Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

– В Николаеве я был на четырех бригантинах, – сурово сказал толстяк. – Они никуда не годятся.

– Особенно бригантина «Дмитрий», – кивнул Рибас. – И бригантина «Павел». Помните, я об этом же говорил вам, когда принимал флот от вас.

В щекотливое положение попал контр-адмирал Пустошкин: он явно хотел выслужиться перед новым императором, однако, совсем недавно приложил собственную длань к приведению судов в плачевное состояние – об этом могло стать известно в Петербурге. В конце концов, он подписал ведомость судов, принял флот, но обосновавшись в офицерском доме, закрипел пером: «Державному Великому Государю императору Павлу Петровичу Самодержцу Всероссийскому всеподданнейший рапорт…» И задумался.

Тем временем Рибаса посетили два визитера: молдавский князь Иван Контакузино и Марк Портарий.

– К Пустошкину с утра купцы валом валят, – сообщил Портарий. – На вас, адмирал все грехи списывают. Одному не доплатил, у другого отобрал, третьему дал с избытком.

– Пустое, – ответил Рибас. – Партикулярные дела в ведении магистрата.

– Это так, да теперь не так! Подполковник недоплатил, Кирьяков выпорол, кто-то украл, а виноваты вы.

– Это обыкновенно, – согласился Рибас. – Я жду вызова в Петербург. Там и буду объясняться.

– Я в конце месяца еду в свои имения на Буг, – сказал князь Иван. – Прошу разделить со мной место в карете.

– Благодарю.

А Пустошкин скрипел пером не один день, составляя черновичок, черкал, переписывал донесение Павлу I, оставался недоволен, хотя пунктов было много:

«Первое. Магазины, в коих хранятся Адмиралтейские материалы, припасы, карантинное строение, соляные амбары, госпитали, служительские и офицерские флигели так же у крепостного строения одежда сооружены из пиленого обыкновенного здешнего камня… Камни кладено на худой глине…

Второе. В укреплениях – в Егорьевском бастионе во всю толщину бруствера трещина…

Третье. Военная гавань, жете, продлен от берега на 200 сажен шириною шесть, забучен и укреплен контр-форсными сваями… явного повреждения на нем не видно… Под защитой сей плотины стоит часть гребного флота…

Четвертое. Купеческий мол 91 сажен от берега… забучен, сверху покрыт досками… На большой жете сваи набиты на 83 сажени…

Пятое. Две пристани для мелких гребных судов работою окончены…

Шестое. Набережная имеет 850 сажен, но не закончена и в некоторых местах от волн повреждена».

Досадывал Павел Васильевич: хоть и выискивал он недостатки тщательно, а по его бумагам выходило, что адмирал Рибас слишком много успел за эти три года, начав на пустом месте! К тому же советник Иван Люрер проводил хозяйственное рассмотрение Одессы и насчитал в городе 3158 душ, два кирпичных завода, один известной, 404 холостых и семейных казаков, 224 души иностранных наций и много чего еще…

Приводила в недоумение Пустошкина и личная переписка с императором. С одной стороны, Павел приказывал коротко: «Повелеваем начатое строительство Одесской гавани приводить к окончанию», а с другой объявлял: «комиссию строения южных крепостей и Одесского порта упразднить, самые же строения остановить…» Как же приводить строительство к окончанию, если строения надо упразднить, остановить?… Пустошкин пошел советоваться с вице-адмиралом де Рибасом, и тот сказал:

– Я думаю, что император решил мудро.

– Да! Конечно! Но…

– Одесса, как птица Феникс, будет рождаться, но не из пепла, а вообще из ничего, сама собою, – так ответил растерянному Пустошкину вице-адмирал.

У него осталась одна мифическая должность – шеф гренадерского Приморского полка. Вызов в столицу подписал новый генерал-прокурор Куракин. Рибас простился с братьями, Лизой, друзьями. Городу поклонов не отвешивал, сел в коляску князя Ивана и уехал через Очаковский кордон.

13. Путь к заговору
1797–1799

У Петербургской заставы карету Рибаса остановили. Раньше, завидев богатый экипаж, шитый золотом кафтан, мельком взглянув на подорожную, офицер лишь таращил глаза, а солдаты брали на караул – проезжай, господин любезный! Теперь подлетел в куцой епанче, вконец замерзший на февральском морозище капитан, бесцеремонно распахнул дверцы:

– Положено выходить! – Взвизгнул так, что треуголку чуть было не потерял. Адмирал ни слова не говоря вышел, и снова визг:

– В шубах офицерам в Петербург запрещено!

Рибас спросил миролюбиво:

– Замерз, капитан? Как же без шубы в такой мороз? Водкой спасаетесь?

– Приказано носить фуфайки под камзолом. А камзолы на меху.

– Выпьешь водки?

– Прошу подорожную! Почему в карете? Офицерам запрещено ездить в закрытых экипажах. Только в санях, верхом или на дрожках!

Придирчиво изучив подорожную, отдал ее адмиралу:

– Проезжайте. Вам можно.

– Загляни в карету.

Рибас сел – капитан заглянул, молча схватил чарку, выпил, выругался: «Пропади все пропадом! – Захлопнул дверцу. – Пошел!»

Еще был светлый вечер, когда адмирал въехал в столицу. Но где же извозчики, десятки саней, ярые скачки по Невскому? Где торговцы, сбитеньщики, где карусели на площадях, где петербургский, единственный в своем роде, уличный гомон? Нет ничего. Вымерли улицы. Одни только рогатки да полосатые будки, истуканы-часовые да фонарщики со стремянками.

Обычно, когда поклажу вносили в дом, он тут же болтал с Настей о новостях. На этот раз жена тихо сказала:

– Бог мой, ты не арестован.

Они уединились на ее половине, и говорила только Настя, говорила сбивчиво, перескакивая с одного на другое.

– Павел хочет опорочить все, что было до него. Ни в чем нельзя найти смысл. Он позвал к себе Репнина, подвел к окну и заявил: «Фельдмаршал, видите внизу гвардию? Там четыреста человек. Стоит мне сказать слово – все будут фельдмаршалами!» Когда к нему входят, то каждый должен упасть на колено и целовать ему руку. Если он не слышит стук колена и не чувствует поцелуя – высылает из Петербурга. После обеда крестит новорожденных солдат. Репнина с отрядом послал в Вологодскую губернию – усмирять чернь. Она взбунтовалась, когда он разрешил крестьянам жаловаться на господ. После смерти императрицы он вызвал из деревни Андрея Гудовича, бывшего адъютанта Петра III, рыдал, выспрашивал: «Жив ли мой отец?» Потом плакал перед польским королем, целовал ему руки и просил признаться: не он ли его отец? Освободил бунтовщика Костюшко, поселил рядом с нами в мраморном дворце, подарил ему тысячу душ. Но тот взял деньгами шестьдесят тысяч и укатил в Париж. Гроб с телом императрицы месяц стоял в бальной зале, там построили ротонду. Кавалергарды плакали… А второго декабря… место, где похоронен Петр III указал монах. Разрыли землю, останки императора установили по сапогу. Бросили сапог и кости в роскошный гроб. – Настя перекрестилась, перевела дух и продолжала: – Привезли его во дворец и поставили рядом с усопшей императрицей. Но кого Павел поставил нести корону за останками Петра III? Алексея Орлова-Чесменского! Убийцу того, за чьим прахом он шел! У него ноги отнялись во время похорон, но в Лейпциг он потом сумел сбежать. Боже, а как хоронили!.. Сынок то ли пьян был, то ли дурачился. Шли по льду, по Неве, к Петровской крепости. Народу за гробами на две версты. А Павел возьмет и отстанет от гробов шагов на тридцать, а потом к ним бегом, и вся процессия за ним бегом!.. Запретили фраки. Почему-то возненавидел круглые шляпы и панталоны. Теперь их повсюду перешивают. У нас из Летнего сада гуляющие от полиции прятались. Моя портниха им круглые шляпы переделывала на треуголки булавками. Если он видит завязки на башмаках – сам рвет. Велит носить пряжки. На лоб волосы зачесывать – упаси бог, только назад. Запретил муфты. Гудовичам дал графское достоинство. Твоего матроса, сержанта Колпашникова, что в доме помогал по хозяйству, разжаловал. Урод Аракчеев теперь генерал-майор. Безмозглый Куракин – генерал-прокурор. Масона Новикова Павел выпустил из Шлиссельбургской крепости. Надзор за масонами снял, но ложи их не разрешает. Сшил себе нищенский мундир за двадцать два рубля. Злобен до ослепления. Запретил даже многие слова. Теперь нельзя говорить «стража» – только «караул». Не «гражданин», а «житель». Не вздумай сказать при нем «отечество» – только «государство»!.. А все от чего? – спросила Настя в заключении этой суматошной тирады. – А от того, что удален лекарь Фрейгани, и некому, как при Екатерине, в каждое новолуние давать Павлу слабительное.

Настя замолчала лишь на несколько мгновений, выглянула в коридор, сказала служанке, что вьюшка печи дымит, а потом адмирал снова слушал ее голосок, вещающий, что под Москвой, в Быково, опять объявился живой Петр III, оказавшийся самозванцем Семеном Петраковым, что после зоревой пушки в девять вечера на улицу нельзя выходить никому, кроме лекарей и повивальных бабок.

Но теперь он слушал ее рассеянно, раздумывая о том, что некоторые повеления Павла направлены против французов, а Алехо Орлова он заставил идти за гробом Петра III, верно, потому, что наивно хотел пресечь слухи, что Петр III не его отец: уж если Орлов идет за гробом – значит, отец: уж Орлов-то знает! Запрет шуб, дорогих мундиров, карет был на руку офицерам, которые жили в долг, лишь бы иметь роскошную экипировку и выезд. Адмирал выжидал, хотел спросить жену о Платоне Зубове, но вдруг услыхал имя Бобринского и переспросил:

– Что? Алексей в Петербурге?

– Павел сразу его призвал! Ведь если разобраться, Алеша ему – брат по матери. Я думаю, Павел в этом уверен. Иначе, зачем он вызвал Алешу с сыном из Ревеля? Да-да, у Алексея растет сын, и Павел возвел их в графское достоинство, дал земли. Назначил Алексея шефом конногвардейского эскадрона и подарил дом неподалеку от нас, рядом с Воспитательным.

Перед глазами адмирала мелькнул восьмилетний Алеша в Лейпциге, тринадцатилетний кадет в голубом кафтанчике, двадцатилетний поручик-выпускник, уезжающий в путешествие и прощающийся со своим воспитателем подполковником де Рибасом навсегда…

– Теперь Павел разрешил ему приходить во дворец к обеду в любой день, – продолжала Настя. – Но тебя, верно, в первую очередь интересуют Зубовы, – спохватилась она.

– Ты поразительно догадлива.

Он узнал, что Платон в день смерти Екатерины едва не лишился рассудка. Но, скорее, это была крайняя степень растерянности, когда вчерашнему всевластному барину никто в Зимнем не подал стакана воды. Платок распространял слух, что это он, а не граф Безбородко передал Павлу секретные бумаги Екатерины об отрешении сына от престола и заключении его в замке Лоде. Престол предназначался сыну Павла – Александру. Но он, по поручению отца, лишь просмотрел бумаги самого Зубова и не нашел в них ничего предосудительного. Платон так оплакивал императрицу-покровительницу, что Павел смягчился, оставил его при всех должностях и вернул трость – отличительный знак генерал-адъютанта при дворе.

Однако, Платону надо было где-то жить. Он поселился у сестры Ольги. Его секретаря Грибовского за жульничество Павел посадил в крепость. Другого секретаря, Андрея Альтестия, который взял участок в Одессе, но, прослышав о смерти Екатерины, прикатил в Петербург, Павел выслал в Киев, где тот был заключен в тюрьму за то, что в одной из своих усадеб поселил для работ служилых солдат.

Ко дню рождения Зубова 15 ноября Павел купил Платону дом за сто тысяч, отделал, как дворец, подарил серебряную и золотую посуду. Неутешный и растроганный бывший фаворит даже упал, когда встречал у себя Павла с женой Марией Федоровной к вечернему чаю. Павел пил шампанское, бил бокалы, а жене приказывал: «Наливай! У Платона теперь хозяйки нет!»

Дочери приехали из Смольного обнять отца. Старшей, Софье, на следующий год предстоял выпускной бал, будущее ее было неясным, но мать уже устраивала для Софьи салон, выписывала мебель Дагера.

Адмирал уведомил двор и Адмиралтейство о своем приезде и рассчитывал отдохнуть неделю-другую, осмотреться. Платона Зубова он в Петербурге не застал – бывший фаворит был отпущен за границу на два года. Рибясов расчет на отдых не оправдался: на следующий же день его вызвали в Зимний. Настя всполошилась, вызвала Виктора Сулина на совет, испуганно смотрела на мужа, а между тем говорила:

– Ты двадцать лет в службе! Тебе полагается новый чин и орден. А я провожаю тебя, как на плаху.

«Не ехать и послать прошение об отставке? – думал адмирал. – В расцвете карьеры? Глупо. Но и быть зависимым от прихоти Павла несносно. Как сохранить достоинство и быть свободным от наветов?»

Он раскрыл секретер и из потайного ящичка достал давно туда положенный и забытый розовый конверт. «Итак, настало время документу, который находится у меня вот уже четырнадцать лет – документу Скрепи, – решил он. – Пришла пора вручить его Павлу-императору. Конечно, бумаги Скрепи теперь уже не имеют прежней цены, но Павел должен понять, каково было тогдашнему полковнику Рибасу не исполнить поручение Екатерины и не передать ей документ, порочащий его, Павла». Скрепи в своем документе пересказывал письмо, в котором говорилось, что Павел ни в грош не ставит мать-императрицу и ее присных. Леопольд писал брату Иосифу, что Павел готов на крайние меры, лишь бы занять престол и высечь ненавистного Потемкина. Да, покажи Рибас этот документ в те годы Екатерине… отрешение Павла от трона из тайного могло стать явным.

В одиночестве, ожидая во дворце вызова в приемную Павла, Рибас гадал: кто его примет? В дальнем конце зала он увидел быстро идущего и не желающего не замечать никого давнего средиземноморского знакомца Григория Кушелева, ставшего генерал-адъютантом императора.

– Поздравляю, Григорий Григорьевич, – громко сказал адмирал.

Кушелев словно споткнулся и резко повернулся на голос.

– Здравствуйте. Вы с чем меня поздравлять изволите? С адъютанством? Поздновато.

– Нет, наслышан, что книга ваша «Рассуждение о морских сигналах» скоро появится у книготорговцев. Поздравляю.

– Благодарю, – кивнул генерал-адъютант, но все-таки поторопился уйти: знает, что судьба Рибаса еще не решена. Осторожен, хотя раньше всегда был дружески приветлив. О его книге Рибас узнал утром от Настиного книгопродавца. И кстати пришлось.

О чем-то разговаривая, мимо распахнутой двери в коридор прошли Кутайсов и Аракчеев. Последний показался адмиралу не таким уж уродцем, как о нем говорили, но при не отнюдь не блестящей внешности длинношеий человечек с высохшим лицом был для императора желанным гатчинцем и делал карьеру. Иван Кутайсов выглядел рядом с ним восточным муфтием, и Рибас вспомнил рассказ Головатого о том, как еще в 1769 году казаки посылали в Петербург подарки – детей татар и турок. Среди них был и теперешний Кутайсов, захваченный ребенком ватагой Семена Галицкого под Хаджибеем. Павел его крестил, назвал Иваном Павловичем, сделал лакеем, учил французскому и порол. В ответ Кутайсов искусно брил наследника. А теперь был пожалован гардеробмейстером и, верно, подает императору опушенный песцами долматик…

Два напудренных гвардейца с палашами, в коротких кафтанах с красными отворотами не шелохнулись у дверей, когда одна створка открылась и некто незнакомый и невзрачный объявил: «Вице-адмирал де Рибас».

Генерал-прокурор Алексей Куракин сидел не в кресле, а на торце стола, боком к вошедшему, ничем не выказывая ни малейшего интереса к нему. Он просматривал бумаги. А ведь когда Екатерина выслала его из Петербурга, он заискивал даже перед Настей. Теперь его власть и воля, а братец Александр, сподвижник игрищ и забав молодого Павла, не допустивший его дуэли в Неаполе с Разумовским, нынче вице-концлер!

– У вас, адмирал, долг по Одесской крепости, – вяло сказал Куракин.

– Тысяча триста девяносто два рубля, – назвал сумму Рибас.

– Только?

– У других долги не в пример больше. По Кинбурнской – двадцать семь тысяч. По Фанагории – десять.

– А вот купцы жалуются. Вы им около сорока тысяч должны.

– Тридцать восемь тысяч триста девяносто два рубля семьдесят девять копеек. Но не я лично, а экспедиция одесских строений.

– Кого же судить, если суд учинять? Экспедицию?

– Деньги подлежат выплате из сумм на этот год.

– Сколько же на этот год Одессе надобно?

– По ведомости, учиненной от господина инженера-бригадира де Волана и утвержденной Военной Коллегией и Адмиралтейством на Большой жетэ, набережную, на камень, известь, доски, болты, скобы и прочие материалы положено от казны иметь двести шестьдесят три тысячи рублей.

Вдруг из соседней комнаты раздался вопль:

– Тысячи! Сотни тысяч! Всех под суд! – Послышался звон разбитого стекла, Куракин метнулся в соседнюю комнату, откуда из-за неприкрытой двери слышался крик Павла. Через мгновение он сам появился в проеме инкрустированных золотом дверей с осколком зеркала в руке, готовый грохнуть этим осколком об пол. Парик императора съехал на левое ухо, зеленый кафтан был расстегнут. При крупной голове мелкие черты лица поражали застывшими глазами навыкате и чухонским носом. Нет, в таких ситуациях слова излишни – адмирал преклонил колено, но не подскочил перед этим ближе к императору, чтобы поцеловать ему руку. Наоборот, протянул в его сторону свою руку, в которой он держал четки с эмалированным мальтийским крестом. Император откинул голову назад, удивился.

Этому мгновению замешательства Рибас был обязан двум людям – покойному Бецкому и Виктору Сулину. Бецкий в свое время способствовал награждению когда-то ничтожной, а теперь неслыханно возросшей в значении наградой. А Виктор, которого Рибас просил дать совет, поведал, что император не только интересуется делами мальтийского ордена, но и составил с иоаннитами конвенцию, разрешил учредить в России Великое Приорство.

– Что это значит? – спросил Павел Петрович.

– В Вашем лице я приветствую покровителя Ордена Иоаннитов, крест которого пожаловал мне Великий магистр Роган восемнадцать лет назад.

– Роган?

– Да, Ваше Преимущество, – ответил Рибас на мальтийский манер. – Мне есть что сказать Вам, если Вы милостиво согласитесь остаться со мной наедине.

Тайны, секреты Павел любил до страсти. Он сделал знак Куракину, и тот вышел, затворив за собой двери. Осколок зеркала император положил па стол и сказал:

– Я не знал, что вы награждены этим почетным крестом. И так давно. Говорите.

– Ваше величество… легко проверить, что на строительство Одессы прежнее правительство утвердило сумму в два миллиона без малого. Но на пять лет. Все расходы легко проверить. Что же касается долга – он переходит к оплате из сумм этого года. Дело обыкновенное.

– Это все? – разочарованно сказал и зло взглянул государь.

– Разве я осмелился бы остаться с Вами наедине, чтобы только объяснить по каким в сущности пустякам могу пострадать? О, нет. – Рибас достал из кармана кафтана розовый конверт. Павел впился в него взглядом. Рибас продолжил: – В тысяча семьсот восемьдесят втором году, когда вы изволили заканчивать свое заграничное путешествие, я получил тайное распоряжение покойной императрицы отправиться по вашим следам. С единственной целью: доставить в Петербург доказательства вашего неприятия тогдашней политики двора, императрицы и ее окружения. И я привез эти доказательства е столицу.

Он намеренно замолчал, ожидая вопросов.

– Ну-ну, и что же?

– Вот эти доказательства! – Рибас протянул Павлу конверт. – Я не передал их императрице.

Павел взял конверт, достал документ Скрепи и стал читать, впрочем, без особого интереса. И в самом деле: что этот документ ему теперь! Ему, императору! Но, видимо, дойдя до строк, в которых он обещал выпороть Потемкина, Павел одобрительно кивнул, заулыбался, взглянул на Рибаса и сказал благожелательно:

– Отменно. Вы свободны адмирал. О дальнейшем вас известят.

Итак, первый шаг был удачен, но когда Рибас вернулся домой, Настя спросила:

– Пригодилось ли свидетельство, которое я отправила во дворец?

– Какое свидетельство?

– О том, что ты награжден мальтийским крестом.

– Что?! Ты отправила его? Кто его затребовал?!

– Посыльный сказал, что ты просишь прислать документы на крест во дворец.

Адмирал лишился дара речи. Потом долго и подробно расспрашивал жену о посыльном, но так ничего не установил. Происшедшее означало одно: затевается новая пакость. Но кто ее автор? Не приложил ли здесь руку Джачинто Верри? И Рибас отправился к Сильване.

Кондитерская «Болонья», судя по всему, процветала. Обрадованная Сильвана пальчиком указала па столик у окна, а потом присела рядом.

– Господи, как я рада тебя видеть, – вспоминая далекую и восхитительную ночь в пизанском палаццо Алехо Орлова, женщина зарделась румянцем. Рибас спросил ее о брате Руджеро.

– Он вернулся в Италию, – сказала Сильвана и пояснила: – Здешний климат не для него. Так что все его дела теперь на мне.

Рибас был так поражен услышанным, что переспросил:

– Все его дела?

– Да. И я справляюсь.

Что стояло за ее словами? Только дела кондитерской? Но, может быть, по-прежнему тут встречаются некоторые лица, чтобы получать, обмениваться и доставлять сведения выгодным адресатам? Какова роль в этом самой Сильваны? Но расспрашивать ее он ни о чем не стал. Лишь рассказал о краже документа на Мальтийский крест в надежде, что Сильвана что-нибудь узнает.

Затем он нанес короткий визит Николаю Зубову. Тот был пьян по случаю рождения сына – внука Суворова и названного в честь деда Александром. Николай, хохоча, рассказывал о брате Платоне:

– Он в Риге изрядно отобедал! Польского короля ждали. Вино прокисало. А тут Платон и отобедал за короля под пушки!

О Суворове сказал, что тот хочет в отставку, но Павел не велит.

Базиль Попов февральским вечером приехал к адмиралу, и вместе с Виктором они сели за ломбер. Выслушав рассказ о свидании с Павлом, Базиль сказал:

– Вашему верному недругу не повезло.

– Мордвинов здесь? – спросил Рибас.

– Вызван. Посажен под домашний арест. К Павлу не допущен.

От заведования императорским кабинетом Базиль был отставлен, но получил чин генерал-поручика с назначением в мануфактур-коллегию. Об обеде Платона Зубова в Риге он сообщил:

– Так оно и было. Платон не только отобедал вместо польского короля, но генерал Пален провожал его до Митавы, как королевскую особу. Платон уехал. А Палену не поздоровилось. Он получил от Павла подлеца и отстранен от войск.

– Впору ему прошение в ящик бросать, – сказал Виктор.

– В ящик? – спросил Рибас.

– Возле подъезда Зимнего император велел установить ящик, в который каждый может опустить жалобу или донос, – пояснил Виктор. – Ключи от сего ящика Пандоры он не доверяет никому.

Рибас развел руками и сказал:

– Пандора только один раз открыла свой ящик из любопытства и выпустила на волю все беды людские. А Павел делает это ежедневно? Он мужественный человек!

– Теперь, вроде, ящик отменили, – рассмеялся Базиль. – В него повадились неприличные письма бросать.

Наконец, прибыл курьер из дворца. Император Павел I предписал вице адмиралу де Рибасу заседать з Петербургской Адмиралтейств коллегии.

Судьба, хоть на какое-то время определилась, и Рибас наутро отправился в карете в недальний путь по Дворцовой набережной к Адмиралтейству. Здесь, над валом со ста пушками каждый день поднимали белый флаг с петербургским гербом – два якоря, поддерживающие скипетр. Адмирал проехал мимо беседки, где горел огонь и грелись разводы караулов, и по мостику через ров подкатил к главному входу, где стояла карета вице-президента коллегии Голенищева-Кутузова, и он сам вылез из нее и приветствовал адмирала:

– Рад-рад. Работы у нас. непочатый край. А Мордвинов-то слыхали? Отправлен в Николаев в прежнем чине. Правда ли, что он там вокруг своего дома батареи пушек поставил?

– Ну, не батареи, а две-три.

– Государь гневался: «Мордвинов от моих курьеров пушками обороняется!»

В плохо натопленном зале заседали кригс-комиссар Иван Баскаков, генерал-контролер Мартын Фондезин, генерал-казначей Лупандин, цехмейстер Алексей Демидов… Обсуждали морские дела империи. Рибасу было положено получить жалование и столовые деньги за январь и февраль, а гренадерский полк, шефом которого он состоял, адмирал передал по команде Пустошкину.

Постепенно Рибас оценил все выгоды своего положения: Черноморское адмиралтейство было подведомственно Петербургскому, и адмирал знал многое из того, что происходило в Одессе после его отъезда. Пустошкин исправно пересылал в Петербург жалобы на адмирала подрядчиков, документы Экспедиции, напомнил о гибели судов в Днепровском лимане в прошлом году, а Мордвинов теперь, спустя год, приказал арестовать спасшихся моряков. Рибас не преминул подать рапорт и вызволил своих бывших подчиненных, объяснив причину гибели судов нещадным штормом.

Ветреным морозным днем все члены Адмиралтейств-коллегий были приглашены с заседания к месту, где когда-то стоял Летний дворец, а теперь играла полковая музыка, и Павел лично взял из груды камня один и положил его в траншею на раствор. Здесь начинался фундамент будущей резиденции нового императора – Михайловский замок. Рослый генерал поклонился Рибасу, и тот с трудом узнал в нем измаильского соратника дюка Эммануила Ришелье.

– Рад видеть вас, – сказал Ришелье по-русски, тщательно выговаривая слова.

– Вы? Поразительно. Какими судьбами?

– Назначен командовать кирасирским полком его величества.

– И граф Ланжерон с вами?

– Нет. Он, как и я, произведен в генерал-майоры, но командует Уфимским полком.

– Прошу вас бывать у меня запросто, – сказал Рибас.

– Благодарю, адмирал. У Румянцева мы последовали вашему совету и изучали этот труднейший язык. Как вам мой русский?

– Чуть больше уверенности – и вакантное место российского Цицерона за вами.

В марте император отбыл в Москву на коронацию, и заседания Адмиралтейства пошли вяло и сделались редки. Из рапортов и ведомостей Рибас знал, что Павел Пустошкин изведал горечь нового устроителя Одессы: то просил прислать «500 плотников на первый случай и 12 кузнецов», а то сообщал, что «Подрядчики забучивания Большого жетэ купец Автономов, а набережной коллежский асессор Дофине не могут заканчивать работы, на кои потребны 2 тысячи рублей».

Удивительно, но 30 марта, после аудиенции у папского нунция, прибывшего в Москву на коронацию, император Павел нашел время и написал в Одессу: «Господин контр-адмирал Пустошкин! Так как Одесский порт по неудобности его не будет отделываться на такой конец, чтобы быть ему военным портом… Большой жетэ, отделенный от прибрежного, отделываться не будет… казенных людей употреблять я не позволяю, а производить оные наймом». Пустошкин, очевидно, хватался за голову: где денег брать?

Из Москвы о коронации ползли разные слухи. Павел отставил от торжеств московского митрополита Платона не за то, что тот был слаб ногами, а за отказ принять орден Андрея Первозванного да еще со словами к государю:

– Я иерей, а не кавалер.

Приветственную речь с чувством произнес в Петровском замке Новгородский митрополит Гавриил. Павел велел разогнать толпу под балконом, осматривал Кремль, гулял в лесах, посещал госпитали и даже справил траур по госпоже Бенкендорф – любимице императрицы. После коронации он так не хотел отдавать корону – чуть не плакал, и процесс разоблачения от царских одежд растянул на часы. В честь коронации раздал сто тысяч крепостных, чины и награды. Старый Рибасов приятель генерал-аншеф Юрий Владимирович Долгоруков стал генералом-губернатором Москвы, о чем по своему обыкновению сказал весело: «Пора этот городок основать».

В один из дождливых летних дней возле Адмиралтейства Рибаса поджидала Сильвана.

– Мне намекнули, – сказала она, – что ваш документ на мальтийский крест в надежных руках.

– Кто намекнул?

– Это сделали через третье лицо.

– Что от меня хотят?

– От вас не ждут ни денег, ни услуг, – ответила Сильвана. – Считают, что вы на это не пойдете, и распорядятся документом, когда придет время.

Интрига могла начаться в любой момент, и адмирал решил обезопасить себя. Приехал к Виктору Сулину на Васильевский, все рассказал, и Виктор в присутствии Рибаса сел за стол писать письмо Рибасу. Он писал, что похититель требует за документ тридцать тысяч, а в противном случае известит прокурора о том, что адмирал самозванно присвоил право носить почетный крест. Рибас тут же написал и ответ воображаемому похитителю, в котором уведомил его, что на грязные сделки не пойдет никогда и что адмиральская шпага способна положить конец бесчестным замыслам.

– Итак, что же дальше? – спросил Виктор, вкладывая письма в конверты.

– В случае моего ареста или обыска эти письма найдут, – ответил Рибас. – И они послужат мне оправданием.

– О, времена! – воскликнул Виктор. – Истину приходится оборонять встречной интригой!

Оба письма адмирал положил в свой секретер на видном месте. И на время забыл о них – явился Базиль Попов и сокрушенно объявил:

– Суворов арестован!

Дело обстояло так. Александр Васильевич написал Павлу, что уезжает в свои кобринские имения и тут же получил отставку. Но вместе с фельдмаршалом из армии пожелали уволиться девятнадцать верных ему офицеров. Тотчас поползли слухи: Суворов хочет взбунтовать войско, восстать и идти на Петербург с армией, чтобы отменить букли и пудру. Нелепость эта обернулась тем, что Репнин нашептал Павлу о письме графа Румянцева, в котором тот, якобы предупреждал, что Суворов готовит бунт. Император повелел Суворова арестовать и сопроводить его в Кончанское.

Рибас написал Суворову сочувственное письмо, но Базиль письмо отобрал, порвал и сказал:

– Арестовывается всякий, кто вознамерился снестись с фельдмаршалом. Его офицеры увезены в тюремный замок Киева.

Кроме того, тотчас, по обыкновению, нашлось много обиженных Суворовым людей. Майор донского казачьего войска обвинил графа в том, что тот присвоил восемь тысяч, отпущенных в полк на продовольствие. Литовский помещик Вельский требовал с Суворова пять тысяч червонцев за разорение его усадьбы в 1794 году. Подал иск на фальдмаршала польский граф Ворцель, а майор Выгановский требовал возместить ущерб за сожженную усадьбу, оцененную в тридцать пять тысяч. Павел назначил следствие. Но некоторые претензии удовлетворял сразу за счет опального графа.

– Он хочет сто разорить, – сказал Рибас.

– Да! – кивнул Базиль. – Но теперь Суворов предупредил: на каждый следующий иск он будет отвечать вызовом па дуэль.

Фельдмаршал жил в Кончанском под надзором, утром и вечером обливался ледяной водой, от заутрени до обедни пел в церкви, ходил без рубашки, одна нога в сапоге, на другой – туфель.

– Не выжил ли он из ума? – качал головой Базиль.

– Напротив! – воскликнул Рибас. – Он знает, что императору докладывают и о том, как он обут, и хоть этим хочет досадить Павлу.

Вернувшись с коронации из Москвы неаполитанский посланник герцог Серракаприола пригласил адмирала к себе, встретил в прихожей и провел в кабинет, где заговорил без обиняков:

– Адмирал, вы человек военный. Подскажите: чем мы можем отсюда, из Петербурга помочь нашему бедному Неаполю?