Текст книги "Шведские спички"

Автор книги: Ро­бер Са­ба­тье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Время от времени Оливье забирался на небольшие лужайки посреди бульвара и разглядывал стариков, сидевших на скамьях и никак не решавшихся идти спать, словно они боялись, как бы их кровать не превратилась уже сегодня в смертное ложе; созерцал влюбленных, нежно сжимавших друг друга в объятиях; наблюдал за всякими искателями приключений, втайне надеющимися на какое-то чудо. А чтобы обрести уверенность, он напевал, сжимал в кулаке коробок шведских спичек, всегда лежавший в кармане, убыстрял шаг, пытаясь скрыться от мира, который хотел заточить его в клетку, – а он вырывался из клейких пут, дрожа, точно испуганный, бьющий крылышками птенец.

Мальчик еще не был голоден, но купил бумажный кулек с жареной картошкой, обильно посыпал ее солью и направился на улицу Лаба, по пути уплетая картошку, только для того, чтоб отвлечься. Он чувствовал себя лодкой, покинувшей привычную реку, чтоб пуститься в безрассудное плавание в открытое всем бурям море. Как и этой лодке, ему был нужен речной причал – его улица. И еще он должен был иметь уверенность, что за каждым окном, какое ни возьми, спят друзья: Бугра, Альбертина, Люсьен, Паук, Мадо и даже Красавчик Мак, которого он, впрочем, недолюбливал.

Оливье наконец добрел до дома номер 77, и ему пришлось звонить много раз, пока привратница дернула за веревку, чтоб открылась входная дверь. Мальчишка прошел мимо ее комнаты и так громко выкрикнул свое имя, что на следующий день она непременно будет ворчать насчет «шалопая, который болтается по улицам». В квартире было очень тихо: Жан и Элоди спали в объятиях друг друга. На столе осталась недопитая бутылка «монбазийяка». Оливье схватил ее, вынул пробку и начал пить прямо из горлышка, пока у него не перехватило дыхание, добавив тем самым еще один грех ко всем своим сегодняшним «подвигам». Затем сбросил одежду и с горящими щеками и пылающей головой зарылся в постель, и сон не замедлил прийти ему на помощь.

*

Лулу и Капдевер ничего не знали о ночных вылазках Оливье – он их держал в тайне. Вместе с приятелями мальчик как-то отважился пойти в то место, которое он считал теперь для себя в некотором роде запретным: к лестнице Беккерель – настоящей спортивной «арене» для ребят, которым нравится съезжать по перилам, особенно там, где они доходят до самой нижней площадки и где скольжению не препятствуют никакие скобы или болты, обычно устанавливаемые для безопасности.

Лулу надел свой матросский костюм, но белые штанишки стали узки и тесно облегали его круглый задик. После нескольких рейдов вниз по перилам на этих штанишках отпечатались коричневые глянцевитые полосы, и Капдевер дал другу совет посыпать их тальком, чтоб мамаша Лулу ничего не заметила, однако сам тут же начал над ним издеваться, выкрикивая: «Зад, как у зебры!» Тогда Лулу исхитрился скатываться с перил в более оригинальной позиции – плашмя, лежа на животе. А потом они съехали все вместе, втроем, усевшись друг за другом, как на спортивных салазках, и плюхнулись прямо на тротуар, в пыль, один на другого.

Когда игра надоела, мальчики пристроились на ступенях и затеяли большую «коммерческую» игру. Оливье предложил обменять свои бабки на карманный ножик, но Капдевер требовал вдобавок еще сто стеклянных шариков. Лулу предложил за ножик волчок, намереваясь на втором этапе обменять этот последний на бабки, но Оливье тем временем передумал, вспомнив про швейцарский нож из лавки Помпона. Торговые операции длились довольно долго. И пресловутая формула «Я с тобой меняюсь на…» повторялась до тех пор, пока дети не начали фантазировать:

– Я меняю носорога на льва, – сказал Лулу.

– А я зебру на жирафу, – прибавил Оливье.

Когда зоология была исчерпана, Капдевер предложил Лулу:

– Меняю своего отца на твоего.

– Еще чего! Как бы не так! – ответствовал Лулу. – Шофер такси – это все же получше, чем какой-то легавый.

Оливье вмешался в спор в качестве арбитра. Под конец, меняя одно на другое, они дошли до того, что стали переставлять Версальский дворец и церковь Сакре-Кёр на Монмартре, а кто-то уступил Эйфелеву башню за Триумфальную арку на площади Этуаль.

Когда Париж основательно перетрясли, решили перейти к делам более жизненным. Очутившись у витрины одного из кондитеров улицы Коленкур, ребята облизывались и гримасничали, привлекая внимание покупателей и продавцов, разглядывали пирожные, приговаривая: «А я больше люблю вот эти с кремом, нет, те – «Пари Брест» (в честь велосипедных состязаний), а я ромовые бабы, что похожи на губки, нет, пухленькие «польские», а я вот эту чепуху – «тысяча листиков»… Все, все перебрали они: и лакированные спички, и пузатых «монашенок», и те, что в виде домиков, крытых черепицей, и тарталетки с фруктами… Внутри кондитерской сидели две дамы в шляпках с цветочками, пили за столиком чай и уже недовольно покачивали головами, так что официантка сделала детям знак, чтобы они ушли. Но мальчишки продолжали научное «исследование» витрины, сопровождая его репликами: «Я бы съел…» и добавляли: «толстый торт», или «вон ту высокую штуку» или «кофейное с шоколадом». Но Оливье выразил общую мечту, задумчиво сказав:

– А я бы хотел быть мухой!

Чтоб проиллюстрировать сказанное, дети, не сговариваясь, принялись бегать по тротуару, хлопать руками-крыльями и жужжать: б-з-з, б-з-з-з, б-з-з-з…

Они шатались по улицам, балагурили, искали любого повода для озорства – то звонили в квартиру, то открывали настежь дверь магазина и кричали хозяину: «Это не я, мсье, это не я!..» Вдруг что-то стукнуло Лулу в голову, и он выразил свою идею восклицанием: «Ну, парни, сейчас позабавимся!»

Дети быстро смекнули, в чем дело, и принялись перегораживать перекресток улиц Лаба и Ламбер свернутыми в колбасы мешками, какими обычно пользуются водопроводчики. Лулу забежал домой и вернулся с гаечным ключом. Ребята дошли до уличной колонки, отвернули гайку, пустили воду, и через несколько минут внизу улицы образовалось озеро.

– Наводнение, парни! Париж в тысяча девятьсот десятом году, наводнение!

Ребята разделись догола и, подражая движениям пловцов и ныряльщиков, шлепали босиком по воде, щедро обрызгивали друг друга, вопя:

– Тут море! Мы пришли на пляж!

Панаша Бугра, сидя у своего окна с трубкой во рту, веселился от всей души. Это могло бы продолжаться долго, если б из комиссариата полиции на улице Ламбер не вышел сержант. Он сразу же засвистел. Ребята немедленно собрали свою одежонку, ботинки и побежали к улице Башле. Прохожие и те, кто из окон смотрели на улицу, возмущались:

– Черт знает что, хулиганы какие, уже и нагишом бегают, подумайте только!

Но, услышав угрозы сержанта, горожане в согласии с известным рефлексом тут же приняли сторону слабых, ошикали и подняли на смех взбешенного полицейского так, что тот прекратил погоню за детьми и, изрядно замочив свой мундир, завинтил гайку.

Ребята забежали в один из подъездов улицы Башле, спрятались под винтовой лестницей и долго смеялись. Они раздували грудь, напрягали мускулы, орали: «Я – Тарзан», – и одевались, кривляясь, как самые настоящие клоуны. Потом Оливье выбежал на разведку – выяснить, миновала ли опасность. Улица снова притихла, а вода, как и следовало, текла по канаве в люк. Оливье вернулся сообщить остальным: «Все в порядке, смотался!» – но все-таки дети решили, что лучше пока уйти на улицу Николе.

*

Одной из веселых уличных забав, к тому же совсем незапретной, было наблюдение за подготовительными операциями семьи Машилло к путешествию на мотоцикле с коляской. Мотоцикл обычно стоял в глубине дворика, и, так как подворотня была узкая, приходилось разнимать машину на две части. Машилло – так звали добродушного грузного столяра с утиной физиономией, приплюснутыми толстыми ушами – сначала вытаскивал мотоцикл, а потом «бонбоньерку», то бишь коляску, которую он привинчивал солидными болтами с помощью ключа. Следовало тщательное мытье этого драндулета фирмы «Манхеттен», несомненно роскошного, поскольку тем же именем называли еще и коктейль.

Но самым захватывающим моментом был отъезд. Все, кто жили на этой улице, большие и малые, старые и молодые, делая равнодушные лица, подходили ближе, чтоб ничего не пропустить, ибо именно это достопримечательное событие вызывало скопление людей. Машилло отчаянно злился. Он угрожающе глядел по сторонам, но люди отворачивались или же смотрели поверх его головы, что-то насвистывая с полным безразличием.

Столяр раньше всего устраивал в коляске свою тещу – обхватив с обеих сторон руками, как тыкву, он водружал ее на обитое молескином сиденье, стараясь сохранить равновесие мотоцикла. Рессоры жалобно вздыхали, а зрители еще подначивали: ух, ух, ух! Против тещи садились двое детей, а она сама пыжилась изо всех сил, стараясь соблюсти достоинство.

Трое сообщников – Оливье, Капдевер и Лулу, – конечно же, находились в первых рядах. Лулу подходил к столяру Машилло и, озабоченно почесывая затылок, спрашивал:

– Хорошо ли вы привинтили, а?

При этом мальчишка толкал яйцевидную коляску так, что она приплясывала, а Машилло, который в этот момент влезал в свой кожаный комбинезон, мог только бессильно угрожать: «Вот как пну тебя сейчас, тогда узнаешь». Потом столяр поправлял на голове шлем и большие очки, явно подражая всеми своими жестами человеку в скафандре. Из дома выходила его жена в модной «юбке-штанах», держа на одной руке своего меньшего шкета, а в другой – корзинку с провизией. Рыцарь, закованный в кожаные латы, седлал своего «коня», мадам Машилло садилась за ним, а малыша пристраивала между собой и мужем. Шесть членов семьи с облегчением вздыхали и поглядывали на стоящих кругом зрителей с видом министров, сидящих в машине главы правительства, словно хотели сказать: «Ну что, насмотрелись?.. Так сдыхайте ж от зависти, попрошайки несчастные!»

Раздавался сигнал, слышалась пулеметная трескотня выхлопов, и мотоцикл, похожий на какое-то фантастическое насекомое, срывался с места, громыхая на круглых камнях мостовой. Дети бежали вслед, отчаянно вопя: «Гип-гип ура!» – и давая столяру советы: «Опусти голову пониже, будешь похож на гонщика!» – а теща обеими руками вцеплялась в прыгающие веточки вишен, которыми была украшена ее шляпа.

Но было на улице еще одно развлечение, состоявшее в следующем: встать на перекрестке и, с изумлением вперившись в какую-то точку на небе, время от времени указывать на нее другим ребятам, переходя с места на место якобы для того, чтоб лучше видеть, – словом, всячески демонстрировать свою заинтересованность. Вскоре какой-нибудь прохожий тоже задирал голову; постепенно толпа нарастала, как снежный ком. Все останавливались, чтоб посмотреть на небо, искали аэроплан, дирижабль, геликоптер, птицу – неизвестно что. А юные шутники, отойдя немного в сторонку, помирали с хохоту, слушая разговоры о том, что видели эти люди и как они спорили, разбиваясь на группки. Это было забавно: люди, до сих пор друг друга не знавшие, оживленно беседовали между собой и теряли свою обычную сдержанность только потому, что, как им казалось, они стали свидетелями некоего диковинного события. Ребята, придумавшие этот розыгрыш, чувствовали себя кукловодами, дергающими марионеток, или маленькими демиургами, обладающими необыкновенным могуществом.

Вверх по улице шел полицейский в форменной тужурке, держа под мышкой пелерину и сдвинув на затылок круглый, как сыр, головной убор. Пояс и портупея полицейского были отлично начищены, а висящий на ремешке жезл хлопал его по ногам.

– А вот и папаша! – заявил Капдевер.

Он сказал дружкам, что ему надо спешно идти домой. Лулу тут же отпустил несколько обычных острот насчет шпиков, легавых, доносчиков, фараонов, ласточек и коров на колесиках, не пропустив ни одной из кличек, которыми народ награждал полицейских в зависимости от способа их передвижения: верхом на лошади, на велосипеде, на мотоцикле или на «своих двоих», а Оливье восхищенно смотрел на трепача Лулу – ему правилась вся эта дурашливая болтовня.

Потом они вдвоем пошли дальше, решив со всеми по пути здороваться; они уважительно раскланивались: «Добрый день, мсье!», «Добрый день, мадам!» – и исподтишка смеялись каждый раз, когда им отвечали. Насытившись шалостями, они дошли до окна Альбертины Хак, и Лулу сказал:

– Здравствуйте, дорогая мадам!

Альбертина не ответила. Она была слишком занята, наклеивая фотографии киноартистов в альбомчик, который давала покупателям в придачу к шоколаду фирма «Тоблер». Альбертина милостиво показала альбом детям, и они переворачивали толстые страницы, рассматривая фотографии и называя имена актеров: Фернан Гравей, Альберт Прежан, Андре Люге, Алерм, Альковер, Леон Бельер, Марсель Вале, толстяк Полей, Ларкей, Сатурнен Фабр… и красивых кинозвезд: Бебе Дениэлс, Сюзи Вернон, Мириам Хопкинс, Кароль Ломбар, Мэри Глори, Дита Парло и Долорес дель Рио. Ребята вообразили, какое неимоверное количество шоколада поедает толстая Альбертина, – ведь она еще копила и серебряную фольгу, которую раздавала китайчатам, жившим в этом квартале.

Мадам Папа, повиснув на руке своего внука, толстощекого солдата, подошла поговорить с Альбертиной. Парень, зажав пилотку под мышкой, тихо повторял с южным акцептом знаменитую реплику из пьесы Паньоля «Мариус»: «Французский флот говорит тебе – дерьмо!!»

Разговор двух женщин был самым обыденным: «Никогда не знаешь, что приготовить на обед», или: «Так будет всегда, пока мы живы!», или еще: «Да уж у немцев такого не случится!» Только несколько неожиданным оказалось утверждение Альбертины:

– Телятину я никогда не ем. Она беду притягивает!

Оливье слушал, но больше смотрел на Лулу, передразнивающего движения говоривших между собой женщин, как вдруг короткая фраза жеманной мадам Папа привлекла его внимание; тоном дамы-патронессы она сказала:

– Что-то не видно этого инвалида несчастного, да вот того, которого Пауком прозвали.

И в самом деле, уже в течение нескольких дней Даниэль не приходил на свое обычное место, к стене галантерейного магазина.

– Может, он заболел? – предположила Альбертина.

Солдат, чтоб дети посмеялись, начал подражать артисту Виктору Буше в пьесе «Господни виноградники»: «Юбер, скажи мне, что ты меня любишь, или я лягу спать на циновку!»

Чуть погодя еще больший успех выпал на долю здоровенного верзилы по кличке Тюбик с клеем Анатоль, знать не знавший про «Дентоль». Он шел вверх по улице, красуясь в костюме велосипедиста-гонщика, с рукавом насоса, надетым наперекрест, и нашитым на спине квадратом с жирной девяткой и надписью: О.В.Б.Б. (что означало: Общество велосипедистов из Булон-Бийанкура), держа за середину руля свой гоночный велосипед. Велосипед трясся по мостовой, и его звонок все время позвякивал. Костистый, сутулый и кривоногий Анатоль жмурил глаза от солнца и смотрел куда-то вверх за горизонт, где вырисовывался холм Галибье. Он прислонил велосипед к тротуару и присел, видимо, в ожидании каких-то лестных слов бегло поглядывая по сторонам, в то время как граммофон разносил по всей улице мелодию английской песенки „That man I love”[10]10
  Человек, которого я люблю (англ.).


[Закрыть], исполняемой немного гнусавым, грустным голосом под аккомпанемент саксофона и приглушенной трупы.

Анатоль прекрасно знал, что вскоре появится какой-нибудь мальчишка и станет выпрашивать у него велосипед, чтобы разок прокатиться вокруг квартала, но он, безусловно, откажет, ссылаясь на то, что такой боевой копь – это как вечное перо или как женщина: их никогда не одалживают!

Первыми явились сюда сын Рамели, Джек Шлак, Лопес и Туджурьян, а за ними пришли Лулу и Оливье. Они стояли, засунув руки в карманы, любуясь этим чудом с выгнутым рулем, покрытым пластиком, и сиденьем, вытянутым, словно морда скакуна, потом отважились проверить, крепко ли затянуты гаечки, потрогали тормоза и даже пощупали пальцем, хорошо ли надуты шины. Анатоль согласился приподнять велосипед, чтобы каждый мог убедиться, какой он легкий, затем разгорелась дискуссия, в которой сравнивались достоинства участников шестидневной велосипедной гонки и спортсменов многодневного состязания «Тур де Франс», после чего все принялись сопоставлять сильные стороны чемпионов французских, бельгийских и итальянских. Под конец Анатоль показал свои спортивные туфли и продемонстрировал наилучшую позицию носка в предохранительном упоре на педалях.

– Может, и ты станешь чемпионом? – предположил Оливье.

Анатоль недавно завоевал шестое место среди двенадцати любителей, состязавшихся на Муниципальном велотреке, и считал, что он уже и теперь чемпион, поэтому лицо его приняло несколько таинственное и сдержанное выражение. Рамели заметил, что у машины отсутствует крыло, но это лишь вызвало у всех ироническую улыбку, а сам Анатоль от ответа уклонился. Потом он откусил кусочек сахару – всем известно, чемпионы поддерживают себя так в минуты усталости, – подтянулся, поддел плечом раму и с нежностью понес свою ношу, отныне ставшую для него самым главным в жизни.

«Найдется занятие и посерьезней» – было написано на лицах Лулу и Оливье, которые уже беззаботно насвистывали песенку «Кви-кви-кви», – сказал серый воробей», а за ней другую, про каменщика – «Привет стальным рукам, под солнцем загоревшим», которой их научил школьный учитель гимнастики.

Дойдя до улицы Ламбер, ребята остановились поглазеть на упряжку поставщика вин фирмы «Ашиль Хаузер», на его коней – серого в яблоках и буланого, жующих овес из покачивающихся полотняных мешков, подвешенных к их шеям. Ребята почувствовали сильный запах натруженных и неухоженных кляч. Серый в яблоках коняга пустил пенистую струю, тут же растекшуюся по тощей траве, что росла между камнями мостовой.

– Ну и одёр! – бросил Лулу, которого папаша как-то сводил на бега в Мезон-Лаффит.

Но эти загнанные лошади, такие худосочные, вызывающие жалость, страдающие одышкой, имели что-то общее с местными улицами, их облезлыми домами, щербатой мостовой, тусклыми фасадами зданий. Посыльный в кожаном переднике с шумом вытаскивал ящики со звенящими в них бутылками, взгромождал их на плечо и складывал штабелями на тротуаре. От посыльного тоже несло лошадью, но на нем хоть не было шор, которые придавали животным вид слепцов, прячущих свою слепоту за черными очками.

– Мсье, – спросил Оливье, – а как их зовут, ваших лошадей?

Человек тяжело вздохнул, плюнул на ладони, потер их и решил минутку передохнуть, опершись о свою повозку. Он несколько раз повторил про себя: «Как же их зовут, этих двух, как же их зовут?» – поскольку он недавно поступил на работу к виноторговцу. Но, желая показать, что он уже в курсе дела, ляпнул наугад:

– Вот этого – Брут, а вот того – Нерон.

– Да что ты чепуху городишь! – сказал Лулу.

Став на цыпочки, Оливье почесал лоб буланой лошади, раздвинув ей гриву, нависавшую бахромой на глаза. Потом он проводил Лулу до самого дома.

– Смотри, – воскликнул Лулу, – мамка спустила «флаг».

Это означало, что отец уже вернулся, а они ведь только что повстречали его желтое такси на улице Башле возле ручной повозки склада «Лес и уголь». Ребята попрощались.

– Ну, а ты-то знаешь, что она делает, твоя Мадо? – спросил вдруг Лулу.

– Нет, – холодно ответил Оливье, ожидая, что Лулу сейчас скажет что-нибудь грубое.

– Она шоферша такси.

Оливье постучал себя пальцем по лбу. Нет, этот Лулу совсем соскочил с винта. Разве существуют шоферши такси, таких нет!

– У тебя, видать, летучие мыши на каланче завелись, а?

– Без шуток, – ответил уязвленно Лулу. – Это отец сказал. Он знает все, мой отец. Не понимаешь, что ли, в его деле… А почему ей не быть шофершей такси? Есть ведь летчицы, и немало!

Оливье, оставшись один, прогуливался в полной растерянности. Значит, Мадо водит такси! В сущности, ему было скорее приятно услышать это. Оливье тут же представил себе, как все происходит: за Мадо приезжают в одном такси, чтоб доставить ее к другому такси, очень шикарному, красивому, обтекаемому, точно сигара, и она ведет его не спеша, положив локоть на спущенное стекло, такая же прелестная, как те дамы, которых фотографируют на конкурсах элегантных автомобилей.

*

Около еврейской мясной лавки Оливье рассматривал огородные плантации своего друга Рамели – фасоль и чечевица прорастали здесь во влажной гигроскопической вате, – как вдруг к нему подошла пожать руку девчонка, которую дети прозвали Итальяночкой. Эта четырнадцатилетняя девочка с кокетливыми локонами на висках, с подмазанными розовой помадой губами явно подражала «роковым» киноактрисам, и подростки всего квартала тискали ее по углам, нащупывая едва намечавшуюся грудь, лаская смуглую шею и черные кудри в надежде получить от нее нечто большее. И тальяночка предложила Оливье:

– Пойдем, спрячемся где-нибудь!

Он покорно пошел за ней куда-то в подъезд, из которого они спустились по ветхой лестнице в погреб, весь сочившийся сыростью. Девчонка дернула ослабевший болт, на котором едва держался висячий замок, и они ощупью вошли в какой-то закуток, где пахло пролитым вином и угольной пылью. Оливье чиркнул спичкой, и девочка неожиданно поднесла ему бутылку, в горлышко которой была засунута свечка. Итальяночка закрыла дверь погреба, прижалась к Оливье и прошептала:

– Обними меня. Как в кино…

Она была больше и сильнее его и так крепко стиснула Оливье, что ему даже стало чуть больно. В общем, это не было так уж противно, но руки Оливье повисли, и он думал только о том, как бы ее оттолкнуть. Девочка начала его целовать в волосы, в лицо, и он ощутил, что губы у него стали какими-то мокрыми.

– Да ну тебя, – крикнул Оливье, отстраняясь. – Ты грязная…

– Что за младенец? – пожала плечами Итальяночка. – Тебе сколько лет?

– В августе десять будет.

– Ах, только и всего! Ну, тем хуже для тебя!

Она вдруг закружилась, заставив взлететь вокруг ног свою плиссированную юбочку, потом предложила мальчику сесть рядом с ней на балку, которая отделяла угольные брикеты от кокса. Затем вытащила из карманчика своей кофты зеленую книжечку, открыла ее на желтоватой странице, испещренной пунктирными дырочками. Одну полоску она оторвала, подожгла ее от свечи и тут же загасила огонек, чтоб бумажка тлела.

– Эта бумага из Армении, – сказала девочка. – Понюхай, как чудно пахнет!

– Из Армении, как и Туджурьян? – спросил Оливье, вдыхая дымок, заставивший его закашляться.

Это напомнило ему другой запах: аромат эвкалипта, листья которого Виржини кипятила, когда у сына начинался насморк, для ингаляций, и Оливье дышал через сложенную гармоникой воронку над чашей с горячей жидкостью. Но бумага из Армении обладала запахом сухим и дурманящим.

– Туджурьян дурак! – заявила девочка.

Она сожгла сразу несколько листков, и Оливье попросил:

– Дашь мне?

Итальяночка, не скупясь, рванула несколько листков из книжечки и протянула ему. Мальчик поблагодарил, подумав о том, какой это будет хороший сюрприз для Элоди: когда она выйдет из дому за покупками, он сожжет эту армянскую бумагу, чтобы к ее возвращению в квартире хорошо пахло.

– Ну, дай же я тебя поцелую, – сказала девочка, поглаживая золотистые волосы своего спутника.

Она наклонилась и, взяв его за плечи, поцеловала в уши и шею. Оливье было щекотно, и он вздрагивал. Сначала ему понравилось, но едва он почувствовал, что кожа у него опять стала влажной, ему сделалось противно. Вдруг Итальяночка вонзилась в него зубами и, прижав к себе, укусила. Оливье завопил, схватил ее за волосы, заставил отпрянуть и бросил ей прямо в лицо:

– Ты гадкая, гадкая, гадкая!

Он дернул дверь и выбежал, задевая в темноте стены погреба, пока свет не указал ему выход.

На улице мальчик тронул рукой свою мокрую шею, зубы Итальяночки оставили там отметину. Оливье подумал, что эти девчонки – просто какие-то психи. Он чувствовал себя оскорбленным, но не забыл, что пережил на мгновение приятное и незнакомое ему ощущение.

У входа в дом номер 77 он снова увидел Мадо, и ему стало грустно. Оливье сжал в кулаке листки из Армении. А что, если их сохранить для Принцессы? Значит, она шоферша такси, – это его несколько ободряло. Мальчик медленно поднимался по лестнице, подтягиваясь за прутья перил. Он был смущен и недовольно пофыркивал носом.