Текст книги "Ужасы. Замкнутый круг"
Автор книги: Роберт Рик МакКаммон
Соавторы: Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Стивен Джонс,Ким Ньюман,Стив Тем,Стивен Галлахер,Лоренс Стейг,Алекс Кироба,Черри Уайлдер,Грегори Фрост
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Он протянул руку и прикоснулся к моей ладони – пальцы его, как ни странно, были горячими.
– Я многого не знаю. Но я знаю одно. Она сделает это снова, найдет кого-то другого , вас,если вы ей позволите. Я видел, как вы смотрели на нее сегодня. – Я отдернул руку, задев свой бокал. Он поймал его, прежде чем бурбон пролился, поставил ровно. – Не надо, – предупредил он. – Нельзя иметь с ней ничего общего.
– Это чушь, – запинаясь, произнес я. – Смешно. У вас же еще… остались эмоции.
– Может быть. Может быть, несколько. Но это только внешне. Внутри меня – пустота. – Он наклонил голову. – Вы мне не верите.
– Н-нет. – Это была правда, тогда я не верил.
– Жаль, что вы не знали меня раньше.
Внезапно я вспомнил слова Кевина на пробе, его рассказ о том, каким забавным и разговорчивым становился Гай Тэйлор после нескольких бокалов. Протестующий желудок напомнил мне о том, сколько мы поглотили меньше чем за час, и протестующий мозг напомнил мне о Шейле – о пьяной, совершенно пьяной Бланш Дюбуа, которую я сегодня видел.
– Вы выпили… – пролепетал я, – сколько вы выпили?
Он пожал плечами.
– Но… вы… совсем не похожи на…
– Да. Вы правы, – сказал он ясным, твердым, трезвым голосом. – Вы правы.
Он скрестил руки, положил их на стол, опустил голову и заплакал. Рыдания были громкими, долгими, сотрясали все его тело.
Он плакал.
– Вот! – воскликнул я и, шатаясь, поднялся на ноги. – Вот видите? Видите? Вы плачете, вы плачете! Видите?
Он поднял голову и взглянул на меня, все еще рыдая – рыдая без единой слезинки на лице.
Когда мне позвонили и предложили роль Митча, я согласился. У меня даже не возникало мысли отказаться. Шейлу Ремарк взяли, как предсказывали Кевин, Гай Тэйлор и я, на роль Бланш Дюбуа, и она тепло улыбнулась мне, когда я пришел на студию на первое чтение, как будто с радостью вспомнила нашу пробу. Я был доволен, но вел себя сначала несколько отчужденно, не желая, чтобы остальные поняли или даже заподозрили, что я собираюсь сделать.
Я думал, что будет трудно остаться с ней наедине, но это оказалось не так. Она уже выбрала меня, я знал это, она наблюдала за мной во время репетиций, подходила ко мне поболтать в перерывах. К концу дня она знала, где я живу, что я холост, что у меня нет девушки, что я придерживаюсь традиционной ориентации и что я восемь лет брался за все подряд, чтобы получить такую роль. Она сказала, что живет всего в квартале от меня (это была ложь, как я выяснил позднее), и после репетиции предложила взять такси пополам. Я согласился, и мы вышли на Западной 72-й, рядом с парком.
Было темно и холодно, и я заметил, что она дрожит в своей пуховой куртке. Я тоже дрожал, потому что мы наконец остались наедине, скрытые от окружающих за деревьями; прохожих не было видно, лишь такси, автобусы и машины проносились мимо.
Я обернулся к ней, и улыбка исчезла с моих губ.
– Я знаю, что ты сделала, – сказал я. – Я говорил с Гаем Тэйлором. Он рассказал мне все. И предупредил меня.
Выражение ее лица не изменилось. Она продолжала улыбаться своей легкой улыбкой и смотреть на меня своими влажными глазами.
– Он сказал… что ты начнешь охоту на меня. Сказал держаться от тебя подальше. Но я не могу. Мне нужно знать, правда ли это – все, что он говорил.
Ее улыбка погасла, она опустила взгляд на грязный, покрытый льдом тротуар и кивнула; я заметил в уголках ее глаз печальные морщинки. Я протянул к ней руки и сделал то, что собирался сделать, сказал то, что собирался сказать с того момента, как оставил Гая Тэйлора, плакавшего без слез за столиком у Чарли.
– Научи меня, – сказал я, взяв ее за руку нежно, как я умел это делать. – Я не представляю опасности для тебя, нам не придется соперничать из-за ролей. На самом деле я могу понадобиться тебе, тебе нужен мужчина, равный тебе на сцене. Потому что таких нет. Ты можешь брать у меня то, что тебе нужно, если научишь меня тому, как потом это вернуть. Прошу тебя. Научи меня.
Когда она подняла голову, я увидел, что лицо ее залито слезами. Я осушил их поцелуями, не зная, чьи это слезы, но мне было все равно.
Пер. О. Ратниковой
РОБЕРТ УЭСТОЛ
Последний день мисс Доринды Молино
Роберт Уэстол – популярный детский писатель, дважды удостоенный медали Карнеги. Уэстол родился в городе Тайнмут, графство Нортумберленд, и вспоминал о своем детстве следующее: «Когда я был маленьким, покойный дед гневно взирал на меня с фотографии на стене, и мама очень жалела, что мы с ним не успели познакомиться… Однажды я нашел в ящике комода какой-то маленький камешек и играл с ним, пока тетя не сказала, что это камень из желчного пузыря, убивший деда. После такого я начинаю думать, что мне самой судьбой было предназначено писать истории о привидениях…»
Среди произведений Уэстола рассказы «Прорыв тьмы» («Break of Dark») о бомбардировщике с привидениями, кружащем над Берлином; «Чаз Макджил и привидение» («The Haunting of Chas McGill») о борьбе кошек с таинственным злом, «Призраки и путешествия» («Ghosts and Journeys») о призраках туалета («сделал дело, гуляй смело»), «Рейчел и ангел» («Rachel and the Angel») о падшем ангеле, не менее опасном, чем атомная ракета, сбившаяся с курса, а также «Звонок» («The Call») о телефонных самаритянах. «Я старался там, где это возможно, избегать домов с привидениями», – признавался автор.
О своем кумире, М. Р. Джеймсе, писатель отзывался так: «Благодаря экономичности своих изобразительных средств он может извлечь больше хоррора из старого одеяла, чем Стивен Кинг из целого города». В представленном ниже произведении Уэстол, по примеру классика пользуясь туманными намеками, умело нагнетает напряжение.
Жизнь полна иронии; но иногда это приятная ирония. Взять, например, то время, когда я изо всех сил боролся за то, чтобы превзойти Клоки Уотсона в торговле антиквариатом. Как вы знаете, мне это не удалось. Но, поглощенный своей борьбой, я и не заметил, как в глазах сограждан сделался весьма солидным процветающим джентльменом.
Я не замечал этого до тех пор, пока люди не начали подходить ко мне с разговорами, вставлять за меня словечко где нужно; они звонили мне и вели бессвязные, двусмысленные, непонятные разговоры, которые всегда заканчивались тем, что меня приглашали куда-то вступить.
Вступить в масоны я отказался; если я и верю во что-нибудь, так это в то, что я должен пробивать себе путь только своими собственными усилиями, а мое чувство юмора никогда не позволит мне появиться на людях в забавном маленьком переднике. Предложение стать мировым судьей я отклонял несколько лет; в моем понимании грань между мошенником и Честным Джоном [37]37
Честный Джон – герой мультфильма Уолта Диснея «Пиноккио» (1940).
[Закрыть]проведена не так четко, как кажется (и как у многих других, если уж мы заговорили об этом), и я не собирался изображать лицемера. Но в Ротари-клуб я вступил без колебаний, хотя не получил от этого ничего, кроме еды, выпивки и сплетен. Мой звездный час всегда наступал во время их ежегодной распродажи подержанных вещей в пользу больниц. Думаю, сначала они надеялись, что я найду какое-нибудь давно утерянное полотно Рембрандта. Но в конце концов они поручили мне разбираться со старыми газонокосилками, и это под дождем (мне кажется, этот дождь идет постоянно). И если я получал по дешевке старый буфет или комплект хороших викторианских стульев, я всегда платил больше, чем они вложили в них, а они и понятия об этом не имели. Разумеется, они считали, что помогают мне приобрести состояние…
Но больше всего мне понравилось предложение стать управляющим в начальной школе на Бартон-роуд. В свои тридцать четыре я еще не был женат – хотя и не из-за недостатка молодых женщин, которых я угощал обедами и выпивкой, – и уже отчаялся когда-либо стать отцом, и поэтому возможность обзавестись одним махом сразу тремя сотнями отпрысков явилась слишком сильным искушением.
На третьем собрании, на которое я явился, мы нанимали нового учителя. Сначала я нашел все это до смешного скучным. Мои коллеги-управляющие не хватали звезд с неба, в основном это были никчемные прихлебатели местных политических партий. У каждого, по-видимому, имелся набор вопросов, которые они задавали всем кандидатам по очереди с исключительно глубокомысленным видом. Мы побеседовали с тремя достойными мышками в твидовых юбках и джемперах, которые отличались друг от друга только внешностью, – одна была довольно высокой, вторая – довольно полной, а третья – на удивление маленькой.
Четвертую кандидатку звали мисс Доринда Молино. Могу вам сказать, что ее имя вызвало оживление. Молино были семьей сельских сквайров и жили в пяти милях от города, в Барлборо-Холле. У них было пять дочерей, которые родились одна за другой больше двадцати лет назад, – и после того, как их мать наплодила достаточно потомства, она смогла с чувством выполненного долга вернуться к занятиям верховой ездой. Девушки были известны своей предприимчивостью. Одна сбежала в Южную Африку с неким графом Клиши, который когда-то пытался верховодить в нашем местном загородном клубе. Вторая ударилась в левые убеждения, эмигрировала в Америку и участвовала в студенческих беспорядках в Беркли. Я с интересом ждал, какие признаки эксцентричности проявит старшая, мисс Доринда (или, если выражаться корректно, мисс Молино [38]38
В Великобритании к старшей дочери в семье формально принято обращаться мисс такая-то, а к младшим – с добавлением имени.
[Закрыть]).
Эксцентричность мисс Молино была бы кстати, особенно для детей чернорабочих. Я должен пояснить, что, хотя Барлборо – симпатичный городок, наполовину состоящий из деревянных домов, там есть и свои темные пятна, и большинство из них сосредоточено вокруг Бартон-роуд.
Она вошла, решительным жестом закрыла за собой дверь и крепко пожала руку нашей председательнице, не оставив ей выбора – подавать руку или нет. Затем обменялась рукопожатиями со всеми нами, приняв тот радостный вид, которого требует церемония представления. После представления она принялась задавать нам вопросы относительно наших занятий и благосостояния, а затем поделилась с нами своими общими мыслями о жизни. Определенно это она проводила с нами собеседование. Все это заняло примерно четверть часа. А каждому кандидату мы собирались уделить по двадцать минут.
Затем она села, скрестила ноги, улыбнулась и стала внимательно слушать.
Первым, что я заметил, было то, какие у нее замечательные стройные ноги… Да и вообще, мисс Молино оказалась очень красивой молодой женщиной. Длинные блестящие волосы рассыпались у нее по плечам, эффектная стрижка создавала впечатление небрежности. Ее жемчуга явно были настоящими, и притом фамильными. Загар был приобретен не в английском климате. Это была крупная девушка, но не полная, и у нее были смелые синие глаза, как и у первого барона Молино, который прибыл сюда вместе с Вильгельмом Завоевателем, чтобы отхватить себе кусочек Англии.
Они задали ей свои обычные вопросы. Одобряет ли она телесные наказания? Она, словно школьница, наклонила голову, в раздумьях сморщив лоб.
– Я не против них. Нет, в самом деле не против. Но я верю в то, что обучать можно с помощью доброты. У меня как-то была лошадь… – И она любезно изложила свою теорию дрессировки животных советнику Байерскоу, который был отнюдь не таким дряхлым, как казалось на первый взгляд, да еще и почти коммунистом в придачу… Я откинулся на спинку стула, ожидая, что все они по очереди отвергнут ее. Жаль; она была самой яркой женщиной, которую мы видели в тот день.
Но все оказалось не так просто. Я не учел влияния предрассудков. Здесь были четверо представителей левого крыла, которые не стали бы голосовать за нее, даже если бы она говорила, как Эрнест Бевин, [39]39
Эрнест Вевин (1881 1951) – британский профсоюзный лидер и государственный деятель, член Лейбористской партии.
[Закрыть]и пела, как Карузо. Здесь была директриса, сидевшая с перекошенным от ярости лицом. Но были также и пять тори – в основном лавочники, хотя они называли себя Независимыми, – которые едва ли не отдавали мисс Молино честь и просили ее передать привет отцу. И обе партии проголосовали бы назло одна другой, даже если бы претенденткой на должность была сама королева.
И был еще я. Я сидел молча, пока мисс Молино одаривала всех сидящих последней любезной улыбкой. Затем начались враждебные действия. Я сидел молча, пока снова разгорались старые битвы и открывались старые раны, вроде рождественских подарков на обеде в Женском клубе. И в конце концов, сцепившись в смертельной схватке, они обратились ко мне.
– Какой класс, – хмуро спросил я, – ей дадут?
– Старший класс, самый трудный, – заявила директриса, и взгляд ее стал ледяным и отстраненным – она почуяла предателя в своем лагере. – Наша самая серьезная проблема – им нужен опытный учитель, который будет держать их в руках, а не какая-нибудь выпускница колледжа вроде… – Она вовремя остановилась. – Я не могу нарушить ход учебного процесса посередине года, перемещая сотрудников с места на место.
Почему я проголосовал за Доринду Молино? Во-первых, она мне понравилась. Потом, у меня возникло некое жестокое любопытство насчет того, как она поладит с 4-м «С». Но прежде всего я решил, что Бартон-роуд нуждается в хорошей встряске. Мне очень хотелось пустить кошку в эту мышиную стаю…
И она получила работу, после чего любезно поблагодарила нас. А я заслужил неугасимую ненависть директрисы.
Школьные управляющие имеют мало влияния на повседневные дела школы; однако появление Доринды было таким впечатляющим, что рассказы о нем дошли до меня через третьи руки.
Кошмар класса (в каждом классе есть такой) сразу же перешел в наступление. На второе утро, во время перебранки из-за сломанной линейки, он назвал ее тупой шлюхой… Перед Дориндой встала проблема телесных наказаний, но Молино не достигли бы своего положения, если бы не знали, как справляться с английскими крестьянами. А сила, с которой Молли швыряла мяч во время игры в лакросс, до сих пор слыла легендарной в коридорах Родин. [40]40
Родин – престижная частная школа для девочек, расположена неподалеку от Брайтона.
[Закрыть]
Кошмар класса, которого звали Генри Уинтерботтом, получил такой мощный удар в ухо, что отлетел на пять ярдов в сторону и сбил шкафчик, весьма ненадежно прикрепленный к стене. Затем рухнул на пол, а шкаф повалился сверху. Шум был слышен даже в доме сторожа.
Директриса ворвалась в класс и извлекла Генри из-под обломков. Учительская карьера мисс Молино оказалась под угрозой преждевременной смерти. Но в семье Уинтерботтома побои были разменной монетой привязанности – единственной монетой в доме эмоциональных банкротов. А кроме того, катастрофа оказалась такой впечатляющей, что в мозгу у Генри, очевидно, что-то щелкнуло. Он и мисс Молино войдут в легенду… Поэтому он галантно пробормотал:
– Я просто хотел открыть дверь, и шкаф упал на меня, мисс.
Директриса, почувствовав, что ее лишают превосходной возможности разделаться с неугодной учительницей, обвела взглядом класс в поисках опровержения. Но класс слишком долго находился под пятой Генри, и могущество мисс Молино оказалось ценным приобретением. Никто не открыл рта. А Генри Уинтерботтом с того дня стал верен мисс Молино, словно одна из ее собак.
Так все и началось. Мисс Молино привыкла быть твердой с собаками и лошадьми, и 4-й «С» класс стал ее гончими.
С точки зрения 4-го «С», она была великим сокровищем – настоящей чудачкой. Прилежные маленькие мышки придирались бы к ним насчет плохого почерка, невыполненных домашних заданий (кошмар любого ребенка), а мисс Молино детально рассказывала им о том, как чистить лошадь, широкими взмахами руки водя скребницей по шее воображаемого коня.
Бывали и моменты напряженной тишины, например, после того, как Генри задавал вопросы вроде: «Вы когда-нибудь пили шампанское, мисс?» За которым следовала не только новость о том, что «Боллинже» сорок восьмого года – лучшее шампанское, но и о том, как мисс Молино самолично выпила три литра его с одним парнем в ялике на реке в Кембридже в невероятно аристократичный час – в четыре утра.
Директриса попыталась применить несколько коварных уловок. Ученикам было приказано ходить парами на спортивную площадку в миле от школы. Говорили, что после нескольких таких походов у заместительницы директрисы сильно прибавилось седины.
Но у мисс Молино было хорошее зрение и прекрасное сложение. Она не только занялась хоккейной командой девочек, но и присоединилась к мальчикам в футболе в своем ярко-голубом спортивном костюме и уложила капитана школьной команды при помощи мощного фола.
Вскоре вся школа буквально ела у нее с рук, а для 4-го «С» она стала просто богиней. Некоторые родители жаловались на то, что у них требуют пони на Рождество…
Примерно в это время я вернулся на сцену. Доринда поймала меня на Осенней ярмарке, где я отвечал за школьный автобус.
– Их кругозор нуждается в расширении, – говорила она. – Нет смысла учить их истории, ничего не показываяим.
Так и получилось, что в один прекрасный день я появился в школе с наименее хрупкими экспонатами из своего магазина. И, как говорится, она сосчитала их, когда они уходили, и насчитала столько же, когда они возвращались, [41]41
«Я сосчитал их, когда они уходили, и насчитал столько же, когда они возвращались» («I Counted Them All Out And I Counted Them All Back: Battle For the Falklands», 1982). – Книга британского журналиста Брайана Хэнрэна, посвященная Фолклендской войне. В названии речь идет о самолетах Королевских ВВС.
[Закрыть]– все в отпечатках пальцев. Генри Уинтерботтом вытащил серебряную солонку из кармана брюк Джека Харгривза, прежде чем я успел заметить пропажу. Генри в качестве наказания наградил Джека прекрасно рассчитанным ударом по почкам со словами: «У него нельзя тырить, он же парень мисс, ты что, не знаешь?»
Мисс, которая тоже услышала разговор детей, мило покраснела, и внезапно я почувствовал, что получил свой шанс.
– По-моему, нужно устроить им экскурсию по какому-нибудь грандиозному особняку, – сказал я, будучи прекрасным гражданином.
– Это будет замечательно, – ответила она с улыбкой, которой улыбаются испанскому поверенному в делах.
– Но сначала нам лучше разведать местность, – добавил я. – Чтобы вы могли составить план. Вы знаете Тэттершем-Холл?
– Нет, я не знаю Тэттершем. – Голос ее внезапно стал резким. – Кто там сейчас живет?
Я почувствовал, что перехожу в лагерь ее противников.
– Туча бабочек.
– А, эти идиоты со своими шелкопрядами, – невежливо отозвалась она. – Они купили его за бесценок у Берти Тэттершема, когда он заболел белой горячкой, глупый старик.
Мимо прошла директриса, одарив нас таким взглядом, что стало ясно – она с радостью увидела бы нас обоих на кресте.
– Вы свободны в субботу днем? – спросила Доринда. Она всегда переходила в наступление первой.
Я подъехал к Барлборо-Холлу ровно в два. Доринда расхаживала по регулярному саду с двумя пекинесами сомнительной репутации с кличками Марко и Поло; она не то учила собак полоть сорняки, не то учила цветы, как расти. Но кого-то она явно распекала.
Марко в качестве приветствия помочился на мои лучшие саржевые брюки.
– Вижу, вы мало общаетесь с животными, – жестко заметила Доринда. – Это знак привязанности – он пометил вас как свою собственность.
Очевидно, Поло почувствовал себя уязвленным этим превентивным ударом Марко по моей одежде; он с небрежным видом подошел и впился зубами в грязную шерсть на шее соперника. Вместе они покатились в жалкие лавровые кусты, издавая звуки, какие обычно слышны в зоопарке во время кормления.
– Они большие друзья, – заметила Доринда.
Она взглянула на мой «крайслер»-универсал, припаркованный на тонком и изрезанном колеями слое гравия.
– Это иностранная машина?
– Это машина незаконного происхождения, – мрачно сказал я. – Ее матерью был «роллс-ройс», но однажды ее оставили ночью на улице, и ее изнасиловал автобус.
– Вы думаете, мы сможем попасть туда с помощью этого?
– А также с помощью вашего лучшего шератонского комода, шести чиппендейловских обеденных стульев и всех ваших фамильных портретов.
– Ах да, вы же торгуете мебелью, верно?
Начало было не слишком благоприятным, и продолжение оказалось не лучше. Мы вошли в холл Тэттершема, уставленный мертвыми заморскими бабочками в целлулоидных коробках, за которые некоторые люди готовы отдавать до четырехсот фунтов.
– Фу! – сказала Доринда; возглас отвращения был произнесен так громко, что наверняка заставил бы короля Гарольда [42]42
Гарольд II (1022–1066) – последний англосаксонский король Англии, погибший в битве при Гастингсе.
[Закрыть]бежать с поля битвы при Гастингсе.
Все присутствующие обернулись.
– А я думал, ваша братия любит мертвых животных, – заметил я.
– Только тех, которых мы застрелили сами. Хотя, когда… то есть, если бы я пригласила вас на чай, вы бы не нашли во всем Барлборо ни одного мертвого животного. И мы не «братия» – мы самостоятельные личности, а еще я не знакома с герцогом Эдинбургским.
Я надеялся, что в месте, которое хозяева Тэттершема называли «джунглями», будет романтично: это была старая оранжерея, все еще заставленная пальмами и маленькими звенящими электрическими водопадами, но теперь здесь порхало множество тропических бабочек, которые буквально садились вам на руку.
– Здесь чертовски жарко. Хуже, чем в турецкой бане, – заметила Доринда. На плече у нее устроилась синяя малайская бабочка-парусник. – Какая-то потрепанная, – заметила она. – Чуть ли не на кусочки разваливается. Какое жалкое существование.
Затем она таскала меня из комнаты в комнату, по дороге расспрашивая всех, кто попадался ей, о процессе получения шелка. Я на минуту оставил ее. Это была ошибка. Я услышал, как она громко кричит:
– Вы хотите сказать, что, для того чтобы получить шелк, вы убиваете эти несчастные создания?! Убиваете, варя их заживо? Чудовищно. Это нужно запретить. Теперь, когда я узнала об этом, я буду носить синтетические трусы.
Я увел ее прочь от покрасневшего куратора на, как говорили в ВВС, максимальном наддуве.
– Нельзя приводить сюда детей, – заявила она, когда мы, спотыкаясь, неслись вниз по ступеням крыльца. – А это что?
Она резко остановилась, и я наткнулся на нее, что было не слишком неприятно.
– Это Тэттершемская церковь.
– Но от деревни до нее три мили.
– А от Холла очень близко. Местные джентри могли дойти туда, даже не замочив ног. А деревенские вынуждены были топать час – впрочем, для крестьян это сущие пустяки.
Ее ледяные синие глаза оглядели меня с ног до головы.
– Я и не знала, что существует профсоюз крестьян, мистер Эшден, – наконец произнесла она, – и не знала, что вы назначили себя его представителем. Мне казалось, что ваш отец был докером или кем-то вроде этого, и вы не даете мне это забыть. По-моему, вы бросили школу в двенадцать лет и чистили сапоги господам за два шиллинга и полдня выходного в неделю.
– Мой отец, – сказал я, – управляющий банком в Коттсдене, и я был вторым по истории в Дареме.
– Значит, это профсоюз мелких буржуа?
– Вы хотите осмотреть церковь?
Может быть, дело было во внезапных заморозках в майский день наших отношений, но, когда мы подошли к этой церкви, меня пробрала дрожь. Такие церкви мне не нравились. Возможно, когда-то она была средневековой, но с ней варварски обошлись во время господства неоготики. Самое худшее из того, что они сделали, – это заново облицевали ее каким-то блеклым камнем, похожим на мрамор, гладким на ощупь и неприятным, как сироп алтея. Время немилосердно к такому камню: в каждой трещине и на каждом выступе развелась плесень, стены покрывали бледно-зеленые подтеки. Церковь походила на могильный камень с окнами, выдолбленными изнутри.
Дверь была открыта. Судя по ржавому замку и крыльцу, усыпанному прошлогодними листьями, за запорами никто не следил; до ближайшей деревни было три мили, а вандалы в округе не орудовали. Пожелтевшие объявления были приколоты к доске кнопками, превратившимися в комочки ржавчины. Викарий, преподобный Эрнест Лейси, жил в пяти милях отсюда, в Теттсдене, – если здесь служил все тот же викарий.
Мы прошли внутрь и оказались в полной темноте, несмотря на окна с пурпурно-синими витражами. Мы стояли так несколько мгновений, не видя даже пола у себя под ногами.
Затем из темноты начали выступать очертания фамильных надгробий. Они тянулись справа и слева вдоль стен – цветник из белых мраморных колонн и мраморных лиц на золотых подушках, щитов, мечей, труб и радостных пузатых херувимов с полными пыли пупками. Они толпились на полу, выложенном черными и белыми плитками, словно зеваки вокруг места аварии, протягивая навеки замершие белые мраморные руки в тщетных мольбах; белые мраморные глаза уже ничего не видели, но, казалось, знали все. Между ними оставалось пространство для живых – несколько коротких скамей, которые как будто трусливо отступили перед могилами. Даже если в эту церковь набьется до предела народу, мертвых все равно будет больше, чем живых, подумал я.
В фамильном склепе
покоятся останки
Джона Энсти, эсквайра,
второго сына покойного Кристофера Энсти, эсквайра
и одного из уполномоченных Ее Величества
по аудиту государственного бюджета,
покинувшего этот мир 25 ноября 1810 года
Так много умерших, желающих, чтобы их помнили, и так мало живых приходит навестить их. Мне вдруг пришло в голову, что забытые покойники могут рассердиться, подобно тиграм в зоопарке, которых слишком долго не кормили.
– О, это прекрасно, – выдохнула Доринда.
Она рассматривала решетку, окружавшую алтарь; на фоне синего витража решетка походила на скелет, но при ближайшем рассмотрении на ней можно было обнаружить остатки позолоты. Я подошел и провел по прутьям пальцами. Это была прекрасная работа; ограду украшал любопытный, оригинальный орнамент. Ворота заканчивались остроконечной аркой, и в полумраке решетка на миг показалась мне сотканной из странных искаженных крестов, перекрывающих и переплетающихся друг с другом.
– Это работа Тижу? [43]43
Жан Тижу – французский художник, работавший в Англии в конце XVII в., занимался коваными железными оградами, в частности ему принадлежат ажурные решетки в соборе Святого Павла в Лондоне.
[Закрыть]– прошептала Доринда, которой наконец-то овладело благоговение.
– Для Тижу слишком поздно – он работал в тысяча шестьсот восьмидесятых годах, в соборе Святого Павла. Это скорее похоже на тысяча семьсот шестидесятые. Тем не менее прекрасный образец кузнечного ремесла.
– Ах вы, крестьянин! Однако дети могут скопировать орнамент или надписи на могилах, зарисовать херувимов. Генри понравятся все эти копья и щиты.
– Могу поклясться, здесь найдется пара монументальных памятных досок.
Я потянул на себя выцветший красный ковер, который оказался неприятным и сырым на ощупь, и открыл шестифутового рыцаря и его супругу, выгравированных на медной доске, вставленной в пол среди черно-белых плиток.
– О, это будет замечательнаяэкскурсия – мы устроим потом выставку в школьном холле. Но как же сюда доехать?
Она обернулась ко мне, раскрасневшись от энтузиазма, приоткрыв рот. Мне захотелось поцеловать ее, но я ограничился тем, что сказал:
– Ну, скоро школа купит микроавтобус. Вы сможете его вести?
– Конечно.
– А я поеду на своем незаконнорожденном «роллс-ройсе», в него можно втиснуть двенадцать человек.
– А это не опасно?
– Я до сих пор не разбил даже дедушкиных часов, а они денег стоят.
– О, давайте сделаем это, Джефф!
Я воодушевился; Доринда никогда не называла меня Джеффом. Но вскоре торговец антиквариатом во мне взял верх, и меня охватили сомнения.
С этой церковью что-то было не так. А я не говорю такого без веских оснований. Торговцы древностями – в своем роде гробовщики. Когда человек умирает, гробовщик приходит за его телом, а антиквар приходит за остальным. Как часто я появлялся, чтобы растащить по частям дом, который человек строил пятьдесят лет, и распродать кусочки, насколько это было возможно. Когда я копаюсь в доме, я узнаю человека. Я знаю, что треснувший чайник содержит достаточно доказательств адюльтера, чтобы удовлетворить десяток судей по бракоразводным делам. Я по сапогам узнаю, что человек – полное ничтожество; что в коричневых фотографиях навеки заключены его семеро детей. Из его дневника – что он верил в Бога или в маленькие пилюли Картера от печени. Я торгую часами, трубками, мечами и бархатными штанами мертвых людей. И, проходя через мои руки, они выдают радость и одиночество, страх и оптимизм своих обладателей. Я могу увидеть в искусственной челюсти больше зла, чем в любом так называемом доме с привидениями в Англии.
И эта церковь мне не нравилась. Я попытался отговорить Доринду.
– Это… не слишком хороший образец стиля. У меня есть друг, он служит викарием в необыкновенно красивой церкви. Он изучал ее долгие годы. Он все объяснит детям. Там есть колокола, они смогут позвонить…
Она упрямо выпятила подбородок.
– Нет . Янашла это место. Если вы не хотите мне помочь, я приеду сюда сама. Найму автобус…
Идея ее появления здесь с детьми без меня понравилась мне еще меньше. И, пойдя против здравого смысла, я согласился.
Затем Доринда, проявив больше проницательности, чем за все время нашего знакомства, внезапно спросила:
– Вам не нравится это место, верно, Джефф?
– Что-то в этой церкви есть неприятное, я это чувствую.
– Мы не собираемся здесь чувствовать; мы собираемся здесь рисовать. – И снова эта ее бесстрашная, уверенная улыбка – словно разбойник на большой дороге надел свою маску.
Думаю, именно в этот момент я влюбился в нее.
И, понимая это, я все же не смог предотвратить ужасные события, которые произошли потом.
– Ничего себе, ну и вонища там внизу, – сказал Генри Уинтерботтом, просовывая нос между прутьями позолоченной решетки. – Что там, сортир?
– Дурак ты, – отозвался Джек Харгривз. – Это склеп. Там живет Дракула.
Он жадно вцепился зубами в грязную шею Генри, но тот отпихнул его с такой силой, что Джек врезался в решетку.
– Ты хочешь сказать, там мертвецы? – Глаза Генри загорелись, если можно так выразиться, неземным огнем. – Гнилые мертвецы, с выпавшими глазами, мясом, свисающим с костей, и черепами?
– А можно нам спуститься вниз и достать одного из гроба, сэр? – спросил Джек Харгривз.
– Нет, – твердо ответил я.
– О сэр, пожалуйста. Мы ему ничего плохого не сделаем. Мы его потом положим обратно.
– Это негигиенично, показывает отсутствие уважения к покойным, и к тому же ограда закрыта на замок, – сказал я.
– Да ладно вам, – с видом профессионала фыркнул Джек Харгривз. – Я думаю, ты справишься с таким замком, Уинтерботтом?
– А как же, вот увидишь.
Но я прогнал их оттуда и заставил заняться копированием изображения рыцаря в доспехах, и вскоре я услышал треск рвущейся бумаги и крики: «Тупой ублюдок!» и «Это ты сделал!»
Я безостановочно бродил вокруг – почему-то я чувствовал себя не в своей тарелке. Виной тому был не просто холод. К холоду я подготовился – надел пуховик и три свитера. Нет, меня преследовало нечто – не ужас, даже не страх, но какое-то смутное беспокойство, озабоченность. Я был убежден, что стены церкви не были вертикальными, а может быть, это пол – он, казалось, понижался к середине нефа. Под полом наверняка была пустота; каждый, идя по нему, слышал эхо собственных шагов. А еще: окна, казалось, пропускали меньше света, чем должны были. Я несколько раз выходил на улицу посмотреть, не набежали ли облака, но, слава богу, небо было ясным, ярко светило солнце, и я возвращался обратно, чувствуя себя несколько увереннее.
А потом в боковой часовне я наткнулся на крест. Он выглядел как два куска дерева, прибитых друг к другу. То есть я хочу сказать, что это действительно были две прибитые друг к другу доски; но, хотя я не религиозен, я обычно вижу в кресте нечто большее, чем просто доски.
