Текст книги "Шведские спички"

Автор книги: Ро­бер Са­ба­тье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

С недавнего времени Оливье начал частенько разглядывать себя в зеркале, подымаясь на цыпочки, чтобы казаться повыше, надевал свои парадные гольфы уже не только по воскресеньям, чистил себе одежду, обувь, украдкой от Элоди пользовался тем самым, что «чудно пахнет», иногда брал «напрокат» у Жана какой-нибудь старый галстук. Чаепитие у Мадо не прошло для него бесследно.

–Ты глянь, как он теперь держит свою чашку, этот кривляка, – заметила Элоди.

В течение нескольких дней подряд мальчишка пытался утихомирить свою кудрявую челку, с раздражением приговаривая:

– Ах! Эти волосы…

Жан наконец понял и послал его к парикмахеру на улице Кюстин, рекомендовав фасон «полубокс» – стрижку, освобождавшую от волос виски и затылок и оставлявшую спереди только короткий ежик, разделенный пробором.

У парикмахера еще висела над дверью старинная вывеска: медный шарик, с которого свешивалась коса, сплетенная из черного конского волоса. Из деловых соображений было добавлено: Быстро и хорошо. Оливье пропустил мимо ушей совет насчет «полубокса». Он дал усадить себя на два телефонных справочника и покорно предоставил свою голову во власть мастера, который без всяких церемоний принялся вертеть ею, хотя Оливье и пытался иногда что-то предупредить, но – увы! Едва он наклонял вперед голову, парикмахер тащил ее назад с ворчаньем: «Перестань же ты крутиться!» Ножницы летали над ним, словно ударом клюва отхватывая светлые пряди, тут же оседавшие на пол, как пар. Трещала машинка для стрижки, под конец выдернувшая у него еще несколько волосков, и мальчик шептал про себя тихо-тихо: «Спасайся! Ой, спасайся!» От парикмахера, ливанца со смуглым и жирным лицом, пахло потом. Из-под рукавов виднелись толстые волосатые руки. Он что-то говорил о предстоящих гонках «Тур де Франс» с худощавым молодым человеком, которого его коллега брил, мыл, натирал квасцовым камнем, пошлепывал по щекам горячими салфетками и поливал туалетной водой Горлье, причем у каждого был свой прогноз: один сулил первое место Ди Пако, другой – Роже Ледюку.

Когда Оливье ощутил, что бритва уже подравнивает ему волосы на висках, над ушами и сзади на шее (этот момент был для него самым противным), он стал ждать вопроса «С массажем или без», чтобы ответить: «Без, но с бриллиантином». Это была его тщеславная мечта – заполучить плоскую, блестящую и уложенную легкой волной прическу, которая, если тронешь ее кончиком пальца, пружинит, будто каучуковая пластина. Парикмахер выдавил на свои ладони розовое желе и смазал мальчику волосы, прежде чем проложить безупречный пробор и, наметив двумя пальцами место зачеса, разделить шевелюру надвое с помощью щетки весьма сомнительной чистоты. Потом мастер подставил за головой Оливье зеркало, но тот так и не успел присмотреться. Он даже забыл стряхнуть с него волосы, попавшие во время стрижки за шиворот. Расплачиваясь с мастером и добавив ему чаевые – сумму Жан заранее указал, – Оливье спросил, сколько дней продержится помада на голове. Парикмахер недоуменно пожал плечами и ничего не ответил.

У Оливье не было денег, чтоб купить себе баночку этого снадобья, но назавтра Туджурьян дал ему выгодный совет: купив у аптекаря адрагант, Оливье сумеет сам изготовить себе хоть целый горшок помады. Некоторое неудобство состояло в том, что, когда голова высыхала, оставались заметные следы белого порошка и приходилось все время смачивать волосы. Рамели сообщил рецепт: для придания им блеска к смеси следует добавить одну ложку масла и шесть ложек одеколона. Но Оливье перепутал пропорции, и его жирные волосы распространяли сильный запах арахисового масла. Желая утаить от кузенов результаты этих досадных опытов, он так глубоко надвигал на голову берет, что его внутренняя кожаная кайма вылезала наружу и придавала мальчику жалкий вид.

Сидя у окна перед зеркалом, привязанным к шпингалету, Альбертина Хак тоже возилась со своей прической, накручивая волосы нагретыми на огне железными щипцами и пробуя их жар на обрывках газетной бумаги, отчего разносился запах горелого. Оливье с интересом наблюдал за тем, с какой ловкостью она все это проделывала. Когда Альбертина закончила, она надменно сказала:

– Зайди ко мне, невежа ты этакий! Я для тебя оставила две оладьи с яблоками.

Альбертина придвинула мальчику тарелку, посыпала остывшие оладьи сахарным песком и заметила:

– Когда находятся у дамы в гостях, не сидят в берете!

Оливье вспомнил, что Принцесса такое же точно замечание сделала Красавчику Маку. Он счел его обоснованным, но притворился, что у него насморк, и ответил:

– Хе… у меня голова мерзнет…

Альбертина оскорбленно сорвала с него берет и увидела все это безобразие… Волосы, лоб, уши были масляные и пахли, как топленый жир. Она была поражена. Оливье постарался объяснить самым непринужденным тоном:

– Это просто бриллиантин…

Но ему пришлось признаться, что тут пошла в ход помада собственного изготовления.

Альбертина поставила греть воду, бросила в нее желтый порошок шампуня и заявила, что сейчас вымоет ему голову. Пристыженный Оливье нагнулся над тазом и позволил ей этим заняться. Потом она причесала мальчика по-своему, загладив волосы назад и сказав, что так ему больше идет.

После всего этого Оливье еще с мокрой головой уплетал яблочные оладьи, а Альбертина наставительно повторяла:

– А остатки тоже сладки.

Оливье утер ладонью рот, поблагодарил, заверив, что в жизни не ел столь вкусно. Тогда мадам Хак погладила его по щеке и сказала:

– Ну, разбойник, беги! – и тут же добавила: – Убирайся, хватит дурака валять, надоел ты мне!

Он намеренно забыл у нее свой берет и присоединился на улице к Лулу и Капдеверу, которые прогуливались с видом сообщников. Засунув руки в карманы, наклонившись вперед и ссутулив плечи, они нарочито показывали, что у них назревают серьезные замыслы. Оливье тоже засунул руки в карманы, поскрипел там своими бабками и пошел рядом, изо всех сил подражая приятелям. Ребята сделали два тура вокруг квартала в полном молчании.

К концу прогулки они остановились на улице Башле перед бакалейной лавчонкой с грязными окнами. Они созерцали весьма серьезно и степенно, но с некоторой хитрецой коробочки с камамбером фирмы Лепети, битые яйца в круглом сосуде, уже початый паштет в глиняной миске, голубой овернский сыр со слезой, под колпаком, сыр грюйер с глазками, ярлычки плавленого сыра «Смеющаяся корова»: корова была с серьгой, в которой стояла вторая, точно такая же корова, а в ее серьге – третья, а за той… и так далее до бесконечности, таблетки шоколада Менье, вздымающиеся винтовой лестничкой, коробки консервов из тунца в натуральном соусе, уложенные в шахматном порядке, продолговатые пачки лапши фирм «Ривуар», «Карре» и «Возон-Вордюраз», расставленные солдатиками, бутылки вина, покрытые пылью, чтоб они выглядели выдержанными… Ребята прошли мимо дверей лавки с переводными рекламными картинками на стекло: рыбка для закусок из консервов Амье (всегда «самая отличная»), Пьерро с конфетных фантиков, кубик с обертки сухого бульона; потом подошли ко второй витрине – вот эта уж была более интересной, со всеми ее кнутиками и колесиками из солодкового корня, коробочками с ярко-оранжевыми лакомствами из кокосового ореха, целым лесом леденцов, воткнутых в деревянные подставки, как топольки, с ее пакетиками жевательной резинки, chewing gum (дети называли ее «сем-сем-гум»), кусочками нуги, яблочными помадками, бутылочками с сосками (только вместо молока они заполнялись мелким драже), мешочками ванильной сахарной пудры и свирельками из сладкого корня…

Дети облизывались и тихо мурлыкали: мяу-мяу. Потом Лулу тихонько нажал ручку двери и негромко позвал: «Эй! Эй!» Рыжая девочка, жеманясь, подошла к двери.

– Ты что, одна? – спросил Лулу. – Стащи-ка нам чего-нибудь вкусненького…

Она обернулась, посмотрела в глубь лавки, потом, засунув руку в вазу, вытащила горсть цветных леденцов и протянула их мальчику. Ребята помчались к улице Николе, остановились у отеля, в котором жили североафриканские рабочие (вода и газ на всех этажах), и, разделив между собой сладкую добычу, принялись энергично перемалывать зубами твердые конфетки.

Лулу на радостях дал Оливье «леща», то есть попросту шлепнул его по заду. Оливье попытался схватить Лулу одной рукой за шиворот, а другой за брюки, чтобы заставить бежать перед собой на манер «скачек за чесноком», но ему это не удалось. Тогда он ткнул пальцем в грудь Капдеверу и сказал: «А у тебя пятно!» – и, когда тот наклонил голову, пощекотал ему кончик носа. Все стали баловаться по обычной «программе», хватать друг друга, разыгрывать, пихать, гоняться и шлепать, приговаривая на ходу: «Ты кошка, тебе водить».

Оливье веселился до упаду. Рядом с друзьями он забывал обо всех своих несчастьях. Они стянули раскрашенный звездочками мячик у маленькой Нана, которая играла, бросая его об стенку и выполняя все требующиеся «коленца» – часть первая, легкий удар, сильный удар, маленькая спираль, большая спираль, под одну ножку, под другую ножку, молча, без шуток… – и стали гонять мячик из рук в руки, а потом запустили его вниз по улице, заставив девчонку бежать вслед, грозить кулачком и пронзительно кричать: «Банда кретинов!»

На улице Ламбер другие девчонки прыгали через скакалку и напевали:

 
Пале-Ройяль – прекрасный квартал.
Девушки там на выданье все.
«Я женюсь на вас», – однажды сказал
Милой Ивонне… мсье Оливье!
 

И вдруг Капдевер завопил:

– Ой не так, девочки! Оливье ведь влюблен в Принцессу, да-да, в эту здоровенную жердь с волосами из пакли!

Взбешенный Оливье смерил его взглядом и отпихнул. Они искоса посматривали друг на дружку, слегка задирались, но никто не решался ввязаться в драку.

– А ну откажись от своих слов!

– Еще чего!

Как коты, стояли они друг против друга и шипели, потом более добродушный Лулу разнял их: «Идите, ребята, идите отсюда…» День не годился для драки.

На улице Лаба, прислонившись к полированной двери галантерейной лавки, стоял Паук – своими изуродованными ногами и культями рук, разведенными в стороны, он напоминал огромную летучую мышь, замершую на воротах деревенской фермы.

Галантерейная лавочка, по-прежнему запертая, выглядела нелепо на этой оживленной улице. В дверные щели набилась пыль, дерево было исчеркано мелом, даже собаки останавливались тут поднять лапу – все приходило в упадок. Легко было представить себе там, за ставнями, это замурованное пространство, ставшее бесполезным и никому не нужным. Чтоб привести в порядок наследственные дела, родственники ожидали семейного совета, а он все время откладывался, ибо друг к другу все относились недоверчиво. Как-то при ребенке произнесли слово «опекун», но ему подумалось, что оно означает что-то вроде подпорки для розовых кустов или для стеблей фасоли. Порой какие-то образы прежней жизни снова возникали в его памяти; знакомый стол, буфет, горка со сверкающей посудой, швейная зингеровская машина, его кроватка, бесчисленные ящички для галантерейных товаров. Как, наверное, резвятся сейчас мыши среди всех этих сокровищ! А вещи спят беспробудным сном, как в зачарованном замке спящей красавицы. Потом перед мальчиком появлялся призрак Виржини, запертой там, за ставнями: Виржини лежала на смертном одре, ее рука была бессильно откинута в сторону.

А тут еще этот Паук, недвижимый, как верный страж.

Дети, все трое, подошли, вынюхивая, чем бы им позабавиться.

– А ну, парни, – насмешливо сказал Капдевер, – прицельтесь-ка в Паука.

Лулу и Оливье с возмущением переглянулись. Издеваться над калекой, на виду у всей улицы? Нет, так не поступают. Люди обычно ограничивались тем, что старались не замечать его убожества. Можно было подшутить над таким, как Люсьен Заика, над каким-нибудь глухим или горбатым человеком, но не измываться же над Пауком – ведь его и так уже горько обидела судьба. Лулу разворошил свою лохматую черную шевелюру, которая резко контрастировала со светлыми кудрями Оливье, и нанес Капдеверу крепкий удар кулаком в плечо.

– Ты что, обалдел, а? Синяк же будет!

Но Лулу уже угрожал «навесить ему фонарь», чтоб и под глазом остался огромный синяк. А Оливье прибавил:

– Паук – мой приятель.

– Ах! Ах! Скажите пожалуйста! – заорал Капдевер. – Паук – твой приятель, а Принцесса – твоя подружка… – И он сплюнул себе под ноги, подтянул штаны и удалился, покачивая головой и ужасно гримасничая.

– Вот уж настоящий полицейский сынок, – сказал Лулу.

– Ничего, это у него скоро пройдет… – ответил Оливье.

Мальчики вежливо поздоровались с мадам Одуар, которая на свои уже сильно поредевшие волосы все-таки ухитрялась накрутить бигуди. По пути они приласкали рыжую собаку Альбертины и поманили ее несуществующим сахарком, чтоб она постояла на задних лапах.

– А что, если поговорить с Пауком? – спросил Лулу.

– Ты что, очумел? – сказал Оливье.

– Глупости! Сейчас увидишь!

Лулу подошел к Пауку и сказал:

– Добрый день, мсье!

Калека ответил не сразу. Его застывшие в полной неподвижности конечности вдруг шевельнулись, а глаза приоткрылись – они показались ребятам бездонными. Он посмотрел на детей и ответил своим усталым голосом:

– Привет, Серж. Привет, Оливье.

– Ну и ну! – воскликнул Лулу. – Вы знаете, как меня зовут?

Паук улыбнулся и уточнил, желая рассеять сомнения:

– Да, знаю, ты Серж, а для друзей – Лулу, так они тебя называют.

Оба мальчика стояли рядом, не находя слов. Им хотелось выглядеть любезней, и, переступая с ноги на ногу, они переглядывались, подзадоривая друг дружку начать разговор. Наконец Оливье рискнул, проронив:

– Как вы себя чувствуете?

Калека ответил:

– Неплохо, – а потом движением подбородка указал на карман своей синей куртки: – Там внутри сигарета. Не можешь ли сунуть ее мне в рот?.. Да еще огоньку бы.

Оливье залез в карман Паука, вытащил смятую сигарету и старательно выпрямил. Потом вставил ее в рот Пауку и с гордостью вынул из своего кармана коробок шведских спичек. Паук поблагодарил и с наслаждением затянулся, откинув голову, чтоб дым не ел ему глаза.

Движением губ он отодвинул сигарету в уголок рта и, как бы принося извинение, сказал:

– А меня зовут Даниэль.

Лулу и Оливье не могли скрыть своего удивления – они уже так свыклись с тем, что все зовут калеку Пауком, что даже не могли и предполагать, что у него, как у всех людей, есть имя. И Лулу глупо пролепетал:

– Рад знакомству!

Оливье улыбнулся и мягко повторил:

– Даниэль… Даниэль…

После томительной паузы последовало прощание: «Ну ладно, всего хорошего…» – и дети смущенно удалились, а Даниэль-Паук потряс подбородком, чтоб сбросить пепел своей сигареты.

Но на улице сценки быстро сменяли одна другую. А вот и мадам Папа; ее маленькое, как у полевой мышки, лицо совершенно исчезло под украшенной вишнями большой шляпой, зонтик со стеклянной круглой ручкой свисал с локтя; в руках она несла тесто, завернутое в кухонное полотенце, чтоб булочник испек ей пирог. По дороге она без конца останавливалась, желая каждому встречному разъяснить: «Завтра приедет малыш, мой малыш явится…»

Эрнест, усатый хозяин кафе «Трансатлантик», пускал струю из сифона в двух «слепившихся», смешно передвигающихся собачонок. Туджурьян с третьего этажа сбросил в конверте водяную бомбу, гулко взорвавшуюся перед привратницей из дома номер 78, мадам Громаляр, которая страшно обозлилась и погрозила кулаком в небо. В другом окне Джек, младший сын портного, пытался поймать карманным зеркальцем солнечный луч и направить его прямо в лицо прачке, живущей напротив. Мальчишка с длинными, как у девчонки, волосами, объедал куриную ножку, с треском раздирая ее сухожилия.

Взглядом знатоков Оливье и Лулу обозревали эти привычные сценки и переглядывались, чтоб выяснить отношение друг друга к тому или иному событию. Под лучами заходящего солнца крыши домов становились сиреневыми; знойный воздух, казалось, дрожал и струился; сновали мухи… Лулу по-своему выразил то, что чувствовал:

– Красотища на улице!

– Да, здорово! – как эхо, откликнулся Оливье.

Они опять внимательно огляделись кругом, словно пенсионеры, вышедшие на прогулку. Все уже дышало иным ритмом – вечерним. В горшке на подоконнике у мадам Альбертины ярко цвели настурции. Прошла девушка в платье с зелеными разводами, лицо ее было таким юным и чистым. В одной из квартир дома номер 75, старательно подражая голосу Жозефины Беккер, какой-то мужчина напевал: «У меня две любви». Из окна мадам Шаминьон капала вода – она поливала цветы. Люди уже возвращались с работы.

Какая-то тень омрачила глаза Оливье, и он пристально посмотрел на друга, словно желая поделиться с ним внезапным опасением. И Лулу Вшивая Башка, должно быть поняв, в чем дело, взъерошил рукой свои волосы цвета воронова крыла и дружески шлепнул приятеля по плечу:

– Не грусти, Олив! Может, ты еще и останешься здесь…

Оливье в ответ только вздохнул, и они двинулись вверх по улице, охваченные задумчивостью, словно философы перед лицом мировых проблем.

Глава шестая

Работы в типографии становилось все меньше, и Жана на неделю уволили. В первый же день своего вынужденного отдыха он долго валялся в кровати, читая старый выпуск детектива «Ник Картер», изданного еще во времена его детства. На второй день Жан, напротив, поднялся чуть свет, старательно вымылся и велел Оливье заняться тем же. Пока ребенок намыливал себе шею, Жан надел костюм, в котором был на свадьбе – полосатые брюки и пиджак, обшитый по бортам атласной тесьмой, – а голову покрыл котелком. Нарядившись, он сообщил Оливье, что они попытают счастья на киносъемках. Мальчик оделся в костюмчик с гольфами, с которого Элоди по тактическим соображениям спорола траурную повязку, и, наскоро позавтракав, Жан и Оливье направились в киностудию на улицу Франкер, неподалеку от них.

Хотя было всего семь часов утра, тут вилась уже очередь длиной метров в двадцать, и она очень быстро вытягивалась. Металлические ворота, через которые обычно пропускали массовку, были еще заперты, и ничто не предвещало нужды в статистах. Однако некоторые из ожидающих со значительным видом утверждали, будто большую часть соискателей, хотя бы на день, но пригласят поработать – им кто-то сообщил об этом. А пока тщательно выбритые мужчины, иные в спортивных кепках, слегка отталкивали друг друга плечами, чтоб сохранить свое место в очереди, и свирепо разглядывали новых пришельцев, видя в них возможных последователей Жоржа Мильтона, Короля мошенников. Здесь были, видимо, и безработные актеры – их узнавали по тщедушному облику, желтизне кожи, тщательно прилизанным волосам, а также по их пренебрежительному отношению ко всем прочим и по явному желанию казаться загадочными; были и такие, как Жан, которых только что откуда-то уволили; были и прoфессиональные безработные; и среди всех – только одна женщина с коротко остриженными волосами, она с рассеянным видом курила сигарету.

Так как котелок Жана вызвал несколько насмешливых замечаний, вроде «Гляньте-ка на этого шляпу-растяпу!», он решил его снять и держал в руках, прижав к животу и ожидая, пока о нем позабудут. Его смущение и робость сказывались в привычном жесте – он застенчиво тер нос указательным пальцем. Оливье, наоборот, чувствовал себя весьма непринужденно. Для него «кино» уже началось.

Долговязый тип с усами под Чарли Чаплина спросил, какой фильм будут снимать, и рыжий паренек ему ответил: «А нам плевать, не все ли равно?» Но тут один парижский гамен торжествующе выпалил своим характерным столичным говорком: «Будут снимать «Миллион» Рене Клера с Рене Лефевром и Аннабеллой в главных ролях». Имя актрисы вызвало в публике восторженный свист, и беседа пошла о кинозвездах, которых, «наверно, удастся увидеть»: Мег Лемонье, Лилиан Харвей, Сюзи Вернон, Бетти Стокфельд или Джину Манес.

В ожидании прошел час, не такой уж тягостный для Оливье, которого живо интересовал разговор между этими «артистами». А потом из кафе «Ле Балто» появился толстяк с плоским, как у боксера, носом; он открыл ворота киностудии и через четверть часа вернулся с сигарой во рту, держа в руках блокнот и карандаш. Толстяк оглядел одного за другим с головы до ног и сообщил, что выберет человек пятнадцать, «начиная с начала очереди». Все тут же начали охорашиваться, улыбаться, чтобы выглядеть посимпатичней. Толстяк, пожевывая сигару, тыкал пальцем и невнятно произносил: «Ты, ты… нет, не ты… ты», а отвергнутые зло бурчали: «Ну и скотство же!» – ругались вовсю, проклиная и свой удел и того, кто им отказал.

Жан робко заметил, что он друг некоего Крошки Луи, но был приглашен скорей из-за своего костюма и шляпы, а кроме того, по мнению типа, отбиравшего статистов, у него был «вид совершенного олуха». Что же касается Оливье, то толстяк заявил, что «мелкота им не потребуется».

Но Жан сиял. Если бы его заняли на съемке до конца недели, он бы заработал больше, чем в типографии. Он даже забыл о присутствии Оливье, пока мальчик не спросил у него:

– Ну как, я могу уйти?

Жан хлопнул его по затылку и выразил свою радость, нахлобучив на мальчика котелок.

А Оливье так хотелось поглядеть на Аннабеллу! Ничего не поделаешь, не вышло! Он вернулся на улицу Лаба, решив не переодеваться в короткие штанишки. Сказал Элоди:

– Жану-то подфартило, но я тоже хотел бы подзаработать парочку кругляшей…

Молодая женщина тотчас сделала ему замечание – следует говорить: «немного денег».

Мальчик выскочил на улицу почти одновременно с Бугра, который вышел с расчесанной бородой, с трубкой в зубах, в своем синем рабочем фартуке с завязками сзади и карманом на животе. Он весело окликнул Оливье:

– Пойдем-ка со мной, пошуруем вместе.

– Конечно, хозяин.

– Хозяин, хозяин, – проворчал старик. – Не смей говорить этакие слова!

Пока они шли вниз по улице, Бугра рассказал Оливье, что владелец табачной лавки и кафе «Ориенталь» предложил ему разлить по бутылкам бочку вина «Сент-Эмильон». Бугра это казалось просто потехой и он повторял:

– Нет, ты отдаешь себе отчет? Такому пьянице, как Бугра, поручают разливать вино по бутылкам.

Придя в «Ориенталь», Бугра сказал овернцу в черном жилете, что, если им добавят какую-нибудь «мелочишку», мальчик ему тоже поможет в работе. Им выдали лохань с теплой водой, в которой плавали пробки, приспособление для закупоривания, красные металлические колпачки и этикетки с названием вина. Грузоподъемник спустил их обоих в погреб, освещенный переносной электрической лампой.

Какое чудеснейшее утро! Оливье подставлял каждую бутылку под кран бочки, поворачивал его и следил за тем, как льется, пенясь, вино, пока папаша Бугра, зажав предыдущую бутылку между коленями, закупоривал ее, комментируя на ходу качества пробки. Если бутылка была переполнена и это мешало воткнуть пробку, Бугра быстренько отпивал из горлышка, вздыхал и вытирал рот рукой. Проделав так с несколькими бутылками, он заметил:

– Смотри! Ты чересчур полно их наливаешь!

Тогда Оливье стал следить, чтоб вино доходило только до середины горлышка. Но через несколько минут старика опять одолела жажда, он подмигнул мальчику и попросил:

– А ну-ка, подлей в бутылки немного лишку…

Кто-то из официантов забежал к ним и предложил сигарет, но Бугра отказался, сказав, что он верен своей трубке. Оливье все же дали сигарету «High Life», и он ее охотно взял, быстренько глянув на Бугра, который закупоривал бутылки, но тот и бровью не повел. Тогда Оливье осмелел, чиркнул шведской спичкой, вытянул губы трубочкой, зажмурился и затянулся, надув щеки, а затем бросил наземь спичку, которая, попав в лужицу, угасла с легким шипением. Оливье снова начал работать, но сигарета вызвала у него кашель, он быстро затоптал ее, стараясь, чтоб Бугра ничего не заметил, иначе бы он наверняка над ним посмеялся.

В полдень тот же официант принес им два больших бутерброда с кусками свинины и пошутил:

– А винца я не взял с собой!

Они с аппетитом ели хрустящий хлеб с жареным мясом, как вдруг Бугра крепко шлепнул Оливье по плечу и сказал:

– Увидишь, сынок, жизнь не так уж плоха…

Наконец-то они опорожнили эту бездонную бочку, которую папаша Бугра с трудом наклонил, чтоб слить остатки вина. Последние бутылки были уже замутнены осадком, и хозяин кафе сказал Бугра, что он их ему дарит: если профильтровать вино через промокательную бумагу, то у Бугра будет не меньше трех бутылок хорошего вина. После обеда старик и ребенок надевали на бутылки металлические колпачки, снаружи красные, внутри серебристые, потом клеили ярлычки и устанавливали бутылки в металлические ящики с гнездами.

Когда Оливье и Бугра вышли из погреба, старика немного пошатывало. Он нес три полных бутылки и одну початую, которую прижимал к груди. Хозяин его угостил еще стаканчиком белого вина, иронически заметив, что это «для смены ощущений», протянул несколько кредиток и в придачу дал пачку серого табака крупной резки, а мальчику сунул в руку две-три монетки. В кафе уже заходили первые вечерние посетители, чтоб для аппетита хлебнуть чего-нибудь перед ужином. Официанты, побросав свои сигареты в большие пепельницы с рекламами, принялись сновать между столиками, предупредив ребенка: «А ну, запятая, шагай отсюда, а то тебя вычеркнут!»

Они поднимались вверх по улице Лаба, и каждый нес в руках по две бутылки. Придя к Бугра, они с помощью воронки и лоскутов старого белья профильтровали вино и попробовали его. Бугра сделал Оливье подарок – дал ему одну бутылку, наказав одному не пить, а так как старику хотелось поспать (лицо у него было багровое), он подтолкнул мальчика к двери и крепко пожал ему руку.

У Оливье немного кружилась голова. Он шел домой по теневой стороне и прикидывал, хватит ли полученных денег на покупку швейцарского ножа. Он еще подумал о двойной порции малинового мороженого. Жан, наверное, уже вернулся из киностудии. Сколько же он расскажет интересного о самом фильме, о Рене Клере, в каскетке и со свистком в руках снимающем сцену, и о симпатичном Рене Лефевре, и об Аннабелле, такой красивой, такой красивой! Но у Оливье тоже найдется о чем сообщить, он им скажет:

– Мы с Бугра погнули-таки спину!

Вдруг мальчика осенило. Он спустился на улицу Рамей, все еще держа в руках свою бутылку, и купил там букетик маргариток для Элоди. Расплачиваясь, он попросил у цветочницы дать ему несколько раздвоенных ивовых побегов, из которых делают цветочные корзинки. Для изготовления луков они больше подходят, причем далеко не так опасны, как старые спицы от зонтиков. Теперь ему нужна еще хорошая веревка.

Нагруженный всем этим добром, Оливье вошел в квартиру, где уже чудесно пахло тушеной капустой с мясом. Жан был дома, в домашних брюках и майке, он довольно потирал руки, видимо, настроение было хорошее. Элоди из кухни крикнула, что Оливье настоящий бездельник, что весь день она его в глаза не видела, что его гольфы ужасно запачканы, но когда мальчик преподнес ей цветы, она расцеловала его и была очень растрогана. Оливье громко пристукнул своей бутылью о стол и заявил:

– Это «Сент-Эмильон», который я разливал по бутылкам в кафе «Ориенталь»! Да, уж мы с Бугра погнули-таки спину!

После ужина, уже за десертом – это был рис с шоколадным соусом, – Элоди заверила мальчика:

– Будь мы побогаче, ты бы непременно остался у нас…

– Но если тебя возьмет дядя, у него тебе тоже будет неплохо, ты знаешь, и даже… – добавил Жан, но так и не закончил своей фразы.

Он заметил, что Оливье слушал его, низко опустив голову. Жан откашлялся и пошел к Элоди на кухню. Мальчику хотелось заплакать, сказать им, что он только и мечтает остаться с ними, что он будет послушным, станет делать все, что надо… Потом Жан вернулся, принялся обрывать лепестки маргаритки, и они все трое долго забавлялись этой игрой. Чтоб не прикончить весь букетик, Жан взял колоду карт и сказал:

– Научу вас обоих играть в манилью.

И Оливье был в восторге от его уменья тасовать карты. Нет, Жан решительно все умел делать.

*

Общественная прачечная на улице Башле была обозначена своеобразным, сделанным с некоторой фантазией трехцветным флагом с закругленными краями, выкованным из металла и уже успевшим облупиться и заржаветь, а слово Плотомойня было выписано на пожелтевшем фоне несколько слинявшей черной краской. Таким образом, стирка белья выглядела здесь неким исполнением республиканского и национального долга.

Оливье нравилось сюда ходить и, притворившись, будто он совсем маленький, подолгу разглядывать женщин в оживленной атмосфере прачечной – как они замачивают белье в деревянных ушатах, наклоняются над мостками, намыливают, трут руками белье и, энергично гримасничая, колотят его вальком, затем, вскинув локти, выжимают, проворно двигаясь в клубах пара. Мальчик был в восторге от скользкого мыла, от сложенного в стопки белья, от синьки, которая при полоскании растекалась из полотняного мешочка, голубая, точно осколочек летнего неба, и чем-то родственная той, другой «синьке», которой игроки в бильярд натирают кончики киев из ясеневого дерева.

Хотя прачечная имела собственный желоб для стока воды, нередко можно было видеть, как желтые, пенящиеся воды захлестывают тротуар и сливаются в ручей, в котором дети пускают бумажные кораблики, плывущие прямо к канализационному люку, где они идут ко дну.

Оливье помогал Элоди нести корзину с бельем. В прачечной молодая женщина словно бы вновь попадала в атмосферу другой, памятной ей плотомойни, настоящей, на свежем воздухе: той, что была в ее родном краю, на берегу реки Трюйер. Только здесь, в городе, вода была не такой прозрачной, не отражала неба. Тут уж нельзя было увидеть, как трепещет от ветерка прибрежная травка, как выпрыгнет вдруг лягушка или быстро мелькнет рыба. И уж конечно, никакой тебе тачки, ни отдыха на травке, ни деревенских пересудов, ни веселого хохота.

Пока она стирала, Оливье сидел на краю тротуара и рассматривал мостовую, мощенную белым щебнем. В тот день он смастерил из деревянной дощечки кораблик. Между мачтами натянул толстую резинку, которая должна была обеспечить его ход. Оливье еще украсил кораблик флажками из тряпочек, приколотив их гвоздиками, и приклеил несколько ракушек от устриц вместо спасательных шлюпок.

– Элоди, я могу уйти?

Вскоре мальчик уже был у бассейна в сквере Сен-Пьер, где дети под присмотром мамаш подгоняли палочками свои красивые парусные кораблики или пытались вернуть их назад, создавая для этого волны.

Сначала самодельный ялик Оливье вызвал у детей лишь пренебрежительные взгляды, а потом, когда он пересек большую часть бассейна, к нему возник интерес и даже зависть. Но, к несчастью, ялик перевернулся – казалось, он уже погиб. Тогда Оливье храбро сбросил свои сандалии и зашлепал за ним по воде. Какая-то женщина крикнула ему вслед:

– Противный мальчишка! Если бы тебя видела твоя мать… Вот позову сейчас сторожа.