Текст книги "Шведские спички"

Автор книги: Ро­бер Са­ба­тье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Оливье не ответил, вернулся, неся в руках свой замечательный кораблик, и стал сушить ноги на солнышке. Он еще поиграл с корабельным винтом, обулся и ушел с довольной улыбкой.

Мальчик бродил по аллеям, восхищенно смотрел на покрытые нежной травой лужайки, огороженные штакетником, любовался искусственными утесами, цементными изгородями, выкрашенными под дерево, зеленым мхом у подножия статуй, потом остановился около одного старика, который прямо с губ кормил голубей хлебом, шел дальше и по пути нажимал на плоские кнопки фонтанчиков, пускавших струйки воды для питья, следил за женщиной, продававшей лиловые билетики тем, кто хотел посидеть на металлических стульях, поддал ногой чей-то заблудившийся мяч, поймал на ходу серсо, в которое играла девочка…

Наконец он вышел из сквера, громко стукнув решетчатой дверцей, и двинулся к рынку Сен-Пьер, где домохозяйки перебирали купоны материи, продававшейся здесь со скидкой. На улице Андре-дель-Сарте Оливье остановился около лавки угольщика, где какой-то мужчина в синей крестьянской блузе и черной шапке играл на аккордеоне народный танец бурре для своих земляков, которые принялись петь «Иойет». На улице Клиньянкур, рядом с «Пале де Нувоте», два расклейщика афиш устанавливали перед дощатым забором свою стремянку. Он разглядывал рулоны афиш, длинные цилиндрические ведра с клеем, в который обмакивались щетки. По мере того как афиши, блестящие от клея, распластывались на досках, мальчик жадно читал, узнавая, что «Голубая Птица» сэра Малькольма Кэмпбелла оснащена шинами фирмы Данлоп, чтоСильвикрин способствует росту волос, чтоартист Пьер Френей играет в театре роль Гуттаперчевого Валентина, аЛюсьен Мюратор участвует в кинофильме «Неизвестный певец».

Оливье уже давно увлекался чтением стен не менее, чем книжками с картинками. Всюду изображались детишки, особенно часто вот этот, малыш с трагичной судьбой, с мыла «Кадум» (говорили, что ребенок, чье личико было сфотографировано для этой рекламы, вскоре умер, и его мать рыдала, видя свое дитя на всех стенах), в рекламах встречался и другой толстощекий крепыш с пачки питательной смеси фирмы Майзена, той самой смеси, что растит чудесных детей, и еще один ребятенок с банки детской кашки фирмы Бледин, называвшей себя второй матерью. Тут на стенах было так много примелькавшихся персонажей: негр фирмы «Бананиа» и его возглас: «Ай, вкусно!», прямо как с колониальной выставки, Пьерро с поучительно поднятым пальцем, указующим на забавно сокращенную надпись: Le K.K.O. L.S.K. est S.Ki[7]7
  «Какао фирмы lsk великолепно!»


[Закрыть], маленький ковбой на сигаретах Балто, посол с моноклем на коробке сигар «Дипломат», два мальчика – белый и красный – с подносами в руках на ярлычках аперитива «Сен-Рафаэль Квинкина», огнедышащий человечек фирмы Терможен, две девицы с лампочками – «маленькие Виссо дают большой свет!». Что же касается девчушки с шоколада фирмы Менье, то ей уже остригли длинные косы, выбросили корзиночку и стилизовали более современно – теперь она просто тень, которая пишет на стене.

На улице Лаба торговец красками мсье Помпон в белом халате и соломенной шляпе уже стоял перед дверью магазина с ярко размалеванными деревянными панно, образующими нагромождения геометрических фигур в стиле самого дикого кубизма. Когда Оливье был маленьким, этот торговец подарил ему альбом образцов обоев, на изнанке которых мальчик выводил свои первые палочки и царапал первые рисунки: кошки с поднятым палкой хвостом, курочки, лапы которых напоминали цветочные лепестки, утки обтекаемой формы.

Оливье, заложив руки за спину, восторженно обозревал чудеса, выставленные в витрине и особенно в той ее части, где лежали ножницы и карманные ножи. Пределом его мечтаний был швейцарский коричнево-красный ножик с шестью лезвиями, украшенный крестом – гербом Гельвеции – и снабженный кольцом для цепочки. Этот ножик казался ему таким же великолепным, как ювелирная драгоценность. Оливье им долго, долго любовался, затем перевел взгляд на торчащий живот мсье Помпона, а когда глаза мальчика встретились с глазами торговца, он чуть было не спросил цену этого ножа. Но испугавшись, что цена окажется сокрушительной, Оливье ограничился фразой: «Здравствуйте, мсье Помпон!» – на что хозяин лавки ответил весьма любезным приветствием.

Улица Лаба, когда не было солнца, выглядела мрачной и темной. Около булочной Оливье был вынужден отскочить в сторону, чтоб избежать столкновения с несущейся во весь опор вниз по склону тележкой Лопеса, хулигана из хулиганов с улицы Башле. Оливье посмотрел на Лопеса, который, стоя на коленях в своей самодельной тележке на подшипниках, с большой ловкостью обогнул угол улицы Ламбер.

Мальчик вспомнил, что и у него был некогда свой подшипник, но это ему показалось таким далеким. Оливье задумался о том, куда же делся этот подшипник, и стал ворошить свою намять. Наконец перед его глазами возник ящик, до отказа набитый всякой мелочью, которую Виржини называла «твои безделицы». Да, подшипник был там, он так блестел среди всех этих пробок, веревочек, деревянных дудок, рядом с плюшевым мишкой, каучуковыми прокладками от пивных бутылок, картонным пакетиком из магазина «О Мюге», военным крестом его отца, отверткой, большой толстой резинкой. Но куда подевался сам ящик?

Оливье еще долго вспоминал, пока все внезапно не прояснилось: в их галантерейном магазине этот ящик был под прилавком последним слева. Как страстно захотелось ребенку тут же открыть ящик и вытащить свой подшипник, и это вновь причинило ему боль. Почему же закрыта лавочка, заперты деревянные ставни, зачем нужны эти печати на дверях, отчего это ужасное запустение?

Рамели поздоровался с ним, но Оливье его не заметил. Он вошел через подъезд дома во внутренний дворик, заставленный зелеными растениями в горшках кирпичного цвета, и, подойдя к окну лавочки, попытался приоткрыть ставни. Потом стал смотреть в щель между створками и различил белую массу материнской кровати с откинутым стеганым одеялом, будто кто-то готовился сейчас лечь спать. Так как мальчик настойчиво думал о подшипнике, образ матери не сразу возник перед ним. Он смотрел на этот вымерший мир, как на экспозицию музея, останавливая свой взгляд то на одном, то на другом предмете: вот большой будильник со звонком, черными римскими цифрами и остановившейся стрелкой, вот обои с выцветшими фиалками, а вот и шкаф с овальным зеркалом. В нем висела мамина одежда, ее платья, дождевик, две шапочки: одна вроде капора с синей лентой, другая как колпачок из сафьяна, с маленькой сеточкой, чтоб поддерживать локоны.

Когда Виржини одевалась перед выходом в город, Оливье говорил ей: «Мамочка, какая же ты красивая!», и она отвечала: «Как этот молодой человек любезен!» Они часто выходили вместе и то отправлялись в кино «Гете-Рошешуар» посмотреть американские фильмы, уносившие их в иной мир – «Тарзан», «Человек-невидимка», «Бен-Гур», – а также увидеть комиков Лорела и Харди, Чаплина, Бастера Китона, Гарольда Ллойда, заставлявших их корчиться от смеха, то шли к поставщикам галантерейных товаров на бульвар Себастополь, улицы Каир, Женер, Сантье. Они садились в метро в направлении Шато Руж, сходили на «Реомюр-Себастополь», и Оливье уже знал наизусть все остановки этого маршрута, повторяя их как припев: «Барбес-Рошешуар», «Гар-дю-Нор», «Гар-дел'Эст», «Шато-до». На обратном пути он помогал маме нести пакеты с лентами, тканями, катушками. Иногда они удлиняли свою прогулку, делая крюк через рынок на Цветочной набережной, и навещали торговцев семенами и продавцов птиц на набережной Лувр, перед тем как отправиться в овернскую пивную «Озарм-де-ля-Виль», что напротив универмага «Базар-дель-отель-де-Виль», и поесть там вафель, запивая их стаканчиком разноцветного коктейля.

Упершись лбом в ставни, свесив руки, Оливье стоял неподвижно, как кукла, и предавался мечтам. Перед ним его мама Виржини в широкой юбке и вышитой кофточке расхаживала по комнате. Она причесывалась, что-то напевая, втыкала шпильки в свой большой светлый шиньон. Ребенок смотрел на нее с восхищением, и ему хотелось смеяться и плакать одновременно, он весь дрожал от счастья и страха, его бросало то в холод, то в жар. Виржини повернулась к окну и внезапно застыла, как это бывает в кино, когда картина прерывается вдруг на каком-то кадре. Оливье искал ее взгляд, хотел различить черты ее лица, но видел лишь светлый овал. Потом игра света вызвала перед ним другой женский облик, глаза, нос, рот, но это были совсем не те, такие знакомые ему черты. Он трепетал от волнения и отчаяния: нет, он видел уже не маму, а какую-то другую женщину, чем-то напоминавшую и Принцессу и Элоди. Мальчик закрыл глаза, снова открыл их и больше ничего не увидел: призраки растаяли.

Именно тогда он почувствовал, что на его плечи мягко легли чьи-то руки. Он как бы вынырнул на поверхность душивших его серых свинцовых вод и обернулся. Оливье узнал мадам Кап-Мюллер, жену фрезеровщика по металлу, узнал ее толстую светлую косу, спускающуюся вдоль спины и чем-то роднившую ее с Гретхен.

– Что ты здесь делаешь, Оливье? Маленький мой, несчастный малыш, крошка моя, пойдем отсюда…

Она прижала его к себе и повела, как ведут выздоравливающего после тяжелой болезни, по узкому дворику, где он когда-то учился ходить. Здесь все ему было знакомо, любой закоулочек, каждый камушек, каждая выбоина и даже веревка для белья, и все предметы, какие здесь только были. Слева Оливье опять увидел стенку с постоянно запертой дверью, которая его всегда интриговала. Он положил на нее руку и спросил:

– А если дверь открыть, куда попадешь?

– В другой дворик, конечно…

Оливье ахнул от удивления, как будто это было так странно. Они остановились около горшков с цветами, и женщина перечислила ему их названия: папоротник, кактус, плющ, самшит, аспарагус… но она не все знала. Затем подтолкнула мальчика к подъезду и заставила вернуться к действительности:

– Пойдем со мной. Я забыла купить сахар…

На улице Оливье показалось, что он находится совсем в другом мире. Как будто он вернулся из очень дальнего странствия. Что-то еще угнетало его, теснило грудь, причиняло душевную боль. Что – он не знал. И тогда он вытащил свой носовой платок, дважды высморкался, просто так, без всякого смысла, чтоб каким-то движением отогнать томящее его чувство.

*

Иной раз было достаточно немного музыки, чтобы полностью изменился характер улицы. Облик ее зависел от звуков негритянского джаза, от веселой оперетты или переливов аккордеона. Бывало, что улица казалась наивной и поэтической благодаря старомодному виду продавца козьего сыра, который заходил сюда раз в неделю, по вторникам, и стоял на перекрестке улиц Николе и Башле. Он посвистывал в свою целлулоидную дудочку, напоминающую флейту Пана, и дети первыми подбегали к нему, приходя в восторг от трех коз (их звали Бикет, Кабрет и Бланшет), рога которых они ощупывали робким жестом маленьких горожан.

Переливы этого деревенского музыкального инструмента слышались еще издалека, и хотя мелодия казалась однообразной, было в ней что-то игривое, легкомысленное, а иной раз звучала и одинокая грустная нота. Женщины покупали круглые сыры с синей коркой и надписью Чистый козий сыр, которые продавец вынимал из сильно пахнущей плетеной корзины, устланной листьями и влажной травой. От всего этого так и веяло деревенским захолустьем. Порой у этого же торговца можно было купить и кружечку молока, которое он надаивал тут же, у вас на глазах. Когда покупателей было мало, торговец отправлялся дальше, и следом за ним долго бежали детишки, выкрикивая: бе-е, бе-е-е… – в надежде услышать ответ от коз.

Улица имела свой животный мир – собак, в большинстве дворняжек; кошек, мурлыкающих на подоконниках; золотых рыбок в стеклянных сосудах; канареек в клетках, где стояли кормушки с измельченной косточкой каракатицы и травой-звездчаткой; голубей, воробьев, серых бархатистых летучих мышей, в которых дети целились из рогаток; ослов, везущих тележки, принадлежащие тряпичникам; першеронов, развозящих товары в повозках; крыс, наводнявших погреба и настолько дерзких, что даже днем вылезали на улицу, – не говоря уж о том зверье, что разводил папаша Бугра, разделяя с животными свой хлеб насущный.

В праздничные дни на улицу заходили бродячие музыканты с обезьянкой или медведем, плясавшими под звуки гармоники, пока местные псы тявкали на них, держась на почтительном расстоянии. Летом, когда в квартирах открыты окна, можно было услышать попугая, принадлежавшего мадам Папа, который выкрикивал: «А ты газ закрыла? Закрыла газ? А воду? А воду?..» В палисадниках еще ползали в те времена черепахи, на степах водились улитки, кое-где под камушком сидела жаба. В праздник Жирного Быка, традиция которого уже угасала, на террасе «Кафе артистов» всем представляли лауреата: великолепное животное с рогами, украшенными венком из цветов, и с висящей на шее зеленой табличкой с позолоченной надписью, указывающей фамилию мясника, который его приобрел, и во всем этом было нечто от языческих античных празднеств.

Кроме уличного зверья, существовало еще и другое, оно тоже волновало воображение и было очень привлекательно для Оливье, как и для остальных детей (взрослые не обращали на него никакого внимания). К этой особой фауне можно было отнести волчонка с эмблемы на берете скаута; белого льва с пачки крахмала фирмы Реми; черного льва с ваксы для обуви; крокодила с фирменного знака мужских рубашек Лакоста; курочку с пакета куриного супового набора, изображенную над дымящимся котелком; пингвина Альфреда рядом с Зигом и Пюсом; Микки-Мауса с его второстепенными коллегами; Кота Феликса; старого Жедеона – утку художника Рабье; только что появившегося на свет слоненка Бабара; маленьких лошадок из какой-то игры; героев басен Лафонтена и Флориана; жирафа, которого приходилось складывать из отдельных кусков, нарисованных на разных гранях пяти кубиков; петуха из кинохроники «Пате журнал»; австралийского киви с ярлычков сапожной мази; гуся с обертки печеночного паштета; пчелу или орла с бланков страховки и даже ту «лягушку», в которую они играли на школьной площадке…

Оливье заметил издалека берет (какой носят обычно баски) на голове продавца сыров, высокого тощего парня с резкими чертами лица, ну точь-в-точь актер Пьер-Ришар Вильм! Мальчик подошел ближе, так как ему хотелось услышать флейту и он надеялся, что торговец сырами сыграет до своего ухода какую-нибудь мелодию. Оливье терпеливо ждал, поглаживая жесткую козью шерсть. У коз были нежные глаза, и они напоминали грустных старых дев в дождливый день. Но городской пастух ушел, даже не поднеся к губам своей сельской дудочки.

Около Оливье стояла девочка лет пяти-шести, брюнетка с изогнутыми дугой бровями и черными, как агат, глазами, освещавшими все ее личико с остреньким подбородком. Оливье взял эту маленькую лисичку за руку, и они пошли вверх по улице. Играя в старшего брата, он довел ее до дома номер 76, в котором жил ее отец – кустарь, делавший шляпы. Оливье сказал: «До свиданья, Мими», а так как девочка не знала его имени, то она просто ответила: «До свиданья, мальчик!»

Оливье уже хотел перейти улицу, чтоб войти в дом, где жили его кузены, как вдруг появились двое ребят с улицы Башле, постарше его – Дуду и Эмиль (этого называли Пладнером в честь знаменитого боксера), явно ища, как говорится, «к кому бы придраться». Дуду завопил:

– А! Девчонка…

– Я не девчонка! – ответил с достоинством Оливье.

Они смерили его взглядом и кончиками пальцев с презрением пихнули от одного к другому. Оливье чуть не упал, попытался отбиться, но безуспешно: руки у них были длинней, чем у него. Вот если б здесь оказались Лулу и Капдевер! Мальчишки, войдя во вкус, стали толкать Оливье все сильнее и сильнее, и он уже не мог уберечься от резких, со всего размаха, пощечин. Пощечины Оливье особенно ненавидел, уж лучше били бы кулаками, хотя это и гораздо больней. Мальчик с яростью защищался, как вдруг из окна послышался женский голос:

– Оставите вы его наконец в покое?

А эти дылды, задрав головы, стали браниться:

– Заткнись, Принцесса, не твое дело, не прикончим мы этого смазливого шкета…

Оливье воспользовался тем, что их внимание было отвлечено, и удрал в подъезд своего дома. Он полагал, что спасен, но Дуду и Пладнер преследовали его и на лестнице. Успеет ли он добежать до третьего этажа или они схватят его раньше? Но вот появился тот единственный, кто мог им противостоять: Красавчик Мак. Ему стоило лишь чуть приподнять бровь над злым своим глазом, как обидчики Оливье пустились бежать наутек вниз по лестнице, громко стуча башмаками.

В свою очередь Оливье, очутившись меж двух огней, попытался дать тягу, но Мак схватил его за руку, прижал к стене и посмотрел на него со своей жестокой улыбкой. Ребенок окаменел. Хватит с него, ему все это надоело: пусть и Мак разобьет ему физиономию, пусть причинит любое зло! И все-таки он задрожал, когда почувствовал, что его отрывают от пола и, быть может, сбросят сейчас с лестницы. Но Мак, держа Оливье под мышкой, поднялся на шестой этаж, на самый верх, где паркет на площадке уже не натерт, и, все еще не выпуская мальчишку из рук, вошел к себе в комнату. Он закрыл дверь и кинул Оливье ничком на матрас, так что его даже слегка подбросило. Потом, упершись кулаками в бока, Мак уничтожающе посмотрел на него и процедил:

– Мелочь несчастная! Король драк…

Оливье съежился, подпер коленями подбородок и ждал, чем все это кончится, слабо надеясь на то, что ему даруют свободу. Мак снял свою шляпу, напялил ее на футбольный мяч, стянул пиджак, соскреб с него какое-то пятнышко, щелкнул несколько раз ногтем по ткани и закурил сигаретку с фильтром. Потом он открыл окно и поговорил с Мадо – она жила этажом ниже.

Оливье не разобрал, о чем они говорили, но услышал, как было сказано «несчастная мелочь», и понял, что речь идет о нем. Он воспользовался рассеянностью своего тюремщика, чтоб тихо проползти по матрасу поближе к двери, но Мак резко обернулся и сделал ему знак немедленно вернуться на место. Напуганный мальчик подчинился.

После этого Мак поправил запонки, расслабил свой полосатый галстук и устроился в плетеном ивовом кресле, положив ноги на стол. Красавчик читал журнал «Детектив», повествующий об убийцах этой недели в очерках, выдержанных в самых мрачных тонах и снабженных кроваво-красными заголовками. День незаметно угасал. Оливье быстро, как ящерица, юркнул со своего места, прижался спиной к стене и ждал, сам не зная чего. Мак время от времени стряхивал пепел и то скрещивал, то выпрямлял ноги. Послюнив палец, он перелистывал страницы или легонько дул на них, чтобы разъединить. Казалось, он был увлечен чтением. Изображая шерифа на отдыхе, он порой холодно посматривал на своего пленника, желая подчеркнуть, что вовсе о нем не забыл.

Оливье загляделся на спирали голубоватого дыма, плывущие над головой Мака. Потом из дыма образовалось колечко и Мак сделал ухарский жест: мол, знай наших! Ребенок снова задумался. В соседней комнате фонограф гнусаво выводил: «Скажи мне о любви». Затем прозвучал романс «Такая любовь, как у нас». Оливье рассматривал приколотые кнопками к стене фотографии спортсменов, чьи имена, отпечатанные пузатенькими буквами, он пытался прочесть: Юнг Перес, Кид Франсис, Ол Браун, Ладумег, Жан Тарис, Шарль Пелисье.

Над матрасом висел портрет аккордеониста Фредо Гардони в розовой рубашке на молнии, с аккордеоном на левом колене, рядом были подвешены на гвоздиках три пластинки для декоративного эффекта, а вокруг – открытки с портретами звезд: Ани Ондра, Розины Дереан, Лили Дамита, Марион Девис, Жослин Гаэль. Оливье увидел еще красивую фотографию Принцессы Мадо с надписью «Маку, моему приятелю и соседу», сделанную яркими синими чернилами.

На полу валялись боксерские перчатки, свернувшиеся в клубок, как две кошки. В уголке, где находилась умывальная раковина с подтекающим краном, стоял стаканчик с зубной щеткой и почти выдавленным тюбиком пасты «Пепсодан». Чуть дальше на куске клеенки стояла спиртовка фирмы Тито-Ланди, кофейная мельница, бутылка шампанского, сифон, закутанный в сетку, и кой-какая домашняя утварь. Костюмы Красавчика Мака висели в нише, затянутой занавеской на металлическом прутике. Вся обстановка была довольно убогой и мало соответствовала шикарной одежде, в которой Мак любил щеголять.

Наконец Мак потянулся, раздавил свой окурок в чашке, бросил журнал под окно на кучу газет, подошел к ящику и вынул из него черный револьвер. Засунув его за пояс, он несколько раз подряд быстро выхватывал его, целясь в воображаемого противника, который должен был, видимо, находиться за дверью. Затем Мак сел рядом с мальчиком на заскрипевший под его тяжестью матрас и начал забавляться, то щелкая предохранителем своего револьвера, то вытаскивая обойму и вкладывая ее обратно, то показывая ребенку оружие, лежащее на его ладони:

– Ну что, это ужасно, а?

Оливье кивнул в знак согласия. Мак хотел произвести на него впечатление, и это ему легко удалось. Красавчик подбросил револьвер, снова поймал его и сказал:

– Всегда нужно стрелять первым!

На этот раз Оливье глуповато прошептал: «Да?» – ибо чувствовал, что следует что-то сказать. Мак встал, прошелся по комнате взад и вперед. Он явно красовался, исполнял свой цирковой номер, принимал вызывающий вид, вертел бедрами, пыжился, выпячивал мускулы, раскачивался, как гангстер в кинофильме. А затем произнес речь:

– Когда я был в твоем возрасте, несчастная кроха, никто не осмеливался тронуть меня пальцем! Даже старики… А я ведь жил среди отборных негодяев. Не таких недосоленных, как тут. Если твои парни заведут разговор обо мне, ты скажешь: «Это каид!» Слышишь, а? «Это каид!» Повтори-ка: «Мак – он каид!»

– Да, – сказал Оливье, – э… Мак – это каид!

– Встань! Иди сюда! Да, вот так, стой передо мной, лицом к лицу, я тебе кое-что покажу. Слушай внимательно. Кругом нас – джунгли! Все вокруг плуты и сволочи. Разве ты не мог одолеть двух этих мерзавцев? Мог, и запросто! Подойди поближе! Нацелься! Подлец стоит напротив тебя… Но ты не жди, ломись, бодай его головой. Бумс – башкой под дых! Не задерживайся! Лапой по харе! Башмаком в пузо! И вот – аут!

Мак сопровождал свои угрозы весьма воинственной жестикуляцией. Он подпрыгивал, делал финты, поигрывал кулаком, поводил головой, плечами, нацеливался коленкой, ступней, и невидимые противники, один за другим, падали вокруг него. Он их хватал, отбрасывал дальше, вызывающе поправлял галстук, озирался: «А ну чья очередь?» Оливье растерянно смотрел на него. Казалось, Мак был в трансе, черные жирные пряди его волос упали на лоб, он гримасничал, стал похож на гориллу или бешеную кошку. Ребенок в испуге отпрянул, прижался спиной к двери, чтобы оставить Маку побольше места.

А Красавчик продолжал:

–…Ты ставишь пальцы вот так, – он сделал рожки, – и тыкаешь в глаза своего врага: выколотые буркалы – ну это же прямо праздник, представление в театре ужасов! Потом бьешь сапогом в берцовую кость: можно гарантировать два месяца лежки! Смотри, как надо ломать пальцы: вот так, крак, сухой четкий удар… Пусть на тебя нападут двое, ни черта не выйдет, пустой номер! Они еще, конечно, дерутся, но уже осторожничают. Представь себе, что ты сам заливаешься кровью. Бей все равно первым. Запрещенным ударом, подлым способом, внезапно. Или боксируй, но это наука, это, понимаешь, не просто потасовка…

Мак встал в позицию, прикрыл лицо и начал показывать боксерский бой, называя приемы:

– Свинг, апперкот, вот левый, в брюхо, в подбородок, раз, два, три, вот прямой справа. Смотри как следует, что я делаю… Если будешь внимателен, ты им покажешь! Вот так: бах-бах-бах! Подайся вперед! Проведи их! Делай, как я!

Оливье начал немного успокаиваться. Мак его уже не пугал. Только не прерывать его, пусть выговорится, Как Альбертина, как Гастуне, как все другие. Мальчик принял оборонительную позицию, и Красавчик немного его поправил, показав, как двигать ногами, как увертываться… Оливье прыгал на месте, подражая боксерам, которых не раз видал в кинохронике, с силой выбрасывал кулаки.

– А ну давай, воробей, тычь меня в грудь… Хоп, хоп, хоп! Сейчас я тебе выдам…

Оливье получил легкий удар в подбородок и тотчас все перед ним поплыло, закружилось, и он упал навзничь на матрас.

– Доктора! – проревел Мак, оскалив зубы.

И он принялся за новую роль, брызгал на ребенка холодной водой, растирал ему щеки, массировал затылок и плечи, совал в рот картофельные очистки, якобы для защиты зубов в бою. Когда мальчик поднялся, еще несколько оглушенный, Мак схватил кастрюлю и ложку и изобразил удар гонга:

– Второй раунд!

На этот раз Оливье защищался, соблюдал дистанцию и заполучил всего лишь несколько шлепков ладонью, которые стойко перенес. Потом он остановился перевести дух и сказал Маку:

– Устал я….

– Ага, выдохся, знаем мы это! – бросил Мак, который тоже запыхался.

Он сел прямо на пол и, истерически смеясь, начал жонглировать боксерскими перчатками. Затем встал и сказал более спокойным, поучительным тоном:

– Вот так, открываешь ладонь, вытягиваешь пальцы и ребром – р-раз, прямо как саблей! В горло, только покрепче… Бах, бз-з! Неподражаемо! Или кулаком в солнечное сплетение. Сюда, сообразил? И нет человека!

Оливье кивал, повторяя движения Мака. Однако он чувствовал себя слишком неловким, неуклюжим для этого и знал, что никогда в жизни не станет никого так колотить.

– Прямым ударом в нос… И кр-р-рак! – показывал Мак, а Оливье только кривился.

Если бы Оливье все же пришлось так бить противника, он бы страдал вместе с ним. Но мальчик не хотел обнаруживать это перед Маком. Он сжал зубы, выставляя вперед подбородок, тщетно старался сделать свирепую физиономию, но все изобличало его в притворстве: светлые кудрявые волосы, невинный детский взгляд. Никогда Виржини не била его, ни разу не дала ни пощечины, ни шлепка, а сам он терпеть не мог драк. Когда на Оливье нападали, он хотел только одного – обуздать своих противников.

Мак все еще неистовствовал, но возбуждение у него угасало, глаза потускнели, у рта появилась горькая складка, будто он в себе сомневался. И почти умоляюще Красавчик обратился к Оливье:

– Я ужасен, а? Дерьмо этакое, скажи правду, ужасен? Ты встречал таких типов, как я? Папаша мой был пьяницей, печень у него была, как губка, маменька вообще смылась неизвестно куда. Сам я вырос в мерзкой лачуге! На улице вокруг тоже всякая падаль, только подонки, гаденыши. Но я, я – каид, ты слышишь – каид!

– Да, мсье! – сказал Оливье.

– «Да. мсье, да, мсье!» Ты говоришь, как маленький дурачок. Стой, я тебя научу обращаться с ножом, целиться в брюхо, вспарывать его так, чтоб вываливалась вся требуха…

– Да, Мак, – с гримасой отвращения ответил Оливье.

Но Мак уже причесался, застегнул воротник, поправил узел галстука, постоял перед зеркалом, засиженным мухами, полюбовался белизной своего оскала, делая при этом обезьяньи гримасы и принимая различные позы. Оливье смотрел на него снизу вверх, не зная, бояться ли ему Мака, восхищаться им или презирать. Тайная радость и странная горечь овладели им. Как будто ему удалось положить Красавчика Мака на обе лопатки.

Когда толстая Альбертина замечала, что по улице идет непохожий на местных жителей человек, отличающийся от них походкой, манерами, одеждой, – словом, какой-то чужеземец, а может турист, поднимающийся к церкви Сакре-Кёр, – она с философским видом заявляла:

– Ну и типчиков тут увидишь, скажу я вам!

Оливье, рассматривая Мака, подумал то же самое. «Ну и типчики есть на свете!» Он посмотрел на фотографию Принцессы Мадо. Совсем незнакомая ему улыбка, какая-то фальшивая – так улыбаются кассирши, когда им приходится быть любезными. Мальчик задумался, действительно ли он ненавидит Мака, но не мог найти ответа. Вдруг, осмелев, он дерзко спросил:

– Я могу уже уйти? – Но тут же быстро добавил: – Ты каид, Мак, ты самый главный каид!

– Еще бы, – проронил тот, поводя плечами. – Пшел прочь, мелочь несчастная, и смотри не забывай, чему тебя учил Красавчик Мак.

Оливье не заставил его повторять это дважды. Бросился к двери, открыл ее, выскочил и стремительно помчался по лестнице, отталкиваясь плечом от стены на каждом повороте, чтоб еще более ускорить свой бег. Подскочив к дверям, за которыми жили его кузены, он попытался пригладить рукой волосы. Жан сразу заметит в нем что-то необычное, а Элоди скажет:

– Откуда этот парень взялся? Нет, он становится просто лодырем, знаешь, его невозможно больше держать. О боже мой! Господи! Дева Мария!