестом указав на войска:

– Театр готов. Представление начнется в срок. В зрителях я нуждаюсь.

За ужином он удивлял не меньше, чем Прокопий Акинфович. Абсолютно серьезно доказывал необходимость пополнить Смольный монастырь девицами из султанского сераля, говорил о том, что собрал роту драгун, в которой все левши и убеждал, что турецкие бани в русских селах сейчас самая необходимая вещь. Рибас даже подумал, что он пьян совершенно, но Юрий Владимирович проявил трезвый ум и память, сообщив, что бывший командир Рибаса по Дунаю Каменский губернаторствует, Суворов в Астрахани готовит персидский поход, а Гудович стоит с полками в Малороссии.

На учения они не остались, а через день въехали в Кременчуг. Потемкина тут не было. Он роскошествовал в Северной столице, а в южной кременчугской от его канцелярии то и дело по ступенькам сбегали курьеры, прибывали новые, суетились – складывалось впечатление, что за околицей идет война. Канцелярский полковник принял Рибаса холодно и путанно объяснил:

– Ваш полк сейчас на реке Самаре, в местечке Новоселица, это возле Екатеринослава Первого на Кильчени, но теперь он зовется Новомосковск.

Рибас ничего не понял, попросил карту, и выяснилось, что из-за нездорового местоположения при впадении реки Кильчени в Самару город Екатеринослав начали строить заново, на Днепре. А бывший Екатеринослав переименовали в Новомосковск, в нескольких верстах от которого выше по течению реки Самары и располагалась Новоселица. Там и стоял Мариупольский легкоконный полк.

В это время в окнах канцелярии мелькнула открытая коляска, а во дворе спешивались до десятка всадников. Ординарец доложил канцелярскому полковнику, что из Херсона прибыл генерал Ганнибал, и вскоре друзья услыхали в коридоре его быстрый громкий говорок.

– Вот где встретиться довелось, – сказал Иван Абрамович, сразу признав своих давних знакомцев, и тут же обрушил на канцеляристов поток упреков и требований. Через час, устроившись в комнате каменного дома напротив, Рибас зашел в канцелярию, где Ганнибал все еще изливал свою досаду на нехватку в Херсоне плотников, столяров, черепичников, конопатчиков, пильщиков и красильщиков. Два года назад Ганнибал начал строительство Херсона, а мастеровых недоставало, материалы задерживались у Днепровских порогов, где судоходство было возможно лишь в паводки. Не задерживаясь в Кременчуге, Ганнибал отправлялся именно на пороги, чтобы лично распечь офицеров за медлительность взрывных работ. Рибас и Виктор поехали с генералом.

– Кругом беда, – говорил Ганнибал. – Лес, барки из Новомиргорода с кирпичей держат пороги. Сахарный завод Масленникова встал – тростник не привезли. На Бахмутских соляных варницах дров нет. Крестьяне бегут. Раньше сюда, в Запорожскую сечь бежали. А как сечь разрушили да сожгли, отсюда бегут. И, главное, как бегут! Потемкин распорядился: если беглые вернутся из-за кордона – им полное прощение, свобода, освобождение от податей. Поэтому крестьяне да казаки сначала за кордон империи бегут, а оттуда уже назад и – вольными становятся.

Скопление судов у порогов было велико. Лодки связывались вереницами, впрягали лошадей и тащили волоком многие версты. На Днепре, в пенных бурунах на самой быстрине едва виднелись плотики, чудом заякоренные, а с плотиков солдаты долбили в камнях отверстия, вставляли в них железные трубки с порохом, поджигали фитили и рубили якоря, чтобы успеть до взрыва унести ноги.

Виктор решил заночевать, а потом вместе с Ганнибалом сплавляться по Днепру в Херсон, а Рибас вернулся в Кременчуг и с пополнением в десять хорошо экипированных конников через мосты на Ворскле и Орели достиг Новомосковска, имея попутчиком купца в премьер-майорском чине Михаила Фалеева. Купец в военном чине? Как такое могло быть?

– Светлейший Григорий Александрович дает чины не за дворянство, а за дела, – объяснял Фалеев. – У меня тут кожевенная и свечная фабрики. Будете иметь нужду – всегда к вашим услугам.

В Новоселице о приезде полкового командира уже знали, господа офицеры собрались у каменного дома, где плац зарос буйной травой, и по очереди представлялись:

– Секунд-майор Иван Волков… Карл Вильсен – премьер-майор… Премьер-майор Михаил Рахманов…

– Надеюсь на ваше усердие и помощь, – отвечал Рибас и объявил сбор полка.

– Некого сейчас собирать, господин полковник, – отвечал Иван Волков. – Рядовые на полях, на работах.

– Собрать через три дня, – приказал Рибас.

Принимать полк было не от кого. Бывший командир Изотов умер в Крыму от оспы. Рапорт о состоянии полка привел Рибаса в уныние, а когда он проверил полковую кассу, то пожалел, что нельзя арестовать покойного командира. Назначив адьютантом грузина-поручика Ивана Баратаева, Рибас вместе с ним поселился в каменном доме в центре села. Через три дня полк, имеющий по списочному составу девятьсот человек, выстроился на плацу количеством вполовину меньшим. При конях было девяносто человек, остальные пешие. Одеты были кто во что горазд, палашами вооружена одна треть, коротких прусских карабинов, положенных по уставу, не было ни у кого. Рибас смотрел на неровный строй и почему-то вспоминал лихих петербургских барабанщиков-драгун в бирюзовых кафтанах с крыльцами и белоснежными обшлагами и лацканами.

Из ведомостей Рибас знал, что бывший командир получил на покупку двухсот строевых лошадей десять тысяч, но ни денег, ни лошадей в конюшнях не было. Предполагаемые учения пришлось отменить. Солдаты чинили казармы, приводили в порядок плац, расположились в палатках, которых оказалось в избытке. На следующий день явилась делегация от греков-переселенцев. Старшина Ксидис просил отпускать солдат на полевые работы.

– Мы платить будем. Ваше высочество останется довольны.

– Платить не надо, – отвечал Рибас. – Сыщите мне полотна и сукна, чтобы полк экипировать.

Через полмесяца из Кременчуга прислали пятьдесят палашей. Недостающие ковали в местной кузне из сабель. Доставленное сукно не соответствовало уставному цвету, было голубоватым, а не белым, но полковник закрыл на это глаза. Он посылал отряды охотников в степи для отлова одичавших лошадей и пополнял ими конюшни. На офицерских собраниях, которые стали обыкновением в доме Рибаса по субботам, самый старший по возрасту сорокалетний премьер-майор Карл Вильсен говорил:

– Нашему полку еще повезло, что нет в нем офицеров из вербовщиков.

Капитан Андрей Сухотин, начавший службу еще в шестидесятом капралом артиллерии, пояснял:

– Вербовщики как получают чины? Навербовал в поселенцы триста человек – присваивают майора. Сто пятьдесят – капитана. За восемьдесят человек – поручика. Но что это за офицеры?

– Зато нажива у них большая, – добавлял двадцатишестилетний премьер-майор Михаил Рахманов. – За иностранца, годного к службе, вербовщик получает три рубля. За русского или поляка – по полтора.

Рахманов был из потомственных дворян, имел в отличии от остальных три тысячи душ, одевался с иголочки. Карты далеко за полночь, поездки к новопоселенным помещикам, флирт с их дочерьми не мешали полковнику пополнять полковую кассу путем нехитрой экономии. Рядовые зачастую кормились по дворам поселенцев, а провиантские деньги Рибас платил кузнецам и портным. Средства на содержание лошадей под обоз и артиллерию, которой и в помине не было, пополняли кассу. Рибас строил казармы – мазанки на десять человек, крытые камышом. Под конюшни использовал узкие овраги, перекрытые бревнами и дерном.

В начале июля сносно экипированный полк выступил на учения на берег реки Самары, где она поворачивала к мифическому городу Павлограду, в котором насчитывалось пятьдесят жителей, а среди них один купец.

На летней ярмарке, одной из четырех в году, продавались железные изделия из Тулы, шелк из Польши, вина и фрукты из Крыма. В ярмарочной толпе можно было увидеть армян в шароварах, в длинных рубахах, схваченных в талии широкими поясами, на которых висели кошельки. Бедняки в плоских барашковых шапках, зажиточные в каракулевых, узкобородые левантийцы в желтых халатах и даже турки в белых и зеленых чалмах наводнили ярмарочную площадь. Рибас удивился присутствию купцов-турок и приказал старшего привезти к себе. Выяснилось, что они из Таганрога, имеют фирман от Потемкина, давно перешли в русское подданство и завели фабрику золотой парчи. Потемкин дал им тысячу на обзаведение, а хозяину фабрики Афанасию-Кес-Оглы даже назначил жалование триста рублей в год. Господин полковник не ослышался: это был его старый знакомый по Средиземноморью. Рибас передал ему привет и купил у перепуганных купцов десять саженей золотканной парчи для Насти.

Одни заботы уходили, но появлялись новые, которыми господин полковник занимался до осени – устраивал пороховой склад, заложил гарнизонный сад, посылал искать влажные луга для посевов овса, наряжал солдат с лошадьми молотить хлеб, который молотили туг древнейшим способом: вкапывали столб, к которому крепили веревку, а к свободному концу привязывали нестроевых лошадей. Кони ходили по кругу и копытами вымолачивали зерна арнаутки.

В сентябре из Крыма прибыл дежурный офицер генерала де Бальмена. Полк Рибаса хоть и не блеснул перед ним выучкой, но реку форсировал умело. Рибасу давно было пора представиться своему непосредственному начальству, и он вместе с дежурным офицером степями отправился к Мариуполю, откуда на купеческом судне пересек Азовское море и высадился в крепости Еникале по соседству к Керчью. Генерал де Бальмен был сыном графа, убитого в шведскую войну 1741 года, а род свой вел от шотландской фамилии Рамзаев. В десять лет – сержант, в двадцать – подполковник. В турецкую кампанию брал Бендеры и Кафу. Перед Рибасом он разоткровенничался и сетовал:

– Мы тут с ног сбились, стараясь исполнить приказы Потемкина. Что ни день – новый приказ. Войска прибывают. Купцов тут больше тысячи – из Кафы, Архиппелага, Воронежа и Тулы. Что ни день – обер-комендант Борзов с докладом: греки сварятся с армянами, албанцы несут петиции на грузин. Татарские мурзы строят козни, а мы им строим мечети. Потемкин требует ко всем относиться с лаской и хлебом-солью, а надо бы сечь их, как запорожцев в семьдесят пятом!

Де Бальмен участвовал в экспедиции генерал-поручика Текели, когда громили Запорожскую сечь. Но теперь в Крыму политика требовала изворотливости.

– А солдаты все в работах и мрут сотнями, – говорил с досадой генерал.

– Я готов привести свой полк в Тавриду, – предложил Рибас.

– Зачем? – искренне удивился де Бальмен.

– Ваши гарнизоны ослаблены. Если турки выступят…

– Не выступят. Суворов на них страху нагнал. Они с нами торговать начали.

– По-вашему, войны не будет?

– У султана и без нас забот хватает. Он три года подряд пробовал спровоцировать в Тавриде войну, поставить своего хана. Но в прошлом году ему пришлось подписать изъяснительную конвенцию, что Крым независим. Меня беспокоит другое. – Генерал передал Рибасу листок с аккуратно переписанным текстом: – Это «Челобитная крымских солдат к Богу».

В челобитной Екатерину называли поганой женой, ради которой солдату умирать не с руки. «Избавь нас, владыка, от многих божков, исторгни нас от вредных и тяжелых оков», – обращался к господу неизвестный автор. А потомок шотландцев сказал потомку ирландцев:

– Смотрите, чтобы этого у вас не завелось.

Рибас вернулся в Новоселицу, где его уж с неделю поджидал Виктор Сулин.

– В Херсон приезжал курьер из Петербурга, – сказал он. – Я хотел написать вам, но Иван Абрамович с оказией отправил меня в Кременчуг. Ваша жена больна.

– Я получил от нее два письма. Она писала о беременности, но ни слова о болезни.

– Курьер случайно говорил с доктором Роджерсоном. Ваша жена при смерти.

Полк был готов к зиме. Рибас написал прошение де Бальмену, и Виктор, собравшийся в Керчь, взялся прошение доставить. Господин полковник немедля отправился в Петербург.

Он ждал самого худшего. Остро вспомнил бал, на котором они познакомились, флирт, досадное происшествие на Балтийских водах в Петергофе, он снова клял себя за проигрыш денег, которые отец прислал тогда на свадьбу. Настя, богиня Флора, черноглазая черкешенка, мать его Софи умирает? Всю дорогу до Петербурга он не мог в это поверить. И судьба смилостивилась: в доме на Дворцовой он застал Настю в постели, бледную и обессилевшую после тяжелых родов. Через несколько минут отцу показали и дочь, которую нарекли Катей.

– Это в честь императрицы, – сказала Настя, слабо улыбаясь. – Если бы не она, ты не застал бы меня в живых.

Счастливому отцу наперебой рассказывали, что Иван Иванович из-за крайне тяжелого состояния Насти не бывал во дворце для послеобеденных чтений императрице, и тогда она сама заехала к нему, а узрев печаль и сумерки в доме роженицы, распорядилась позвать лучшую повивальную бабку, потребовала передник и сказала: «Все мы здесь только люди, обязанные своим появлением на свет чьей-то помощи». Оставила все неотложные дела, прошла в покои Насти, ободрила ее, велела терпеть и оставалась до тех пор, пока бэби не родила.

Рибас, не откладывая, написал императрице благодарное письмо и отправил его с лакеем во дворец. Через несколько дней, перед Рождеством его вызвали в Зимний, императрица была благосклонна к нему, допустила к руке и повелела снова быть при Алексее Бобринском: Лехнер не справился со своей миссией – восемнадцатилетний воспитанник во всем проявлял леность, нерадивость и вялость.

Эммануил из кадетского корпуса перевелся в артиллерийский полк. Рибас бывал у него в офицерских казармах, ссужал деньгами и советами. Настя поправлялась, но как она изменилась! Рождение второй дочери не только не смягчило ее резкий нрав, безапелляционность суждений, а наоборот – порой она бывала даже груба. У нее появилась неожиданная ревность ко всему, что делает муж. Прошлогодний отъезд Рибаса в армию она теперь называла не иначе, как «армейским прелюбодейством», а один из первых вопросов при встрече был:

– В самом ли деле хороши татарки в Тавриде? Говорят, русские офицеры от них без ума.

Напряженные, граничащие с возможностью ссор отношения тяготили Рибаса, но он терпел, объясняя все тем, что человек, побывавший на краю гибели, не может остаться прежним. Он старался чаще ночевать дома, а не в корпусе, но почти каждый вечер Настя устраивала небольшой домашний спектакль, в котором она играла роль женщины, которой то пренебрегают, то обходятся неучтиво, то надоедают.

– Почему ты сегодня дома? Разве Нарышкин не пригласил тебя в общество низких девиц? Я велю подать карету – ты мечтаешь сесть за карты! Мне не нужно никаких жертв!

Ее энергия теперь искала выход в неуемном высмеивании всех и вся, а порой случались истерики. Свое положение Рибас называл осадным, и когда оставался ночевать в корпусе, наутро Настя частенько являлась в его покои, подозрительно щурилась и, не обнаружив следов ночных вакханалий, принималась с удвоенной энергией язвить.

Генерал Пурпур при встрече в корпусе сказал Рибасу:

– А вы знаете, что наш фехтовальщик Кумачино был найден убитым на Васильевском? При нем нашли два пистолета. Он, видно, отстреливался.

– Его невесте в Вологодскую губернию сообщили?

– Не нашли. Там нет невест-итальянок. Темная история.

Рибас не спешил навестить Сильвану, но в великий пост, когда он ехал с Алексеем в санях в корпус, возле Исакиевского моста увидел ее. Беличья шуба и муфта женщины были запорошены снегом – видно, она долго дожидалась его. Рибас спрыгнул с саней и велел Алексею ехать дальше без него.

– Как ты узнала, что я вернулся? – спросил он.

– Брат сказал.

– Вот как!

– После твоего отъезда они собирались, говорили о тебе.

– Кто же это – они? И что говорили?

– Итальянцы, сеньоры. Они говорили, что ты за что-то должен поплатиться.

Рибас задумался. И предложил:

– Невзначай скажи Руджеро, что ты со мной виделась. Но у меня совершенно нет времени. Я скоро снова уезжаю.

Он проводил Сильвану до извозчика и пошел через Неву по мосту, продуваемому ветром со снегом. «Конечно, смерть Кумачино они связали со мной, – думал он. – Наивно полагать, что они оставят меня в покое. Но открыто обвинить Руджеро в соглядатайстве нельзя. Нет доказательств. Да и быть замешанным в такой истории – чересчур опасно. Найдется немало охотников меня же и обвинить во всем».

Когда Рибас был в армии, Екатерина встречалась с австрийским императором Иосифом II в Могилеве, он тайно приезжал в Петербург под именем графа Фалькенштейна. Высокая политика вершилась, пока новоселицкий полковник выкраивал деньги на драгунские шляпы. Заручившись поддержкой Иосифа, Екатерина, по настоянию Потемкина, отказалась от подготовки Персидского похода. Потемкин лелеял мысль о присоединении Тавриды и Кубани к империи. Об этом Рибас знал из разговоров в Эрмитаже, и, верно, сподручные Руджеро дорого бы заплатили за такие сведения.

Уже семь лет Россия не вела изнурительной войны. И, как следствие, дворянство обуяла страсть к заграничным путешествиям. Но не для всех они заканчивались благополучно. В Лозанне от чахотки умерла двадцатилетняя жена бывшего фаворита Григория Орлова Екатерина Зиновьева. Конечно же, в салонах заговорили об отравлении, самоубийстве, удушении. Один Григорий Орлов был неутешен, вернулся в Петербург, где пошли сплетни, что самый вероятный отец Алексея Бобринского часто закрывается в своей спальне, глотает бриллианты и сходит с ума.

Во время очередного обеда у Бецкого, когда обсуждали странности парижской моды и разные способы рвать зубы в российских деревнях, Иван Иванович объявил:

– Я получил двадцать пять тысяч и начинаю строить каменный забор вокруг сада кадетского корпуса.

Эта новость дала обильную пищу беседе, ибо архитектор Фельтен как раз возводил многими осуждаемую решетку вокруг Летнего сада. Но тут из дворца вернулась Настя и рассказала о новости поважней:

– Императрица решила отпустить Павла в заграничное путешествие.

Все были поражены.

– Она не отпустила его на войну с турками. Он просился в Новороссию, в Тавриду… – сомневался Миних. – А теперь – за пределы империи? Уж кто будет рад, так это прусский император, кумир Павла.

– А Пруссию и Берлин императрица исключила из его вояжа, – сказала Настя, и Рибас понял, что это связано с концом панинской политики, ориентировавшейся на Пруссию. Настя продолжала: – Он поедет через Псков, Могилев на Вену, через Польшу. Уж курьеров по всему пути отправили.

– А кто в его свите? – спросил Алеша.

– Назначены Салтыков с женой, Юсупов и Куракин. Священник Самборский, – отвечала Настя и, посмотрев на мужа, не преминула съязвить: – Императрица могла бы назначить в свиту и кое-кого из полковников, если бы они осторожнее вели себя с татарками в Тавриде.

Рибас молчал, ибо теперь ревность жены имела под собой почву. Как-то офицеры-французы, состоящие в русской службе, пригласили его в салон певицы Аннет Давиа – женщины незамужней, образованной и очаровательной настолько, что кавалеры звали ее Ми-ми, и это означало: милейшая-милейшая Давиа. Роман с хозяйкой салона начался с ничего не значащих любезностей, но не замедлил вспыхнуть так, что о нем заговорили. Заговорили с завистью. Соперниками Рибаса были и камергеры, и лейб-гвардейцы, и сановный Бибиков, и обер-шталмейстер Нарышкин. Господин полковник беспечно вверил себя Купидону, забыв об узах Гименея. Страсть Аннет была настолько сильна, что она, не выдерживая и краткой разлуки, тайно приезжала к любовнику в корпус, и Рибасу представлялась возможность забыться от мнимых неудач в честолюбивых помыслах и от буднично-затрапезной, а порой и тяжелой атмосферы в доме на Дворцовой.

Как-то, заглянув в комнаты своего воспитанника и успокоив кинувшегося на грудь борзого пса Анзора, Рибас нашел Алексея Бобринского в слезах.

– В чем дело, мой друг?

Вместо ответа кадет старшего пятого возраста протянул Рибасу бумагу с императорским вензелем в углу. На листе цветной тушью был изображен неведомый Рибасу родовой герб.

– Великолепно. Кому он принадлежит? – спросил Рибас у воспитанника, – и тот протянул ему письмо:

– Прочтите!

Алексей не обращал внимания, что Анзор треплет зеленый мундир брошенный на постель. Взглянув на письмо, Рибас узнал почерк Екатерины. Она писала: «Алексей Григорьевич! Сим письмом дозволяю употреблять присланный герб, который я вам и потомству вашему жалую». Причина слез выяснилась – кадет плакал от благодарности.

В гербе Алексея без труда угадывались части Ангальтского герба матери: красная городская стена с идущим по ней медведем в золотой короне, двуглавый орел посередине и надпись: «Богу слава, жизнь тебе».

– Я сегодня получил еще пять писем, – сказал Бобринский, отгоняя Анзора, принявшегося лизать его лосины.

– От кого, если не секрет?

– От ее величества, – сказал сын о матери, а мать в письме обращалась к сыну: «Алексей Григорьевич!» – и вот, что она писала: «Известно мне, мать ваша была угнетаема разными неприязнями и сильными неприятностями, по тогдашним смутным обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 числа апреля 1762 года…» Не затуманились ли и глаза матери, когда она писала: «Как вы мне вверены были, то я старалась вам дать приличное вашему состоянию воспитание…» Далее она сообщала, что при выпуске из корпуса Алексей сможет получать проценты со своих многотысячных сумм, положенных в банк Воспитательного дома, а через десять лет станет распоряжаться и всем состоянием.

Конечно, Рибас понимал, что откровенность Алеши вызвана минутой, в которую он его застал. Находясь в корпусе на особом положении, он не имел настоящих друзей или юношеских привязанностей. Да он и не искал их. Мальчишеское обожание Рибаса давно кончилось. Господин полковник теперь был при нем всего лишь сопровождающим при выездах из корпуса. Кадет давно уж знал, кто его мать, стал еще более скрытен, подозрителен, да и общение с ханжой-Лехнером не прошло даром.

В этот же день Рибас получил письмо, написанное по-итальянски. Неизвестный просил о встрече в заведении «Берлин» на Невском перспективе рядом с домом купца Озерникова в два пополудни в следующую среду. Не видя причин для отказа, переговорив с негоциантом Бертолотти, заинтригованный Рибас явился к назначенному времени. Зал заведения «Берлин» оказался обставленным добротной мебелью. Над каждым столом висели тяжелые балдахины-шторы, создающие уединенность для тех, кто пришел сюда заключить сделку или обсудить деловые предложения. Аккуратный господин лет сорока в синем кафтане, обшитым серебряным гарусом, встал из-за стола и представился:

– Сеньор Августо, с вашего разрешения.

Сеньор был не только любезен, но еще и смотрел на визави с неподдельным участием и даже печалью, которая объяснилась, когда он сказал:

– Ах, я так сочувствую вам, что вы попали в весьма скверную историю. Более того, я почел бы за счастье для себя помочь вам. Дело – пустяк. Но для вас оно очень важно. Я совершенно случайно стал обладателем бумаг небезызвестного вам покойного Кумачино. В них довольно часто встречается ваше имя.

– В какой связи?

– Он записывал все новости, сведения, которые вы рассказывали ему. Они касаются дипломатии, политики, и многие не подлежат огласке. Попади они не в мои руки, вам это могло бы весьма повредить.

– Сколько же вы за них хотите? – улыбнулся Рибас, ясно поняв, кто перед ним.

– Только из чувства глубокого уважения к вам, сочувствия к соплеменнику – десять тысяч.

– Для меня это слишком большая сумма, – сразу же ответил Рибас, а его собеседник сделал вид, что задумался, и сказал то, что он давно обдумал:

– Я – коммерсант. И я с удовольствием верну вам бумаги Кумачино без всякой выплаты. Но коммерсанту так порой необходимо знать немного больше, чем знают все.

Как истый игрок Рибас вел своего партнера к сюр-купу – перебивке старшей картой, но при этом дружелюбно спросил:

– Другими словами, вы хотите занять место Кумачино?

– О, нет! – испугался или сделал вид сеньор Августе – Нет!

Рибас с радостью успокоил его:

– Простите, ну конечно же, Кумачино покойник. Я не имел в виду, чтобы и вы последовали его примеру. Напротив. Очевидно, вы хотели бы встречаться со мной и я бы вам рассказывал немного больше, чем знают все.

– Мы итальянцы. Мы должны помогать друг другу.

– О, это святой долг! – воскликнул Рибас. – Но, может быть, за свежие новости, за очень важные сведения вы могли бы мне и приплачивать?

– Конечно. В разумных пределах.

Пришла пора положить старшую карту. Но не только старшую, но и не существующую в природе. Теперь Рибас смотрел на сеньора с участием и печалью.

– Действительно, Кумачино кое-что узнал от моего воспитанника, – сказал он. – А в своих бумагах ввел вас в заблуждение, утверждая, что сведения получил от меня. Я не хочу говорить о покойнике плохо. Но у него, видно, были свои цели. Однако, вот беда: я его застал именно в тот момент, когда он получал эти сведения. Мой воспитанник человек чести и всегда это подтвердит. Со своей стороны я вызвал Кумачино к себе, чтобы арестовать его. – Рибас выдержал паузу. – Но вы знаете, почему я этого не сделал? Кумачино, чтобы не быть арестованным, сообщил мне имена людей, которых так интересовали эти сведения.

– Вряд ли он был искренен, – усомнился сеньор Августо.

– Возможно, – мягко улыбнулся Рибас. – Но вот досада! В этом списке я нашел ваше имя!

Сеньор в ответ сам полез в силки:

– Быть не может! Мое?!

– Да, сеньор Джачинто Верри. Ваше.

О, теперь это был совсем другой человек. Растерянность, злость, испуг, оторопь – все это читалось на его лице.

– Я думаю, – сказал Рибас на прощанье, – что вы больше никогда не обратитесь ко мне с подобными предложениями. Я советую вам оставить Петербург.

Возвращаясь в корпус, он проклинал свое бессилие: «Этот аккуратный сеньор не задумается и в следующий раз выстрелит в меня. Но я не могу поступить с ним просто: сдать властям. Что будет с братьями в Неаполе? Кто выручит меня здесь, если возникнут подозрения в мой адрес? А они возникнут – для этого охотники найдутся». Но свою игру с Джачинто Верри он вспоминал не без удовольствия. Он начал ее весьма просто: попросил негоцианта Бертолотти, который был ему обязан поставками вин ко двору, посетить заведение «Берлин» с часу до двух пополудни и присмотреться к итальянцам, которые будут там находиться. Бертолотти знал многих, если не всех, и когда Рибас входил в заведение, негоциант успел шепнуть: «Джачинто Верри, дворянин из Неаполя. Приехал недавно. Других итальянцев нет».

Наследник Павел с женой Марией Федоровной отправился в свой вояж. Прощаясь с детьми, Мария Федоровна трижды падала в обморок, и в карету ее отвели фрейлины. Павел пестовал свою мнительность и до самого Васильково на границе с Польшей плохо спал. Он ждал самых разнообразных бед вплоть до очередной попытки его отравить. Вместо этого Екатерина прислала графу Северному, под этим именем Павел ехал за кордон, письмо, в котором предлагала вернуться. Но на польской границе графа Северного уже встречал король Станислав-Август.

Рибас не мог предположить, что отъезд Павла, роман с восхитительной Давиа, сплетни и зависть скоро отзовутся на его судьбе. В один из вечеров в салоне Давиа играли нанятые музыканты и собирались гости. Мими просила Рибаса быть за хозяина и принимать гостей. Прибыл сановный Бибиков, Офицеры отстегивали в прихожей шпаги. Лев Нарышкин явился на бал с прислугой, которая внесла его в зал. Обер-шталмейстер сверкая бриллиантами на лентах шитого золотом кафтана, кричал что-то несвязное, лез ко всем целоваться и спорил на свой бриллиантовый эполет, что станцует любой танец на одной ноге.