Текст книги "ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая"

Автор книги: Роберт Штильмарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

В маленькой спальне Катя лежала на постели лицом вниз и совсем по-кошачьи сжимала и разжимала кисти рук, как бы впуская ногти в собственное тело. Это была примета самой жестокой, самой невыносимой душевной муки.

* * *

За ночь она как бы продиктовала ему условия безоговорочной капитуляции:

– во-первых, немедленно доложить руководству, что он влюбился в шведку и не может продолжать исполнение своих «азных» обязанностей;

– во-вторых, никаких встреч и прощаний. Может написать краткую записку и вернуть уплаченные вперед деньги (в этот раз, по Катиной просьбе, он взял с ученицы советскими деньгами за пять уроков вперед для покупки велосипеда Ежичке);

– в-третьих, пока эта женщина в Москве, он должен уехать подальше, либо взявши на работе отпуск, либо даже пожертвовав и службой, и своей деятельностью у «азов».

В этом случае сохраняется семья и могут быть залечены все раны, а ему из-за всей этой катастрофы надо и в московских условиях переменить работу и пойти учиться, совершенствовать свою педагогическую квалификацию.

Утром он проводил жену на работу в Международный конъюнктурный институт и немного опоздал в собственное Учреждение. Там, в отделе приема иностранцев, уже сидели ранние гости – северная писательница со своей компаньонкой. Председатель правления, случайно приехавший рано, заметил Ронино опоздание и очень грубо, в присутствии обеих дам обругал его, заодно указав на невнимание к столь драгоценным посетителям.

На тех это произвело действие обратное – они очень долго извинялись перед Рональдом за то, что нечаянно навлекли на него начальнические громы, ибо приехали они без всякого предупреждения и с чисто личной просьбой, чуточку даже щепетильной.

Дело в том, что, бродя утречком по соседним с гостиницей магазинам, писательница приметила в Мосторге роскошный соболиный палантин ценою в десять тысяч советских рублей. У нее примерно такая сумма уже накопилась – из гонораров за статьи, интервью, радиорассказ и договорные книжные переиздания. В своей стране она с советскими деньгами ничего предпринять не сможет, поэтому покупка чудесного мехового палантина была бы наилучшим выходом, если бы не въездные северные пошлины. Облагаются меха такими суммами в долларах, кронах и прочих валютных единицах, что обходятся едва ли не дороже, чем купленные в стране. Так нельзя ли отправить эту покупку каким-нибудь неофициальным способом, минуя таможенные рогатки? Например, с выставкой какой-нибудь или просто со знакомым дипкурьером?

Разумеется, по закрытым каналам Учреждения сделать это можно было без труда, однако только с разрешения председателя. Рональд, предчувствуя очередные осложнения, скрепя сердце отправился к нему. Тот долго и нудно выговаривал Рональду, что такая операция не имеет ничего общего с задачами Учреждения, что нечего вмешивать его, председателя, в частные делишки какой-то иностранки, что закрытые каналы существуют для совсем иных, высших целей. Долго молчал, колебался, мял в руках бумажку, в которой Рональд изложил дело, наконец, скривив лицо, начертал слово «разрешаю». С этим разрешением Роне предстояло идти в Особую часть и предупредить, что вечером будет готов не совсем обычный пакет в адрес нашего северного уполномоченного. С пометкой: для г-жи N...

Обе дамы сидели еще в зале приема. Услыхав, что разрешение получено, писательница просияла и на радостях бросилась в кабинет председателя – выразить ему личную признательность. У того мигом исчезла с лица вся мрачность. Он расцвел в улыбке, изобразил на лице подобие смущения, мол, стоит ли вообще говорить о таком пустяке! Пожимая обе протянутые ему руки, сказал:

– Для наших искренних друзей мы во всем готовы идти навстречу! Не стоит благодарности! Мы рады, что доставили вам небольшое удовольствие!

Рональд Вальдек уже давно перестал удивляться начальническим метаморфозам. Если бы «искренняя подруга СССР» слышала бы все слова по ее адресу, сказанные тем же вельможным председателем пять минут назад, она, верно, решила бы, что в председательском кресле сидели два разных лица!

Вместе с писательницей Рональд отправился в банк, снял деньги с ее текущего счета, отвез их в магазин и купил ей вожделенный палантин. Вещь действительно была уникальной – из темных, самых дорогих баргузинских соболей с серебряно-седоватым отливом. Покупку отвезли в Учреждение.

Пожилая писательница трогательно радовалась обновке, как умеют радоваться только дети, или самые высокие духом, самые умные взрослые. Их интуристовский «Линкольн» двигался по Воздвиженке к гостинице «Метрополь». В небе полыхали зарницы близкой грозы. Все потемнело и полиловело над крышами и Троицкой башней Кремля. Первые капли грозового ливня разбились о стекла автомобиля. И вдруг Роня увидел Катю. С потерянным лицом она шла по тротуару.

– Вот моя жена, – показал Роня дамам.

– Так давайте ее скорей в машину! – закричала писательница. – Она же намокнет сейчас ужасно!

Дождь уже хлестал, по улице понеслись потоки. Писательница в машине обняла Катю.

– Мадам! Вы сейчас – как лучшее русское вино: вы полусухая! Немедленно едем в гостиницу пообедать и вспрыснуть нашу покупку!

Обед заказали в номер. Катя позвонила на работу, что промокла и пошла домой переодеться.

К концу вечера писательница призналась Кате, что влюбилась в нее по уши.

– Знаете, – говорила она проникновенно, – ведь я давно наблюдаю тех русских, кто походит на вас своими манерами и воспитанием, но страстно ненавидит все, что сейчас творится в вашей стране. Я – не идеалистка. Я видела у вас много прекрасного и много отвратительного. Видела прямые остатки крепостничества, рабства и нищеты, но и реальные победы во всех решительно областях. Не понимаю, зачем вы так старательно уничтожаете остатки вашей старины, церкви, башни, стены, защищавшие ваших предков и вдохновлявшие их на отпор татарам, полякам, французам... Вероятно, вы сами потом об этом горько пожалеете. А вместе с тем вы столько создали замечательного, что о вас безумно трудно писать, не возбуждая в западном читателе чувства недоверия и не вызывая подозрений, будто я куплена коммунистами для пропаганды их идей... Вы, госпожа Вальдек, первый для меня в России человек, в ком эти идеи так благородно слиты со всем тем высоким, что было всегда присуще русской дворянской интеллигенции.

Катя пила вино, улыбалась хозяйке и с легким смущением слушала ее речи. А за окном «Метрополя» становилось все сумрачнее, грозовой ливень перестал, но сеялся неотвязный, скучный дождичек, превращавший июль в подобие позднего сентября...

– Вам невозможно ехать под таким дождем в одном костюме! – заботливо сетовала хозяйка. – Я привезла с собой этот легкий плащ-дождевичок. Накиньте его сейчас, смотрите, как он вам к лицу. Это ваш цвет! И пожалуйста, не присылайте мне его с мужем обратно, оставьте себе в знак моей сердечной симпатии к вам. У меня было тайное намерение подарить его самой милой женщине, какую здесь встречу. Значит, он по праву ваш. Милее вас в России я никого не знаю!

Плащик был будто по заказу изготовлен для Кати. Сидел ловко, а в нынешнюю погоду прямо-таки выручал. В продаже таких не было, а с рук, из-под полы на черном рынке они стоили очень дорого, как все заграничные изделия, весьма ценимые московскими спекулянтами.

– А чтобы вы, Рональд, не ревновали меня к вашей чудо-жене, – повернулась она к Катиному супругу, – примите в дар от меня вот эту мою рабочую самопишущую ручку. Она мне хорошо послужила, побывала в Америке и теперь – на Волге, пусть-ка отныне послужит и вам... Кстати, мадам Вальдек, вы должны настоять, чтобы ваш муж непременно начал писать сюжетные вещи. Я давно поняла, слушая его устные рассказы, что у него хорошая способность закручивать сюжетные пружины. Это ведь большой дар, очень выгодный. Заводите его как часовой механизм и пускайте раскручиваться. Сами увидите, как хорошо получится. На вашем месте, Вальдек, я писала бы детективы! Вроде Агаты Кристи с ее «Тайнами каминов»! Ах, если бы я умела это делать! Разбогатела бы, как индийский раджа!

– То, что умеете вы, гораздо лучше! – тихо смеялась Катя. – Ваши книги написаны в мужской манере, и сказать по правде, она мне кажется привлекательнее, чем манера женская, но с необыкновенным пониманием женской души. Русскому читателю, особенно читательнице, ваши книги очень близки. Их у нас любят.

Катя сердечно распрощалась с писательницей, и та настояла, чтобы Роня отвез жену на вокзал.

Вся эта неожиданная интермедия его порадовала. Она отвлекла Катю от черных ревнивых мыслей по поводу вчерашних открытий. Однако, Ронино отсутствие на службе исключало возможность негаданного приезда Юлии в Учреждение для встречи с возлюбленным на нейтральной почве. Он думал про себя, что такая встреча, последняя, все-таки нужна. И она не должна быть при посторонних третьих лицах.

Все, что в нем покамест замерло, теперь начинало оттаивать. Словно при слабеющем наркозе нарастала в сердце ноющая, тревожная боль; он еще и сам не понимал толком, что это за боль, но сквозь все ощущения дня, разговоры, дела, впечатления, она пробивалась все явственнее, заполняя сердце. Неужели он и впрямь любит эту женщину? Как же это совмещается с любовью к Кате? Может, к этой Юлии тянется только тело? Нет, ему еще и жаль ее! Он страшится, как с нею поступят те, что сменят его, Рональда, у ее рабочего столика и в ее постели. Ведь без мужчины-спутника ей здесь не обойтись! Об этом думать было трудно. Трезво поразмыслив, он, в глубине души, не верит, будто ее романтизм вражеский и черный. Не похожа она на шпионку! Слишком много в ней еще полудетского, незрелого авантюризма. И излишней доверчивости. Вырвалась в трудную поездку – вот и хочется ей всласть насладиться свободой, романтикой, авантюрами вдали от родителей, мужа и детей. Их у нее двое – мальчик и девочка. Очень милые. Она их любит, но... видно, не дожила, не испытала всего, чего хотелось, потянуло на простор, на волю, на приключения с привкусом тайны и опасности. Как бы не обожглась на этом красном огне!

– Пожалуйста, на Курский, – сказал он шоферу. Он хотел потом вернуться на работу и может быть, сговориться о прощальной встрече?

Катя будто прочла его мысли:

– Сначала – в Денежный переулок, – заявила она решительно и по-хозяйски. – Там, товарищ водитель, вам придется совсем немного подождать. Остановитесь пока у телефона-автомата... Позвони, Ронни, дома ли твой Иоасаф? Если нет – поедешь к нему на работу.

Роня позвонил. Тот оказался дома.

– Тем лучше! Поехали!

У Кати созрел какой-то свой план. Потребовала высадить их у Никитских ворот. Очень четко приказала шоферу:

– В Денежном переулке вы дождетесь моего мужа. Когда он освободится – отвезете его на Курский, к тоннелю номер два. Ронни, там я буду тебя ждать на нашем всегдашнем месте. У Иоасафа очень долго не задерживайся, но имей мужество сказать ему правду – от этих функций ты должен отказаться: они тебе не по характеру. Поцелуй меня и будь правдив с ним.

– А ты куда?

– Мне надо кое-что купить домой и позвонить на работу. Если ты окажешься на Курском раньше меня – стой и жди. Никуда не девайся!

Ах, как все нелепо и трудно складывается!

Рональд, давая жене обещание отказаться от встреч, был искренен. Он был готов действительно доложить все, как есть, Максиму Павловичу. Но говорить с Зажепом о такой вещи, как любовь? Признаваться в этом чувстве, глядя в циничные, оловянные глаза? Сказать ему, что не считает ее врагом? Значит, опять выразить недоверие к мнению руководства...

Конечно, теперь, когда жена вмешалась и дело загублено, поздно рассуждать, как бы следовало его повести. Ну, будь Роня, скажем, Максимом Павловичем, – чтобы предпринял он с самого начала?

Уроки? Бесспорно, это ход правильный.

Физическая близость? Пожалуй, тоже правильный ход.

Заказ фотоснимка? Надо было бы достать и посмотреть, что получится.

Встреча Юлии с женой? Надо было энергично предотвратить! И, по-видимому, продолжать занятия. Усиленно контролировать каждый ее шаг, одновременно наводя дополнительные справки о всех ее связях там, на ее родине. Дополнительно окружить здесь, в Москве, доверенными людьми, спокойными и осторожными, способными довести проверку до конца. Установить, враг она или, скорее, друг. Если первое – тихо удалить из страны и предостеречь настоящих тамошних друзей СССР о ее истинном лице. Если второе – направить все стремление и порывы в нужное русло... Эх, Рональд, вам бы столько ума, сколько у русского бывает... после!

Все это вертелось у него в голове, пока он поднимался по лестнице в ненавистную зажеповскую квартиру. Хозяин встретил его с удивленно-недовольным лицом:

– Мне сейчас некогда. У меня другой прием. Надо подождать. Идите пока в детскую.

– Я не могу ждать. У меня служебная машина внизу.

– А что за пожар? Какие-нибудь новости насчет танка?

– Нет, о танке пока речи заново не заходило. Просто нужно серьезно поговорить о сложившемся положении.

– Ну об этом послезавтра поговорим, поскольку завтра меня не будет. Уезжаю на сутки. Будьте здесь послезавтра в это же время.

...За десять минут «Линкольн» домчал Рональда на Курский. Кати на условленном месте не оказалось. Она пришла только через полчаса, в своем новом красном плащике. Он был ей к лицу.

– Ронни! Ты видел Иоасафа?

– Да. Но...

– Ты все рассказал ему, что обещал?

– Невозможно было. Я видел его мельком. Он торопился. Был занят.

Катины глаза горели как у раненой кошки. В лице ее не было ни кровинки.

– Ты погубил себя, Ронни!

– Чем же? Я буду у него послезавтра и все доскажу, что не успел.

– Поздно, Ронни! Я сейчас была в Большом Доме и говорила с твоим Максимом Павловичем. Он со вчерашнего дня опять на месте. Я доложила ему, что ты сейчас у Иоасафа с официальным заявлением насчет отказа от исполняемых функций. И прежде всего – с просьбой освободить тебя от дальнейшего общения со шведкой Юлией Вестерн в связи с тем, что ты увлекся ею и потерял критическое чутье... Он выписал мне пропуск еще днем и от Никитских я на такси поспела в Большой Дом через десять минут. Полчаса мы с ним разговаривали. Он мне понравился. Сказал, что уже сам замечал твою непригодность к «азной» деятельности. Слишком либерален, некритичен и доверчив! Но то, что ты не набрался мужества все это сказать Иоасафу – может просто-напросто теперь тебя погубить начисто! Это все-таки – государственная работа, а не твои постельные делишки, затмившие тебе все горизонты! Эх ты, горе мое! Теперь главное – не вздумай с ней увидеться! Тогда тебя уже ничего не спасет! И знаешь, что? Под таким дождем не хочется мне на дачу. Останемся в Москве. Там баба Поля и Нина справятся без нас.

* * *

Утром, раздеваясь в вестибюле, Рональд Вальдек лицом к лицу столкнулся с Юлией Вестерн. Она быстро подошла к нему, сунула в руку записку и вышла из подъезда. Записка гласила: «Сегодня, в 17 часов, платформа Никольская». Это была остановка перед Салтыковкой. Они там однажды встречались: ей тогда захотелось побывать в сельской церкви...

Служебную нуду он кое-как протянул до обеда. Потом придумал себе поручение в городе, исполнил его и отправился на Курский...

С Нижегородской дорогой были связаны его воспоминания о Корнееве и Сереброве, он ездил тут в теплушках и на папиной москвотоповской дрезине, позже – в служебных купе с Заурбеком, еще позже – на дальние охоты в Петушки и на охоты ближние, где-нибудь на 38-й версте, а то, вечерком и на тягу в Салтыковке. Здесь издавна дружил с охотником Виктором Артемьевым, натаскивал с ним легавых собак и обычно снимал у него на лето для семьи две комнаты и терраску – в доме близ лесной опушки и глухого, заросшего пруда.

Сейчас он ехал мимо знакомых дачных платформ и полустанков, где, слава Богу, еще мало что переменилось за годы индустриализации и коллективизации, только поредели леса: сюда, как и в другие дачные местности, стали выселять москвичей из сносимых домов на реконструируемых улицах столицы. Но и поредевшие, немного отступившие от железной дороги леса все еще были полны жизни, силы и красоты. За Реутовым следовала платформа Никольская.

...Юлия Вестерн расхаживала по платформе с дорожной сумкой через плечо. Светловолосая, коротко стриженая, рослая, не по-нашему одетая. Она здесь очень бросалась в глаза в убогом окружении граждан с клеенчатыми портфелями и огородницами в мужских пиджачных обносках.

Они пошли вдоль линии в сторону Москвы. Рональд приметил, что два молодых человека следуют в отдалении по пятам. Свое открытие он решил покамест утаить от собеседницы, чтобы зря не волновать и дать ей возможность высказаться. У них были свои традиции при встречах: сперва говорить о самых важных по работе событиях, неудачах или успехах. Она рассказала, что в эти дни дважды или трижды виделась с писателем Исааком Бабелем и уже работает над интервью с ним. Получилось очень интересно! Виделась она и с немецким писателем-антифашистом и коммунистом, который помог ей своими рекомендациями и связями. Что собирается в Баку, ей там обещан очень интересный для прессы материал об Азербайджанской республике. Там мало кто бывал из иностранцев, это обещает стать сенсацией. И единственное черное пятно среди всех этих удач – ее глупый, неумелый просчет при салтыковской встрече...

– Конечно, твоя жена – необыкновенна, – тихо каялась она Рональду, – она до того проницательна, что я не продержалась с моими тайнами и пяти минут. Она моментально поняла все, что между нами произошло и что я влюблена в тебя до ужаса. Притвориться равнодушной и деловой я не сумела. Но я все равно не могу поверить, будто из-за этого мы должны потерять друг друга. Ты для меня слишком много значишь!.. Wir haben uns doch nicht abgeliebt! [99]99
  Мы же еще не долюбили! (м ем.)


[Закрыть]– закончила она убежденно.

Ox, как они не похожи на нас, русских, эти наши милые гости!

Молодая, вероятно, имеющая от мужа нечто вроде картбланша, привыкшая к западным демократическим свободам, вольная в поступках и решениях, не желающая считаться ни с чем, кроме собственного вкуса, ума и чувства, Юлия Вестерн вовсе не подозревала об огромном государственном аппарате за спиною любовника и не слишком терзалась угрызениями совести за муки ревности, причиненные другой женщине. Она никак не хотела допустить мысли о неизбежности разрыва после салтыковской встречи с обманутой женщиной. Ведь, мол, любящая семья осталась в Стокгольме! У Рональда тоже есть причины ревновать к прошлому! Она, Юлия Вестерн, была замужем за знаменитым итальянским тенором. Он погиб в Швейцарии в автомобильной катастрофе. Нынешний муж знает, как она любила того певца! И Рональд знает, как мадам Вальдек прежде любила барона фон Кестнера! И она, Юлия, вовсе не хочет разлучать супругов Вальдек навсегда! Он лишь побудет вместе с Юлией, пока любовь их столь пылка и цели столь близки... Может быть, они с Рональдом поедут вдвоем делать революцию в Китай! Или в Индию! А потом он вернется к жене, как и она к мужу. Это будет лишь компенсацией за ревность к Валентину Кестнеру. Нет, нет! Зачем торопить события? Никаких разрывов, пока любится...

Они дошли до густой рощицы на полпути к станции Реутово. Забрались в самые заросли и уселись на крошечной лужайке, окруженной плотной стеной елок и кустарников. Роня пытался проверить, где та пара молодцов. Будучи сам невидим, он смог различить эту пару в некотором отдалении. Они терпеливо сидели, курили, дожидаясь, по-видимому, выхода «объектов наблюдения» из зарослей. Они извне совершенно не просматривались, но выйти из кустарников неприметным образом было невозможно...

Юлия обняла собеседника, заглянула ему в глаза. Он забыл обо всем на свете и прижался к ней.

Получасом позже они покинули укромную рощицу и начали было прощаться уже на виду у наблюдателей. Теперь и она заметила их. Рональд, путаясь и стараясь соблюсти тайну своей двойственности, попробовал втолковать ей, что их близость отныне может навлечь на нее беду, ибо он не свободен и не волен собою распоряжаться. Она же ничего не сумела сообразить! Ничего не поняла! И эта наивность подтвердила ему, что у самой-то особой подкладки нет! Иначе, будь она сама невольницей некой разведки, – разве не разгадала бы она причи– нуего несвободы? Несвободы распоряжаться собой и своими связями?

Шел седьмой час. Он обещал позвонить жене после работы. Оглянулся, ища телефон-автомат. И в этот миг подошли штатские.

– Не подавайте виду! Гражданин и гражданка! Пройдемте с нами. Садитесь в электропоезд. Надо проехать одну остановку. Постоим на площадке.

Сошли в Кускове. Их завели в какое-то помещение сбоку от станционного строения. Роня вспомнил, что бывал здесь некогда с Заурбеком, в бытность того уполномоченным ОРТОЧЕКА Курской железной дороги...

– Ваши документы?

Очень удивились, что гражданка – шведская журналистка!

– А ваши, гражданин?

Сотрудник Учреждения... Журналист и дипломат... Так, так, очень приятно! Документы, извините, зафиксируем в журнале. По какой вы здесь надобности?

– Мы просто гуляем, дышим воздухом. Это что, тут у вас запрещено?

– Никак нет, дышите себе на здоровье! И просим нас извинить! Мы обознались. Приняли вас, знаете, за одну пару рецидивистов, очень опасных, работающих в поездах. Еще раз просим прощения. До свиданья! Вы свободны.

Этим эпизодом она была смущена, напугана и что-то почуяла. Впрочем, сделала комплименты «вашей русской полиции»: мол, наша, шведская, гораздо грубее. А что им от нас на самом деле надо было? Почему они за нами следили? На этот вопрос у Рони ответа не было. Он крепко поцеловал ее, дал несколько торопливых советов и видел из будки-автомата, как она садилась в такси.

– Откуда ты звонишь, Ронни?

– С Курского уже.

– Почему с Курского? Почему не со службы? Ты ушел оттуда с обеда! Ты опять был с нею. Ты меня опять обманул, Ронни! Ты куда-то с нею ездил. Говори сейчас же, где ты с ней был?

– Я иду домой. Приходи, поговорим. Не кричи по телефону!

Баба Поля привезла детей в Москву. На даче одна Нина. Иди домой и жди меня. Такого дня в моей жизни не было!

– Все кончено, Кити!

– Что кончено?

– То, что тебя тревожило. Мы с нею расстались.

– И деньги отдал?

– Про деньги забыл.

– Сейчас же отошли почтой. Есть у тебя полсотни при себе?

– Да, есть. Я их приготовил. И забыл...

– Ну, конечно! Не до того было! Ах, негодяй и дурак! Горе мое! Отошли сейчас же, не отходя от Курского, прямо с вокзальной почты! Слышишь?

Оформив денежный перевод, он пешком доплелся до Трехсвятительского. Поиграл с сынишкой в солдатики. Дождался жены. Баба Поля принесла им чай в кабинет. Сама с детьми осталась в столовой, шумела, возилась – может, чтобы отвлечь соседские уши?

Он все ей рассказал.

– Значит, она – под постоянной слежкой? Что ж, жди событий! Эта встреча тебе даром не пройдет.

– Так ведь никаких формальных приказаний прекратить работу я не получал еще!

– Они знают главное: ты умолчал о том, что изменил к ней отношение, влюбился в шпионку и не можешь делать порученное тебе дело!

– Я не верю в ее шпионство!

– Да и я не очень верю! Просто дура и... прости господи! На Западе полно таких барынек, взбесившихся с жиру! Знаю я их. Между прочим, пока ты выходил, я спросила у писательницы, знает ли она эту шведку-журналистку. Та сказала, что здесь познакомились.

– Ну, и какое она вынесла о ней впечатление?

– Сказала, что очень хороша собой, но литературное ничто!

– Небось, это ты подсказала ей сама?

– Она достаточно умна, чтобы разбираться в таких! Который час?

– Половина двенадцатого. Все уже спят. Пора и тебе...

– Звонят к нам. Кто бы это так поздно?

Баба Поля пошла в прихожую открывать. В следующую минуту в столовую быстро вошли трое незнакомых, решительных и четких. Позади маячило испуганное лицо управдома – он жил в соседней квартире, на той же лестничной площадке.

– Рональд Алексеевич Вальдек? Ордер на арест и обыск. Приступайте, товарищи. Оружие есть? Документы? Валюта? Запрещенная литература?

* * *

Автомобиль «ГАЗ-А» или в просторечии «козлик», в то время – новинка советской техники – доставил арестанта на Малую Лубянку. Вскользь он уловил, что арестован органами ППМО ОГПУ СССР – значения первых четырех букв этой аббревиатуры он не понял. Про себя звал их по Катиному – «азами», но классифицировать этих «азов» так и не научился.

Для начала его оставили одного в тесном покое без, окон, размером с обыкновенную квартирную уборную. Отъезду из дому предшествовал ночной обыск, грубый и бесцеремонный. Он превратил квартиру в неописуемую свалку рукописей, книг, фотографий, японских альбомов, вперемежку с бельем, предметами обихода и настольными мелочами. Слава Богу, не нашли домашнего тайника с урной Валентина Кестнера – это избавило Катю от неделикатных вопросов. Из книг конфисковали все тома собрания сочинений Троцкого, полученные по официальной подписке. Два-три ценных миниатюрных издания XVIII века – подарки С. А. Полякова – отнюдь не пахли антисоветской крамолой, однако очень заинтересовали старшего оперативника. Использовав домашнее замешательство, он было попытался их попросту присвоить, но Катя этому резко воспротивилась. Удивительно! Она прекрасно понимала человеческие слабости этих рыцарей, но почему-то продолжала видеть в них все-таки рыцарей и относилась к ним с некоторой долей влюбленности.

Терпеливо сносила она и другие незаслуженные обиды. Ведь, например, не удалось предотвратить изъятия нескольких заветных золотых монет, сбереженных Анной Ивановной. Оперативники унесли и торгсиновские боны, полученные за уроки с Саку-сан и еще не потраченные на продукты. А самого Роню огорчила конфискация его охотничьего снаряжения. В том же «козлике», вместе с арестованным хозяином везли и его ружья: Заурбековы подарки – малокалиберный винчестер и ружье-тройник марки «Кеттнер», а с ними – премиальная винтовка и охотничья двустволка-тулка. Особенно жалел Роня винчестер – в ста шагах не знал промаха по токующему тетереву на ветке или зимнему рябчику...

Роня хотел даже помочь выгрузить эти предметы вместе с запасом патронов, но его остановили: мол, не гоже, чтобы арестант нес свое оружие, хотя и зачехленное! Он молча наблюдал, как приемщик отобранного лихо хлопал стволами и щелкал курками ружей перед тем, как унести их в особую кладовую.

Все эти предметы Рональд отнюдь не рассматривал как ценности материальные. Они напоминали о близких, дорогих людях, о лучших полосах жизни, воскрешали заветные места на природе. Такое отношение к любимым вещам и предметам искусства он воспитывал в себе, как нечто возвышающее душу. Это не имело ничего общего с накопительством, жадностью к вещам. Ему казалось, что при социализме, при всеобщем благосостоянии, чувство собственничества ослабнет, уступит место совершенно иному этическому чувству, высокому и сильному, прежде недоступному бедняку и рабу, задавленному нищетой, ненавистью, завистью. Они с Катей надеялись, что новый социальный строй должен привести к нравственному перерождению и обогащению человека, научить его ценить бытие, открыть неизведанные ранее эстетические глубины и подарить каждому человеку то главное, что составляет смысл бытия: богатство ума и чувства. Ум человеческий будет развит путем широкого гуманитарного образования, параллельного техническому, а чувства расцветут под влиянием изобилия и широкого выбора возможностей. Человек будущего постигнет, что любовь к женщине должна стать, как в поэме Мояковского «Про это»:

Чтоб не было любви – служанки

Замужеств,

похоти,

хлебов.

Постели прокляв,

встав с лежанки,

Чтоб всей вселенной шла любовь.

Он будет сказочно богатым, этот счастливый человек будущего, творимого ныне! Он-то научится уважению, чуткости и любви к окружающим людям, ибо среди них не будет высших и низших, подавляемых и подавляющих, эксплуатируемых и эксплуататоров. В человеческом обществе будут встречаться везде только товарищи по совместному творчеству, только сотворцы!

...Города-сады вместят деятелей промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Одни будут уезжать на подземные фабрики и заводы, другие – в обширные поля, сады, огороды. И все вместе будут охранять и беречь мать-природу! Чистые реки, изобильные рыбой и пернатой дичью по берегам, потекут среди густонаселенных дубрав и кедровых заповедников. Люди научатся почти молитвенно почитать заповедные рощи и озера с лебедями, преклоняться перед всем богатством жизни в морях и лесах, в горах и долинах. А входя в музейные залы, старинные соборы, кремли и замки, они постигнут скорбь врубелевского Демона, загадку его Пана, духовную красоту нестеровских отроков, могучую силу рублевского Спаса и свет от Сикстинской Богоматери... Все то, что некогда было богатством избранных, не должно исчезнуть, кануть в безвременье, а стать достоянием каждого человеческого сердца. Ради этого – все жертвы, весь черный труд, вся нынешняя тяжесть.

...Но почему эти мысли пришли в голову теперь, в одиночестве и темноте каменного мешка, озаренного негаснущей лампочкой? И сколько предстоит провести здесь времени? Часы? Недели? А может, годы?

Ну, вот дождался перемены! Повели в баню!

Остригли очень коротко. Пока мылся под душем, почти холодным, одежду подвергли строгому обыску. Срезаны были почти все пуговицы, стяжки, петли. Отобрали ремень.

Когда оделся – испытал неприятную неуверенность – не упали бы штаны! Потом как-то приспособился ходить, не держась за пояс брюк. Выдали ему после бани соломенный тюфяк и постельные принадлежности, повели коридором с одинаковыми дверьми. В каждом – глазок и окошечко, плотно прикрытое. Одну из дверей надзиратель отомкнул, пропустил арестанта с матрасом и постельными принадлежностями вперед, в камеру, и закрыл снаружи дверь. Роня очутился среди полутора или двух десятков человек.

Его спросили, с воли ли он. Стали требовать новостей. Он же весь внутренне напрягся, ощетинился: ведь это преступники собраны, враги Родины, схваченные, обезвреженные, но все еще опасные и, конечно, темные, скользкие... Боже упаси о чем-то проговориться, чем-то помочь им в обмане следствия и суда. Он молчал и затравленно озирался.

Состояние его, видимо, поняли безошибочно.

– Дайте парню в себя придти, опомниться, – сказал кто-то мягко. – А который сейчас час, не знаете, товарищ?

– Спать, спать, – раздалось с нескольких коек. – Утро вечера мудренее!

И вновь прибывший быстро устроил себе постель на пустующей койке, разделся и лег. Безо всякой надежды уснуть, но с решением придти, наконец в себя и обдумать положение.

...Немного подремать все же удалось. Его разбудил подъем.

Объявил его в окошечко дежурный надзиратель. Люди вокруг Рональда зашевелились, первым вскочил и энергично устремился к параше в углу, при входе, худой паренек лет двадцати, Петя-физкультурник. В проходе между койками он старательно проделал несколько силовых упражнений физзарядки. Остальные вяло поднимались, готовились к совершению утреннего туалета, именуемого оправкой. Ощущение товарищества с ними усилилось при взгляде на лица: ни одно не отталкивало, не имело черт преступных. Люди как люди! Иные – бледны, худы, измождены, другие – посвежее, но печать беды – на каждом.