Текст книги "Данте"

Автор книги: Рихард Вейфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Граждане, прислуга, чернь и женщины – все определили свое место: среди черных или среди белых.

Опустившаяся ночь вынудила противников прекратить схватку. Сражавшиеся нанесли друг другу немало ран, но с точки зрения несчастья, постигшего Флоренцию начиная с того памятного майского дня, отсеченный нос мессера Риковеро представлялся наименьшим злом.

МИЛОСТЬ И НЕМИЛОСТЬ В ВЕЧНОМ РИМЕ

По дороге, ведущей из Витербо в Рим, с песнопениями и молитвами двигались большие толпы паломников. Возглавлял шествие крепкий парень. Он нес, обливаясь потом, большой деревянный крест. Кто-то высоким голосом выводил:

– Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас!

И все это множество людей тупо и монотонно повторяло:

– Иоанн Креститель, молись за нас!

– Иоанн Креститель, молись за нас!

Неожиданно движение прекратилось…

– Что там случилось, Гвидо? Почему передние остановились? – спросил у своего спутника худощавый, немного сутуловатый паломник. Оба принадлежали к той группе, что покинула Флоренцию, чтобы, объединившись с единомышленниками из соседних городов, добраться до Рима. Ведь в юбилейный год нужно было непременно совершить паломничество в главный город мира, дабы, воспользовавшись этим редчайшим случаем, получить отпущение грехов. Кроме того, многие давно уже втайне мечтали увидеть этот чудесный Рим, о котором ходило столько самых разных слухов.

– Мы уже добрались до холма Монтемало, – ответил тот, к кому был обращен этот недоуменный вопрос. – Оттуда, дорогой Данте, ты увидишь у своих ног величественную панораму вечного города.

Данте Алигьери, которому до сих пор никак не удавалось осуществить свое заветное желание – повидать самый прославленный город на свете, – взволнованно воскликнул, обращаясь к своему спутнику и другу Гвидо Кавальканти:

– О, как я счастлив лицезреть твой лик, вечный Рим, и ступить на твою священную землю!

Столь же искренняя радость переполняла и остальных паломников. Какой-то юноша при виде желанной цели странствия в восторге простер руки и воскликнул словно в экстазе:

– О Рим, благословенный Рим!

Пылкий и мечтательный поэт, Данте обладал в то же время острой проницательностью и трезвым умом. Он спрашивал себя: отчего простые люди, обычно стыдящиеся бурно проявлять свои чувства, способны так преображаться? Только ли оттого, что после долгого, утомительного путешествия увидели наконец желанную цель? В таком случае подобное ликование должно было бы сопровождать окончание любого более или менее продолжительного странствия! По-видимому, в самом имени вечного города таилось какое-то непостижимое очарование, способное тронуть душу даже холодных, рассудочных натур! Город, где некогда правили римские императоры, пока власть не взял в свои святые руки сам Сын Божий через своего апостола Петра и его преемников, город, олицетворяющий как благородное величие древности, так и могущество Христианской Церкви, вызывающее благоговение верующих, представлялся людям поистине священным!

Восторг охватил теперь всю массу паломников. Они обнимали друг друга, приветственно махали руками видневшемуся в голубоватой дымке городу, вытирали слезы умиления, выступившие на покрасневших от дорожной пыли глазах, не переставая снова и снова повторять:

– О Рим, благословенный Рим!

Вероятно, такое же волнение испытали два века назад участники Первого крестового похода, удостоившись наконец счастья увидеть святой город Иерусалим!

Единственными, кто сохранял трезвость ума и сдержанность среди этого всеобщего ликования, были двое поэтов: Гвидо Кавальканти, тайный еретик, трубадур, страстный поклонник красоты, и благочестивый, но духовно независимый, уверенный в себе Данте Алигьери. Он воздавал гораздо больше благочестию души и характера по сравнению с благочестивостью церковных обрядов и не мог не видеть, кроме того, в святом отце, отпускавшем грехи своей пастве, одновременно и того, кто угрожал независимости его горячо любимой родины – Флоренции.

Когда паломники вступили в Рим, восторги людей стали постепенно стихать. Вновь прибывшие разбрелись по городу в поисках временного пристанища и пищи, дабы подкрепиться перед получением высочайшего благословения.

С благоговением, не лишенным, правда, изрядной доли любопытства, вступали паломники через высокий портал в собор Святого Петра. На многих жителей провинции, которым Рим представлялся невиданным чудом, огромный собор, о котором им столько уже приходилось слышать, производил впечатление некоего небесного храма. Они казались себе теми избранниками, кто удостоился чести принять участие в королевской трапезе, и понять их не составляло труда. Ведь этому впечатлению способствовало все: высокая колоннада, великолепные алтари, вызывающие сострадание изображения святых мучеников, торжественные звуки органа, множество церковных иерархов в роскошном облачении, но в первую очередь тот, кто с символическим хлыстом в руке восседал на троне, выслушивая покаянный лепет грешников. И каким счастьем загорались всякий раз глаза очередного паломника, когда он слышал обращенное к нему сакраментальное «Absolvo te», означавшее полное отпущение всех его грехов.

Покинув собор Святого Петра, поток паломников поворачивал назад. На мосту Святого Ангела Данте приятно удивили меры, принятые городскими властями Рима, чтобы не допустить излишней толчеи и давки среди встречных потоков паломников. С этой целью мост был поделен продольной стеной на две равные части. Те, кто направлялся к собору Святого Петра, видел впереди замок Святого Ангела, те же, кто возвращался из собора, направляясь в собор Святого Павла, могли любоваться видом холма Джордано.

Во второй половине дня Данте со своим другом посетили катакомбы святого Каллиста[33]33
  Катакомбы – подземные христианские кладбища. Самыми знаменитыми являются катакомбы св. Каллиста на Аппиевой дороге. Возникли они, вероятно, во II в., с III в. в них стали хоронить римских епископов и мучеников.
  Святой Каллист – один из епископов Рима времен первых веков христианства.


[Закрыть]. Ни один луч света не проникал в этот жуткий мертвый город, представлявший собой воплощенную в камне историю Церкви. Несмотря на духоту и спертый воздух, царившие там, Данте испытывал сильное волнение, словно присутствовал на торжественной мессе.

Чичероне, державший в левой руке тускло горевший смоляной факел, правой небрежно указывал на отдельные черные ниши в стенах, монотонным голосом перечисляя имена давно почивших пап и епископов, чей пепел обрел здесь свое последнее пристанище. Данте задумчиво кивал.

– Да, – заметил он вполголоса, – здесь покоятся те, кто действительно следовал словам святого Петра!

Кавальканти предостерегающе подтолкнул друга: он опасался, что такое восхваление благочестивости прежних пап может быть воспринято другими посетителями как намек на безбожие нынешнего и его приятелю придется плохо.

Дальше экскурсия двинулась по узким галереям подземного царства мертвых. Полукруглые ниши, устроенные в мягком камне в три, четыре и даже пять ярусов, хранили, словно драгоценные реликвии, останки тех мужчин и женщин, которые ценили веру выше, чем свою жалкую земную жизнь, которой многие из них лишились в зубах диких зверей.

Душу Данте переполняли одновременно и сострадание и гнев.

Почему заблудшим слабым людям, творениям единого любящего Творца, позволено мучить и убивать себе подобных только за то, что они исповедуют иную веру?! И почему единый всемогущий Бог позволяет таким ужасным образом уничтожать верующих в него детей только из-за их веры?!

Когда посетители катакомб вновь очутились наверху, на залитой солнцем земле, Данте поделился с другом мыслями, которые пробудил у него вид этих священных захоронений.

Кавальканти ответил ему со слегка насмешливой улыбкой:

– В одном ты прав, дорогой друг. Человек, обрекающий на мучительную смерть своего ближнего из-за иных религиозных убеждений, которые никому не причиняют вреда, – это самая мерзкая, самая отвратительная из тварей, обитающих в прекрасном саду, сотворенном Создателем. Но вправе ли Церковь претендовать на роль судьи? В те времена, когда она страдала, подвергаясь гонениям, она отличалась великой терпимостью. Мало-помалу она сама научилась властвовать и добиваться своих целей, невзирая на людскую кровь. Ведь ей удалось превратить народы в безвольное, послушное стадо, когда она провозглашала крестовые походы! «Так хочет Бог! – нашептывали христианам. – Бог хочет, чтобы мы вновь овладели святыми местами, он будет с нами!» Христиане принесли в жертву Риму свои деньги, свое здоровье, свою жизнь, наконец. На Западе немного найдется семей, которые не пострадали бы от крестовых походов. Так хотел этого Бог? Нет, он этого не хотел, иначе не допустил бы, чтобы святые места, завоеванные таким потом и кровью, опять оказались утраченными!

Данте жестом остановил его:

– Прекрати, Гвидо, твоя проницательность погубит тебя. А что, если к неудаче привели совсем иные причины? Кто собирается взяться за Божье дело, должен приступить к нему с чистыми руками. Но не все, принявшие крещение, взялись за это дело с чистыми руками!

– И папы не всегда могли похвастаться чистыми руками, – рассмеялся Гвидо Кавальканти. – А между тем крестовые походы пошли им на пользу, как никому другому. Могущество их вновь возросло, а кто осмелится высказать свои собственные взгляды по поводу Рима, рискует принять смерть от руки палача как еретик – точно так же, как сотни лет назад погибли те, кто спит сегодня в катакомбах. С той только разницей, что тем, кто стал жертвой святой инквизиции, впоследствии не будет оказано столько уважения, сколько выпало на долю их далеких предшественников. Впрочем, не пора ли прекратить наши философские разговоры, а если и продолжать их, то по крайней мере в каком-нибудь укромном кабачке. После этой духоты в катакомбах меня мучит жажда.

Вскоре они отыскали подходящую остерию на свежем воздухе, укрывшуюся под большим тентом. Небольшие кусты олеандра делили ее на части, образуя уютные уголки, в которых влюбленные парочки забывали обо всем на свете. Не успел дородный старик хозяин принести первый большой кувшин, украшенный красными цифрами, как оба поэта принялись наслаждаться добрым вином из Кампаньи, мысленно возвращаясь к впечатлениям, полученным от пребывания в Вечном городе. С моря дул освежающий бриз. Из соседнего сада долетал аромат цветов. Опустился прохладный вечер, избавивший людей от тягостной жары минувшего дня, словно от ставшей обременительной облегающей одежды.

– Здесь я чувствую себя лучше, чем в соборе Святого Петра, – начал Гвидо Кавальканти, – и прелесть этого замечательного вина становится мне понятной прежде, чем тайны чудотворных изображений святых во всей Италии.

– Тебя не переделаешь, приверженец Эпикура[34]34
  Эпикур – греческий философ-материалист (341–270 гг. до н. э.), отрицавший бессмертие души. В средние века «эпикурейцами» называли вообще всех атеистов.


[Закрыть], ты все подвергаешь сомнению! – упрекнул его Данте.

– Разумеется. Веру в Бога я, правда, не отвергаю – она представляется мне достаточно разумной. Но в остальном я придерживаюсь того же мнения, что и досточтимый маэстро Эпикур: пока мы здесь, смерти здесь нет, но если здесь смерть, нас здесь больше нет! И когда я вижу, как масса людей принимает тонко задуманные уловки и изощренные фокусы священников за чистую монету, мне становится просто жаль человечество!

– Не могу согласиться с тобой, Гвидо! – возразил ему молодой друг со всей серьезностью. – Для меня, как и для всех убежденных христиан, вера в Бога – надежный маяк, который светит нам всегда. Сегодня я видел, как счастлив был бедный хорват, когда ему и остальным верующим показали в соборе Святого Петра покрывало святой Вероники[35]35
  Покрывало святой Вероники – по легенде, изображение Христа на покрывале Вероники, женщины из Иерусалима. То же, что и Спас-на-полотне. Во времена Данте эта реликвия хранилась в храме Святого Петра в Риме.


[Закрыть]. Он никак не мог насмотреться и все повторял и повторял вслух: «О истинный Господь, Иисус Христос, так вот как Ты выглядел!» Сегодняшний день внес неизбывное счастье в его жалкую жизнь. Неужели ты собираешься лишить его этого счастья или хотя бы просто отравить ему эту радость?

– Вовсе нет, – отшутился эпикуреец, поднося к губам новый бокал с вином, – но дурачить себя никому не позволю. Для хорвата эта реликвия – небесный свет, дарующий счастье, а для Бонифация Восьмого – неплохая нажива. Он вообще мастер наполнять свою пустую казну и получать надежный кредит во всем мире.

– Дорогой Гвидо, – ответил Данте, укоризненно качая головой, – если и дальше здесь, в главной цитадели Бонифация, ты рискнешь продолжить подобные разговоры, ты можешь вскоре познакомиться с римскими тюрьмами. Погляди, даже влюбленная парочка, что расположилась неподалеку, временами внимательно прислушивается к нашему разговору…

– Кто знает, – сказал Кавальканти, – не заставят ли тогда заодно замолчать и тебя?! Спрашивается, что больше способно досадить Бонифацию – восхищение его деловой хваткой и некоторые сомнения по поводу курения ему фимиама, которые возникли, несмотря на предпринятое паломничество и почтительный поцелуй его туфли, как это сделал я, или то, что ты, будучи правоверным католиком, не хочешь согласиться с тем, чтобы Папа Бонифаций протянул свои жадные руки к Флоренции и включил всю Тоскану в состав своих владений?

Данте резким движением поставил на стол только что поднятый бокал, украшенный серебром. При мысли о планах римского епископа его лицо покраснело от гнева и возмущения.

– Ты прав, черт побери! Все смирение и набожность у Бонифация бесследно пропадают, как только богобоязненный и преданный Папе христианин начинает задумываться над тем, что у него есть и земная родина, которую он всем сердцем любит и хочет передать свободной, в целости и сохранности, своим детям – даже вопреки властолюбию Папы и его жажде приобретения новых земель!

В запальчивости Данте заговорил громко и резко, так что остальные посетители остерии стали на них оглядываться. Но тут внимание друзей отвлекло другое обстоятельство.

– Гляди-ка, двое флорентийцев, мессер Кавальканти и мессер Данте! Добрый вечер, господа!

Друзья-поэты поднялись из-за стола и приветствовали вновь пришедших. Один из них был молодой, второй – средних лет; чувствовалось, что оба искренне рады встретить в чужом городе земляков.

– Ну, мессер Виери, это просто счастливый случай, что вы оказались именно здесь! Тут как раз есть подходящее местечко для вас и для вашего сына. Присаживайтесь! Вино тоже недурное, мне сдается, что оно понадобится вам не только для того, чтобы развязались языки. Вы и так расскажете нам с Данте кучу разных новостей!

– Совершенно верно, мессер Гвидо! Вы и мессер Данте удивитесь, если я расскажу вам, что со мной сегодня приключилось. Но давайте говорить немного потише, никогда нельзя знать…

– Конечно, осторожность не помешает, хотя здесь каждый занят исключительно собственной персоной.

Собеседникам принесли еще вина, они выпили, и Виери Черки, предводитель флорентийских белых, начал рассказывать:

– Вы уже знаете, что Папа Бонифаций призвал меня к себе, чтобы побеседовать о раздорах в нашем отечестве?

– О, так вы сегодня очутились прямо в логове льва?

– Да, мессер Данте. Я захватил с собой в Латеран[36]36
  Латеран – один из округов Рима. Латеранский дворец был резиденцией римских императоров, а затем – пап.


[Закрыть] сына, чтобы и он удостоился апостольского благословения, но кардинал не пропустил его. Он сказал, что его святейшество назначил аудиенцию мне и посторонние тут ни при чем.

– И что же потребовал от вас Папа?

– Он потребовал очень многого, милый Данте! Сначала он был весьма милостив и приветлив, а потом хитрый старый лис проговорился наконец, чего он хочет.

– И чего же? – Две пары глаз впились в морщинистое лицо рассказчика, спокойное и немного насмешливое.

– Заверив меня в своем полном ко мне расположении и пообещав всевозможные милости… – Виери Черки оглянулся на обитателей остерии, которые при желании могли подслушать его рассказ, и, понизив голос, продолжил: – …он попросил меня непременно помириться с Корсо Донати.

Темпераментный Данте не удержался и стукнул кулаком по столу, так что зазвенели бокалы.

– Будь осторожен! – напомнил ему Гвидо Кавальканти, и Виери Черки поддержал поэта:

– Нам нельзя привлекать к себе внимание!

– Вы правы, друзья, – согласился Данте, – но действительно трудно держать себя в руках при виде подобного лицемерия и ханжества! Помириться с Корсо Донати! Это означает не что иное, как то, что мы должны сдаться на милость Папы! Потому что этот… повелитель церковных владений абсолютно точно знает, что такой, как Корсо Донати, никогда не заключит честного мира со своими противниками!

Кавальканти перебил своего молодого друга:

– Разумеется, это был со стороны его святейшества всего лишь тактический ход, как в шахматной игре! Мессер Виери сейчас поделится с нами, какой ответный ход он сделал.

– Я ответил его святейшеству, что ни с кем не враждую. И если святой отец упоминал о некоем мире, который должен быть заключен, такие речи предполагают существование войны. «Я же, – заметил я, – ни с кем не враждую, поэтому мне не требуется делать никаких шагов для примирения с кем бы то ни было».

– Именно так, вы дали блестящий ответ! – похвалил рассказчика Гвидо Кавальканти.

Данте спросил:

– Он остался доволен вашим ответом?

Старик рассмеялся:

– Сначала он с изумлением посмотрел на меня, ибо явно не ожидал подобного ответа. Но потом вскипел от ярости, словно Везувий во время извержения. Мне незачем было приходить к нему с такой глупой болтовней, накричал он на меня, он знает положение дел во Флоренции лучше, чем нам, может быть, хотелось бы, а кто отказывается от его милости, еще придет в трепет от его немилости. Пока он гневался, я хранил полное спокойствие и невозмутимость. «Мне искренне жаль, – сказал наконец я, – если ваше святейшество так превратно поняли нас и наше чистосердечное мнение, но дать иного ответа, не поступившись при этом правдой, я не мог». Старик так взглянул на меня, словно собирался пронзить своим взглядом. «Я сломаю ваше упорство!» – выкрикнул он и сделал мне знак удалиться. Аудиенция была окончена. Разумеется, я не заставил просить себя дважды и поспешно ретировался.

Некоторое время слушатели молчали, потрясенные. Они прекрасно сознавали, что значит навлечь на себя немилость и гнев могущественного Папы. Теперь самый невинный случай мог спровоцировать лавину непредсказуемых последствий. Но могли Виери Черки ответить иначе?

– В этом поединке вы показали себя настоящим молодцом! – похвалил Виери Гвидо Кавальканти. – Будем спокойно смотреть вперед, что бы ни случилось! А теперь, я думаю, нам пора расходиться по домам.

– Я согласен с вами, – ответил Виери Черки. – Как только мы снова окажемся во Флоренции, посоветуемся с нашими друзьями и единомышленниками, чтобы решить, как поступать дальше.

Выпив напоследок, оба Черки сердечно распрощались со своими земляками, а друзья-поэты, одолеваемые какой-то неясной тревогой, которую они безуспешно старались прогнать, отправились на ночлег, благо он находился недалеко…

В последующие дни Данте целиком отдался исполнению своих религиозных обязанностей. Прилежно, с благоговением он посетил базилики апостолов Петра и Павла. Папа, которого он увидел во всем его великолепии, произвел на него большое впечатление. Подобно остальным христианам, он преклонял колени в ожидании апостольского благословения. Однако, несмотря на торжественность момента, его не покидала одна мысль: «Даже если бы ты, Бонифаций, был одним из величайших святых и мог бы даровать все милости Неба, вечные и бренные, я все равно не позволил бы тебе посягнуть на свободу Флоренции!»

ГОСПОДА ПРИОРЫ

В юную душу Лючии упало ядовитое семя недоверия. До сих пор для нее не было человека более уважаемого и благородного, чем родной отец. А теперь она, к своему ужасу, обнаружила, что почти все знакомые и даже кое-кто из родственников считают отца изменником. Не то чтобы они говорили это ему прямо в глаза – о нет! Но молчание окружающих, их туманные намеки, бросаемые ими взгляды и все их поведение открыли молодой девушке, как расценивают они поступок отца, и это открытие причиняло ее невинной душе невыразимые страдания.

Но разве Арнольфо на днях не нашел такие тактичные, такие убедительные слова в защиту ее отца? О конечно, и Лючия была очень ему за это благодарна. Но в глубине души она никак не могла избавиться от подозрения, что свое настоящее мнение Арнольфо скрыл из любви к ней, и это тем более не давало ей покоя. Она должна узнать правду во что бы то ни стало! И вот, выбрав момент, когда мать после обеда ушла в кухню, она обратилась к отцу:

– Отец, могу я у вас кое-что спросить?

Камбио да Сесто, ломавший себе голову над тем, что будет с его торговыми делами в случае его изгнания, удивленно поднял глаза на дочь:

– Что тебе надо, дорогая Лючия?

– Теперь о нас ходит так много разговоров…

– О нас? Ты, наверное, хотела сказать – обо мне?

– Приоры хотели отправить вас в изгнание, потому что… потому что… я не могу поверить тому, что они рассказывают друг другу, поэтому мне хотелось бы услышать ответ именно от вас. Это правда, вы в самом деле изменник?

Как раз в этот момент из кухни вернулась мать. Она в страхе взглянула на дочь, а затем перевела взгляд на мужа, который в раздражении воскликнул:

– Это тебе сказал, наверное, Альберти! Вот негодяй!

Девушка сильно побледнела.

– Не называйте Арнольфо негодяем, отец! Он не сказал про вас ни одного дурного слова – напротив, он взял вас под защиту!

– Взял под защиту! – презрительно засмеялся отец. – Знаем мы таких!

– В самом деле, отец! Но по остальным я вижу, что у них на уме, поэтому скажите мне, пожалуйста: вы действительно замышляли предательство против нашего города?

Донна Джудитта хотела вмешаться и заставить дочь прекратить подобные речи, но не смогла. Ей и самой не раз хотелось выведать у мужа, что, собственно говоря, вменяют ему в вину, однако ей все недоставало мужества. Теперь, когда дочь задала этот вопрос прямо, без обиняков, донна Джудитта с замиранием сердца ожидала от мужа ответа, который бы внес полную ясность.

– Как можно обвинять нас в измене! Если мы связаны с Папой, в этом нет ничего противозаконного, потому что он является сюзереном Тосканы.

Лючия смотрела прямо в глаза отцу.

– Этим вы хотите сказать, что Папа с удовольствием стал бы нашим сюзереном, но на самом деле он им еще не является; вы только еще хотите сделать его им!

– Что ты понимаешь в жизни, в политике! Лучше занимайся своими собственными делами и предоставь заботу о государстве людям, которым это положено по долгу службы!

– Вы уклоняетесь от прямого ответа, отец! Разумеется, я не собираюсь вмешиваться в дела, которые меня не касаются, но сейчас речь идет о том, вправе ли люди поносить наше доброе имя или нет!

Тут мессер Камбио не выдержал:

– Придержи свой язык, грубиянка! А ты, – набросился он с упреками на донну Джудитту, – как мать, слова не скажешь против, когда наша дерзкая дочь клеймит собственного отца как преступника!

Хозяйка дома печально посмотрела на своего возмущенного супруга.

– Разве она не права? Разве у меня самой не сжимается сердце, когда я ловлю на себе косые взгляды друзей и соседей? Лючия тоже страдает от этого!

– Не обращайте на них внимания! Белым недолго осталось править, скоро они от страха попрячутся в мышиные норы, а господами во Флоренции станем мы!

– Но, Камбио, а если колесо фортуны сделает очередной оборот и вы опять окажетесь презираемыми и гонимыми?

– Такого больше не случится! В политической борьбе нужно только правильно выбрать позицию – в этом весь успех дела! Я уже знаю, как мне действовать. Так что поступайте с учетом того, что я вам сказал, и не портите нам игру – это важнее для всех нас, чем вам кажется! А сейчас я отправляюсь на совещание нашей партии. Будьте здоровы!

Оставшись одни, жена и дочь печально переглянулись. Все стало ясно! Будь у отца чистая совесть, он бы так не разошелся!

– У нас и так все плохо, – сказала мать, – а тут еще твоя интрижка!

Лючия побледнела.

– Моя интрижка? Что вы хотите сказать, матушка?

– Будешь меня обманывать? Или ты думаешь, я не догадываюсь, что с тобой происходит?

– Но, матушка, поверьте, ничего такого нет и в помине. У вас нет причин упрекать меня!

– Тогда отчего ты прежде побледнела, а теперь вдруг залилась краской? Ты вообще еще слишком молода для подобных увлечений.

На этот упрек Лючия ничего не ответила, а мысленно перебрав всех своих подруг, которые уже имели мимолетные интрижки с молодыми людьми, и найдя, что число таких девушек, которые, по мнению ее матушки, «слишком молоды для подобных увлечений», совсем не так уж мало, немного успокоилась. Вскоре ей стало казаться, что вся эта история с ее отцом вовсе не так опасна, как ей на первых порах представлялось. Все еще непременно будет хорошо!

Данте Алигьери накинул длинный шелковый плащ с муаровой отделкой и надел черный берет.

– Дорогая женушка, в течение следующих двух месяцев у тебя не будет поводов жаловаться на своего домашнего тирана!

Джемма чуть улыбнулась шутке своего мужа, который собирался отправиться во Дворец приоров, где шесть народных избранников республики Флоренция должны были дневать и ночевать до истечения срока их властных полномочий.

Улыбка на лице донны Джеммы оказалась, впрочем, мимолетной, и она с неудовольствием спросила:

– Почему именно ты должен быть приором?! И это в нынешнее опасное время! Умеют же другие ловко увиливать от исполнения подобных обязанностей!

– Это продлится всего восемь недель, дорогая Джемма! Сегодня, пятнадцатого июня, я вступаю в свою должность, а уже пятнадцатого августа слагаю с себя свои полномочия.

– Все равно, мало ли что может произойти за это время, и тогда ты наживешь себе массу врагов. Сослался бы на то, что всего лишь в прошлом году был посланником в Сан-Джиминьяно и что тебя не следует опять привлекать к государственной службе. Ну как же можно, ведь для жены и для детей у тебя никогда не остается времени! Ну что ты за человек такой?!

На этот раз Данте не мог скрыть улыбку. Той поездке в Сан-Джиминьяно, где ему надлежало призвать коммуну к участию в выборах нового предводителя тосканских гвельфов, в действительности не следовало придавать сколько-нибудь серьезного значения. Но Джемму мало волновали вопросы политики. Она просто ревновала к ней мужа, поскольку именно политика отнимала у нее Данте.

– Выборы приоров состоялись еще в начале года, и моя очередь выпала именно на эти два месяца. Уважать результаты выборов – это долг каждого флорентийца! Другим женам тоже приходится не легче, чем тебе! Так что не сердись больше, Джемма! Ведь у тебя дети, которые за все твои хлопоты и заботы отплатят когда-нибудь сильной любовью и привязанностью. Надеюсь, что в течение этих двух месяцев мне удастся время от времени, если не будет срочных дел, приходить домой помимо воскресений. Правда, по закону, в целях безопасности запрещено покидать дворец, но, поскольку опасаться уже некого, на это требование закона сейчас смотрят сквозь пальцы. Так что жди моих приходов, дорогая Джемма, и будь здорова!

– До свидания, мой Данте!

Супруги нежно расцеловались, затем отец открыл дверь в соседнюю комнату:

– До свидания, детки!

– До свидания, отец!

– Будьте молодцами и не огорчайте вашу любимую мамочку, поняли?

– Да, отец, мы уже и так молодцы. Вы идете во Дворец приоров? – спросил Пьетро, а Якопо добавил:

– Правда, отец, что все стены во дворце сплошь украшены золотом и серебром? Так сказал соседский Франческо…

– Золотом и серебром, говоришь? Сплошь украшены? Нет, совсем нет. Но там очень красиво, это верно. Ну, когда-нибудь вам самим доведется увидеть все это великолепие. А теперь, милые мои говоруны, мне пора идти! До свидания!

– До свидания, отец! – воскликнули дети, махая ему рукой, а в глазах у их матери блеснули слезы. Сама не зная почему, она ощущала на сердце какую-то тяжесть; у нее было неопределенное предчувствие, что исполнение обязанностей приора, хотя оно и продлится не более двух месяцев, сопряжено для ее мужа с некими опасностями, и она много бы дала, чтобы Данте отказался от всяких почетных должностей и тем самым отвел от себя возможные несчастья, которые подстерегают всякого государственного деятеля…

Сам же Данте был далек от подобных мыслей. Он находился в расцвете физических и духовных сил, прекрасно сознавал свои незаурядные способности в качестве компетентного и деятельного гражданина отечества и поэтому чувствовал себя вполне на месте как законно избранный – пусть даже на короткое время – политик, вершащий со своими коллегами судьбу республики. Он твердо решил исполнять свой долг, ни на йоту не отступая от справедливости, думая исключительно о благе страны.

Вступление в должность новых приоров в зале заседаний роскошного Дворца правительства с его мощными бойницами и грозными высокими башнями было обставлено весьма торжественно. Подеста произнес пламенную речь, посвященную задачам, стоящим перед очередными членами правительства, а во дворе дворца, украшенном великолепной колоннадой, маршировали гарольды с серебряными трубами в руках, на которых красовался герб Флоренции, изображающий лилии.

После официального открытия началась повседневная, будничная работа.

Секретарь синьории с какой-то неопределенной угодливой улыбкой на лице отвешивал поклоны шести новым приорам, нотариусу и гонфалоньеру справедливости. «Пусть они и мои начальники, – рассуждал он, – но что они смогут сделать без меня – ведь я веду дела уже не один год. Они приходят и уходят, а я остаюсь!»

Данте разгадал мысли, которые таились в голове секретаря под маской раболепной приветливости. И про себя подумал, что его враг Корсо Донати не так уж не прав, называя глупостью практику смены правительства через каждые два месяца. Правда, единственным достойным властителем Флоренции Корсо Донати видит только себя! Энергии на этот счет ему не занимать, но он не обладает необходимым бескорыстием, попирает справедливость и не питает подлинной любви к отечеству.

Секретарь разложил перед господами приорами текущие дела.

От прежнего состава правительства остались многие незавершенные вопросы, которые требовали немедленного проведения в жизнь. Еще в апреле, например, был вынесен приговор трем государственным преступникам: Камбио да Сесто, Симоне Герарди и Ноффо Квинтавалле, которые с помощью Папы пытались насильственно изменить конституцию Флоренции. Этот приговор вступал в законную силу только после подписания его приорами.

Новые избранники промолчали, но все они подумали об одном и том же. Почему их предшественники оставили столь важное дело незавершенным? Потому что дело оказалось рискованное и взяться за его решение никто не отважился. Каждый из них опасался портить отношения с могущественным Папой, который решительно вставал на защиту своих подопечных.

Первым из приоров, перед которым секретарь положил эти документы, оказался Данте Алигьери, потому что тот, являясь членом Малого и Большого Советов, стал так называемым «мудрым мужем», который, как старший по должности в нынешнем составе приората, должен был решать первым, а потому в первую очередь ему надлежало и подписывать бумаги; ему же принадлежало первое слово во время совещаний. Данте пробежал глазами документы, содержание которых было ему, разумеется, известно, ибо кто же во Флоренции не знал об этом сенсационном разоблачении плана государственной измены! Наказанием за попытку такого рода предательства было выбрано изгнание. Конечно, тяжелая кара! Еще со времен далеких предков, которым нередко приходилось, подчиняясь капризам истории, вкушать горький хлеб изгнания, каждый отдавал себе отчет в том, что покинуть Флоренцию – все равно что покинуть свет! Но в данном случае изгнание было совершенно справедливым наказанием, и поэтому Данте, немного поразмыслив, твердой рукой начертал под документом свое имя. Вслед за ним свои подписи поставили и остальные приоры…