Текст книги "ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая"
Автор книги: Роберт Штильмарк
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)
Может быть, сам товарищ Ленин?
Тут вспомнили тот эпизод, когда старший и младший Вальдеки очутились прямо-таки лицом к лицу с ним. ...В декабрьскую стужу 1920 года папа, начальник москвотопской дружины, приказал снарядить в путь железнодорожную дрезину для служебной поездки на Октябрьскую, бывшую Николаевскую железную дорогу, до станции Поварово. Роню папа взял с собой, потому что была у него тайная надежда добраться до Клина и навестить дом Чайковского, где в юности бывал и даже брал аккорды на шредеровском рояле Петра Ильича.
До Поварова доехали на дрезине, тут она и отказала. Механик остался чинить ее, а папа уладив все служебные дела, решил съездить в Клин поездом.
Дом Чайковского встретил их сумрачно, еле протоптанными в снегу сада дорожками. Родственники Петра Ильича, обитавшие тут, бедствовали как и все простые смертные, мерзли в очередях, спали всегда тревожно. Их особенно не притесняли, но и не баловали заботой. В кабинете композитора царил могильный холод, казалось, на роялях вот-вот проступит изморозь. Папа шагал на станцию, опустив голову.
Наступил вечер. Стемнело. Папа предъявил военный мандат, узнал насчет оказии до Поварова, где моторист все еще возился с двигателем, как выяснилось по телефону. Вот-вот ожидался товарный состав на Москву из Твери.
Состав подошел, папе указали на служенный вагон в середине поезда. Он пропустил Роню вперед на узкую лесенку в тамбур и оба вошли в вагон, где все было привычно Роне, как и в других таких служебных вагонах, с печуркой, скамьями, слезящимися маленькими окошками под самым потолком и висячей лампой «Молния», всегда тусклой и закопченной. В тепле они расстегнулись, от печки отсели чуть в сторону, чтобы не теснить хозяев и не вспотеть перед выходом из вагона. Роня стал было дремать, не обращая внимания на разговоры старших. Состав был транзитный, шел, как сказали, прямо из Финляндии, что в ту пору было диковиной, и вез лекарства и аптекарские товары. Дали поезду отправление...
Но перед самым свистком, в вагоне произошло какое-то движение. Начальника эшелона вызвали из вагона. Затем через минуту он вернулся, пятясь, а следом за ним вошли в вагон три хорошо, очень тепло одетых человека. На последнем Роня различил каракулевый воротник и черную зимнюю шапку. Оказалось, что эти трое – высшие руководители революционной России: Председатель Центротекстиля Ян Рудзутак, управделами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич и сам Предсовнаркома Владимир Ильич Ленин. Они заехали на аэросанях в окрестности Клина, чтобы поохотиться, застряли в трех верстах от Клина, дошли пешком до станции, где отказались вызвать особый поезд и сели в служебную теплушку первого попавшегося состава на Москву.
Ленин уселся против печки и молчал чуть-чуть смущенно. Спутники его быстро оценили взглядом всех сидящих на скамьях, по-видимому, успокоились и тоже присели к огню.
Верно, в вагоне не сразу узнали Ленина в лицо, но папа, слыхавший Рудзутака на совещаниях, шепнул Роне:
– Это вожди! Ленин, Рудзутак и секретарь Ленина. Ты подвинься!
Потом и всем прочим в вагоне стало ясно, кто сел к ним на станции Клин. Укутанные в шали женщины стали разматывать платки, чтобы лучше видеть и слышать. Это были какие-то аптечные работницы, отвечавшие за груз. Мало-помалу завязался тихий разговор, и начальник эшелона стал жаловаться на беспорядки и беззакония в пути, на станциях. Оказалось, у эшелона где-то незаконно отцепили два вагона с грузом лекарств, оплаченных золотой валютой.
Отнявшие сослались на то, что фронт там ближе, чем к Москве. Ленин исподлобья вскидывал на говоривших проницательные глаза и, казалось, знал наперед лучше всех то, что ему скажут. Но верил он сказанному или нет, было трудно понять. Роне казалось, что главная его черта – усмешливое недоверие.
– Когда государство поручает вам такой ценный груз, – картавя сказал он начальнику поезда, – надо быть решительнее с теми, кто под шумок готов урвать народное добро. Прощу Вас, Ян Эрнестович и Владимир Дмитриевич, возьмите это происшествие на заметочку. Вагоны надо найти!
Роне будто по какому-то внутреннему проводу передавалось папино волнение. Сколько зависит от этих людей, на вид столь обыкновенных, не более строгих, чем гимназические учителя и, – по их чертам и мимике – уж не таких-то выдающихся умом и талантами!
Как многого можно бы через них добиться! Но папа, как он потом сам сознавался сыну, считал слишком маловажным вопросы лесозаготовительные, чтобы на них отвлекать внимание главы государства. О научных же проблемах, о судьбах русской химии он не взялся бы сейчас говорить ответственно и компетентно.
Тем временем, разговоры с Лениным все больше отклонялись на транспортные происшествия, вмешиваться папе в них было бы неловко. Так, до самой станции Поварово, двое Вальдеков только пристально вглядывались в лицо Ленина, читали его. В Поварове надо было сходить, ради подмерзшего машиниста-моториста.
Когда они ступили на снег, целая гурьба рабочих – сцепщиков, смазчиков, машинистов и кочегаров, отработавших смену, ринулась безо всякого приглашения прямо в служебный вагон! Оказалось, рабочие из селекторных переговоров Клина с Москвой поняли, что в вагоне должен проехать Ленин и кинулись к нему с наболевшим. Да, эти были решительнее Рониного папы! Как они поговорили с Лениным, Роня уже знать не мог.
Теперь, три года спустя, Алексей Вальдек вспомнил этот эпизод Но опять не возникло желания похлопотать о личной беседе: слишком незначительный повод, слишком... усмешливые глаза!
А идти к кому-то было надобно, жена настаивала, да и случай безобразный, дай таким повадку...
Пошел папа ко всесоюзному старосте! Сослался перед ним на знакомство с Фрунзе, на боевые отличия против немцев уже после революции. Михаил Иванович Калинин слушал папу внимательно; сорок минут длился этот прием. Пошла в Иваново-Вознесенск бумага о возвращении отобранного и расследовании беззакония.
Потом Роня и Вика веселились, слушая родительский рассказ, как старые фабричные рабочие-понятые ходили по домам мелких милицейских начальников, сопровождая Алексея Александровича и Ольгу Юльевну. Как те опознавали свои вещи, выносили их для отправки в Москву. Вернулось семейное серебро, хрусталь и бронза, кое-что из более ценной мебели и посуды. Но с имуществом из шкатулки дело запнулось. Поди, докажи!
Начали договариваться «по-хорошему»: отдайте хоть часть, подобру-поздорову!
Поворчали, погрозили, но...
Пришлось милицейским подругам снимать прямо с пальцев, воротов и запястий те предметы, что казались Ольге Юльевне заветными или особенно любимыми. Выдали «реквизиторы» и кое-что свадебное, памятное. Про остальное, поценнее, получше упрятанное, сказали:
– Бог делиться велел! Имейте сознание. Чай, не пролетарии, еще наживете! И... мотайте-ка из города, пока целы!
В Москве супругов ждал еще сюрприз: подвернулась выгодная работа. Три состоятельных нэпмана-еврея (Бравый, Эренбург – кстати, племянник писателя, – и некто третий, чью фамилию Роня забыл) решили создать кондитерское производство и открыть роскошное кафе. Фирму нарекли «Флоркос» – сокращение «Флора» и «Космос», двух прежних, дореволюционных предприятий гражданина Бравого, дельца опытного и старого. Компаньоны арендовали бывшую шоколадную фабрику Флей на Цветном бульваре и пригласили химика Вальдека переоборудовать ее под кондитерское производство. Папа и его товарищ, инженер Витте, которого компаньоны тоже согласились привлечь, обложились справочниками и... Фирма «Флоркос» скоро прославилась на всю Москву. Кафе этой фирмы с помпой открыли в Кузнецком переулке, рядом с фотоателье Свищова-Паоло. Заручились владельцы еще одним уникальным сотрудником – личным кондитером царя Александра Третьего. Кондитер-старик был сух, жилист, свиреп и неутомим. Его потрясающие торты скоро стали украшать столы правительственных банкетов, вызывая восторг дипломатов.
Тем временем инженер Благов достиг административных высот в Текстильном Синдикате и получил иностранную командировку. Перед отъездом он долго совещался с папой. Потом Роня увидел красивую подарочную коробку, полную шоколадных конфет причудливой формы, и сразу узнал руку талантливого мастера-царедворца. Но когда он потянулся было за конфетой, Благов зашипел, а папа засмеялся: «Не бойтесь, здесь хватит и пустых!»
Провожая Благовых на поезд, Роня увидел эту коробку небрежно открытой на столике мягкого купе. Сразу вспомнился старый мамин рассказ о сватовстве г-на Амбар-Магомедова и шоколадном камуфляже его даров.
– Он повез туда свои... камешки? – осведомился Роня у папы.
– Не надо, мальчик! Много знать – скоро состариться! НЭП имеет свои законы, свой риск, своих конквистадоров. Закономерность времени!
...В те дни, или чуть позднее, папу вызвали в приемную ВЦИК. Говорил с ним секретарь Калинина, вспомнивший и про недавний прием инженера Вальдека у «всесоюзного старосты».
– Так вот, уважаемый Алексей Александрович, в вашим ходатайстве насчет выезда на Запад, вам... отказано! Мотивы: вы – военнообязанный, красный командир и крупный технический специалист, очень для нас ценный.
– Позвольте! Мне никто не дает работы по специальности, а из армии я уволен.
– Не уволены, а переведены в з а п а с. И все это – лишь временно, поверьте! Вам и у нас будет совсем неплохо! Да я вижу, вы и не очень огорчены!..
Правда! Коли человек чего-либо не достиг, значит, видно, он и не очень хотел!
Глава шестая. В МИРАХ ЛЮБВИ НЕВЕРНЫЕ КОМЕТЫЭто было еще в двадцать втором.
Его станут называть потом героическим (как впрочем и любой другой революционный год), неповторимым, победным, переломным, пятым ленинским. Станут величать годом ленинского торжества – политического, военного, хозяйственного... Но в живой памяти Рональда Вальдека год этот, а вместе с ним и следующий, тоже еще целиком ленинский, сохранится как небывалая фантасмагория, доходившая в иррациональном своем неправдоподобии до мистики, до роковой дьяволиады. Именно так сумел первым оценить эту начальную полосу российского НЭПа Михаил Булгаков.
Москва еще голодала, и Москва уже пировала, развлекалась, оголялась, пьяноватая от вина и расправ. И для того, и для другого служили московские подвалы, подчас даже одни и те же. Кстати, огромная система подвалов Лубянских, где ходы XVII века соединялись с коридорами XVIII и тоннелями XX, служила не только местом тайных казней. Тут не только стреляли людей, тут убивали и память о них, запечатленную в их книгах и трудах. Через люки сбрасывались в подвалы под Лубянской площадью и соседними дворами, переулками и строениями многие сотни тысяч изъятых книг неугодного содержания – церковных, философских, богословских, юридических, исторических, часто весьма редкостных и ценных. По недосмотру или умыслу в эти книжные склады проникла сточная вода. Она превратила подземную лубянскую Голконду в бумажное месиво, так сказать, научное папье-маше.
Над Кремлем, маковицей Руси, еще отливали нетускнеющей позолотой двуглавые византийские орлы. Они венчали надвратные и угловые башни Кремля. Москва – Третий Рим – унаследовала этих державных птиц в XV веке при государе Иване Третьем, символически породнившимся с царственным родом византийских Палеологов. В ту пору искусство греческое и итальянское навеяло нашему Кремлю его архитектурные формы. Но душа московского Кремля, воплощенная в этих, по-своему воспринятых чужеродных формах, оставалась глубоко русской душой. Вероятно, это острее других ощущал зодчий Казаков, возводя близ Спасских ворот ордерное, во вкусе екатерининского классицизма, Сенатское здание, уже как бы предвосхищавшее знаменитый московский, александровский ампир. Особенно удался зодчему купол, вознесенный над красной кремлевской стеной с ее гибеллиновскими зубцами...
Именно в этом здании выбрал себе квартиру Ленин.
Говорят, он сам распорядился водрузить над Казаковским куполом красное знамя и осветить его лучом софита. Ниспадая алыми шелковыми складками в прожекторном луче, это знамя революции пламенеет над куполом как бы противостоя коронованным орлам низверженной империи.
…С обшарпанных московских стен исступленно взывал – «ПОМОГИ!» человек-призрак в рубахе, похожей на саван. Этот помголовский [39]39
Помгол – помощь голодающим.
[Закрыть]плакат снабжался еще дополнительной наклейкой: «Всякий, кто срывает или заклеивает настоящий плакат, творит контрреволюционное дело!»
Но Рональду Вальдеку запомнилось, как отечный, в струпьях и чирьях расклейщик со злостью замазал клейстером и человека в саване, и наклейку, чтобы через миг заботливо разгладить на этом месте веселую афишу с голыми красотками – объявление о новом кабаре с шансонетками. Постепенно, сперва робко, потом все нахальнее и откровеннее, возрождались старомосковские рестораны – Ампир, Савой, Метрополь, Прага, Гранд-Отель. Некоторое время процветал даже столь одиозный некогда Яр на Тверской-Ямской, только в нем уже не колотили зеркал... Впоследствии в этом здании помещался Межрабпомфильм, а затем оно горело и было перестроено под гостиницу «Советская». Любители сильных ощущений ждали, что вот-вот откроется казино с «золотым» рулеточным столом. Несколько прибавилось на улицах электрического света и появились рисованные афиши-объявления частных кинотеатров, зазывавшие москвичей на сеансы «Ню – женщина гостиных», «Индийской гробницы» и жутковатого фильма «Носферато», где Конрад Вейдт создал мистический образ божества Чумы. Картина шла с подзаголовком «Безмолвный ужас», и москвичи со стесненным сердцем шли на эти сеансы, воспринимая конрадвейдтовскую символику как нечто близкое тому, что творилось дома. Воскресли на афишах и русские имена – Иван Мозжухин, Владимир Максимов, Вера Холодная, студия Ханжонкова.
Возвращались из западных столиц первые русские реэмигранты, клявшие Париж и Берлин, лобызавшие фонарные столбы любезной московской отчины и остерегавшие ближних от напрасных надежд на зарубежную планиду, коли нет у вас в наличии ни банковского чека, ни американского дядюшки.
Они возвращались, считая преувеличенными страшные слухи о голоде в Поволжье, на Украине, на Дону, да почитай, по всей матушке-России, обескровленной свирепыми комбедовскими изъятиями хлеба у крестьян. Теперь, в 1922-м, «изъятие излишков» приняло другую форму и перешло в другую сферу – церковную. С самой весны, под флагом помощи голодающим, шло форменное ограбление церковного имущества, наиболее ценного. Только из одного Исаакиевского собора изъято было по официальным данным около тонны золота, серебра – 2,2 тонны, и 980 драгоценных камней (правда, эти изъятия из собора обнародованы лишь в 1927 г.). Официальная статистика этих реквизиций просто смехотворна: будто бы из церквей изъято ценностей на семь миллионов золотых рублей. Сколько получили отсюда голодающие – Ты, Господи, веси!..
По дороге из Суздаля в Иваново-Вознесенск запомнилась Роне одна высокая колокольня, в селе Афанасьеве. С этой колокольни кинулся прямо на булыжник шоссейной дороги батюшка-настоятель Афанасьевской церкви, сразу после изъятия ее святынь и ценностей.
Впоследствии ходил слух, будто и первоначальный замысел знаменитой коринской «Руси уходящей» был связан с изъятием церковных святынь. Будто задумывал Павел Корин изобразить на полу Успенского Собора в Кремле груду сваленных дароносиц, крестов, чаш, кадильниц и блюд у ног двух чекистов в кожанках, а поодаль, на фоне иконостаса и клиросов, расставить священнослужителей и прихожан, чьи портретные эскизы прославили мастера, потрясли Максима Горького и вызвали столь восторженные отклики в Нью-Йорке, в 1964-м. Этот первоначальный замысел картины, возможно, и возникал у мастера, однако был им отброшен как слишком элементарный и слишком «жанристекий», не свойственный философскому духу Корина; однако, сами обстоятельства беспощадной реквизиции церковных ценностей не могли не волновать такого знатока русского искусства, как Павел Корин.
Если слух о коринском замысле и не достоверен, то вполне достоверна секретная инструкция В. И. Ленина исполнителям церковной экспроприации: проводить ее беспощадно, брать в церквах все, сколько-нибудь ценное вне зависимости от эстетических достоинств и религиозного значения. При сопротивлении действовать решительно и считать факты сопротивления даже желательными, поскольку такие факты давали повод к немедленной расправе на месте... Думалось ли при этом о голодающих... кто знает!
Но вот кто практически спасал тысячи жизней от голода, так это американская организация АРА. Никто из семьи Вальдек, далекой от закулисных махинаций с продовольствием, не взялся бы судить, бескорыстной ли была эта помощь американцев голодающим в России, но, когда многие знакомые семьи, в том числе Стольниковы, получали солидную продовольственную посылку со сгущенным молоком (кажется, до этого его в России вообще не знали), галетами, детской питательной смесью, сахаром и маслом, лярдом, маисом, белоснежной мукой и какао, было просто трудно себе представить людей, способных отрывать от себя такие сокровища, и получатели преисполнялись чувством восхищения и благодарности.
Одним из популярнейших имен было тогда имя норвежского полярника и дипломата Нансена. Его связывали с продовольственной помощью России. Сочувствовали ее страданиям многие на Западе, но не многие претворяли сочувствие в реальные дела.
Очень затрудняла помощь русским блокада, дипломатическая изоляция, разруха на транспорте. Одолев все эти трудности, добралась до Москвы танцовщица-босоножка Айседора Дункан. Роне довелось видеть ее революционную программу на сцене Большого Театра. Под музыку «Интернационала» она исполнила хореографический этюд, выражавший в пластике идею пролетарского гимна.
Айседора изобразила скованного неволей раба, постепенное его пробуждение, распрямление, порыв к свободе и апофеоз торжества, освобождение от оков и приниженности. В конце этюда танцовщица замирала на авансцене в позе статуи, с красным знаменем и полуобнаженной, грудью (шептали в кулуарах, что оркестранты однажды устроили ей обструкцию за эту гордо выпяченную нагую грудь). Но, не танцевальную программу Айседоры запомнил Роня Вальдек в тот вечер 22-го года: по рядам зрителей, сидевших из-за холода в пальто, прошелестело, что в правительственной ложе над оркестром присутствует Фритьоф Нансен. Люди стали вглядываться пристальнее и вскоре узнали знакомую по портретам благородную седую голову и обветренное, почти кирпичного цвета, лицо путешественника. Загремели рукоплескания, и Нансену пришлось на минуту выйти из-за кулис на сцену. Овации были сильнее, чем Айседоре! И сама она с чувством пожимала руку великому норвежцу. Впрочем, печать наша тогда же нацепила ему ярлык «типичного пацифиста», ибо по его инициативе помощь оказывалась не только голодающим в стране, но и миллионам российских эмигрантов, получавших за границей знаменитые нансенские паспорта.
...В Страстную субботу этого уникального 22-го, перед полуночью, Алексей Александрович Вальдек шел с сыном по Красной площади мимо погруженного во мрак Кремля. Лишь алое знамя над казаковским зданием трепетало в луче света. Они вышли Александровским садом к Большому Каменному мосту.
Тяжелый купол Храма Христа Спасителя венчал город, служил Москве золотой шапкой. Крест его, некогда поразивший Льва Толстого, своим размером, плыл среди звезд в глубокой полуночной синеве, среди разорванных облаков. Шла предпасхальная служба при настежь распахнутых вратах собора. Звучали оттуда голоса певчих и протодьяконский бас.
На площади же перед белокаменным собором, у самых стен, происходил безбожный комсомольский шабаш. Обряженные попами и монахами, ангелами и чертями, ведьмами и русалками, комсомольцы изо всех сил кривлялись, свистели, визжали, скоморошничали с площадок агитавтомобилей и прямо в саду, на спуске к реке и на широкой дорожке к уцелевшему постаменту от памятника Александру III.
Охальнее других вел себя здоровенный детина, изображавший Бога Саваофа с электронимбом вокруг низкого лба. Детина кощунствовал грубо, изрыгал в рупор похабные угрозы ведьмам и даже пытался достать посохом молодых прихожанок на паперти.
А служил в храме Патриарх всея Руси Тихон, уже оклеветанный, подвергнутый злобным гонениям и травле в печати, со стороны так называемых церковных обновленцев. Самые разные московские люди сейчас, в Страстную субботу, будто в последней надежде теснились ближе к главному алтарю, похожему на высокую беломраморную часовню. Десяти лет не пройдёт, и алтарь этот, и самый храм, стоивший русскому народу сорокалетних стараний, по сталинскому приказу взлетит в небеса посредством тщательно дозированного союзвзрывпромовекого аммонала. Эта обреченность и храма, и самого Патриарха, вскоре подвергнутого аресту, право же, будто уже предчувствовалась и тогда, в последние минуты Страстной... Вдали ударили полночь куранты Спасской, и крестный ход с пением пасхальной стихиры «Воскресенье Твое Христе-Спасе» двинулся с иконами и хоругвями от храма. Почти на пороге шествие было встречено дикой свистопляской антирелигиозников. Впечатление получилось такое, будто в чистое течение луговой реки вдруг прорвалась откуда-то грязевая лавина.
Кое-кто из верующих рванулся было в сторону – за кирпичиной, палкой, булыжником. Но вышел вперед облаченный в золотую ризу священнослужитель, может быть, и сам Патриарх. Высокая митра делала его фигуру крупнее и величавее. Повелительным жестом он потребовал тишины и произнес с четкой ораторской дикцией:
Конституция Российской Советской Федеративной Социалистической Республики гарантировала трудящимся-верующим свободу совести, то есть беспрепятственного отправления религиозных культов в местах, указанных властью. Сегодня у нас самый большой и светлый христианский праздник, и никто не давал вам права мешать богослужению и оскорблять чувства верующих. Освободите проход! Удалитесь от храма!
В эту минуту детина, с нимбом на лбу, оскользнулся на платформе грузовика и слетел вниз. Нимб его погас. Раздались смешки, и чей-то неуверенный подголосок пискнул:
– Нам тоже разрешено нашу красную пасху праздновать! Даешь песню, ребята!
Но в настроении активистов что-то сломалось, их крики сделались тише, и они уступили дорогу крестному ходу. Машины их отъехали в сторону, к улицам Волхонке и Ленивке, где молодежь снова сгрудилась в поредевшую кучку, чтобы продолжать кривлянье. Крестный же ход уже без помех проследовал мимо затейливого строения Цветаевской галереи на берег Москвы-реки и по каменной лестнице с шарами, минуя царский постамент, снова поднялся к соборной паперти, медленно втек в храм и растворился там среди тех, кто оставался внутри слушать чтение у алтарей…
...Тот же 22-й год был для Алексея и Ольги Вальдек праздничным, годом их медной свадьбы. Празднование это супруги решили отложить до зимы и тогда отметить сразу две даты: 15-летие супружества и 40-летний юбилей главы семьи – Алексея.
Тетя Аделаида загодя стала готовить стольниковскую квартиру к большому приему, кажется, первому после революции.
Квартира, правда, потеряла и блеск, и прежнее тепло, но все еще оставалась просторной. Ибо трех стольниковских прислуг – кухарку Аннушку, горничную Любу и молодую прачку Анфису домком числил полноправными жилицами трех хозяйских комнат. На самом же деле они по-прежнему обитали втроем в полуподвальных «людских» каморках между кухней и прачечной.
Это таинственное полуподвальное царство темных кладовых, начищенных кастрюль и медных тазов, пылающей плиты, жгутов мокрого белья в хлопьях белопенного прибоя и заповедных дверей к Анфисиной каморке с канарейкой и взбитыми подушками в ситцевых наволочках, – все это царство обозначалось одним кратким словом: внизу.
И вот этот семейный праздник, к которому долго готовились и внизу, и вверху, наконец наступил. И в разгар его стало казаться Роне, будто никакой революции и не бывало в России! По-прежнему сервирован стол, прежние гости в прежних нарядах непринужденно и весело, как прежде, беседуют за бокалами прежних вин...
Среди гостей именитых была величественно-спокойная Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, изредка навещавшая с давних пор семейства Стольниковых и Вальдек. Была за столом и еще одна начинающая артистка, очаровательная Лиза Марлич, занимавшаяся в студии при Театре Мейерхольда. С великолепно разыгранным профессиональным интересом Ольга Леонардовна расспрашивала Лизу об актерских занятиях биомеханикой, которую Мейерхольд противопоставлял системе Станиславского. Лиза сдала свои Мейерхольдовские позиции без боя. С обезоруживающей улыбкой молодая актриса так предательски тонко высмеяла и принципы, и надежды, и репетиционную практику своего режиссера, приправив рассказ и несколькими пикантными персональными деталями, что сострадательная вначале улыбка Ольги Леонардовны быстро превратилась в поощрительную.
Общество за столом с суеверным почтением прислушивалось к жрицам сценического искусства. Повеяло тенями великих... Беседа сама собою соскользнула на драматургию Блока, на футуристов, Маяковского, имажинистов, Есенина. Отрицательная оценка этих явлений XX века была почти единодушной. «От всего этого слишком припахивает серой!» – вынесла приговор госпожа Алма Шварц, певица из «Лидертафель», папина партнерша и солистка церковного хора... Лишь для есенинской лирики нашлось несколько сочувственных реплик.
Морщился и кривил лицо от неприкрытого отвращения «ко всему этому бедламу» военный инженер Владимир Эдмундович Вальдек [40]40
Подлинные имя и отчество. В. Э. Штильмарк – репрессирован.
[Закрыть], папин двоюродный брат. Сперва он нехотя рассказал, как ему удалось уберечь свою квартиру от вселения посторонних – пожалуй, самая модная тема у старомосковских интеллигентов в 1922 году. Оказывается, вместо того, чтобы уплотнится, как было приказано, Владимир Эдмундович просто отрезал капитальной стенкой отнятые у него комнаты, и, благодаря военным охранительным грамотам, получил разрешение превратить бывшую свою прихожую в кухню и ванную с прочими удобствами. Эти детали никого не смутили за ужином, напротив, вызвали одобрение и острую зависть: как же, инженер не стоит по утрам в очереди к уборной!
Этот родственник, лишь недавно возобновивший дружбу с Рониным отцом, заглохшую было в военные и первые революционные годы, поразил даже бывалого Роню своей открытой, непримиримой ненавистью ко всем нововведениям Октября без разбора! Даже в застольном тосте он расценил российский февраль как освободительную революцию во имя чести и процветания нации и государства российского. Октябрь же он определил как жесточайшую контрреволюцию, чьи вожди, кучка авантюристов, играя на развале страны и усталости народа, разогнав отвергнувшее ее Учредительное собрание в Таврическом, создали демагогическую олигархию типа джек– лондонской Железной Пяты. И ни одно уважающее себя западное правительство никогда не признает юридическую законность этой олигархической власти, разве что за исключением немцев, поскольку они, мол, сами и суть главные закулисные режиссеры большевистской победы, которую потом и помогли упрочить миллионными тайными субсидиями исключительно в собственных эгоистических интересах... Бокал свой инженер осушил со словами: «за лучшие времена, за Россию!»...
Речь смутила всех, даже Стольниковых, гости оглядывались друг на друга, опасаясь тайного доноса... Ольга Леонардовна сделала вид, что она ничего и не слышала, мало ли застольных демосфенов обретает голос после старой смирновской водочки из стольниковского запаса!
В заключение вечера гости слушали музыку и чтение. Макс продекламировал напевно, под рояль: «А над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого жалобный стон!» Папа пел Шуберта, Листа и Рахманинова, Ольгу Леонардовну уговорили прочитать «Соловьиный сад», что и было исполнено с истинным блеском. Борис Васильевич Холмерс, старый поклонник Ольги Вальдек, показал несколько эстрадных номеров столь острых, беспощадно злых и сугубо сегодняшних, что гости опять было испугались. Тогда с величайшим спокойствием Борис Васильевич заметил, что всего год назад выступал с этой программой... в Кремле, перед вождями, как он выразился. На вопрос: кто же это слушал? – он спокойно ответил: все! И добавил, что взамен гонорара привез домой на легковом автомобиле целый багажник дорогой и вкусной снеди, о какой давно и думать забыл!
И все-таки для Рони все эти впечатления были второстепенны, потому что внимание его все время привлекал один, сейчас главный для него человек. Он казался Роне самым примечательным среди гостей и уже был любимейшим из них. Звали его Заурбек. Пожалуй, ни в одной человеческой судьбе не воплощался так символически русский иррациональный двадцатый век!
* * *
...Он лежал у каменистой дороги, прикрываясь телом убитого на скаку кабардинского коня. Падая, конь придавил простреленную левую ногу всадника. Второй пулей его задело, пока освобождал ногу и доставал из седельного торока оружие для ответного огня. У него была на этот раз не винтовка, а недавно привезенный из Оберндорфа, не вполне еще привычный немецкий автоматический пистолет, изделие фабрики братьев Маузер. Пистолет тяжел и устойчив, можно стрелять с упора. Но запас патронов маловат, а противников впереди – несколько.
В ущелье быстро темнело. Заметнее стали вспышки из винтовочных выстрелов. Рядом щелкали о камень пули. Стрелки-ингуши, с ними у отца – старая вражда. Напали из-за скал, прикрывающих дорогу на Владикавказ. До ближайшего слева стрелка – сажен сто. Для пистолета, даже крупнокалиберного, далеко; для их винтовок – в самый раз!
Вообще-то неважно бьют... Давно могли бы покончить с Заурбеком, как два года назад покончили с его старшим братом Борисом, выпускником Петербургского университета. Убили брата на этой дороге, только поближе к Кизляру и к отцовским землям по Тереку, ниже города. У отца, осетинского князя Каурбека, две тысячи десятин пашни, виноградники и леса, по соседству с обширными угодьями барона Штейнгеля. Младший сын барона и младший сын Каурбека, Заурбек, – близкие друзья, почти братья, вместе выросли здесь, охотились на родовых землях, вместе и при дворе представлялись...
Нога отяжелела, сапог стал больно жать простреленную икру. Наверное, задело большую вену, кровь проступает из-за голенища и хлюпает в носке сапога. Иногда чуть мутится сознание... Забываться нельзя! Те, осмелев, наверное, подползут сейчас поближе Так и есть: ползком двинулся левый, а те, что справа, отважились даже на короткие перебежки. Не знают, что взгляд у Заурбека соколиный, видит и в сумерках почти как днем!
Левый приподнимает голову из-за камня. Подобрался смело, шагов на полтораста. Его пуля взвыла над головой Заурбека, рикошетом отскочила от камней, зажужжала шмелем, ткнулась рядом, расплющенная, горячая.
