Текст книги "Кодекс Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

13

Человек горел. Должно быть, именно так горел Иуда Искариот, когда с мешочком, полным серебряных монет, бежал в храм к саддукеям, отчаянно надеясь, что сможет повернуть вспять все то, что натворил. Иуда Искариот потерпел неудачу. Мельхиор Хлесль спрашивал себя, должен ли он желать, чтобы то же случилось и с сидящим перед ним человеком. Он говорил по-латыни с испанским акцентом, резко произнося согласные. Стекла его очков были так заляпаны грязью, что его огромные глаза за ними казались мутными, будто больными катарактой. Однако епископ подозревал, что этот мужчина мог прекрасно видеть, даже не замечая пятен грязи: такой взгляд, как у него, словно проходил сквозь стены.

– Отец Эрнандо де Гевара, – осторожно произнес епископ Мельхиор на своей изысканной латыни и положил руки ладонями на стол. – Должен признаться, что не понял ни единого слова из того, что ты мне сказал.

По его лицу нельзя было догадаться, что он лжет, – на самом деле он все прекрасно понял. И прежде всего он понял следующее: у человека, сидящего на стуле для посетителей, на совести смерть двух Пап Римских.

Огромные глаза за стеклами очков вздрогнули, как от боли.

– Я не могу исправить того, что совершил, – простонал отец Эрнандо. – Но я могу предотвратить еще большие грехи. Мне нужна твоя помощь, епископ.

– Почему же непременно моя?

– Ты тот, кого я видел, когда святой отец входил в здание конклава. Он кивнул тебе.

– Папа Иннокентий? Кардинал Факинетти?

– И ты стоял рядом с ним, когда он…

– Умер, – закончил за него епископ Мельхиор, и по тону его голоса не было заметно, что он при этом заскрипел зубами.

– Я стал наводить справки и в результате узнал твое имя, епископ.

– И вот ты здесь. Добрался из Рима до Вены за пару дней. Прошел через страшные испытания, отец, до начала весны по дорогам, отличающимся от окружающих их полей лишь тем, что на них человек проваливается в грязь только под лодыжку.

Но доминиканцам принадлежала разветвленная сеть монастырей и скитов, а члены данного ордена, которые было позволено передвигаться по свету, чаще всего были сделаны из такого теста, которое позволяло им переносить нечеловеческие лишения без единой жалобы и даже будто не замечая их; а потом, проглотив стакан горячей воды для подкрепления, они чувствовали себя полными сил и готовыми на новые подвиги.

– Я не имею права умирать, пока не выполню свою миссию.

– Вот тут мы и подходим к той части, которую я не понял, – заявил епископ.

– Ваше преподобие, пожалуйста… – Монах беспомощно поднял обе ладони вверх. – Я уверен, что святой отец открыл тебе свое сердце.

Епископ Мельхиор молчал.

– Я сожгу ее! – выкрикнул отец Эрнандо. – Если понадобится, я прыгну в огонь вместе с ней. Если понадобится, я сожгу все вокруг, только чтобы быть вполне уверенным, что ее действительно больше не существует.

– Хм-м-м, – произнес епископ Мельхиор, неожиданно почувствовав тяжесть в желудке.

– Она дело рук дьявола, и ни один человек не в состоянии противиться ей, – горячо продолжал отец Эрнандо. – В планы Господа победа над дьяволом не входит. Мы можем лишь отречься от него, не более. Кардинал де Гаэте и кардинал Мадруццо… я больше не уверен, что они действительно хотят уничтожить Книгу. – Он провел ладонями по лицу, сдвинув очки и оставив на щеках огненные полосы, пристально посмотрел на епископа Мельхиора. Со съехавшими набок очками, полосами грязи на лице, взлохмаченными волосами вокруг тонзуры и запахом пота, дерьма и грязной одежды, исходящим от него, он походил скорее на обезумевшего арестанта, сбежавшего из застенков Ватикана. – Господи, прости меня, ибо я связался с дьяволом, – простонал он.

За невозмутимым лицом епископа Хлесля кипели мысли. Прислала ли судьба ему союзника? Но союзник, подобный этому, хуже, чем целая тысяча врагов. Он может и дальше прикидываться идиотом и посоветовать монаху идти своей дорогой, но что тогда предпримет этот доминиканец? Уж он-то точно не дурак, ведь удалось ему как-то найти дорогу к нему, епископу Мельхиору. Если его просто отпустить, монах продолжит в том же духе и превратится в совершенно непредсказуемого участника этой проклятой игры. Пожалуй, стоит попытаться повлиять на него, даже если он и догадывается, что это подобно попытке провести помешавшегося от бешенства и ужаса слона, у которого еще и глаза завязаны, через комнату с коллекцией королевского фарфора. Он должен дать ему какое-то задание, что позволит увести его из центра событий.

– Ну ладно, – сказал епископ наконец. – Я, кажется, нашел связь между некоторыми фактами. В которые, кстати, я совершенно не верю.

Монах-доминиканец промолчал. Его запачканные очки тускло поблескивали. Он не пытался заставить епископа поменять свое мнение, и Мельхиор Хлесль неожиданно понял, что в одном этот человек определенно не соврал: он действительно не хочет, чтобы библия дьявола пришла в мир людей. Перед его мысленным взором возникло видение: дверь позади алтаря и лестница, ведущая в никуда.

– Твой брат in dominicoсейчас в Праге? Боюсь, он не там ищет, – медленно произнес епископ Мельхиор.

– А где нужно искать, ваше преподобие?

– Есть такая история… В одной церкви, недалеко отсюда однажды существовало подземное озеро. Черная вода была полна подозрительных звуков, и зловещих огней, и чудовищных созданий. Говорят, что в самом центре озера находился остров… – Епископ Мельхиор осторожно пробирался сквозь собственную версию древней легенды и рассказывая ее, одновременно додумывал детали. – Где-то на этом острове закопан сундук, и тот, кто его найдет…

Взгляд доминиканца причинял ему физическую боль. В глазах его горели огни безумия и надежды, и было видно, что он готов уничтожить весь мир, лишь бы быть уверенным, что вместе с ним погибнет и библия дьявола. Холодок прошел по телу епископа Мельхиора, когда он понял, что единственный надежный способ заставить этого сумасшедшего держаться подальше от всей истории – это убить его. Холод усилился, когда епископ осознал, как далеко уже прошли его мысли по этому пути без его участия: он даже начал выстраивать цепочку размышлений – кого он знал из тех людей, чьи угрызения совести по поводу того, что они огрели человека булыжником по голове, можно успокоить с помощью денег?

– …и кто его найдет, найдет сокровище, – закончил свой рассказ епископ.

Он откинулся на спинку кресла и посмотрел на доминиканца.

Тот ответил ему таким же пристальным взглядом.

– Ничего не понимаю, – заявил он.

– В одной из других версий этой легенды говорится, что тот, кто откроет сундук, получит мудрость всего мира.

Огромные глаза за стеклами очков мигнули.

– Где эта церковь?

– Терпение, отец, терпение. Я должен предостеречь тебя. Я знаю эту церковь, и я также знаю, что под ней находится целая система древних катакомб. Однако…

– Ничто не сумеет удержать меня, даже если их охраняет сам Цербер, – перебил его отец Эрнандо.

– Там нет Цербера, отец. Но там лежат тонны, тысячи тонн утрамбованного ила, заполнившего катакомбы во время последнего наводнения. Тебе придется пробивать сквозь него ход. И если эта проклятая Книга действительно покоится там, ты совершенно спокойно можешь оставить ее лежать там и дальше. Никому не удастся добраться до нее.

Епископ рассматривал отца Эрнандо из-под опущенных ресниц и ждал, когда тот заглотнет наживку. Он всем сердцем надеялся, что трюк удастся. Мельхиор не желал нести ответственность за смерть монаха, поскольку это означало бы, что он хочет защитить мир от библии дьявола именно теми методами, которыми действовала чертова Книга.

– Я не могу пойти на такой риск, ваше преподобие, – наконец прошептал доминиканец. – Если мне придется докапываться до нее, я докопаюсь. Я только тогда смогу обрести покой, когда своими глазами увижу, как она исчезает в пламени, и буду копать, даже если у меня на это уйдет тысяча лет!

– Я буду молиться за тебя.

– Где находится эта церковь?

Епископ Мельхиор соединил кончики пальцев обеих рук и позволил себе улыбнуться. Никто бы не догадался, что за этой улыбкой на самом деле прячется чувство облегчения. Он начал как можно подробнее описывать доминиканцу дорогу к церкви Хайлигенштадта.

14

Отец Ксавье почувствовал торопливое биение ее сердца, сдававшееся в его ладонях. Он провел ими, слегка надавливая пальцами, по голове и шее – это были медленные, почти нежные движения. Он посмотрел в черные, полные страх _аглаза и улыбнулся. Под пальцами прощупывались тонкие косточки, говорившие о том, что он гладит тельце, котор _0еможет раздавить одним движением руки, и усилием воли подавил дрожь, вызванную подобными мыслями. Постепенно сердце стало биться ровнее, хрупкое тельце расслабилось. Отец Ксавье развернул почтового голубя, снял у него с лапки послание и отпустил птицу. Она сначала нахохлилась, но затем обнаружила на столе кучку зерна и засеменила к ней. Отец Ксавье приступил к расшифровке послания.

Некоторое время спустя он задумчиво уставился в пустоту, пока голубка склевывала еду. Ритмическое постукивание клюва походило на тиканье часов. Оно оказалось заразительным. Отец Ксавье неожиданно поймал себя на том, что барабанит пальцами по старому пергаменту, на котором нацарапал расшифрованное послание. Он подвинул свечку поближе, оторвал кусочек пергамента с текстом и поднес его к пламени. Пергамент съежился, затем начал тлеть, а буквы постепенно превращались в дым. Отец Ксавье снова перечитал их, пока они не исчезли полностью.

«Наблюдала издалека КХ и Аф. Л. Миссия в П не удалась. Не нашли никаких следов Б. Наличие 1572 возможно; местопребывание сегодня??? Когда я увижу своего ребенка?»

Отец Ксавье наблюдал, как в огне исчезает последняя буква послания – И. Он уронил остатки пергамента на стол и смотрел, как он превращается в кучку пепла. «И». Она каждое свое послание подписывала этой буквой, будто он не знал, кто автор. Казалось, этой своей подписью она хотела лишний раз показать ему, что она человек, а не бездушный инструмент. Что касается последнего, она и думать не могла, что в глазах отца Ксавье разница между ними была невелика.

Вопрос о ребенке был такой же обязательной частью каждого послания от Иоланты Мельники. Отец Ксавье улыбнулся. Пока она спрашивает, она надеется. Пока она надеется, она сделает все, что он от нее потребует.

Он подобрал несколько зернышек и позволил голубке склевать их с его ладони. Пока птица подбирала остатки пиршества, он гладил ее по мягким серым перьям. Тщательное наблюдение за поездкой Киприана Хлесля на юг Богемии не сообщило ему ничего, кроме того, что теперь, по крайней мере, осталось на одно место меньше среди тех, где он, отец Ксавье, должен был осуществлять поиски; и, помимо всего прочего, он сумел заглянуть в сердце Андрея фон Лангенфеля, так неожиданно превратившегося в попутчика Киприана.

Отец Ксавье поднял голубку и отнес ее к другим. Все птицы снова были в сборе. Иоланта больше не сможет присылать ему сообщения; и она непременно оставила бы себе одну, если бы не считала, что ее миссия уже закончилась.

«Когда я увижу своего ребенка?»

Отец Ксавье улыбнулся: «Тогда, когда ты больше не будешь мне нужна», – прошептал он.

15

Когда у священника церкви Хайлигенкирхе спрашивали, как он поживает, то он, как правило, отвечал, что для своего возраста у него все хорошо; затем задумчиво складывал руки на тощем животе и добавлял: «Слишком хорошо, дитя мое, слишком хорошо». Он подсмотрел этот жест у старого священника, помощником которого служил в юные годы, и посчитал его отличным способом выразить свою скромность, жизнерадостность и благодарность за счастливое стечение обстоятельств всемогущему Господу. Он позабыл, что предыдущий священник обладал внушительным животом, подчеркивавшим смысл фразы, и совершенно не замечал невольного сарказма, появлявшегося в его исполнении из-за его тощей фигуры. Иногда его смущала циничная усмешка на губах прихожанина, услышавшего эту фразу, живот которого тоже не внушал почтения, поскольку последнее наводнение оставило бедолагу без гроша в кармане. Впрочем, в данный момент его еще больше смущал тощий, оборванный, вонючий монах-доминиканец, неожиданно появившийся в нефе церкви и пытавшийся осмотреться сквозь толстые стекла очков, через которые спокойно можно было разглядывать солнце – такие они были грязные. Новоприбывший, похоже, не собирался интересоваться здоровьем священника.

– Где здесь подземное озеро? – спросил он, забыв поздороваться.

Согласные звуки его латыни отразились от стен и, срикошетив, заметались по нефу.

У священника ушло несколько минут на то, чтобы понять, о чем его спрашивают.

– Подземное озеро? – осторожно переспросил он.

Доминиканец ткнул пальцем, указывая на дверь за алтарем:

– Куда она ведет?

Священник припомнил девушку, приходившую сюда осенью прошлого года, говорившую загадками и под конец застывшую в его временной кладовой, будто и впрямь ожидая обнаружить там лестницу, ведущую в неизведанные глубины и лабиринт из катакомб и фантастических гротов. В его маленьком нерешительном мозгу возникла мысль, не подшучивает ли над ним Господь или кое-кто другой, посылая ему каждые несколько месяцев очередного сумасшедшего.

– Никуда, – ответил он наконец. – Чем я могу помочь тебе, брат?

Доминиканец огляделся. Священник почувствовал, как под этим плавающим взглядом за мутными стеклами очков у него на затылке зашевелились волосы.

– Есть ли здесь еще какая-нибудь дверь?

– За алтарем? Нет; эта ведет к ризнице, а это северный боковой выход, но, разумеется, они не находятся за…

Священник повернулся к посетителю, который уже двинулся к проклятой двери, и побежал за ним.

«– Так чем я могу помочь тебе, брат?

Доминиканец затряс дверь.

– Отопри ее.

– После того, что случилось в прошлый раз, я приказал повесить на нее замок. – Священник беспомощно развел руками. – Я просыпался по ночам оттого, что мне чудилось, будто кто-то лезет наружу из моей кладовой и ищет какие-то пещеры – все в таком роде.

– Пещеры? – резко повернулся к нему доминиканец. – Пещеры, а в них озеро?

– Это моя кладовая, – повторил священник.

– Где ключ? Отопри ее!

– Мне очень жаль, но там всего лишь моя кладовая и ничего более, – заявил священник, но потом подумал, что его слова прозвучали слишком уж резко для разговора со слугой Божьим, и повторил: – Мне очень жаль.

Доминиканец снова потряс дверь, застонал и пнул ее ногой.

– Спокойствие, только спокойствие!

Священник торопливо зазвенел связкой ключей, которую носил на поясе. Там висело три ключа: от церкви, ризницы и кладовой. Он засунул по очереди оба неподходящих ключа в замочную скважину и наконец торжествующе вставил в нее нужный. Дверь отворилась; доминиканец нетерпеливо схватился за створку и широко распахнул ее. Прохладный бесстрастный свет безлюдного вечернего нефа просочился в отверстие, осветил первую пару ступенек, прополз по неровному, грязного цвета полу, покрытому мозаикой трещин, и явил взору кучку вялых овощей в углу.

– Ну вот! – воскликнул священник, подождал ответа и снова сказал: – Мне очень жаль.

Доминиканец одним прыжком преодолел ступени и в сердцах топнул ногой по полу. Священник услышал, как он тяжело вздохнул.

– Если там, внизу, и вправду что-то есть, – заявил священник, которому только что пришло в голову, что отделаться от сумасшедшего можно, лишь соглашаясь с его бредовыми идеями, – то оно так же надежно запечатано, как если бы лежало в тайном архиве Ватикана.

Доминиканец вздрогнул.

– Что? – выдохнул он. – Что ты сказал?

Священник испуганно икнул и решил ограничиться молчанием и доверчивой улыбкой. Доминиканец сел на последнюю ступеньку и уронил голову на руки. Спустя некоторое время священнику послышался звук, напоминающий хихиканье. Монах смеялся. Он резко развернулся и искоса взглянул на священника. Потом одним движением снял очки, протер их кончиком капюшона (правда, это не улучшило их состояния), снова водрузил на нос и заявил:

– Она в безопасности. На это уйдут годы, и до тех пор она в безопасности.

Похоже, он был счастлив.

– У меня есть ключ, – ничего не понимая, сказал священник, надеясь, впрочем, убедить посетителя, что она– чем бы онани являлась – в полной, абсолютной безопасности.

Доминиканец промолчал. Очень медленно улыбка сползла с его лица.

– Что ты там говорил? Про какой-то «прошлый раз»?

– Да, – подтвердил священник, стараясь, чтобы голос его звучал беззаботно. – В прошлый раз одна девушка хотела спуститься по лестнице. Она спрашивала меня о том же, о чем и ты. – Неожиданно в его мозг закралось подозрение. – Ты ее знаешь?

Доминиканец поднялся по лестнице. Священник не заметил. когда он успел встать со ступеньки, заглянул в глаза Сорванцу и начал медленно пятиться. Доминиканец не остановился. Священник наскочил спиной на алтарь и замер – верхняя часть его тела сильно отклонилась назад, в то время как доминиканец угрожающе придвинулся к нему, так что они почти соприкасались носами. Священник услышал, как захрустел его позвоночник.

– Кто она? – прошипел монах.

Священник решил, что пришел его последний час.

– Так ты тоже ее не знаешь? – выдавил он из себя.

16

Павел сбросил серую накидку и аккуратно свернул ее, затем помог Буке, как всегда запутавшемуся в ней. Он вдохнул прохладный влажный запах помещений монастыря – это был глубокий вдох человека, почти не дышавшего последние несколько часов. В том, что касалось Павла, да и Буки тоже, это было совершенной правдой.

Они вышли в город в рассветных сумерках, набросив на черные рясы серые накидки. В них они на первый взгляд походили на обычных монахов, на двух членов монастыря, бродивших по улицам, чтобы посмотреть, не нужна ли их помощь. А второй взгляд в это время на них никто и не бросал; если бы это произошло, то можно было бы догадаться, что только что встреченный чем-то болен, и факт этот у одного вызвал бы тревожный вопрос, не заразился ли он при этой случайной встрече, а другой подумал бы, что все мы уязвимы. Пока человек встречал на улицах лишь здоровых прохожих и предусмотрительно обходил тележки живодеров десятой дорогой; пока в его собственной семье еще никто не умер и они оборвали все контакты с внешним миром, дабы не натолкнуться на горе в других домах, можно было тешить себя иллюзией, что уж его-то, наверное, зараза не возьмет. Однако людей, придерживавшихся подобного мнения, с каждым днем становилось все меньше.

– П…П…П… – попытался что-то произнести Бука и позволил Павлу встать на цыпочки и погладить ему тонзуру.

– Да, – согласился Павел. – Плохие времена.

Аббат Мартин долгое время отказывал Павлу в его просьбе, но тот не отступал. С недавнего времени раз в неделю два Хранителя покидали на пару часов монастырь, накрывшись серыми накидками, бродили по городу и возвращались назад. Они всегда ходили по двое. Они следили друг за другом точно так же, как за дьявольской Книгой, отданной под их надзор. Павел был убежден, что подобными мерами можно предотвратить повторение того, что произошло здесь двадцать лет назад; этого хватало, когда ревущий, размахивающий топором монах каждые две недели врывался в его сны, в то время как напуганные женщины и кричащие дети метались в его душе, а он, в свою очередь, метался на своем жестком ложе и громко стонал; когда лоно женщины с разожженным черепом последним отчаянным усилием выталкивало в мир ребенка…

В этот раз они пошли по длинному откосу, по которому город Браунау – если смотреть со стороны монастыря – спускался вниз, в пойму, вышли через почти не охраняемые нижние шлюзовые ворота, а на другой стороне поднялись по крутому склону холма и добрались до церкви Девы Марии, стоявшей на кладбище. Бука морщил лоб, но ничего не говорил. Если Павел считал необходимым искать церковь, которой в последние годы пользовались протестанты и проводили в ней свои мессы, – что ж, значит, у него есть на то причины.

Павел особо не задумывался о различиях в соперничающих конфессиях. Задание, которое он должен был выполнять вместе с остальными шестью Хранителями, не зависело от толкования веры, а если они провалят свою миссию, то принадлежность к католической или лютеранской вере будет играть какую-то роль лишь постольку, поскольку дьявол с удовольствием уничтожит как одних, так и других. От кладбищенской церкви, стоявшей на возвышении, открывался прекрасный вид на весь город. Они простояли там добрых два часа, наблюдая за медленной агонией Браунау.

Во время походов вокруг деревянной церкви Бука обнаружил целый ряд обетных табличек. Охваченный восторгом, который у него всегда вызывали трудно читаемые буквы, он застыл возле табличек и смотрел на них, пока Павел не подошел к нему и не прочел вполголоса надписи. Там шла речь о наводнении 1570 года, двух случаях голода в том же году и в следующем, об эпидемиях чумы 1582 и 1586 годов, от которых погибли более тысячи человек. Одна из табличек заканчивалась короткой молитвой: «Всеблагой Господь да отведет от нас гнев Свой и да защитит милостью Своей от других таких же напастей и от большей кары».И протестанты, и католики перед страхом смерти обращаются к одному Богу, и мольбы их ничем не различаются. На обетных табличках католической приходской церкви больше ни слова не говорилось о том, что Господь гневается на то, что так много жителей города обратились к лютеранской ереси, и потому насылает на Браунау египетские кары. Так же мало было сказано у церкви Девы Марии о том, что, разумеется, гнев Божий навлекли на город католики, попавшие в сети папских вероотступников.

Бесполезными оказались как истинная, так и ложная вера, как обетные таблички, так и вырубленные в камне мольбы о милосердии. Браунау – богатый город суконщиков, жемчужина Северной Богемии, самоуверенная, практически независимая община богатых бюргеров, вырванная у аббатов, королей, князей и обитателей монастырей, раздробленная на части множеством наводнений, разъедаемая чумой, – приближался к своему концу. Павел знал, что аббат Мартин в глубине души винит во всем себя, и знание это причиняло ему боль. Вина, склонявшая аббата к земле почти парализовала его, заставила отступить и пустить все на самотек – и наградила такой ужасной славой в городе что Павел иногда желал, чтобы чума стерла их всех с лица земли, лишь бы забылся несправедливый позор, а имя аббата не пронеслось сквозь годы синонимом бесчестья.

Наконец они повернули домой. Никто не заговаривал с ними, никто не проклинал их и не просил о помощи. Обитатели умирающего города уже не поддавались подобным порывам.

Когда Павел отошел от Буки и оглянулся, то увидел, что в вестибюле стоит один из монахов монастыря. Павел улыбнулся ему, хоть это и было лишено всякого смысла, – каждый, кому приходилось иметь дело с ним или с другими Хранителями, мгновенно каменел лицом и излучал сильное желание оказаться на другом конце монастырских земель. От этого клейма ничуть не помогала улыбка, единственный дар Господа своему созданию по имени Павел, побуждавшая почти каждого, кто ее видел, улыбаться в ответ.

– Его преподобие отец настоятель хочет говорить с тобой.

Павел кивнул и повернулся к лестнице, ведущей наверх, во внутреннюю часть монастыря.

– Немедленно, – добавил монах.

– Я должен сообщить об этом своим братьям, – объяснил Павел, не переставая улыбаться. – Хранители должны всегда знать, где находятся все…

– Немедленно, – повторил монах.

Отвращение, которое он испытывал, сделало его голос хриплым.

Павел обменялся взглядом с Букой.

– Наедине, – отрезал монах.

Глаза Павла сузились.

– Сообщи об этом братьям, – попросил он Буку.

– Х… х… хорош-ш-ш-шо, – ответил тот.

Павел кивнул. Он снова повернулся к монаху, которого прислал аббат Мартин. На его губах опять появилась улыбка, но ему было тяжело удерживать ее.

– После тебя, брат, – сказал он.

Посланник аббата повернулся и пошел прочь, не удостоив Павла взглядом. Улыбка сползла с лица Хранителя. Он последовал за своим собратом, и с каждым шагом сердце его стучало все сильнее.

Аббат выглядел так, будто может в любой момент потерять сознание. Монах, приведший Павла, поклонился и ушел. К услугам аббата Мартина был зал для собраний, комфортабельная приемная для гостей-мирян в отдельном флигеле и маленькая – для членов общества, у входа в трапезную. Аббат стоял у окна, будто свет был необходим ему, чтобы удостовериться в существовании реального мира. Он молчал, пока они не остались одни. Монах, выходя из помещения, закрыл за собой дверь. Такое молчание обычно называют «кричащим». Кроме него Павел слышал лишь удары собственного сердца. Он молча наблюдал, как аббат несколько раз начинал говорить, но каждый раз замолкал. Молодой Хранитель чувствовал потрясение главного человека в монастыре так, словно оно было его собственным.

– Да пребудет с тобой Божья благодать, досточтимый отец, – наконец прошептал Павел, но фраза эта была не столько приветствием, сколько пожеланием.

– Ты еще помнишь брата Томаша? – выдавил из себя аббат.

Они стояли друг напротив друга, разделенные пустым пространством кельи. Аббат Мартин казался серым собственным изваянием в луче света, падавшего в окно; Павел же был сгустком тьмы в сумраке возле двери, говоривши», «Как же я могу забыть его, досточтимый отец?»

– Я грешен перед Богом, перед ним и перед ребенком, – произнес аббат Мартин. Это прозвучало, как всхлип. – Я совершил то, что должно, и все же согрешил.

– Ты совершил то, что должно, досточтимый отец, и именно это имеет значение.

– Мне это неизвестно. Так ты считаешь, я поступил правильно? Я этого не знаю, брат Павел.

Юноша помедлил немного и подошел к аббату. Теперь, с близкого расстояния, он разглядел, что глаза Мартина покраснели. Болезненное биение его сердца еще не успокоилось, но теперь к страху и мрачным предчувствиям добавилось горячее сочувствие. И оно заглушило все ростки сомнения в его душе. Чего бы ни пожелал аббат Мартин, он, Павел, сделает это.

– Досточтимый отец, почему ты вспомнил о нем именно сейчас? Брат Томаш уже давно на небесах, и Господь простил ему, как простит и тебе, и всем нам.

Руки аббата вырвались из рукавов рясы, в которые он их засунул, скрестились на груди. Потом он схватил Павла за запястья. Пальцы его оказались цепкими и ледяными на ощупь.

– Нет, – возразил он и затряс головой, как безумный, – нет, нет, нет! Брат Томаш жив. Он здесь, вернулся в Браунау. Он умирает и хочет получить от меня прощение грехов, но у меня не хватает мужества отправиться к нему и посмотреть в глаза тому греху, который был совершен по моему приказу!

– Успокойся, досточтимый отец, успокойся.

Выкрик аббата раздавался эхом не только в келье, но и в коридорах монастыря. Мысли Павла бешено носились по кругу. Его сердце заставило язык говорить прежде, чем это успел сделать разум.

– Я буду сопровождать тебя, досточтимый отец, – произнес он. – Это дело касается и Хранителей тоже.

Глаза аббатанаполнились слезами. Павел опустился на колени и положил себе на голову ледяную руку главы монастыря. Он чувствовал, как дрожат пальцы на его макушке, и слышал горячее дыхание аббата Мартина, пытавшегося вернуть себе самообладание. Мысли в мозгу Павла по-прежнему носились по кругу, только теперь они кружили возле одного-единственного вопроса – что побудило брата Томаша вернуться в Браунау? Тот факт, что причиной не было приближение смертного часа и желание получить отпущение грехов, был так очевиден Павлу, будто его написали огненными буквами на внутренней части его черепа. Так зачем ты вернулся, брат Томаш? Зачем?

Увидев старика, лежащего на постели, приготовленной ему в одном из углов спальни, Павел понял: единственное, что еще держит душу этого человека на земле, – безумие. Томаш в свое время остался в Подлажице вместе с двумя другими братьями, когда старый аббат Браунау, Йоханнес, умер и его должность перешла к приору Мартину. Решение Мартина забрать библию дьявола с собой в Браунау вызвало долгие споры. Со времен той памятной резни он больше не считал, что в Подлажице она будет в безопасности. Тогдашний глава Хранителей попытался не подчиниться воле Мартина, но новый аббат не сдавался. В результате они перевезли тяжелый, обмотанный цепями сундук на двух ослах. Дорога оказалась сущим кошмаром. Они надели на ослов упряжь, соединили ее двумя длинными коромыслами и прикрепили сундук к этим коромыслам так, что ослы шли друг за другом, а между ними висел сундук. Передний осел почти бежал, будто отчаянно пытаясь удрать от того, что висело за его крупом, в то время как осел, шедший сзади, упирался всеми копытами в землю и топорщил шкуру, когда ему приходилось тащиться за сундуком. Они взнуздали переднего осла и тянули его назад, пока его плечи – там, где в них впивалась упряжь, – не покрылись ранами; а второго осла они подгоняли хлыстом, пока его бока не покрылись рубцами. Павел разглядел панический ужас в глазах животных и весь сжался но промолчал. В результате выход из ситуации нашел Бука, произнесший пространную речь, в которой не было ни единого целого слова и которую на самом деле никто не понял Он встал между коромыслами, сразу за сундуком, перед мордой второго осла, повернулся к животному и стал его гладить Павел последовал его примеру и встал перед сундуком позади первого осла. Могучее тело Буки скрыло от глаз второго осла его страшный груз, и, хотя тощее тело Павла не могло закрыть сундук полностью, первый осел тоже успокоился, как только Павел отгородил его от ужасной ноши. И вот так они продолжали путь. Бука почти все время шел спиной вперед. Они ни разу не остановились, даже на ночлег.

Когда два дня спустя они прибыли в Браунау, как-то стало ясно, что именно благодаря Павлу и Буке удалось доставить сундук к месту назначения. Они остановились только в Нижнем городе, прямо под отвесными стенами монастыря, распрягли ослов, поскольку те, похоже, предпочли бы умереть, чем сделать еще хоть один шаг, и вдвоем потащили сундук по протоптанной дорожке, ведущей наверх, в город, по глубокому естественному рву между садами и главными зданиями монастыря, проходящему под деревянным мостом у центральных ворот. Аббат Мартин заставил их подождать снаружи, а сам вошел внутрь. Когда он снова вышел к ним, участок возле входа показался им безлюдным, будто вымершим. Следуя инструкции Мартина, они спустили сундук по ступеням и оказались в подземном коридоре под монастырем. С тех пор они ничего не слышали ни о Подлажице, ни о братьях, оставшихся там. Для них как будто окончилась целая эпоха. Со временем Павлу стадо ясно, что для аббата Мартина эта эпоха никогда не заканчивалась; воспоминания о Подлажице бередили ему душу и вскрывали эту рану, которая гнила и никак не хотела отмирать.