Текст книги "Неправильный Дойл"

Автор книги: Роберт Джирарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

3

Была ночь, что-то около трех часов. Телефон в баре снова звонил. Дойл очнулся от кошмарного сна, немного подождал, но телефон звонил с особенной настойчивостью. Это могло означать либо смерть, либо еще какое-нибудь несчастье, о котором ему спешили сообщить на другом конце провода. За последнее время он привык ко всему. В конце концов он поднялся, поковылял вниз по лестнице и схватил трубку обеими руками.

– Что?! – закричал он. Резкий звук собственного голоса разбудил его окончательно. Пару секунд в трубке была тишина, потом он услышал глухое прерывистое дыхание.

– Ты должен простить старику его бессонницу, – через темноту по проводам слабо донесся дребезжащий голос, – но я никогда не могу сказать точно, хватит ли мне дыхания говорить. Иногда я едва могу поднести стакан воды к губам. – Голос замолчал, послышался глубокий болезненный вдох, он сразу узнал его, и в памяти всплыло морщинистое честное лицо с торчащими вверх пучками седых волос.

– Бог мой! – воскликнул Дойл. – Я думал, вы умерли!

– Я тоже, – ответил голос. – Я ждал, я молился, но смерть не сделала мне этого одолжения, может быть, потому, что осталось несколько важных незаконченных дел. Ты должен приехать ко мне домой, завтра. – Еще один приступ одышки, на этот раз больше похожий на вздох. – Дело срочное. Я бы сказал, больше для тебя, чем для меня. Для меня ничего срочного уже быть не может. Ты приедешь?

4

Дом укрылся в низине, в роще двухсотлетних тополей. Кованая ограда, предусмотрительно обработанная составом от ржавчины, отделяла поместье от прозрачного ручья, который когда-то был единственным источником свежей воды для маленького кирпичного городка Деррисдир, видневшегося из-за деревьев.

Дойл припарковал «кадиллак» у дороги, перешел по пешеходному мостику через болотце и зашагал по аллее к дому. Перед ним открылось квадратное трехэтажное кирпичное строение в георгианском стиле, покрытое какой-то особой разновидностью плюща, который надо выращивать не меньше ста лет. Дверь отворила темнокожая женщина лет семидесяти в опрятном, хотя и старомодном платье горничной. На плечи поверх платья был накинут свитер, скрепленный спереди за рукава брошкой из горного хрусталя.

– Как он, Флоренс? – спросил Дойл.

Флоренс покачала головой.

– Могу только сказать, что он все еще жив. Не знаю, как ему это удается. У бедняги осталась только половина легкого.

Она впустила его в дом и провела через общий зал в комнату с окнами на запад, с видом на тихий, покрытый мхом садик. Эта комната когда-то была библиотекой, но теперь книги были в беспорядке, возвышаясь по углам стопками в человеческий рост, а освободившиеся полки заняли какие-то сложные медицинские приборы в бежевых пластиковых футлярах. На том месте, где когда-то стоял письменный стол, теперь находилась регулируемая больничная кровать. Напротив, в кресле, сидел старик в стеганом халате с потрепанным томом «Истории Рима» Ливия,[123]123
  Тит Ливий (59 до н. э. – 17 н. э.) – римский историк.


[Закрыть] раскрытым на коленях. К его ноздрям были протянуты тонкие трубочки с кислородом, закручивавшиеся на щеках, как гусарские усы. Они были единственным свидетельством того, что он действительно серьезно болен.

– Мой отец всегда был неравнодушен к Ливию. – Старик закрыл книгу с глухим хлопком, присущим тяжелым фолиантам, и указал на маленькую скамеечку подле себя, заваленную бумагами.

Дойл переложил бумаги и сел.

– Вы выглядите неплохо, Фой, – сказал он. – Только все худеете. Вам нужно есть, вот что.

Фой Уиткомб покачал головой, редкие белые волосы были такими тонкими, что, казалось, парили в воздухе.

– Кожа да кости, – сказал он. – Я усыхаю перед отходом в иной мир. Святой Петр только приоткроет дверь, чтобы посмотреть, кто же так громко стучит, а я проскользну в щель, он и не заметит.

– Для вас распахнут жемчужные врата и вынесут трубы, – сказал Дойл. – Бак всегда говорил, что вы единственный честный юрист из всех, кого он знал.

Это была правда. Миллард Фой Уиткомб был, возможно, последним юристом в Америке, который свято верил в старомодное представление о том, что закон – это не какой-то извращенный компромисс между идеальным и реальным миром. Он был убежден, что правильно применяемый закон выражает божественную волю. Закон – это не обычный инструмент, который одна сторона ловко использует против другой, это священное орудие, с помощью которого совершается правосудие Божье в этом несправедливом мире.

Уиткомб беззвучно засмеялся.

– Ты всегда умел вешать лапшу на уши, Тим, – сказал он. – Ты… – Следующие слова утонули в длинном хрипе. Было слышно, как воздух выходит из разрушающегося легкого, словно из проткнутого колеса.

Через секунду вошла Флоренс с подносом чая и пинтой «Олд Грэнддэд».

– Чай для него, – сказала она Дойлу. – Виски для вас. Я знаю, как вы, Дойлы, любите выпить. – Она подтолкнула его локтем и ушла.

Дойл налил чай, плеснул себе в чашку виски и собрался закрутить крышку.

– Погоди-ка, сынок. – Уиткомб положил тонкую руку на рукав Дойла и наклонил бутылку над своей чашкой.

– Вы уверены?

– А разве теперь это имеет значение? – сказал Уиткомб, и Дойл налил ему.

Они удобно уселись, держа в руках чашки чая, разбавленного виски. Уиткомб пил маленькими глотками, делая долгие паузы. От виски его щеки покраснели и дыхание стало более скрипучим, чем раньше. Дойл с тревогой посматривал на него из-за чашки. Но Уиткомб улыбнулся и постучал костлявым пальцем по сафьяновому переплету Ливия.

– В былые времена знание Ливия и Библии являлось единственным образованием, необходимым для джентльмена. Ну и, пожалуй, немного Гомера, для тех, кому нравится поэзия.

Он замолчал и сделал глубокий шумный вдох.

– С каждым словом задыхаюсь все больше и больше, – удалось выговорить ему. – Поэтому оставлю шутки и перейду к делу.

– Хорошо, – сказал Дойл и добавил в свою чашку еще немного виски.

Уиткомб указал на старый облезлый чемоданчик, лежащий на стуле в другом конце комнаты.

– Будь любезен.

Дойл взял чемоданчик и собирался отдать его Уит-комбу, но старик махнул рукой.

– Нет, оставь себе, – сказал он. – То, что находится внутри, принадлежит только тебе. Фактически ты можешь называть это настоящим наследием Дойлов, так оно и есть. Открой.

Дойл почувствовал внезапное волнение. Он повернул замок, раздался щелчок. Внутри оказалась серая клеенка, в которую была завернута старая рукопись. Пятнадцать – двадцать толстых листов, с пятнами клякс, исписанных очень мелкими неразборчивыми буквами. По витиеватому почерку и хрупкому состоянию страниц он прикинул, что это восемнадцатый век или даже раньше. В обыкновенной папке под клеенкой была и другая рукопись, она была напечатана на тонкой бумаге совсем недавно. Дойл в недоумении посмотрел на старика.

– Что все это значит? – спросил он.

Уиткомб открыл рот, но раздался лишь длинный хрип. На секунду Дойл испугался, что он останется один на один с таинственным документом и повисшими вопросами.

– Ты держишь в руках признания Финстера Дойла, пирата, сына священника и основателя твоего рода в Америке, – наконец сказал Уиткомб. – Точнее, их фрагменты.

Дойл снова посмотрел на страницы и испытал странное головокружение, не имеющее ничего общего с виски в его чае.

– Ты спросишь, как мне в руки попал такой необычный документ, – продолжал Уиткомб, немного отдышавшись. – Как ты, возможно, знаешь, в здании суда Виккомака хранятся самые старые уголовные дела в нашей стране, начиная с тысяча шестьсот тридцать четвертого года, когда в Мэриленд прибыл Калверт[124]124
  Леонард Калверт – первый губернатор штата Мэриленд (1634–1647).


[Закрыть] со своими католиками.

– Я этого не знал.

– Я делал некоторые изыскания о правах собственности, чтобы поддержать дело твоего дяди, – это было, наверное, в пятьдесят четвертом, – и наткнулся на этот документ, засунутый в какой-то мешок, в подшивке старого регистра актов на землю, относящихся к тысяча шестьсот восьмидесятым годам. «И что у нас здесь такое?» – спросил я себя. Увидев слово «Дрогеда», я тут же понял, что совершил открытие, имеющее исторический интерес.

– Дрогеда? – переспросил Дойл.

Слово звучало зловеще.

– Да, в молодости твой предок стал свидетелем ужасной осады и резни ирландцев в Дрогеде Оливером Кромвелем и его Железнобокими.

– Понятно, – сказал Дойл, но на самом деле ничего не понял.

– Не буду утомлять тебя рассказом о том, как я почти шесть месяцев распутывал эту витиеватую писанину семнадцатого века. Часть рукописи пропала, остальное было совершенно неразборчиво, страницы не пронумерованы, всё в полнейшем беспорядке. Бог мой, что это была за работа! Нельзя забывать, что эти признания были написаны в тюремной клетке, при свече, за несколько недель до того, как твоего предка вздернули на виселице в Хэмптон-Роудсе. Иногда он писал чернилами, иногда углем, макая его в воду, иногда чем-то, что очень напоминает кровь. Во всяком случае, я сразу же отдал всю эту пачкотню Баку. Как ты сам увидишь, в своем повествовании Финстер обращается к потомкам. Через несколько лет – с благословения твоего дяди, конечно, – я начал писать сокращенную версию для печати, в качестве одной из монографий Виргинского исторического общества, поэтому ты также найдешь машинописную копию с некоторыми сопутствующими примечаниями. К сожалению, незаконченную. Мне всегда не хватало времени.

– Черт, вы работали даже по воскресеньям, Фой, – сказал Дойл. – Я помню, как приходил сюда после церкви, а вы с дядей Баком часами просиживали над каким-то делом, пока я играл в саду.

– Да, приятные воспоминания, – слабо улыбнулся Уиткомб. – И выступление в высшем суде штата в защиту твоего дяди, в деле о «Веселом гольфе на Пиратском острове Дойла» против Службы национальных парков, остается одним из величайших моментов в моей жизни. – Он помолчал и сделал длинный болезненный вдох, который звучал так, словно у него в глотке застрял табак. Это усилие окончательно измотало его, лицо стало вялым, и Дойл понял, что силы старика на исходе.

– Может, мы договорим с другой раз? – сказал Дойл. – Вы уже и так много рассказали.

Уиткомб замотал головой.

– Сейчас или никогда, – сказал он таким слабым скрипучим голосом, что Дойлу пришлось нагнуться вперед, чтобы расслышать, и он оказался почти на коленях старика.

– Когда Бак узнал, что умирает, – продолжил Уиткомб, – он поручил рукопись мне, до твоего возвращения в эти края. Я запер ее в сейфе в конторе. Но когда я пересматривал документ после смерти Бака, я обнаружил, что кто-то в нем копался, – не хватало небольшой части. Немного, всего двух страниц. Но в этих двух отсутствующих страницах лежит корень твоих теперешних проблем – я имею в виду перестрелку, поджог и прочие дела, о которых пишут в газетах.

Мысли Дойла вертелись с бешеной скоростью.

– Кто мог взять эти страницы?

Уиткомб издал сухой смешок. Когда он заговорил, его голос звучал словно шепот из могилы.

– Только двое имеют доступ к сейфу в моей конторе. Первый – твой покорный слуга, а второй – подлый, жирный, мастурбирующий ублюдок!

5

Дойл налил себе рюмку превосходного испанского коньяка из пыльной бутылки, которую нашел припрятанной под стойкой. Эту бутылку он прислал лет десять назад из Испании дяде на Рождество. Сейчас он ощущал привкус сладких томных дней южной Испании: мягких коричневых холмов, поднимающихся за Малагой; смуглого тела Фло, лежащего на простынях в 212-м номере «Ибицы» за год до рождения Пабло, позади – долгая ночь и утро, которые они провели, выпивая и танцуя под бешеный ритм круглосуточных дискотек, с их бесконечным пивом и случайными связями.

Все это было сравнительно недавно. Сейчас же Дойл собирался с мыслями, чтобы встретиться с давно умершим прошлым; с прошлым, оставшимся в его крови; с забытыми печалями, которые, словно виноградные лозы, опутали своими темными усиками нити ДНК где-то в укромных уголках его тела и, зацепившись за них, перенеслись через поколения. С рюмкой в руке, зажав под мышкой чемоданчик, он поднялся в комнату Бака. Он почти слышал слова Финстера, пробивающиеся сквозь кожу чемодана и прошедшие три сотни лет. Они стучали в ребра, словно второе сердце.

ПРИЗНАНИЯ ФИНСТЕРА ДОЙАА, ПИРАТА

С предисловием и комментариями Милларда Фон Уиткомба, эсквайра

ПРЕДИСЛОВИЕ

В замечательном труде Эксквемелина «Пираты Америки» подробным образом описаны самые известные подвиги пирата Финстера Дойла в Вест-Индии в 1660 – 1670-х годах. В своей работе мы никоим образом не будем их касаться. Читателю, интересующемуся поразительными описаниями его пиратских похождений или подробностями жизни и содержания его семи жен, следует ознакомиться с вышеупомянутой известной работой, не раз выходившей с момента первого, лейденского издания 1685 года.

И все же о юности Финстера не было известно почти ничего, пока в суде Виккомака, округ Вассатиг, штат Виргиния, автором этих замечаний не были обнаружены нижеприведенные фрагменты рукописи.

Дойлы с острова Вассатиг, являющиеся, без сомнения, потомками грозного пирата, передают из поколения в поколение историю захватывающей жизни их прародителя, определенные моменты которой подтверждаются сохранившимися фрагментами признаний Финстера. В продолжительных беседах с Уильямом «Баком» Дойлом, проживающим на Вассатиге, автором настоящих замечаний установлено, что в фамильном предании утверждается следующее: отец Финстера Дойла умер от приступа, вызванного употреблением обильного количества алкоголя, во время празднования по случаю рождения мальчика (ок. 1633); Финстера вырастили мать и семь сестер. Он рос любимым и единственным сыном в семье, состоявшей только из женщин, в предместье Дрогеды, в Ирландии. Его дядя по материнской линии, отец Фрэнсис Тайрон, принадлежал к ордену капуцинов, точнее, к ответвлению этого ордена в Дрогеде; наполовину сирота, Финстер с раннего детства был предназначен служить Римско-католической церкви. Судя по всему, Финстер был благочестивым и старательным послушником, лучшим из учеников в латыни. Он также не по годам рано начал понимать теологическую подоплеку событий того времени. По семейной традиции он определенно принял бы сан в ордене капуцинов и, возможно, поднялся бы до кардинала, если бы судьба не простерла над ним свою жестокую руку.

Несчастье обрушилось на Финстера в лице Оливера Кромвеля, лорда-протектора[125]125
  Титул, введенный Кромвелем, означающий «покровитель».


[Закрыть] Ирландии, до сих пор проклинаемого ирландцами за зверства, учиненные во время захватнических кампаний 1649–1951 годов. В этом есть ирония судьбы: Кромвель был единственным сыном в семье, состоявшей из шести сестер и строгой, но очень любящей матери, и в этом он был схож с Дойлом. Много объемных психологических статей можно было бы написать о жестокости мужчины, воспитанного женщиной… но я, однако, отклонился от темы. Некоторые замечания об этом особенно кровавом периоде волнений в Ирландии, возможно, будут нелишними для обычного читателя.

В августе 1649 года армада из тридцати пяти английских кораблей, на борту которых находилось двенадцать тысяч человек, бросила якорь в устье реки Лиффи в стороне от Дублина. Как раз в это время в английской армии появилась новая форма – вызывающе алые мундиры, – которой она потом прославилась на весь мир. Представьте себе этот пугающий контраст – стройные колонны с пиками и мушкетами в красных мундирах против грязных, босоногих солдат ирландской армии!

Политические события того далекого периода действительно неоднозначны. Постараюсь быть кратким: во время гражданской войны в Англии (1642–1647) большинство ирландцев встало на сторону Карла I Стюарта. После казни Карла и установления республики в поддержку потерпевших поражение роялистов в Ирландии поднялись разные силы, и католические, и протестантские. Кромвеля послали на другую сторону Ирландского пролива разгромить роялистов и подчинить страну, которую он считал варварским краем, населенным пьющими, во всем покорными священникам папистами, распутными женщинами и волками. Его первой военной целью стал укрепленный город Дрогеда, который возвышался на холмах к северу от Дублина.

Дрогеда находилась под управлением Джеймса, графа Ормонда, главнокомандующего крупнейшей ирландской армии. Ормонд дал указания сэру Артуру Эстону, командующему гарнизоном Дрогеды, держаться до последнего. Но оказалось, что силы противника намного превосходили силы гарнизона. Мирные жители, в основном женщины и дети, да еще целая куча священников и монашек, были не в состоянии держать оружие. В ту пору Дрогеда являлась своего рода духовным центром, где располагались дворец архиепископа, несколько церквей, кафедральный собор и монастыри доминиканцев, францисканцев, капуцинов и кармелитов.

11 сентября, в полдень, Кромвель достиг Дрогеды, сразу же выкатил осадные орудия и начал обстреливать стены древнего города, которые быстро пали. Кромвель соскочил с коня и лично, с мечом в руке, провел первую атаку на ворота Дулик. К пяти вечера англичане преодолели укрепления ирландцев. Битва продолжалась всю ночь, но для более эмоционального описания этих ужасных часов, наполненных темнотой, огнем и кровью, стоит обратиться к свидетельству Финстера Дойла, тогда – испуганного пятнадцатилетнего подростка.

(Примечание. Следующий текст в точности воспроизведен с рукописного оригинала. Сохранены первоначальная орфография, пунктуация, использование заглавных букв и своеобразный синтаксис, то есть практически все, что отражает особенности письменной речи того периода.)

(Страницы отсутствуют.)

…еще вопль в Нижнем Граде, и Небо возжглось будто Огнем Диавольским, Сатанинским Пламенем заглотив Горы Уиклоу и само Сердце Ирландское… потом снова ужасный ружейный огнь и снова вопль. В самое то время оборотился я к Отцу Тайрону, ликом побледневший и гласом дрожащий, и страхом обуянный, словно бы великою жаждой. Я молил оного бежать со мною в укромное место, в коем возможно было нам спрятаться, доколе не минует сей ужас, и посрамлены будут англичане Благородным нашим Ормондом, и возвратятся по Морю в свою Землю.

На речи сии добрейший Отец рассмеялся, не уязвить желая и не с горечью, но с долею нежныя грусти, как муж, коему ведомо, что грядущее бедою обернется, но толь же уверенный, что несчастие сие целиком согласно с великим и непостижимым Планом Всемогущего, стоящим вне Времени и должным в конце привестъ к Справедливости и Миру.

Англичане не оставят Ирландии ни сей день, ни после, рек добрейший священник. Более того, они могут вообще не уйти, коли так угодно Господу, но останутся здесь, покуда не зазвучит последняя Труба,[126]126
  Труба, возвещающая начало Страшного суда.


[Закрыть] дабы покарать Ирландцев за пьянство и леность. В сем, воистину, корень проклятия народа нашего: сохранять прозорливое знание мира купно со странным нехотением овладеть оным. Посему, покуда свершается Воля Господня, пойдем в Город и сотворим добро, какое можем, ибо, пока мы Бездействуем здесь Невредимые, коликие еще лежат там в смертных муках на залитой кровью дороге, нуждаясь в Последнем Причастии Святой Матери Церкви. И в самом деле, как должно поступать слуге Божьему в подобном ужасе? Показывать словом и делом всем, кто страждет, что страдания сии не тщетны, но ведомы Спасителю Всемогущему, всезрящему и скорбящему о нас.

Говоря Так, сей добрый священник возложил на главу свою широкую шляпу с пурпурными кистями, каковая пожалована была оному Самим Святым Понтификом во время долгого пребывания в Риме, дабы заслоняла она бледное чело его от нещадного римского Солнца. Он повесил чрез плечо одну бутыль со Святою Водой и другую со Священным Маслом, как Мушкетер берет с собою порох и дробь. После взял он меня за руку и рек: Отринем Страх, Ежели с Нами Господь, Кто Пойдет Против Нас? Засим, вооруженные ничем иным, кроме Веры нашей, вышли мы на разоренные войной улицы Града Дрогеды…

(Текст неразборчив.)

…к сему Часу английские кулеврины и фальконеты[127]127
  Кулеврины – длинноствольные артиллерийские орудия различных калибров, применявшиеся для стрельбы на дальние расстояния в армиях и на флотах XV–XVII вв.; фальконеты – артиллерийские орудия малого калибра в армиях и флотах XVI–XVIII вв.


[Закрыть] содеяли Дьявольскую свою работу и Железнобокие прорвали Ирландскую Броню. По Свидетельствам, позднее дошедшим до нас, мы узнали, что Зловонючий Дьявол Кромвель самолично взобрался на земляные валы, возведенные Сэром Артуром, и вскоре цепом сего Дьявола ирландцы были загнаны в Милл Маунт, где уготовано было найти оным Последнее свое Пристанище. Мы продвигались по Сент-Джонс в сторону Батлерс Гэйт, когда свершались ужасные сии События всего в нескольких улицах от нас: там повсюду были крики и грохот, и ночь стала еще чернее от густого Стигийского смрада над горящими домами Несчастных Жителей. Мы проходили мимо многих сцен Мучительства и Убийства Женщин и детей, лежащих в крови, в разодранных одеждах, то с отсеченными членами, то обезглавленных. Кровь потоками бежала по сточным желобам, точно вода после буйства Стихий.

Убитые были перемешаны с Умирающими. Отец Тайрон то и дело останавливался, дабы сотворить то немногое доброе, что еще оставалось сделать. Он Причащал тех, кто был Смертно Ранен и брошен умирать, он припадал к запекшимся губам и слушал тайны сердец, с коих ныне было снято бремя тягот сего мира. Так я услышал, как один сознался, что убил своего брата из-за ничтожного спора и сокрыл содеянное ото всех, кроме Бога. Я слышал, как другая поведала, что делила ложе со многими мужчинами за спиною мужа, который любил оную больше жизни, а она его Бесчестно Предавала толико раз, что и сосчитать невозможно. Слышал еще один, коего все почитали набожным, признавался, что ни во что не верил всю жизнь, и дрожал ныне, стоя на Краю Вечности, как на Краю Полного Небытия. Он блюл посты и чтил праздники, однако ж лишил себя Пищи Духовной, и за Оного и всех других мы молились, преклонив колена в Крови, и давали, как могли, последние Наставления.

Так, Постепенно, добрались мы до Улицы Грейт Дулик, попав в самое Сердце Битвы. К сему времени Защитники Милл Маунта были выбиты из своих Укреплений, и Резня шла повсюду, и вкруг нас, как на Сатанинском Карнавале Безумия и Крови. Наводящие Ужас Железнобокие Пиками и Мечами кололи и рубили ряды Отступающих ирландцев, по всему Главному тракту, приближаясь к Подъемному мосту, коего потеря оставляла Верхний Град и обитателей оного беззащитными пред захватчиками, и в сем числе мою Дорогую Матушку и Сестриц, проживавших как раз в той Части Города.

Посему я молился Господу, дабы Защитникам Верхнего Града хватило Мудрости подъять Мост, оставив Противника пред водами быстрого Берна, но таковая мудрость не была ниспослана оньш, и мы с отцом Тайроном, в свое время, пройти чрез воды сии, ныне побуревшие от Крови Ирландской, без спешки, коль то возможно было, идя в Голове Атаки, и, незамеченными, словно под крылом Ангела, и очутились на Северном Бреге. Вот мы прошли мимо Окровавленного Тела Сэра Артура, чья Деревянная Нога была оторвана в поисках Золотых Монет, каковые, по слухам, были в ней припрятаны. Не найдя Ничего, Разъяренные Солдаты тою же Деревяшкой вышибли ему Мозги.

Прошед чрез Реку, Железнобокие скоро ворвались в стены Монашеских Обителей, как волки на птичий двор, и принялись с вящим Усердием Чинить Расправу над Святыми Отцами и Братьями и совершать надругательства над плотью бедных плачущих Святых Сестер. Однако ж, снова, дивным образом, отец Тайрон и я исполняли свою службу незамеченными, хотя на нем была шляпа с пурпурною папскою лентой, которая прямо вопила: Сие Священник. Затем на Бачелорс Лэйн к нам вышла приятная молодая женщина, только длинные власы ее растрепались и платье было замарано Кровью, и обратилась к Отцу с сильным плачем и страстной Мольбою.

К Обнаженной Груди она прижимала Младенца, коему на вид было не более дня или двух от роду, и умоляла Доброго Отца совершить обряд Крещения, поелику крошечная сия душа не могла войти в Царство Света без Отпущения Грехов Адамовых. «Ведь еще Не Поздно, Святой Отец, – стенала она. – Еще Не Слишком Поздно для Моего Джем-ми». Увы, Дитя уже забрала в подол Святая Дева Мария и унесла на Небеса, но Женщина протягивала тельце толь жалобно, что Отец Тайрон взял его в руки, и мы все опустились на колени, и он Окрестил его. Потом он снял свой Саккос[128]128
  Саккос – часть облачения в виде большого прямоугольного куска материи с вырезом для головы в середине и небольшими широкими рукавами.


[Закрыть] и нежно завернул Младенца, словно в саван, и передал его женщине. Она Благословила нас, Перекрестилась и побрела в Машем успокоившаяся, и более мы ее не видели.

Мало-помалу дошли мы до Рыночной Площади и снова оказались средь наших Людей, стремившихся в Великом Страхе и Беспорядке к Темнеющему Шпилю Церкви Святого Петра. И здесь, на Нэрроу Лэйнс, давка была толь сильна, что мы не могли остановиться, дабы исполнить хотя единый Обряд. Посему Отец Т. и я убрались под большое Каменное Крыльцо Часовни, и тихо стояли там, во Мраке, долгое время наблюдая отвратительное зрелище Отступления. Превратившиеся в лохмотья одежды ирландских защитников освобождали дорогу чистым Алым мундирам англичан. Чистым, повторю я, ибо на них не было ни пятнышка. Кровь не проступала на сем ярком сукне, словно на тех были красные рубахи мясников.

И вот, Оставаясь под Крыльцом, Отец Т. открыл мне неизбежность того, что вскоре должно произойти, с Предведением человека, на коего снизошло полное знание дальнейшей судьбы своей, оное мыслю я подлинным Божественным Чудом, первым, воистину явленным Отцом Тайроном в ту ночь. Ниже привожу его речь так, как запомнил.

– Я умру, – молвил он, – и скоро. Тебе же, хотя оного пока не знаешь, улыбается Господь. Твои Юность и Решительность найдут способ избежать Ада Дрогеды, и потом еще многих ловушек и жестокостей судьбы, и, волей-неволей, ты будешь жить еще Долго.

Глас его был Приглушен и Торжествен, словно у Духа, говорящего со Смертным. Я внимал ему, и кровь стыла в жилах.

– Я знаю тебя довольно и всегда любил тебя, как Сына, – продолжал он, – но также известно мне и то, что, вопреки своим лучшим побуждениям, ты слаб на Пути к Добродетели, возможно оттого, что тебя слишком баловали Твои Мать и Сестры. Сегодня ты узрел здесь толь Жестокого и Ужасного, что, думаю, хватит на всю жизнь. Жажда Мщения раздует неугасимый Огонь в твоих венах, но ты должен побороть сие Пламя, как хитрость Дьявола, и Удержать десницу свою, а коли Поддашься Оному хотя бы раз, он никогда не устанет класть твою руку на Меч. Око за Око – сие не путь для Спасения. Подумай теперь о Возлюбленном нашем Спасителе, Распятом в тот день на Голгофе, который мог обрушить всю Ярость Мира на Римлян и Иудеев, но, напротив, просил Отца Небесного Простить его гонителей, ибо не ведали, сколь Великий Грех совершают. Такая минута придет к Каждому Человеку, когда Величайшее Терпение потребно от оного будет ради Господа, и не должно будет сему Долгу Противиться. Ибо наступит Последний День и Все Души призовутся из могил и всяк будет спрошен: Воистину ли Я ответил на Яростные Удары Мучителей Моих Любовью своего Сердца? Ты разумеешь сии слова, Возлюбленный Племянник? Посему, несмотря на то что ты здесь узрел, должно верить, что Все будет Исправлено, Виновные наказаны, Праведные вознаграждены, обесчещенные возвращены к чистоте, когда жалкая и кровавая повесть Человеческой Истории, наконец, подойдет к Своему Концу.

Так скончал Отец Т. свою речь, засим подал мне знак преклонить колена и возложил свою руку мне на голову, и я ощутил, клянусь Богом, какие-то Чудодейственные Неземные Токи от прикосновения его перстов. «Дай обет, – взывал он ко мне, – Поклянись Господу, что не будешь искать Отмщения для Дрогеды ни у кого из ныне Живущих, будь то Мужчина или Женщина», и я Поклялся, и повторил клятву, когда он попросил снова, и большей Лжи никогда боле не сходило с моих уст…

(Страницы отсутствуют.)

…от Злодея разило Криппо или чем-то похожим на сие Поганое Пойло, с помощью коего чаял он заслонить Душу свою от Подлых Деяний, кои вознамерились Совершить его руки. Не медля боле, схватил он Отца Тай-рона за власы, сорвав с Главы его Папскую Шляпу, другою же рукой добыл Кинжал и вонзил в Чрево святому отцу, еще и еще, изрыгая Самые Грязные проклятия против Папы и всех Священников.

Благословенный Отец Тайрон Пал на колени, кровь хлынула у него изо рта, что прежде изрекал слова толь мудрые, но с последним вздохом, клянусь, лицо его озарилось радостью. И припомнил я его недавние речи: Не Отчаивайся, Смерть есть Дар и Конец Земным Страданиям. Тут он пал ничком в грязь, но аромат, источаемый его телом в минуту смерти, был совершенной Сладостью, как запах Лилий Весной. Сие я почитаю вторым свидетельством его Святости, явленным той Ужасной Ночью.

Но английский солдат, казалось, не учуял сего Райского Аромата и быстро двинулся ко мне, и узрел я собственную Смерть, начертанную на его лице. «Ты Следующий, Папский Мальчишка», – прорычал он, но выпитое отяжелило его члены, и когда он занес Руку свою, я уклонился, хотя Горючие Слезы обильно стекали по моим щекам, оплакивая Неправедную Кончину толь великого человека, причисленного ныне к Истинным Мученикам Святой Католической Церкви. Солдат изрыгнул проклятье и покачнулся, а я, как на крылах, перелетел чрез изгородь и понесся, что было мочи, по Санди-стрит, и вскоре затерялся в Толпе мародерствующих Солдат.

В сей час, и то был не первый Раз в тот ужасный вечер, думы мои устремились к Матушке и Сестрицам моим, и ныне, когда Отец Тайрон ушел навеки, я поспешил к нашему Дому на Пилгримс Лэйн, дабы поддержать их в сем ужасе…

(Страницы отсутствуют.)

…кровля собора Св. Стефана Полыхала, озаряя небесный свод Багровым Светом Бойни. Итак, схоронившись за Дымовой Трубой на крыше, я мог с ясностию видеть, что творится на Заднем Дворе.

Солдаты схватили Матушку и Трех оставшихся в живых Сестер прямо в ночных рубахах и согнали вместе. Они стояли с неубранными власами и рыдали, лишь Матушка твердым Гласом возносила Молитву, поручая Душу Свою Заботе и Милости Создателя. За сим, Капитан Железнобоких, у коего сохранилась еще толика Почтительности к родителям, ударил ея сзади в Голову пикой, и она упала, оглушенная, на Землю, потом другой солдат вонзил в нее меч, и Камни обагрились Кровью Матушкиного Сердца, кое боле не билось в ней. Я не рыдал над сим подлым злодейством, ибо слезы покинули меня, но те Смертные Удары отдались в самой Глубине Души моей.

Тут же Сестры мои издали вопль над окровавленным телом Матушки, смешанный со скрежетом зубовным, толь страшный, что сие было слушать непереносимо, но не охладило Адскую Похоть Солдат, а может статься, даже распалило оную. Сии Дьяволы, насмехаясь, содрали с сестриц моих рубахи, и те предстали белые, сияющие и нагие на окровавленной земле, прекрасные и стройные, как Беззащитные Ивы, как сами Грации в Трагический миг, предшествующий их Поруганию. О, мои бедные прекрасные ивы! О, мои Дорогие Добрые Сестрицы, и Ныне рыдающие чрез Вечность, Вопящие Богу о Злодействе, свершенном над их Невинностью!

Не нахожу слов, дабы описать в Подробностях случившееся тогда, скажу только, что я смотрел на Все и Не Закрыл очи свои, и с каждым мигом Сердце мое все более наполнялось Истинно Диавольскою Чернотой, в коей Совершенно Исчезла моя Любовь к Богу, и рев заполнил мой слух, и все слова Отца Тайрона о терпении и его Праведное Наставление покинули меня, и я вырвал Священный обет из своего сердца и взамен поклялся Дьяволу, что, ежели спасусь от сей Бури, то буду без устали убивать всякого англичанина, до коего дотянется моя карающая рука. Я поклялся, что воистину посвящу Остаток Жизни Убийству англичан и не стану дожидаться прихода Божественной Справедливости, толь медлительной, толь далекой, но своими руками отмщу за Безвременную гибель Отца Тайрона, моей Матушки и Сестриц. К сему времени Солдаты насытили Похоть свою в Девственной Невинности моих Сестер, и подняли свои большие мечи, и отсекли головы от их тел, и еще более Крови Дойлов обагрило землю.