Текст книги "Де Рибас"

Автор книги: Родион Феденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Рибас познакомился с низкорослым крепким человечком в голубом кафтане. Он сбивчиво объяснял, как польщен, как весьма польщен знакомством, отрекомендовался именем, которое выговорить было невозможно – Прокопий Акинфович, а потом почему-то заговорил об итальянских ссудных кассах, существование которых его приводило в полнейший восторг. Жена его куталась в короткую меховую накидку и пожаловалась, что в Италии зимой холодно. Рядом с ней был восемнадцатилетний красавец граф Андрей Разумовский. От него Рибас узнал, что граф недавно оставил службу в английском флоте, где ничему не научился. Крупный мужчина, капитан англичанин Карл Грейг на это заметил, что нужно приложить немало усилий, чтобы ничему не научиться в Англии. Граф Андрей весело согласился и добавил, что его усилия в этом направлении были просто грандиозны. Витторио пояснил Рибасу, что Грейг давно на русской службе и зовут его теперь Карл Самойлович. Мрачный мужчина, отрекомендовавшийся Петром Кирьяковым, был в диковинном сером кафтане и неуклюже сострил, что если Витторио Сулина здесь называют Витторио, то его самого надо именовать Петруччо, и когда Рибас поинтересовался, что же из этого следует, Кирьяков ответил: «А то следует, что ничего не следует».

Ливорнский негоциант Уго Диац представил свою миниатюрную жену Сибиллу, она была в пышном платье-роброне и разговаривала, стараясь повернуться к собеседнику своим чеканным профилем.

Немного спустя прибыл английский консул сэр Дик, и Рибас убедился, что вовсе не его он вызвал сегодня в консульстве на дуэль. Сэр Дик был узколиц, не умел носить фрак, расспрашивал Рибаса об английском посланнике в Неаполе, которого подпоручик в глаза не видел, но несмотря на это, сэр Дик продолжал расспросы о том, как поживает его коллега, в каких он отношениях с таможней и не было ли у него неприятностей, ибо итальянцы народ вспыльчивый. Жена сэра Дика Джен предстала перед собравшимися в платье а ля фрак, протянула руку Рибасу, неестественно ее вывернув, и подпоручик впервые в жизни целовал даме оттопыренный мизинец.

В светском обществе Джузеппе чувствовал себя, как рыба в воде, а в этом, приятном и простом, некоторое время был центром внимания, когда рассказывал о землетрясении на Сицилии, и Прокопий Акинфович, заизвинявшись, спросил: «Почему, простите мое невежество, неаполитанский цезарь, ах, я стыжусь не знать, почему он носит такой необычный великолепный титул Короля Обеих Сицилии?» И Рибас поведал о Сицилийской вечерне, об анжуйских и арагонских династиях, о том, что цезари Сицилии называли Южную Италию «второй Сицилией», а неаполитанские цезари по традиции называют себя королями обеих Сицилии. Прокопий Акинфович был восхищен такой широтой взглядов и представлений, но Петруччо Кирьяков мрачно изрек:

– Это не титул выходит, а одно недоразумение.

Джузеппе вспыхнул и сказал, что это недоразумение можно выяснить в любое время и – в любом месте. Петруччо пожал плечами, но тут явился князь из рода Долгоруковых – Юрий Владимирович и громогласно объявил, что в Италии водятся сибирские голубые песцы, которых он неудачно преследовал сегодня на охоте. Жена консула Джен сказала, что об этом же ей говорил какой-то германский барон.

– Мюнгаузен! – воскликнул князь. – Я с ним встречался. Он мне рассказывал, как стрелял в оленя косточкой вишни, а потом во лбу оленя выросло вишневое дерево. Эка невидаль. У меня как-то в Новгороде был медведь, я для куража обрядил его в солдатский мундир. А медведь взбесился и убежал от меня в лес.

– Что же здесь необычного? – спросила жена консула.

– Да я потом года через два встретил этого медведя. А он уж был не в солдатском, а в офицерском мундире.

До появления негоцианта Рибас удивился двум вещам. Во-первых, скромнейший, старающийся занимать как можно меньше места, невидный человечек Прокопий Акинфович, по словам Витторио, одолжил русской императрице Екатерине II четыре миллиона на войну с турками. «Тут собрались странные Крезы!»… Во-вторых, князь Долгоруков заявил, что война против Порты без личного его участия не имела бы никакого смысла и что главнокомандующий не принял бы свой пост, если бы он, Юрий Владимирович, не дал согласия прибыть в Италию.

Негоциант и Джика явились к гостям без париков, в блеклых голубых куртках, широких штанах с пуговицами у колен. Алехо был весел. Объявил, что в платье итальянского пейзана его никто не должен узнавать, как неаполитанского короля Фердинанда, и, постукивая грубыми сабо, подошел к жене Уго Диаца Сибилле, взял ее под руку и повел к столу, накрытому в соседнем зале. Антонио Джика пожал руку Рибасу и сказал, что они непременно переговорят обо всем позже.

«Изюминкой» стола был многопудовый кабан, зажаренный целиком. Рибаса поразило отсутствие слуг – в Неаполе такое немыслимо. Гости ухаживали друг за другом, и это подпоручику нравилось. Граф Андрей Разумовский блеснул образованностью, вспомнив, что в Таврии был свой Неаполь, построенный скифским царем Скипуром во времена Митридата, а Рибас в ответ прочитал несколько строк из итальянских поэм о русском цезаре Петре Великом, которые стали модны и не сходили с уст поэтов Италии. Алехо восторженно обхаживал Сибиллу. Ее пышные волосы нависали над лбом гладким колышком, отчего острый профиль напоминал встревоженную птицу, но мужчины стремились ей угодить и Рибас заключил, что Сибилла – пассия Алехо.

Заиграла музыка, появились три женщины из «Тосканского лавра» и музыканты; стало понятно значение пейзанских костюмов Алехо и Антонио Джики – бешеный ритм тарантеллы призвал их к танцу с явившимися дамами. На светских вечерах в Неаполе тарантелла была запрещена как святотатство, но здесь, в атмосфере почти домашней, все казалось Рибасу естественным, и в конце концов гости повскакали из-за стола – фривольный танец кружил головы, а уж когда с хохотом вернулись к столу и усадили за него прибывших дам, Рибас поразился: сословные заковыки никого тут не беспокоили, и он пустился в незамысловатый флирт с молодой женщиной, которую отличил от других еще в «Тосканском лавре», но с ним соперничал Петруччо Кирьяков. Ее звали Сильвана, вдова, сестра хозяина таверны. За поздним вечером Витторио Сулин предложил Рибасу остаться на ночь в палаццо и намекнул, что женщины из таверны наняты до утра. Рибас учил Сильвану танцевать полонез, спросил, где ей отвели комнату, но женщина без смущения сказала, что знает, где остановился он.

Когда возникла общая пауза в разговорах, консул Дик вдруг вспомнил о происшествии, которое случилось днем с его секретарем:

– Представьте, какой-то бешеный итальянец вызвал моего секретаря на дуэль. Ворвался, оскорбил, а потом потребовал сатисфакции.

Рибас подошел к сэру Дику и, твердо чеканя каждое слово, сказал:

– Этот итальянец – я. Ваш секретарь вам солгал.

– Не может быть…

Подпоручик был взбешен такой реакцией консула:

– Вы не верите мне? Значит, вы разделяете то, что я услыхал сегодня от вашего секретаря! А в таком случае…

– Помилуйте, я верю вам! – Поспешил с заверениями консул. – Просто я удивлен, что это именно вы! Простите, но я хочу сказать, что дуэль не состоится – мой секретарь уехал в Геную на неделю.

– Мне придется дождаться его.

– Если он узнает об этом, он никогда не вернется в Ливорно.

Все слушали этот громкой разговор. Негоциант Алехо хмурился. Граф Андрей по-мальчишески выпалил в лицо консула:

– Ваш секретарь трус!

– А я что говорю, – развел руками сэр Дик.

Прокопий Акинфович сразу решил уехать. Следом за ним, никому не сказавшись, Алехо увез Сибиллу любоваться пейзажами Арно. Капитан Карл Самойлович предложил начать карточную дуэль. Женщины ушли. Раздосадованный неожиданным поворотом вечера, Рибас некоторое время наблюдал за игрой, а потом поднялся наверх. Комната была освещена лишь малиновым мерцанием поленьев в камине. Подпоручик зажег от камина свечу, обнаружил на столике фарфоровую чашу, до краев наполненную водой, губку и полотенце. Он разделся и с удовольствием поплескался над чашей. За окном стояла непроглядная темень. В комнате было тепло, да и зима выдалась на редкость мягкой. Поэтому молодой человек, по привычке всех неаполитанцев, обнаженным рухнул в постель и тут же обнаружил, что он не один – теплая рука Сильваны обняла его.

Проснулся он поздним утром от шума и громких быстрых шагов за дверью, оделся, выглянул в окно – у ворот стояло несколько запряженных фур, а по двору сновали солдаты в незнакомой зеленой форме. Схватив свою накидку, Рибас выскочил из комнаты, но спуститься вниз сразу же не удалось: двое солдат стаскивали по лестнице кованый сундук. Действиями их руководил Кирьяков. Он был при шпаге, в зеленом мундире и шляпе, обшитой гарусом.

– В Тоскане война? – спросил Рибас.

– Посторонись! – крикнул зло Петруччо, и солдаты пронесли мимо Рибаса рогожные тюки. У входных дверей Джузеппе столкнулся с Витторио Сулиным, и тот без обиняков спросил:

– Что решили, подпоручик? Главнокомандующий уезжает в Ливорно.

Рибас не был готов к ответу и, чтобы оттянуть решающий момент, сказал:

– Но для поступления в русскую экспедицию мне, верно, нужно разрешение короля.

Витторио сухо кивнул и ушел в дом. Путешественник, как и вчера, был одет в цивильное. Возле ворот стояли двое часовых с ружьями. Капитан Карл Грейг, не обратив никакого внимания на Рибаса, сел в карету и умчался. Солдаты выводили из конюшен строевых лошадей. Кирьяков выбежал за ворота к фурам. Наконец, Рибас догадался: «Очевидно, от меня скрыли, что главнокомандующий живет в этом палаццо». Но ни до него самого, ни до его догадок никому не было дела.

– Подпоручик! – окликнул Рибаса Витторио. – Главнокомандующий ждет вас.

Рибас пошел следом за путешественником. Они вошли во вчерашнюю, заставленную италийскими древностями комнату, несколько мужчин, очевидно, офицеров, расступились перед ним – изумленный Рибас увидел гиганта Алехо. Голубая лента со сверкающей звездой, золотые шнуры эполета, широкое золотое шитье на воротнике…

– Ну что же, подпоручик, – буднично, даже как бы нехотя сказал «негоциант». – Получай разрешение у короля. Успеешь – найдешь меня на «Трех Иерархах».

Рибас понял, что аудиенция закончена, и, по-строевому повернувшись, вышел.

3. Смерти ищете?
1770–1172

Все последующие дни и недели были наполнены ожиданием, неизвестностью, сомнениями и суетой. Разговора начистоту с Антонио Джикой не получилось – вместе с князем Долгоруковым он срочно отбыл на театр военных действий. Рибас написал отцу и получил скорый ответ. Дон Михаил и думать запретил о переходе на русскую службу. Дело было не в согласии короля Фердинанда, который в это время с упоением обставлял свой кабинет охотничьих трофеев. Дело было в обстоятельствах политических: неаполитанский цезарь весьма зависел от испанского и французского двора. Франция вооружала Оттоманскую порту, посылала в Константинополь инструкторов, эмиссаров для обучения военному искусству нерегулярную турецкую армию, противостояла России и Польше. На этом фоне вступление неаполитанского мушкетера в средиземноморскую экспедицию русских под командованием графа Алексея Орлова было из ряда вон выходящим возмутительным шагом.

Официально Алексей Орлов приехал в Италию для лечения на пизанских минеральных водах под фамилией Островов – по названию принадлежавшей ему деревни.

В лейб-гвардии прозвище его было Алехан, поэтому за границей он часто именовал себя Алехо. Русская цезариня снабжала Орлова золотом, полномочиями и бесконечными инструкциями. Черногорцы, греки, албанцы, македонцы, тайно посещавшие Алехо, возвращались в свои страны, и слухи о русской эскадре будоражили умы так, что вырезались турецкие гарнизоны, а население загодя присягало Екатерине II. Но эскадра адмирала Свиридова опоздала к апогею волнений, и ей предстояла тяжелая война без тылов. Конечно, Дон Михаил не входил во все эти обстоятельства и не живописал, какая страшная участь ждет русскую экспедицию и опрометчивого мушкетера, желающего в нее вступить. Он писал о семье, о брате Эммануиле, о его карьере. Намерения Рибаса перечеркивали его будущее.

Однако, зная упрямство своего старшего сына, Дон Михаил переговорил с военным министром Лос Риосом, с тем самым генералом Антонио де Лос Риосом, с которым Дон Михаил еще в 1734 году высадился в Неаполе под знаменами Дон Карлоса. И, как ни странно, Лос Риос дал согласие на вступление подпоручика в русскую службу.

В следующем письме отец благословил сына, но сообщил, что военный министр обусловил свое согласие тем, что Рибас должен был поставлять сведения о намерениях русских неаполитанскому, а значит, и французскому двору. При этом Лос Риос присваивал подпоручику капитанский чин, тонко рассчитывая на ответную благодарность: Екатерина II принимала на свою службу иностранцев с понижением в чине. Так что выходило: даже о честолюбии капитана Рибаса Неаполь проявлял заботу. В конце письма Дон Михаил давал понять, что пришлет разумную сумму денег, какая может понадобиться Джузеппе.

Отвечать пространным письмом новоявленному капитану было недосуг. Он напомнил отцу, что в данное время находится в отпуске и будет пользоваться им по своему усмотрению. Тогда отец написал ему, что хоть Ризелли оправился от раны, но вряд ли дуэль останется без последствий со стороны его клана. Дон Михаил считал, что в Тоскане длинным ножам легко найти Джузеппе, но девятнадцатилетний Рибас беспечно ответил, что страхи отца напрасны, а вступление в русскую службу волонтером в какой-то мере защитит его.

Он переехал в комнату на втором этаже «Тосканского лавра». Сильвана обитала по соседству. Ее муж погиб два года назад во время горного обвала под Мано, она стала совладелицей «Тосканского лавра» вместе со своим братом Руджеро, но дела шли из рук вон, они были на грани разорения, если бы не помощь Островова-Орлова. Правда, Орлов рассчитывал, что взамен хозяин таверны станет его человеком, но Рибас, пожив тут с неделю, понял, что Руджеро – давний римский доносчик. В Италии доносы были обыкновением. Дворянские семьи, считавшие себя приличными, всегда имели под рукой профессиональных ябед.

Ливорно – город порто-франко, и Джузеппе нашел нужных людей в складских магазинах, на бирже, помогал офицерам Орлова закупать большие партии продовольствия, парусины, оснастки, получал комиссионные, и дорожная шкатулка, обитая изнутри зеленым шелком, заметно потяжелела. Но, несмотря на занятость и разъезды, он иногда до синих теней под глазами просиживал за картами, и заветная шкатулка неумолимо обнажала свое шелковистое зеленое дно.

Как-то в начале игры в банк-фараон в обществе ливорнского негоцианта Уго Диаца, лейтенанта Кирьякова и незнакомого штаб-офицера у Рибаса случилась ссора с Петруччо. Лейтенант распорядился, чтобы Сильвана подогрела ему вино, и когда она принесла требуемое, он нарочито раскричался, что вино холодное. Получив более теплое, Кирьяков выплеснул вино под ноги женщине, обрызгал платье и завопил, что это кипяток.

– Вы забываетесь, Петруччо, – с усмешкой сказал Рибас, прекрасно понимая, что отношения его с Сильваной известны Кирьякову, и поэтому добавил: – Я вас проучить могу.

– Только после вот этого! – крикнул лейтенант, и Рибас получил такой удар, что оказался на полу возле камина. Не раздумывая, он выхватил из него горящее полено и ударил им по лицу Кирьякова. Тот взвыл. Присутствующие тут же их развели. Орлов, узнав о происшествии, передал, чтобы этот сумасшедший неаполитанец не показывался ему на глаза, а Петруччо посадил под арест на «Трех Иерархах», где у того постепенно отрастали сожженные брови.

В начале апреля кизиловые рощи окрасили ливорнские холмы нежно-желтым цветом. «Три Иерарха», фрегат «Надежда», мелкие суда, пакетбот с войсками десанта снялись с рейда Ливорно. В каюте, которую он делил с Витторио Сулиным на «Трех Иерархах», Рибас примерял русский мундир. Орлов распорядился офицерам-волонтерам не носить аксельбантов и нагрудных знаков, не позволял в знак офицерского достоинства перепоясываться шарфом серебряной пряжи с пышными кистями. При «возложении» мундира, присутствовал, кроме Витторио, граф Андрей. На дубовой обшивке каюты над постелью Витторио висел портрет женщины, лицо которой портила совсем неизящная линия подбородка. Рибас поинтересовался: что это за дама на портрете и кем она приходится Витторио? Андрей Разумовский расхохотался:

– Она приходится ему императрицей.

Рибас внимательно рассмотрел портрет. Необъятное платье руской цезарини занимало три четверти холста и напоминало походную палатку, расшитую розами. Скипетр императрица держала в опущенной руке так, как будто собиралась им что-то записать. Глаза ее с подчеркнутым вниманием смотрели сверху вниз, излучали спокойствие. Но по мнению Рибаса художник допустил просчет: гигантское платье чудом держалось на бретельках, а декольте обнажало такую рубенсовскую плоть, что верноподданническому чувству, которое должен был вызывать венценосный образ, мешало воображение. Оно дорисовывало грешное тело русской цезарини.

Корабли держали курс зюйд-зюйд-вест, и Рибас удивился: зачем огибать Сицилию, когда между ней и итальянским сапожком есть мессинский пролив! Когда же капитан Карл Самойлович Грейг сослался на отсутствие лоцмана, Рибас сказал, что надо идти на Стромболи, а потом на мессинский маяк и вызвался провести суда проливом, так как знал и его, и побережье. Офицеры отправились к Орлову. Каюта главнокомандующего отнюдь не напоминала покои вельможи. Орлову недужилось, он принял их лежа в постели, выглянул из-за занавески и спросил:

– Что еще?

Выслушал, задернул занавеску и глухо пробубнил, что в теории гипотенузия короче, а на практике может выйти не только наоборот, но еще и глубже – охотники потопить суда всегда найдутся. Так что шли на зюйд, огибали Сицилию, проверяли встречных торговцев и наткнулись на свое посыльное судно «Почтальон», идущее из Греции. Офицер-курьер из англичан по имени Маккензи перемахнул через борт с пакетом в зубах и убежал в каюту Орлова. Через несколько минут палубы «Трех Иерархов» содрогнулись от залпов: командующий устроил салют в честь бригадира Ивана Ганнибала, бомбардировавшего и принудившего к сдаче крепость Наварин.

Сицилию обогнули благополучно, а на переходе к греческому Архипелагу была объявлена тревога. Джузеппе выскочил на палубу в рубашке с пистолетом за поясом и со шпагой в руке: предстоял абордаж двух алжирских судов, и волонтера-неаполитанца била дрожь нетерпения. Но алжирцы капитулировали без боя и команды их тут же присягнули Екатерине II. Рибас был поражен: алжирские суда оказались судами торговыми и их захват являлся чистым корсарством. Но Рибасу объяснили, что Орлов получил от императрицы разрешение на корсарский промысел. Если и запрещала Екатерина корсарский разбой, то лишь против народов христианских.

Рибаса возмущал Витторио Сулин, и в конце концов они поссорились, когда корабли достигли греческого побережья. Путешественник вел свои «Большие Поденные Записки» и отговаривал алчущего дела неаполитанца участвовать в десанте:

– Он обречен.

– Но горцы поддерживают русских! – возражал Рибас.

– Горцы так ненавидят турок, что пленных не берут. Вспарывают животы и воинам, и женщинам, и детям. Поэтому теперь турки стоят в своих гарнизонах насмерть. Десанты вглубь побережья бессмысленны, потому что Порта имеет возможность присылать свежие войска, а Орлову их неоткуда взять.

В гавани Наварин совещались на «Святом Евстафии» пятидесятишестилетний адмирал Спиридов, генерал-адмирал Орлов и его брат Федор, руководивший десантами. Их решения еще не были известны, как на «Три Иерарха» прибыли Антонио Джика и князь Долгоруков. Они уже успели побывать и в Черногории, и в поисках под Наварином.

Долгоруков по своему обыкновению рассказывал насмешливо и в то же время высокомерно:

– Порта оценила мою голову в пять тысяч червонцев. Дешево, но мне пришлось бежать. Правда, перед этим я успел дать королю Черногории чин русского унтера.

Антонио Джика сообщил тревожную весть:

– К побережью приближается большая турецкая армия. В ней одни янычары.

Но Рибас все-таки вызвался идти в очередной поиск, и тогда Витторио осведомил адмирала Спиридова, что волонтер-неаполитанец Рибас знает пять языков. Спиридов приказал волонтеру прибыть на «Святой Евстафии».

– Будете при мне драгоманом, – сказал адмирал.

Когда Джузеппе узнал, кому он обязан назначением в драгоманы-переводчики, предела его ярости не было, но в душе он понимал, что путешественник спас ему жизнь: из поиска в сто человек вернулся лишь лейтенант Кирьяков и три солдата.

Антонио Джика удивил Рибаса своей серьезностью:

– С прошлым покончено, – говорил он волонтеру. – Мне всегда был по душе риск. Но то были мелкие дела. Вам, Джузеппе, повезло. Неаполь – не место для энергичных людей.

Единственное обнадеживающее известие принес Афанасий Кес-Оглы – турок-волонтер русской службы с рыбацкой фелуки: в Колонкинфском заливе появилась новая русская эскадра, и корабли Спиридова пошли на соединение с ней. Эскадрой, прибывшей из Кронштадта, командовал англичанин Джон Эльфинстон. Когда Григорий Андреевич Спиридов встретился с ним, Рибас стал свидетелем событий, которые и восхищали и удручали его одновременно. Эльфинстон еще до прихода Спиридова столкнулся с турецким флотом. У Эльфинстона было всего три линейных корабля и два фрегата, а силы турок превосходили их втрое. Но англичанин не убоялся напасть на них, обратил их в бегство и запер в одном из заливов.

– Почему вы их выпустили, когда я подошел со своей эскадрой?! – кричал Спиридов.

– Они улизнули ночью, – отвечал Эльфинстон.

– Вы не захотели делить лавры победы со мной!

– Мне ни от кого не потребовалась бы помощь.

– Вы им намеренно дали уйти! Опозорили андреевский флаг…

– Я немедленно напишу императрице о ваших оскорблениях.

– Вас надо списать на берег как адмирала вне комплекта!

Эльфинстон действительно получил свой чин всего за месяц русской службы и был назначен адмиралом сверх положенных штатов, но считал себя подчиненным лично Екатерине. Спиридов бушевал, а Эльфинстон держал свой флагманский вымпел на корабле «Не тронь меня», и говорили, что он напрямую использовал название корабля в отношениях со Спиридовым. Одним словом, святое для Рибаса дело возрождения Греции в сваре адмиралов отступало на второй план.

Но, взорвав Наварин, к эскадрам прибыл Орлов. Он вызвал к себе адмиралов, выслушал и высказался определенно:

– Коли сцепились два охотника, им и зайца не затравить. По воле императрицы я принимаю командование соединенным флотом и поднимаю свой флаг на «Трех Иерархах».

И началась многодневная погоня за турецким флотом.

При Спиридове Рибас был временно, улаживал взаимоотношения между многочисленными наблюдателями – англичанами, генуэзцами, немцами, мальтийцами и разгадывал загадку: почему турецкий флот, имея двойной перевес перед русскими, бежит? Постепенно под началом Рибаса образовалась команда волонтеров, и восемнадцатилетний турок Афанасий Кес Оглы, бежавший из Константинополя от преследований, объяснил загадку просто:

– В турецком флоте половина матросов – христиане. Разве они поторопятся умирать за аллаха?

Кес знал грамоту. Любил командовать. Рибас сделал его старшим среди своих волонтеров. Кес воспринял назначение своеобразно: стал называть Рибаса не иначе, как Рибас-паша. Турки, по его словам, как моряки ничего не стоили, а их капитаны покупали свои должности и считали вверенные им корабли личными поместьями.

На крохотном посыльном судне «Лазарь» Рибас с волонтерами выезжал к побережью, собирал сведения об османском флоте. Возле острова Парос они выловили полуживого юношу-грека. Когда Кес увидел его, то закричал:

– Это сын прислужника турок Бицилли – Константинос!

Затем он расплел пеньковый канат и стал стегать им юношу. Рибас едва его унял. Константин Бицилли был юнгой с турецкого линейного корабля «Реал мустафа» и рассказал, дрожа от страха:

– Я бежал с судна… Я узнал… Турецкий капудан-паша Госсан дал клятву султану потопить русский флот…

– Каким образом? – спросил Рибас.

– Каждый турецкий корабль сцепится с каждым русским и вместе с ним взлетит в воздух. А ведь турок вдвое больше. Значит, половина флота уцелеет и возвратится к султану с победой.

Над юнгой посмеялись и оставили его на «Лазаре» в прежнем звании. Когда пополняли запасы пресной воды, появился Федор Флаганти, единственный оставшийся в живых послушник греческой общины на Периго. Его спасло то, что он потерял сознание, когда турки насиловали женщин и тут же вспарывали им животы.

Почти через месяц золотым июньским утром русская эскадра настигла турецкий флот в Хиосском проливе. Джузеппе оказался в арьергарде под командованием Эльфинстона, который не спешил ввязаться в пушечную дуэль, а она загромыхала за час до полудня: две тысячи пушек с обеих сторон ударили с такой силой, что горизонт ахнул и не было больше никаких пространств, ничего не было, кроме визжащей и стонущей канонады. Рибас поднялся на саллинг и лишь успел увидеть, что авангард и кордебаталия русских в кильватерной колонне шли на турецкие линии, маневрировали, но тут все окуталось дымом. И вдруг изнутри дым и пекло всплескнулось таким взрывом, что, казалось, воды Хиоса не выдержали и разверзлись до дна.

Эльфинстон ввел арьергард в дело через час после унизительного, как казалось Рибасу, ожидания, но стрельба шла по неясным в дыму целям – турки рубили канаты и уходили в бухту. К вечеру все стихло. На «Лазаре» Рибас прибыл к «Трем Иерархам». Оттуда ему крикнули:

– Раненых подбирайте!

На борт «Лазаря» спрыгнули граф Андрей, Джика и Кирьяков. Кирьяков, все плаванье не здоровавшийся с Рибасом, вдруг сказал ему:

– Это тебе не драка в «Тосканском лавре»!

Притихшие рибасовы волонтеры вытащили из воды пятерых солдат, двух офицеров и обожженного и контуженного начальника десантов Федора Орлова. Его доставили на «Три Иерарха».

Перед самыми сумерками ветер-свежак рассеял пороховую гарь и открылось печальное зрелище: большая часть судов осталась с рваными парусами, разбитым рангоутом и оснасткой. На палубах молились, хвалили командиров за кильваторную колонну, удивлялись туркам, забывавшим рубить шпринги и подставляющим под огонь корму. На взорвавшемся «Евстафии» погибло около пятисот человек.

Граф Орлов закусывал на шканцах. Долгоруков, в жизни не командовавший шлюпкой, живописал:

– Я руководил маневрами на «Ростиславе». Пришлось сблизиться с турками. Я им погрозил пальцем так, что они попрыгали в воду. А сам Гассан-паша, забыв своего аллаха, перекрестился и сбежал на берег.

Пленные показали, что турецкий адмирал и в самом деле не участвовал в бою, а был на берегу.

Матросы смеялись, выясняли подробности, возмущались приказу не пить вина, жалели погибших – но все это не затрагивало разочарованного, опоздавшего к схватке неаполитанца-волонтера. Орлов совещался с адмиралами, а позже стало известно, что решено атаковать турок в бухте Чесма после полуночи. Путешественник Витторио Сулин, вконец оглохший от дневной пальбы, лежал в каюте, и Рибас написал ему, что отправляется с цехмейстером Иваном Ганнибалом к брандерам.

– Смерти ищете? – спросил Ганнибал, когда Рибас вызвался остаться на одном из четырех судов, переоборудованных в брандеры – суда с бочками нефти и порохом в трюмах, предназначенные для того, чтобы вплотную подойти к туркам и поджечь их, но перед этим надо было, чтобы кто-нибудь поджег сами брандеры. На одном из них Рибас остался с лейтенантом Маккензи и командой матросов. Антонио Джика и Кирьяков поплыли с Ганнибалом дальше, к передовому брандеру, на котором и остались. Маккензи, обрадовавшийся возможности поговорить по-английски, был словоохотлив.

– Я не люблю риск, – говорил он, вглядываясь в темноту ночи. – Я ставлю опыт: можно ли сделать морскую карьеру вне Англии. А вы давно на службе России?

– Я ей не служу, – ответил Рибас.

– Понимаю, вы ставите свой опыт, – сказал Маккензи и стал сокрушаться, что нельзя раскурить трубку. С палубы не уходили, чтобы не прозевать сигнала. Матросы расстелили мешки у борта, легли. Рибас подошел к ним. За эти месяцы он узнал и запомнил больше сотни русских слов, но о чем переговаривались матросы, не разобрал. Они и ему устроили постель из мешков, похлопали по ним ладонями, предлагая отдохнуть. Маккензи решил выкупаться, а Рибас мгновенно заснул, и в быстром сне весельчак Маккензи нырял в середину луны, серебряное пятно растекалось по воде…

– Огонь на «Ростиславе»!

Рибас вскочил. На гафеле «Ростислава» горел один фонарь – это был запрос к эскадре: готовы ли? И во тьме возникали десятки огоньков в ответ: готовы. На мачте «Ростислава» зажгли три фонаря: эскадре идти на неприятеля.

Сотни то вспыхивающих, то гаснувших свечей первых залпов не дали результата, турки пока не отвечали, но когда вдруг вспыхнуло одно из судов и осветило сгрудившийся в котловане бухты османский флот, пальба стала обоюдной. Первому бранедру турки не дали подойти близко и сожгли его на подступах. Маккензи что-то кричал, но матросы уже и без этого выбрали якорный конец, прибавили паруса, брандер полным ходом приближался к флангу турецкого флота, но вдруг палуба ушла из-под ног Рибаса, он полетел во тьму, ударился о надстройки, едва увернулся от катящейся бочки с нефтью. «Мель!» – крикнул рядом матрос. Позади вспыхнул третий брандер. Горящая нефть растекалась по воде. И лишь четвертый брандер лейтенанта Ильина приближался к турецким кораблям невредимым, но наперехват ему шла гребная галера. «Оставить брандер!» – закричал Рибас матросам и выпрыгнул за борт. Заранее приготовленная дубль-шлюпка оказалась рядом. Он вскарабкался в нее, гребцам указал на турецкую галеру, и его поняли без слов – гребцы налегли на весла. Рибас ощупал шарф на поясе – пистолеты были на месте. Но куда они годились после того, как побывали в воде! Он обнажил шпагу. Шлюп, где был Маккензи, ударился в борт турецкой галеры. Ее развернуло и прижало к шлюпке Рибаса. Матросы становились на борт и прыгали в галеру. Рибас остался в шлюпке, держал шпагу в вытянутой руке и, когда в свалке тел различал чужой мундир, вонзал в него шпагу. Вдруг мощный взрыв приподнял шлюпку и отбросил в сторону. Прийдя в себя, Рибас увидел, что брандер Ильина поджег многопушечный турецкий корабль, а от него уже загорались другие, и взрыв следовал за взрывом. Нещадный жар хлынул от этого стонущего вулкана, и Рибас с уцелевшими гребцами налег на весла.

К утру турецкий флот покоился на дне Чесменской бухты. Удалось захватить лишь линейный «Родос» и пять галер – одну из них Маккензи привел к «Трем Иерархам». И снова по палубам перекатывались волны возбужденных разговоров. Удивлялись Спиридову, который спутал диспозицию, отдав в рупор приказ выступить первым не тому кораблю; славили лейтенанта Ильина – он поджег свой брандер и последним покинул его; пили из чарок, кружек, ведер, бочек; свозили из брошенной крепости оружие, порох, драгоценные камни, шелка, ковры; падали кто где после бессонной ночи, просыпались от криков «ура» и пушечного салюта с других кораблей; горевали, не пьянели от вина и удивлялись тому, что совершили. Все это теперь было близко Рибасу, причастность к общему делу переполняла его, и он не обращал внимания на то, что одному Маккензи приписывали удачный захват галеры – солнечные ионические храмы все еще мерещились неаполитанскому волонтеру и он, кое-как отмывшись от нефти и крови, заснул. Но его тут же растолкал Кирьяков, который узнал от матросов, как было дело, и потребовал от волонтера выпить за его волонтерское здоровье.