Текст книги "Неправильный Дойл"

Автор книги: Роберт Джирарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

22

Но эта мирная дремота длилась недолго: часа через два Дойл проснулся в беспричинной панике, его сердце дико билось, охваченное непонятным ужасом. Он сел на кровати, посмотрел на Мегги, которая спокойно спала, и не сразу узнал ее. Он почувствовал тошноту, почувствовал, что задыхается, – легкие сдавило, словно он тонул в холодной воде. Он выбрался из кровати, спустился, как был, голым в бар и принялся искать что-то, похожее на бутылку пива, и тут обнаружил, что его рука сжимает телефонную трубку. Он набрал код оператора и продиктовал номер, потому что не доверял пальцам – слишком сильно они дрожали. Оператор соединил его с Испанией, и он услышал длинные гудки телефона в его старой квартире, там, на Пиренейском полуострове.

Он был уверен, что никто не ответит, но в следующую секунду на другом конце провода раздался голос яркого полуденного часа.

– Hola?

– Фло?

Последовало долгое молчание, во время которого Дойл услышал смутное эхо других разговоров, возможно других любовников, разделенных расстоянием и обстоятельствами.

– Пожалуйста, не вешай трубку, – удалось выговорить ему. – Я просто хочу поговорить с тобой минуту.

Еще одна долгая пауза, которую Дойл принял за согласие. Тысячи вопросов проносились в его голове, и он ухватился за первый попавшийся.

– Как Пабло?

– Он в порядке, – ответила Фло ровным голосом. – Он уже месяц с папой и мамой в Эсихе.

– А-а, в Эсихе, – сказал Дойл, вспомнив старый особняк с осыпающейся штукатуркой, с пыльной, ни разу не опробованной ареной для боя быков во дворе и несколькими акрами виноградника на фоне пустынных, скалистых холмов, ведущих к горам, тронутым снегом. Сурово, но очень красиво.

– Так что тебе нужно? – вдруг сказала Фло. Ее голос был жестким.

Дойл колебался.

– Я хочу видеть Пабло. – Потом он добавил: – И я хочу видеть тебя.

– Это не обсуждается.

– Что именно?

– Если ты хочешь видеть Пабло, езжай в Эсиху и спроси у папы, – сказала она.

– Я в Америке, – сказал Дойл, – в Вассатиге. Я вернулся домой.

– Хорошо. Ты привязан к этим местам, – сказала Фло. – Вы, американцы, все такие… – она замолчала, пытаясь найти подходящее слово, и нашла его во французском: – …louche. – Что означало «подлые бездельники».

– Спасибо, – ответил Дойл. – Ты встречаешься с кем-нибудь?

– Не твое собачье дело, – сказала Фло, и он представил, как она в ярости вскидывает голову и длинные темные пряди ее волос блестят в белом свете кухни. – Я даже не буду задавать тебе такой глупый вопрос, потому что знаю ответ – si?

– Вовсе нет, – солгал Дойл без колебаний, даже не задумавшись. – Ни с кем, с тех пор, как уехал из Испании.

Фло издала резкий негромкий смешок.

– Ты уехал из Испании, чтобы жить с двадцатилетней французской шлюшкой в Париже, не помнишь? А теперь ты говоришь, что не спишь с ней?

– Я имел в виду, кроме Брижит, – поправился Дойл. – Да и связь с ней совершенно ничего не значила. Она не продлилась и месяца. Я буду предельно откровенным, Фло, я бросил ее, потому что не мог перестать думать о тебе, это отравляло все. Потом умер дядя Бак, и мне пришлось вернуться домой, чтобы разобраться с делами.

– Мне очень жаль, – сказала Фло, ее голос немного смягчился. – Я знаю, ты любил его.

– Но, кроме Брижит, действительно никого не было, – настаивал Дойл, – потому что… – он глубоко вдохнул, – я люблю тебя. Я правда тебя люблю. Я думаю о тебе каждый день, о тебе и Пабло. – По крайней мере, это не было ложью.

Снова последовала долгая пауза и, кажется, слабый звук всхлипываний.

– И ты смеешь говорить это мне? – Голос Фло звучал взволнованно. – Ты любишь меня, да? Только меня? Нет, ты лжешь! Ты любишь всех женщин – и ни одну, как Дон Жуан.

– Нет, – сказал Дойл. – Нет, нет, нет, нет. Только тебя.

За этим последовало напряженное молчание, потом он услышал, теперь уже точно, как она всхлипывает.

– Я остановила развод, – наконец сказала она.

– Что? – Дойл до боли сжал трубку.

– Остановила развод, – повторила она. – Я не подписала бумаги.

– Почему?

– Не знаю.

Дойл ожидал большего, хотя внутренне понимал, что это была бы нечестная победа. Не дождавшись продолжения, он заговорил сам, чтобы заполнить тишину.

– Послушай меня, Фло, – сказал он. – Я вернулся домой, где все изменилось, стало другим, у меня некоторое время были неприятности, кое-какие серьезные неприятности, да, но сейчас все позади. Я восстановил площадку для гольфа, и сегодня состоялось большое открытие, и похоже, что она даже принесет кое-какие деньги, и я дома, я на самом деле дома, после двадцати лет скитаний. И я хочу, чтобы Пабло просто приехал, чтобы посмотреть, как здесь по-настоящему красиво. И может быть, очень осторожно, очень медленно, ты и я, мы сможем начать все сначала, или, по крайней мере, попытаемся. Что скажешь? Приезжайте осенью, в сентябре. Здесь чудесно осенью.

– Я никогда не выйду снова замуж, – сказала Фло. Она не слышала ни единого его слова. – Я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь, оставить Пабло на воспитание папы и мамы и стать монахиней. Я уже разговаривала с матерью настоятельницей об этом. Возможно, это получится, – сказала она. – Но это сложно для замужней женщины с ребенком. В следующем месяце мне будет позволено переговорить с епископом, но я должна солгать ему и сказать, что ты часто насиловал меня против моей воли и что в глазах Бога этот брак не являлся браком, что ты заставлял меня оскорблять церковь и такое прочее.

– Ты серьезно?

– Может быть, – сказала Фло, всхлипывая.

– Но ведь они же не берут замужних женщин, не так ли?

– Может быть, и нет, – ответила Фло. Потом она сказала: – Теперь я должна идти, я устала. Я теперь плохо сплю.

– Можно позвонить тебе снова? – спросил Дойл, но она повесила трубку, а он так и остался стоять, голый, с трубкой в руке, разрываясь между отчаянием и надеждой.

Он впервые поговорил с женой за целый год. Он тяжело опустился на морозильник, слегка оглушенный разговором. Металл холодил его голый зад. Он думал о жене, думал о Пабло, о том, как привезет их обоих сюда, на «Пиратский остров». Он бы научил их играть в веселый гольф, есть крабов, ловить волну на доске во время прилива, который был напористым и бурным, не то что на Средиземноморье, в Малаге. И они бы увидели, как здесь прекрасно, когда на болотах расцветают темно-красные лобелии. Как красив огромный, лохматый, серый океан, накатывающийся и отступающий от берега, и поросшие травой дюны за поворотом, и забытые бухты, и необитаемые островки, выросшие из нанесенного на отмели песка, и королевская макрель, выпрыгивающая из воды на солнце, чтобы схватить приманку у борта «Вождя Похатана». Да, Фло придется долго убеждать, мягко, спокойно уговаривать, но он мог бы сделать это, он мог бы привезти их сюда, если не этой осенью, то следующей, и все стало бы хорошо.

В этих приятных размышлениях Тим Дойл вытащил из бельевого шкафа у лестницы легкое покрывало и завернулся в него, потом вышел на веранду, сел на качели и принялся смотреть, как луна погружается за горизонт и звезды тускнеют на небе. Он совершенно не думал о женщине, которая, уже беременная, лежала наверху в комнате его дяди, на дядиной кровати. Потом он провалился в сон, согретый приятным ощущением, что все долги заплачены и теперь надо ждать только хорошего. Но как только он уснул, где-то вдали загромыхало, и небо на западе раскололось от молний.

Заключение

В мае 1846 года один из Дойлов – не важно, какой из многих потомков Финстера Дойла, – продал все, что имел, собрал семью и присоединился к великой миграции. За целое лето, наполненное пылью, нападениями индейцев и слухами о войне с Мексикой, фургоны проделали долгий путь от Сент-Луиса и Цинциннати на север, по зелено-золотым прериям, вдоль реки Платт и через ущелья, пока не добрались до Орегона.

Дойлы уехали из Вассатига с восемью детьми, четырьмя мальчиками и четырьмя девочками, младшему из которых было шесть месяцев, а старшему – пятнадцать лет. Обязанностью старших детей было присматривать за младшими, пока родители следили за быками и не спускали глаз с дороги. Младенец, светловолосый, голубоглазый мальчик по имени Бенджамин, названный в честь замечательного ученого и патриота, провел первую половину путешествия завернутым в старую муслиновую рубашку, качаясь в корзине, сплетенной из зеленого тростника, который собрали по берегу Чесапика, недалеко от покинутого дома. Корзину подвесили на металлический крюк за повозкой, и она качалась под неровное громыхание колес по изрезанной колеями дороге – прекрасная колыбель, да еще ясное синее небо вместо балдахина.

Шарлотта, старшая дочь, должна была приглядывать за Бенджамином, но так получилось, что она забыла об этой обязанности. Прерии манили ее играть с другими детьми: они бегали в высокой траве и шлепали по ручьям, которые струились вдоль дороги. Плетеные ручки из стеблей тростника, за которые была подвешена корзина, высохли на солнце и от качания туда-сюда однажды днем порвались где-то в землях племени блэкфут. Младенец вместе с корзиной беззвучно упал на мягкую грязную землю в стороне от дороги. Фургон Дойлов был последним в веренице из двадцати пяти повозок, и по каким-то причинам никто из ехавших сзади всадников не заметил падения. Бенджамин был тихим задумчивым ребенком, он редко плакал, и его отсутствие оставалось незамеченным еще несколько часов, пока темнота не опустилась на прерию.

Когда пропажа обнаружилась, Дойлы обезумели. Двадцать пять повозок остановились. Мужчины собрались и рассыпались по дороге в поисках пропавшего малыша, хотя никто не верил, что его удастся найти живым. Женщины остались рядом с фургонами, с мушкетами наготове, охраняя лагерь от индейцев и диких животных. Только жена Дойла, все еще привлекательная, нервная женщина по имени Элиза, сопровождала мужчин в этой не предвещавшей ничего хорошего экспедиции вдоль дороги, теперь освещенной горящими факелами, мысленно готовясь к тому, что ей предстоит найти впереди: несчастное тельце, растерзанное волками или острыми когтями хищных птиц, или, что еще хуже, ничего, пустоту. Ее ребенок украден индейцами, чтобы являться ей во сне до конца ее дней.

Элиза сама была подкидышем. Оставленная на ступенях католической церкви в Балтиморе и отданная на воспитание суровым, всегда мрачным монашкам в сиротский приют, она каким-то образом выросла упрямым, безрассудно смелым ребенком. В четырнадцать она сбежала и стала наездницей в бродячем цирке, где кроме нее и лошади был еще старенький одноухий слон, облезлая обезьяна и стайка пестрых попугаев, которые не могли сказать и слова по-английски, хотя владели немалым запасом слов никому не понятного языка: некоторые утверждали, что это испанский, другие – китайский.

Элиза не была религиозна, в большей степени из-за бедных, суровых, целомудренных монашек, которые воспитывали ее, не зная других методов, кроме битья березовыми прутьями. Так они поддерживали порядок среди детей, но она не могла их простить и винила Бога в жестокости монашек. Теперь, разыскивая в черноте прерии останки своего младшего ребенка, она напрягала память, вспоминая молитвы, которым ее учили давным-давно, которые с тех пор забылись. Ей удалось вспомнить только отрывок из молитвы к Деве Марии. Она повторяла его про себя снова и снова, обращаясь не к человеку, не к зверю, не к земле или небу, но к неведомой силе, что таилась во тьме. Она молилась со всей страстью, на которую была способна ее измученная душа, за свое беспомощное дитя, которое она нечаянно подарила огромному континенту, пересекая его, принесла в жертву, как в ветхозаветных книгах.

Поисковая партия шла вдоль дороги три часа, но ничего не обнаружила. Они уже собирались поворачивать к фургонам, как вдруг, в полумраке, кто-то увидел сверток, в грязи у высокой травы, и издал громкий возглас, и все побежали туда, высоко подняв почти потухшие факелы. Потом они позвали бредущую сзади Элизу. Она протиснулась через молчащих мужчин и упала на колени в грязь, рыдая от радости. Ребенок лежал у дороги там, где упал, все так же завернутый в ситцевую тряпку, в своей корзине из зеленого тростника – голодный, но не издавший ни звука. Его голубые глаза были широко открыты, круглое лицо запрокинуто – он смотрел в небо, черным шелком нависшее над ним, любуясь яркой россыпью звезд.