Текст книги "Шведские спички"

Автор книги: Ро­бер Са­ба­тье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава десятая

На улице воцарилось лето. Ожидали праздника 14 июля, яркого, как полотна Моне и Дюфи, с окнами, разукрашенными трехцветными флагами, с военным парадом, на который съедутся войска со всей колониальной державы – легионеры, стрелки альпийские и африканские, спаги, кавалеристы, кирасиры, пехотинцы, живо напоминающие оловянных солдатиков детства, – сколько музыки, различных военных мундиров; будет и народное гулянье, и мэр Свободной коммуны старого Монмартра наденет на головы ребят фригийские колпачки из красной бумаги, такие же, как у мальчишки из бедных кварталов на рисунках Франциска Пульбо, и угощение устроят для престарелых. Улицы станут такими оживленными от народных толп, от треска ракет, от шума крыльев выпущенных в небо голубей, а к полуночи, уже совсем опьяненные этим праздничным гулом, люди двинутся вверх, к собору Сакре-Кёр, чтоб оттуда полюбоваться большим фейерверком.

Элоди и Жан переживали тяжелый период: нужда не давала им возможности отправиться в отпуск в Сен-Шели, а они так давно об этом мечтали. И не будут они сидеть у окна в ночном поезде, который обычно мчит в отпуск жителей Парижа родом из Оворни – горожан, которые сохранили традиционные привычки и везут с собой чудесную колбасу собственного изготовления, крутые яйца, холодную курицу, сыр, домашние пироги, завернутые в чистые полотенца, и запивают все это вином из Бордо. А утром, после короткого сна, когда тело еще кажется одеревенелым, волосы растрепаны, лицо отекло, за окном уже появляются прекрасные виды Оверни, и все пассажиры, глядя сквозь пятнистые от угольной пыли стекла, громко читают названия станций: «Сен-Флур», «Лубарес», «Рюин»… ожидая, пока поезд пройдет через виадук Гараби, чтобы начать как бы заново жить, улыбаться, и вот уже все выкладывают воротнички рубашек на праздничные костюмы, подчеркивая, что они люди с достатком, хотя и путешествуют в третьем классе.

– В будущем году обязательно поедем, – говорит Жан.

– Или после дождичка в четверг, – отвечает Элоди.

– Я обещаю тебе это…

Оба они вспоминают про свои картонные чемоданчики, раздавленные в прошлую поездку, когда им пришлось всю ночь провести в коридоре переполненного вагона и сидеть на этих чемоданах; видно, в этом году они так и проваляются сломанные на верхней полке в шкафу.

Но теперь у них есть надежда: Давид, старый приятель Жана по мастерской, выхлопотал для него подходящее местечко в цехе цинкографии газеты «Матэн», место это оставили за Жаном, но теперь ему надо немедленно осваивать новое ремесло. Неужели они смогут опять покупать сдобный хлеб, ходить в кино «Рокси»! Может быть, купят тандем или мотоцикл?

А как же с Оливье? Судьба его была решена наконец после больших волнений и обсуждений на сборище всех членов семьи, причем каждый из участников беспокойно обозревал всех остальных, как игрок в покер. Жан и Элоди согласились с тем, что не стоит сразу говорить об этом ребенку; еще будет время сообщить ему: вот, мол, так получается… Этим они хотя бы на несколько дней спасутся от устремленных на них с немым вопросом больших зеленых глаз Оливье. Скажут ему обо всем в самый последний момент, когда не будет выхода, и сделают это решительно, как сестра милосердия, которая срывает пластырь одним махом.

И вот Оливье жил в атмосфере молчания, не подозревая о грозящей ему опасности, словно никаких перемен и быть не могло. Когда же в нем пробуждались тревоги, он подсознательно их отталкивал и снова, как прыгают в коду, окунался в уличные забавы. Снисходительность кузенов к его поведению даже усилилась, и мальчик продолжал свои скитания, меряя босиком по ночам все более и более обширные пространства.

После полудня улица становилась пустынной, как бы выцветала под палящим солнцем, задыхалась, точно перегревшаяся собака. Стоило поднять глаза к небу, и солнце яростно слепило вас, как вспышка магния в блюдцах фотографов, снимающих на свадьбе. Иногда появлялся полицейский, совершенно мокрый от пота в своей наглухо, до самого горла, застегнутой тужурке, – он тайком заходил в кафе «Трансатлантик», чтоб пропустить в задней комнате стаканчик, запрещенный в служебные часы. Альбертина, поливая на окне цветы, обрызгивала сверху тротуар. Часам к шести, передохнув после обеда, выходил Гастуне со встрепанными усами, стуча по мостовой палкой и насвистывая песенки «Маделон» и «Самбр и Мез». Неожиданно он тыкал издали палкой в какого-либо прохожего, будто хотел его уведомить: «А я с вас глаз не спускаю!» – и завершал прогулку в кафе, где излагал за рюмочкой свои военные впечатления.

Привратник-консорт Громаляр упражнялся в скручивании между желтыми пальцами тонких сигареток. Когда он зажигал их, рисовая бумага вспыхивала, и ему было весьма неудобно раскуривать эти тощие слюнявые трубочки. Одновременно он поучал одного любителя скачек:

– Чем больше ты ставишь, тем больше выигрываешь!

– Конечно, – отвечал собеседник, – но чем больше ставишь, тем больше и теряешь.

– Ну, это если проиграл! А вот если выиграл?

Мясник оттачивал нож о дно тарелки. Прачка, на которой, кроме халата, ничего не было, подносила к щеке утюг, проверяя, хорошо ли он согрелся. Итальяночка прогуливалась, помахивая перед собой веером, полученным где-то как бесплатное приложение к покупке. Какой-то старик заправлял свою зажигалку каплями бензина, оставшегося в шланге, а хозяин гаража с улицы Лекюйе, который в это время жевал длинный сандвич с мелконарубленной жареной свининой, издали кричал:

– Эй, старый! Чего стесняться! А, это ты, Южен…

Взлохмаченный Оливье начинал свой ежедневный пробег. На перекрестке над табачной лавкой была намалевана красная морковка, и мальчик задумался над этим странным символом, а затем смотрел, как пляшут и кружатся рекламы и вывески. Он пытался тщательно, ничего не пропуская, изучать все квадратные гербовые свидетельства, висевшие в витринах пекарен, знакомился с печками фирмы «Мирус», с торговлей диванами-кроватями, с объявлениями прислуг, ищущих себе место, и студентов, предлагающих уроки математики. Вдруг его захватывало рассматривание какой-то грязной лавчонки с грудой почерневших губок и целого мира метелок, щеток и холщовых фартуков. Немного дальше он пересчитывал выставленные в витрине белые-пребелые раковины для умывания, наблюдал за землекопами, которые вытаскивали длинную трубу под ритмичный свист начальника команды, или же широко улыбался в ответ на улыбку конторской служащей, закусывавшей булочкой на террасе кафе.

Иногда он бродил, читая по пути иллюстрированный журнал, и, наткнувшись на дерево или газовый фонарь, рассеянно извинялся: это он витал в облаках, как говаривала Элоди. Оливье чиркал спичкой и пытался удержать ее с другого, уже обугленного конца, чтоб она сгорела целиком – тогда бы в пальцах у него осталась кривая черная палочка. Перед входом в мясную лавку мальчик остановился, чтоб лучше рассмотреть украшающие вывеску золоченые головы быков и лошадей. Затем он постоял перед печатным извещением на стене: Наклеивать афиши воспрещено законом от 18 июля 1889 года ; оно всегда удивляло Оливье: историческая дата связывалась в его сознании с другими, выученными в шкоде, ну про Карла Великого, взятие Бастилии или еще раньше – про победу Франциска II над швейцарцами в Мариньяне и отмену Нантского эдикта… При виде извещения о призыве в армию Оливье подсчитал, в каком году призовут его самого.

Лулу научил Оливье, как задарма пробираться в кино «Стефенсон» – лучше всего через запасной выход. Здесь можно было посмотреть в отрывках старые фильмы «Том Микс» и «Зорро», снятые в те времена, когда самая мысль о звуковом кино поражала людей. Каждый кинематограф в квартале имел свой собственный запах: в «Стефенсоне» пахло чесночной колбасой, в «Барбесе» – арахисом, в «Гете-Рошешуар»– бриллиантином, в «Монкальме» – кошками, в «Маркаде» – горячей пылью, а в «Дельте» – пеплом сигар. Когда у Оливье не было денег на билет, он читал программы кинохроники и вывешенные в фойе либретто художественных фильмов, рассматривал фотокадры, уделяя внимание соблазнительной внешности актрис.

На бульваре Барбес происходила распродажа товаров со скидкой, и весьма бойкий торговец успевал одновременно рекламировать какую-нибудь парикмахерскую или колбасную лавку, беседовать с домохозяйками и даже заставить присутствующих спеть хором подходящие к случаю рекламные припевы, которые потом надолго застревали в памяти:

 
На бульваре Барбес
Проживает Инесс.
Очень нравится здесь
Нашей милой Инесс,
Если б кто-то ей царство дал,
Не сменила б она квартал,
Потому что квартал такой —
Все что надо есть под рукой!
 

В «Пассаж Барбес» забавный робот с квадратными плечами строгал какую-то доску под звуки рекламы: «Зайдите взглянуть на деревянного человечка в знаменитый Пассаж Барбес»; музыку для этой рекламы заимствовали у известной песенки «У нее была деревянная нога». Рядом, в витрине обувного магазина фирмы «Андре», стояло кривое зеркало, и каждому, кто к нему наклонялся, оно придавало уродливое обличье. Дети прибегали сюда и вертелись, весело смеясь под снисходительными взглядами родителей, которые и сами были не прочь позабавиться, повторяя движения детей, а потом уж уходили, с удовлетворением сознавая, что они вовсе не похожи на свое отражение в этом зеркале. Оливье подошел, с улыбкой глянул на себя и быстро отошел, будто боялся стать пленником зеркала. В витрине меховщика, в цилиндрической клетке беспрерывно взад и вперед сновала белка. Это зрелище было неприятно Оливье: он ненавидел клетки, решетки – все то, что может держать взаперти. После смерти матери любая темница, любое ограниченное пространство напоминало ему гроб, и он всегда выбирал такие улицы, с которых можно было попасть на другие, и старался избегать тупиков.

Иногда предметы едва обрисовывались в знойной дымке или растворялись в тревожном свете уличных фонарей; иногда же, напротив, они отделялись от окружающей их среды, приобретая колдовской облик – будто сами становились светилами. Так, шведские спички имели для Оливье непонятную притягательную силу, и, если коробок падал в уличный ручей, то он сушил все эти палочки с красным кончиком, разложив их в ряд на тротуаре под солнцем, считал, пересчитывал и не мог отвести от них взгляда. Столь же манящим был для него и швейцарский карманный ножик, который все еще пребывал в витрине господина Помпона, между свистком на кольце и массивным штопором, а также гигантская тыква на деревянной подставке, и зеленая лестница, стоящая у рыжей стены, и плетеный шнурок, отдергивающий занавеси у Альбертины, и брусок точильщика, и даже верстак плотника.

*

Бугра любил сельскую природу, интересовался всем, что от нее еще сохранилось в городе. Во время прогулок он обращал внимание Оливье на деревья, цветы и называл их. Город не сумел полностью изменить этого человека – смена времен года всегда связывалась у него с различными хозяйственными заботами. В разгаре лета он уже думал о зиме и предстоящих невзгодах. Как-то Бугра сказал своему юному другу, что пришло время заготовок топлива на зиму.

Они одолжили в предприятии Дардара ручную тележку, Бугра взялся за оглобли, а Оливье трусил сбоку. С грохотом проехали они по улице Лаба.

– Ну, теперь держись! – сказал Бугра. – Отправляемся в путь! Пойдем к черту на кулички!

Но с Бугра Оливье не боялся далеко уходить. Ему нравилось брести посреди мостовой, выбрасывать руку, показывая, куда они поворачивают, с таким же щегольством, как это делают автомобилисты, останавливаться перед переходами, если полицейский подымает свою белую палочку, смотреть, как прохожие торопятся пройти, и опять отважно пускаться в путь.

– Послушай-ка, Бугра: ты будешь большая лошадь, а я поменьше, но-о!

– Вперед, парень!

Они прошли бульваром Мажента и вышли на бульвар Себастополь (который Бугра коротко звал «Себасто») в направлении рынка Аль. Там они тащились по узким загроможденным улочкам, и их то грубо, то весело окликали:

– Ну тяни же, дедок, свою роскошную машину.

Старик и ребенок собирали брошенные здесь ящики, сколоченные из планок, которые Бугра переламывал о колено или ударом ноги, коробки, еще пахнувшие рыбой, пустые корзинки от устриц. Нашли не совсем увядший букет, привязали его к оглобле, чтоб украсить повозку. Увидели пучок моркови и сгрызли ее, как кролики, а на десерт подобрали несколько подпорченных яблок,

Свою тележку они докатили от рынка Аль до самой набережной Сены, к тем местам, где грузовики, перевозившие топливо с барж, разбрасывали на своем пути куски угля.

– За что нас упрекать? Это как после жатвы: имеем право подобрать колоски!

Тележка мало-помалу заполнялась всем, что могло гореть: кусками картона, ветками, стружками, деревянными торцами от мостовой, украденными из куч, мешками от цемента, бумагой, штакетником от палисадников, кусками угля… Еще несколько таких путешествий, и Бугра, парижский браконьер, будет совсем готов к зиме.

Холодные дни, даже морозы Бугра ничуть не пугали. Он надевал на себя несколько трикотажных фуфаек, свитеров, старую армейскую шинель, рукавицы, шапку, ноги прятал в набитые соломой сабо, выпивал чашку теплого разливного вина и раскуривал трубку, которая грела ему пальцы, но вечером, когда он садился читать, ему нужен был хороший огонь. Бугра читал всегда одни и те же книги – Золя, Жюля Валлеса и Барбюса – и еще просматривал газеты и старые журналы, которые повсюду подбирал. Кровать свою он накрывал мешками, почти не умывался и пребывал в зимней спячке, сунув нос в бороду.

– Удачный денек, а?

Им пора было возвращаться, и старик впрягся в кожаные помочи, висевшие на тележке, поплевал на руки, потер их и пустился в дорогу. Обратно они шли уже другим путем, надеясь подобрать еще какое-нибудь топливо на улицах и рынках, где обычно валялась всякая деревянная труха. Мальчик бегал, вытаскивал из канав старые плетеные корзинки, бросал их в общую кучу, и тележка двигалась дальше. Бугра с горечью рассуждал о положении человека, который вкалывает не хуже лошади, потом начал насвистывать, немного повеселел, и Оливье тоже.

Когда они добрались до Северного вокзала, ребенок еле волочил ноги. Бугра водрузил его на тележку и заверил, что это только помогает ее равновесию. Затем они вместе запели «Была ли это мечта» и «Отправляйся, маленький юнга!», а вскоре одна горбатая улочка вдохновила Бугра затянуть «Дубинушку». На перекрестке они остановились бок о бок с фургоном, перевозящим мебель, и Бугра крикнул огромному битюгу: «Да ну же, коллега!» – и Оливье расхохотался.

Путешествие оказалось не таким уж долгим, они возвращались на улицу Лаба в самое оживленное время, так что их прибытие не прошло незамеченным и широко комментировалось. Элоди пошла им навстречу и резко сказала Бугра:

– Вот как! Вы, видно, хотите сделать из него настоящего тряпичника!

После этого она заговорила со стариком настолько бесцеремонно, что даже удивила Оливье. Элоди, которая всегда держалась в стороне от всех людей улицы, обращалась с Бугра так, будто давно его знала, да и он ей отвечал в том же тоне. Бугра, когда хотел этого, умел быть обаятельным, и Элоди как бы вступала с ним в некое крестьянское сообщничество. Если б все жители улицы походили на этого деда (так она потом называла старика), то она бы, пожалуй, обрела здесь свою родную деревню, по которой порой «так томилась».

– А эта малышка совсем неплоха! – сказал Бугра после ухода Элоди. – Твой кузен вытащил нужный номер. Только б он сумел ее сохранить!

Эти слова пришлись Оливье по душе. Конечно, Элоди мила. Даже когда она обзывала его сорванцом и кривлякой, это звучало нежно. Кузены, правда, нередко укоряли его в непослушании. Но ведь он никогда не отказывался повиноваться, однако то, о чем они просили, часто было так неясно и противоречиво, что в конце концов он поступал по своему усмотрению. Ну как согласовать две части нередко повторявшейся фразы: «Вечно болтаешься по улицам. Ну ладно, иди, поиграй там!»

Оливье понимал, что, в сущности, он ничего плохого не делает, и разные беды сваливаются на него сами собой.

*

В один прекрасный день Бугра вдруг сказал, помахивая пустой литровой бутылкой:

– Винишка нет ни глотка!

Торговля кольцами угасла. Единственным способом заработка, который Бугра еще предлагали, была натирка полов в квартире на авеню Жуно. Он под конец согласился, всячески понося эту недостойную, второсортную наемную работу: по мнению старика, каждый должен сам тереть свой паркет, если у него есть такое желание.

– Возьмешь меня? – спросил Оливье.

– Там тебе не место! – ответил Бугра, полагавший, что эта работа – самый дурной пример для ребенка.

Но Оливье все-таки увязался за стариком. Когда они вошли в дом, их встретил сердитый швейцар, который, расспросив Бугра, хотел было провести их черным ходом, лестницей для прислуги. Но Бугра благородным жестом его отстранил:

– Я ведь Бугра, мои друг!

Он подтолкнул Оливье к гидравлическому подъемнику фирмы «Эйду-Самен» и энергично дернул в кабине за веревку. Машина застрекотала и без излишней торопливости начала подыматься.

Выйдя на лестничную площадку третьего этажа, Бугра дернул вязаный шнур звонка, и горничная провела их к хозяйке, худой высокой даме с головой хищной птицы и кисловатой складочкой у губ, совсем как у актрисы Алисы Тиссо, только глаза у дамы были ледяные, будто из стекла.

– Вы полотер? – спросила она, посмотрев на часы, висящие на шейной цепочке.

– Нет, мадам, я не полотер: я – Бугра, и пришел натереть вам полы, чтоб заработать на жизнь.

Дама пожала плечами и повела их в две почти пустые смежные комнаты, в одной стоял только рояль. Все уже было подготовлено: щетка для циклевки, метелка, мастика, тряпки. Дама сообщила свои условия и добавила:

– В придачу литр разливного вина.

– Для каждого? – спросил Бугра, указывая на Оливье.

Хозяйка провела рукой по своим голубовато-серебряным крашеным волосам и бросила презрительный взгляд куда-то вниз, на сандалии мальчика, который, подумав, что они расстегнулись, нагнулся на них посмотреть.

– Вино, – сказал Бугра, – не сейчас. После работенки!

Чопорным кивком дама подтвердила свое согласие и удалилась. Оливье сразу подошел к роялю, но крышка оказалась запертой. Тогда он посмотрел на бронзовые подсвечники и осторожно их потрогал.

– Вот досада! – сказал Бугра. – Мы бы тут сыграли мотивчик.

– А ты умеешь играть на рояле?

– Нет, но мы бы научились.

Он начал подскабливать пол щеткой для циклевки, равномерно двигая правой ногой и опираясь рукой о бедро. Оливье попробовал подражать Бугра, но безуспешно: щетка цеплялась за дерево и выскальзывала из-под ноги. Тогда он встал на коленки и начал тереть руками.

Бугра работал молча. Казалось, он и не замечал, как нога его скользит взад и вперед вдоль паркетных дощечек, а они понемногу светлели. Старик поручил Оливье сметать тонкую пыль, собирая ее в совок, что заставило мальчика чихать. А потом они вдвоем покрыли паркет слишком cyxoй мастикой. На лице у Бугра появилось какое-то напряжение. Капли пота текли с его лба прямо в бороду. Время от времени он с проклятьем шлепал себя по ноге: «Ох, этот свинский ревматизм!» – или же повторял, глядя на пол: «Боже мой, кому это нужно!»

Раза два хозяйка приходила проверить, как идут дела, но, поскольку Бугра явно намеренно пускал пыль в ее сторону, хозяйка сочла за лучшее удалиться с тем же надменным и обиженным видом.

– Старая шлюха! – ругнулся Бугра.

И объяснил ребенку, что подсматривать, как люди работают, так же стыдно, как и подглядывать, когда они испражняются.

Бугра натер паркет до зеркального блеска, «чтоб они, – как он выразился, – себе тут морды разбили». Когда работа была кончена, Бугра с Оливье, потные и запыхавшиеся, пошли в комнату прислуги, где хозяйка сама, отстранив горничную, налила Бугра, которого она назвала «милейшим», стакан красного вина. А тот ее спросил:

– А вы не выпьете? – И так как дама промолчала, Бугра добавил: – А малышу? Он, знаете ли, любит красненькое!

Хозяйка была шокирована, высокомерно напыжилась, но Бугра с самым серьезным видом ей объяснил, что Оливье – его сын, которого он заимел в старости от связи с циркачкой, исполнявшей номер «женщины с бородой» в цирке Амар, и что младенца выкормили соской, наливая в бутылочку сладкое красное вино.

Оливье тут же смекнул, что Бугра принялся за очередной розыгрыш и что ему не стоит в это вмешиваться. Однако он не удержался от того, чтоб поиграть «в идиотка», и стремглав ринулся за стаканчиком, который был в руках у Бугра, хватая его дрожащими пальцами.

Дама, которая, видимо, весьма неодобрительно относилась к пьянству и имела твердые взгляды насчет полной деградации нижестоящих общественных классов, отправилась за кошельком, а когда вернулась, Оливье все еще притворялся, что пьет. Хозяйка зажала ноздри, ибо от Бугра несло каким-то животным духом, сосчитала деньги и попросила его проверить, чего он сделать не пожелал, а просто сунул бумажки в карман куртки. Старик поблагодарил хозяйку и произнес:

– А сейчас проводите нас.

И снова отказался выйти черным ходом, который ему указали, уточнив:

– Бугра всегда выходит через парадную дверь!

Когда они вышли на авеню Жуно, Бугра сознался, что устал. Он шел прихрамывая и ворчал:

– Вот старая падаль, карга этакая…

Его высокая фигура сгорбилась. Он выглядел побитым, жалким, и утратил желание балагурить. А мальчишке, который нес остаток вина в бутылке, Бугра сказал:

– Работа – она ни к чему хорошему не ведет, только быстрей убивает!

Они зашли в магазин «Вареные овощи» на улице Рамей, где Бугра купил литр слабенького бульона, маринованное селедочное филе и две порции картошки с подсолнечным маслом. Когда пришли к нему домой, устроили себе обед на скамейке с рекламой магазина «Братья Аллес». Бульон был еще теплым, и, макая в него хлеб, оба съели по большой чашке. Затем набросились на селедку с лучком и морковкой, нарезанными кружочками, и ели ее вместе с картошкой.

– Ну что, теперь полегчало? – спросил Бугра.

– О да, – ответил Оливье, – вкусно, вселяет бодрость!

– А теперь неплохо бы соснуть, а?

Бугра пристроил ребенка на скамье, сунул ему под голову свернутую подушку и кинул драное одеяло. А сам свалился на скрипучий матрас и тут же заснул. Оливье прислушивался к его дыханию, вскоре перешедшему в звучный храп. Среди коричневых пятен на потолке, которые лежа созерцал Оливье, он различал какие-то лица, силуэты животных. Скамья была узкой, и мальчик прижался к спинке, чтоб не упасть. В полудреме он снова увидел натертый паркет, черный, как кит, рояль и провалился в сон. Тишина комнаты охраняла их покой.

*

Между площадями Бланш и Клиши с наступлением вечера появлялся молодой кудрявый блондин в спортивном костюме и клетчатой кепке (его прозвали Рулетабилем[12]12
  Так звали находчивого, смышленого героя из популярных в то время романов Гастона Леру.


[Закрыть]), с подзорной трубой, которую он наводил на луну. Он предоставлял свой аппарат прохожим, в поэтически-научном стиле призывая их полюбоваться «ночным светилом – белокурой Селеной», причем за скромную сумму.

Оливье долго слушал его разглагольствования о лунных каналах и тех существах, которые, вне всяких сомнений, их соорудили, и о том, что с этими существами мы еще обязательно повстречаемся. Некоторые прохожие приникали к трубе, платили за это и уходили, задумчиво покачивая головой, а когда никого вокруг не осталось, Оливье спросил, не может ли он также поглядеть «чуть-чуть, совсем капельку», только вот денег у него нет. Мужчина подхватил его под мышки, поднял, но так как он сдвинулся с места, то Оливье ничего не смог рассмотреть.

– Ну что, видел пятна?

– Гм… нет! Я только черное видел – и все.

Рулетабиль сказал ему: «Т-ш-ш!» – так как близко подошли какие-то ротозеи, и начал свои зазыванья:

– Подойдите ближе, дамы и господа, ближе… Знаете, что видел этот ребенок? Он видел кратеры и каналы в серебристом сиянии Селены, этой наследницы Феба. Он еще рассмотрел… Знаете, что он еще рассмотрел?

Оливье взглянул на него с изумлением и, когда Рулетабиль продолжил свою речь, толкуя о перигее и апогее, а зеваки сделали вид, что все понимают, ребенок пожал плечами и отошел, подумав: «Ну и нахал!»

Однако Оливье был смущен. Пройдя несколько метров, он подмигнул луне одним глазом, затем другим, и ему показалось, что он сам управляет, подобно уличному регулировщику, движением этой странной штуковины, круглой, как фонарь.

Так как ночь была светлой, Оливье, набравшись храбрости, прошелся от площади Клиши по всей улице Коленкур, ускорив шаг только на мосту по соседству с кладбищем. Мальчик искоса поглядел на каменные памятники самых разных размеров и подумал, сделают ли такой же на могиле его матери. Когда Элоди как-то предложила Оливье пойти вместе с ней на кладбище Пантен, он жалобно, но непреклонно твердил: «Нет, нет». Кузина пожала плечами и, подняв глаза к потолку, выразила этим свое изумление и негодование: что за ребенок, не испытывает почтения даже к мертвым!

Оливье держал в руках одну из книг Паука, ту самую, которую он должен был вернуть в муниципальную библиотеку. На ее красном переплете было сделано тиснение: золотой кораблик – герб столицы, а на обороте обложки наклеен маленький картонный карманчик с записями о выдачах книги читателям, причем числа были написаны синими чернилами, а рядом стояла лиловая печать. Оливье уже несколько дней откладывал свой поход в библиотеку, почему-то вызывавшую в нем робость, а вот теперь она закрылась на целый месяц. Ему так никогда и не удастся вернуть эту книгу.

Оливье без конца вспоминал Паука, вернее, Даниэля, все еще надеясь снова увидеть его на улице, на его излюбленном месте у стенки, между окном Альбертины и закрытой галантерейной лавочкой. Он вернул бы Даниэлю книги, и, может быть, калека разъяснил бы ему, что означают все эти непонятные фразы.

Оливье уже миновал мост вблизи кладбища, как вдруг ему пришло в голову, что если он двести раз подряд произнесет имя Паука, это поможет ему вернуться обратно. И ребенок начал как можно быстрей повторять: «Даниэль, Даниэль, Даниэль, Даниэль, Даниэль…»

Понемногу это превратилось в молитву, состоящую из одного-единственного слова, и губы мальчика тихо шевелились, как у старух, что беззвучно молятся, перебирая пальцами четки.

Он был полностью погружен в это занятие, когда чей-то смех и голоса вывели его из задумчивости. На террасе ресторана люди с багровыми и лиловатыми лицами громко хохотали, поднося ко рту свои отягченные едой вилки и большие стаканы с белым вином, которое они выпивали, не переводя дыхания. Локтями они подталкивали своих пухлых белокурых соседок, в ответ звонко смеявшихся, Одни из них спросил:

– Мими, ты себе представляешь скорость ветра?

– А плотность тумана? – подхватил другой.

Они приправили свои реплики сальными остротами. Оливье и не такое слышал на улице, но из-за того, что он сейчас исступленно повторял: «Даниэль, Даниэль, Даниэль», – его это совершенно ошеломило. Он почувствовал, что покинул свой чистый, невинный и горестный мир, чтобы попасть в иной, с вульгарными радостями, больно ранившими его душу. Какой-то обжора, поддерживая обеими руками жирное брюхо, пошутил:

– Если мне не всадят в живот две добрые пули, как я освобожусь от того, что съел?

Внезапно Оливье бросился бежать. Все тут было грязно и омерзительно, люди казались ему глупыми и уродливыми. Как будто именно они держали Паука взаперти, отгораживая его от Оливье своим сытым смехом.

«Даниэль, Даниэль, Даниэль, Даниэль…»

Но сколько бы он ни твердил это имя, он уже не мог забыть о мерзких обжорах.

Мальчик шел, размахивая книгой; иногда, обхватив рукой ствол дерева, он делал вокруг него оборот, потом снова продолжал путь, рассматривал визитные карточки, выставленные в витрине типографским мастером, читал вслух напечатанные на них имена: мсье и мадам Альбер Дюран; мсье Жан Дюпуатевен, адвокат кассационного суда; мадемуазель Роза Патти, лирическая певица… потом читал на дверях дощечки с именами врачей, судебных чиновников, нотариусов…

Как он был удивлен, когда заметил на террасе кафе «Балто» папашу Бугра, сидевшего за столиком в компании Красавчика Мака и еще двух мужчин, которых Оливье не знал! Один был поменьше ростом, плосколицый, с баками, другой – высокий и плотный, с низким лбом, его желтовато-седые волосы спускались на брови. Перед каждым стояла узкая рюмочка со спиртным. Оливье близко не подходил, но ему было слышно, что говорил Бугра:

– Всегда согласен выпить рюмочку, но что касается остального, я не ваш человек, я вам не подхожу!

Его спутники приводили тихими голосами какие-то солидные доводы, кулаки их сжимались и разжимались, большой и указательный пальцы потирали друг друга, показывая, что речь идет о деньгах. Собеседники хмурили брови и покачивали с негодованием головами.

– Я не обещал, не обещал… – слушая их, повторял Бугра.

Когда они высказались, он распрямил спину и заключил:

– Будет монета или нет, рискуем мы или обойдется без риска, я не пойду. Полагаю, что это ясно.

В этот самый момент старик заметил робко приближавшегося Оливье и воспользовался этим, чтоб положить конец разговору:

– Эй, парень, иди-ка сюда!

Оливье подошел, пожал руку Бугра, потом вялую руку Мака: тот не скрывал своего скверного настроения. Бугра допил рюмочку, встал, взял мальчика за руку и сказал своим собеседникам с любезной и чуть иронической улыбкой:

– Спасибо за выпивку, но на меня не рассчитывайте. Адрес выбран неудачно.

Тогда Мак вскочил, сдвинул назад шляпу и попытался смерить старика с головы до ног угрюмым взглядом, хотя Бугра был гораздо выше его:

– Что же, предпочитаешь оставаться нищим?

– Несомненно, – ответил Бугра.

– Хватит… – посоветовал плосколицый тип.

Но Мака взбесило поведение старика. Он сделал жест, будто ловит муху и давит ее в кулаке, и добавил:

– Во всяком случае ни гу-гу, папаша! Понял? Знаешь, небось, как мы расправляемся с доносчиками…

К удивлению Оливье, Бугра, который только что смотрел на всю троицу с веселой усмешкой, вдруг помрачнел. Он указал Маку на носок своего ботинка и ответил, глядя Красавчику прямо в глаза и подчеркивая каждое слово:

– А вот этого в задницу не желаешь?

– Ладно, ладно, – садясь, сказал Мак.

Бугра еще раз посмотрел на него, потянулся с улыбкой и промолвил:

– Какая прекрасная ночь!

Он похлопал Оливье по плечу, и они ушли. Пройдя несколько шагов, старик засмеялся, кудахтая, как курица, и громко воскликнул, словно обращаясь к ночной темноте:

– Никогда, значит, не стану я богачом!

Оливье хотелось про все его расспросить, но он подумал, что тут решались какие-то важные взрослые дела. И старику и мальчику захотелось вместе пройтись, хотя они об этом молчали. Уличный шум утих, и полы вельветовой куртки Бугра шелестели в такт его шагам, как крылья жуков. Старик бурчал себе в бороду: