Текст книги "Кодекс Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

– Нет ничего такого, что бы ты мог для нее сделать, сын мой, – упрямо произнес священник.

– Мы могли бы вместе попытаться выяснить, где находится монастырь, в котором погибли ее мать и мои родители! – выкрикнул Андрей. – Я же там был – только не помню, где это.

– Доброй ночи, сын мой, – заявил исповедник и посмотрел на него в упор.

Андрей почувствовал, что Ярмила разжала пальцы. Он повернул голову и посмотрел на нее. Ее лицо было мокрым, косметика расплылась, а нос и щеки покраснели и распухли. Он невольно ахнул, только сейчас разглядев, насколько она красива, и волны горечи утраты, боли и страха, исходящие от нее, поразили его еще сильнее.

– Я справлюсь, – сказала она и выпустила его руку. – Просто боль еще… – Она сглотнула и закашлялась. – святой отец это уже понял, ведь правда?

Священник молча кивнул.

– Вы должны идти, Андрей, – согласилась она.

– Я проведу тебя, сын мой, – предложил капеллан.

Андрей смущенно встал и последовал за худым церковником. Когда он уже почти вышел из зала, то неожиданно вспомнил о манерах и обернулся. Ярмила сидела на табурете у огня, как воплощение скорби, закованная в роскошное платье, как в панцирь, и смотрела ему вслед. Он поклонился ей и увидел слабую улыбку в ответ.

– Вот сюда по коридору, – подал голос исповедник.

Кучер сидел на облучке, как будто так и не слезал с него с момента приезда. Он ни единым жестом не дал понять, что узнал Андрея или как он относится к тому, что придется опять ехать морозной ночью до самых Градчан.

– У моей подопечной большие надежды на тебя, – заметил священник, когда Андрей повернулся к нему, чтобы попрощаться.

– Возможно, мне удастся помочь ей. Ей и себе самому, – прошептал Андрей.

– Ступай с Богом, сын мой, – сказал капеллан.

К полнейшему изумлению Андрея, он, ни слова больше не говоря, исчез внутри темного дома.

Андрей забрался в повозку. Юноша был так взволнован и так запутался, что совершенно не ощущал холода, царившего в ней. Экипаж качнуло, когда он без сил плюхнулся на обитое кожей сиденье. Он невольно напряг мускулы, ожидая толчка, с которым лошади тронутся с места, но так и не дождался. Ничего не понимая, он помолчал пару секунд. Может, кучер на своем облучке позабыл, куда ему нужно править? Андрей высунулся из открытого окна.

– Что стряслось? – негромко спросил он.

Темный контур кучера наклонился к нему и ткнул куда-то пальцем. Андрей посмотрел в ту сторону, куда он указывал.

На верхнем этаже открылось окно; его прямоугольник мерцал и дрожал красным светом, исходящим от одного-единственного источника освещения – огня в камине. Андрей смог разобрать в темноте, что Ярмила высунулась из окна. Их взгляды встретились.

Ярмила приложила палец к губам и сделала знак другой рукой.

Андрей, словно во сне, открыл дверцу экипажа и выбрался наружу. Он едва успел ступить на мостовую, как лошади затопали копытами и карета, дребезжа цепями, тронулась с места. Не удостоив его и взглядом, кучер хлестнул поводьями по спинам лошадей. Андрей тупо смотрел ему вслед. Экипаж направился в сторону Градчан.

Он снова глянул наверх. Ярмила смотрела на него из окна, не отводя взгляда. Ему показалось, что еще один локон выбился из ее прически и танцует на сквозняке. Андрей нервно сглотнул, но сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди, а кровь пульсировала в самых кончиках пальцев, когда он бежал вверх по лестнице.

Живя на улице, Андрей привык, что за все надо платить – королю нищих, чтобы тот разрешил ему войти в свою банду и не настучал на него властям. В качестве оплаты он должен был сдавать королю абсолютно все, что ему удавалось раздобыть, после чего мог получить назад примерно половину, чтобы не умереть с голоду. Он также должен был платить Другим детям улицы, чтобы они приняли его в свою среду; здесь оплата также состояла в определенной доли выпрошенных им денег, не менее ростовщической, чем у короля нищих.

С годами изменился как вид долга, так и способ оплаты. Король стал довольствоваться половиной выручки, с тех пор как Андрей показал себя достойным членом общества нищих; однако среди его товарищей выстроилась целая иерархия. Были места, где попрошайничество окупало себя, и другие, на которых приходилось еще и подворовывать, чтобы набрать необходимую сумму. Старшие и более сильные мальчики обладали правом выбора места, но были готовы передать право пользования им младшим членам «крысиной стаи» на полдня – за соответствующее вознаграждение. Однажды старший подросток запихнул Андрея в какой-то темный промежуток между домами и там, в вонючей темноте, стал его странно и омерзительно трогать; после того как он выполнил указание, произнесенное шепотом его товарищем, и тоже потрогал и погладил его; после того как его грубо развернули, прижали лицом к стене и спустили ему штаны до колен; после того как ему между ног всунули что-то твердое и горячее и его неожиданно пронзила боль, когда это твердое и горячее тело попыталось проникнуть в него; после того как на него внезапно брызнула густая и теплая жидкость и навалилось стонущее, жарко дышащее тяжелое тело – после всего этого и после того, как насильник ушел, он свернулся в клубок на грязной, в помоях, земле и заплакал, не находя в себе сил использовать хотя бы минуту так дорого купленного времени. Однако голод вскоре одержал верх над воспоминаниями об этой мерзости, и он, сцепив зубы, потащил себя на отведенное ему рабочее место, где ему удалось выпросить самую большую сумму за всю его предыдущую жизнь.

После этого случая он лишь один раз попытался покинуть положенное ему по чину место: разыскивая одного из старших мальчиков, он попал в другой переулок и пошел на звуки, доносившиеся из той части, где узкая улочка делала поворот. За отхожим местом, из нижнего отверстия которого свисало подсохшее дерьмо, переулок расширялся, и Андрей увидел нужного ему мальчика. Штанины его брюк болтались вокруг его щиколоток, он стоял на коленях на грязном полу и держал во рту член какого-то мужчины. Мужчина запустил руку в волосы мальчика и точно так же стонал и жарко дышал, как пару месяцев тому назад стонали и дышали Андрею в ухо. У мальчика из глаз бежали слезы, и он пытался не задохнуться. Ни мужчина, ни мальчик Андрея не заметили, и он неслышно пошел прочь. Он узнал мужчину – это был один из «членов совета крыс», заведовавший сбором милостыни.

Еще некоторое время спустя у Андрея появились другие долговые обязательства – перед толстой вдовой, получавшей от Совета деньги за то, что в холодное время года она давала приют осиротевшим детям и подросткам. Плата выдавалась либо напрямую вдове, либо украдкой проскальзывающим к ней в темноте мужчинам и опять-таки состояла из юных душ. Эта схема и привела Андрея к Джованни Ското, которому, однако, от Андрея требовалось не тело, а подчинение, и к кайзеру Рудольфу, за чью протекцию он расплачивался единственным своим ценным воспоминанием.

Все это пронеслось в его голове в одно мгновение, когда он, спотыкаясь, пересекал зал на верхнем этаже дома Ярмилы, а она, перехватив на полпути, обнимала его. Затем она так пылко поцеловала его, что у него перехватило дыхание, а вместе с ним ушли воспоминания обо всех омерзительных «выплатах», которые он осуществлял, стоя в дерьме на узкой зловонной улочке или лежа в мокрой от пота постели обрюзгшей одышливой старой женщины, и он ощутил искру жизни, показавшую ему, что и тела стремятся соединиться, когда две души находят друг друга.

Андрей и Ярмила, тесно обнявшись, добрались до ее спальни и упали в мягкую теплую могилу из перьев и ароматного белья.

Лихорадка от прикосновения другого, желанного тела еще усиливалась оттого, что тело это почти не прощупывалось сквозь панцирь испанского платья… Вкус языка и губ партнера и запах его дыхания, которое ты с ним разделяешь… Шорох огромного количества шелка, которого хватило бы, чтобы одеть несколько горничных… Попытка под парчой и сильно накрахмаленным льном, за решеткой из китового уса и железных прутьев нащупать округлости человеческого тела, стонущего и путающегося в них… Две руки, дергающие за шнуровку, пуговицы, крючки и ленты, которым помогают две другие руки, из-за чего все эти попытки оканчиваются ничем, пугливо касающиеся друг друга, так что все четверо танцуют подобно мотылькам, хлопающим крылышками в брачном танце… скрещиваются, и отпускают друг друга, и ласкают, и будто бы обмениваются яркими искрами… Шепот, стоны, раздающиеся на фоне всхлипов партнера, перемежающихся треском и сопротивлением скелета кринолина…

– Здесь, вот здесь… нет, потяни тут… целуй меня, ну же, целуй… нет, дай я покажу, как надо тянуть…

– Ярка, о Ярка, ты такая красивая, ты такая… я думал… ах, какая ты красивая…

– Поцелуй же меня!

Несколько пуговиц поддаются, трещит шов…

Плотная шнуровка корсета неожиданно распустилась. Ярмила вздохнула, и треугольное отверстие в платье, идущее от воротника до талии, разошлось в стороны. Девушка сорвала с плеч воротник; еще несколько пуговиц отскочило, целая пригоршня их с шумом полетела в стену. Ее пальцы залетали над лентами, держащими нижнее платье, и Андрей, водивший дрожащими руками по ее телу и ничего не соображавший от страсти, способной растопить камни, неожиданно увидел белую кожу в том месте, где начиналась складка между двумя безжалостно сжатыми грудями. Ярмила рванула с себя и верхнее, и нижнее платье, и Андрей увидел красные следы на ее теле, две груди, буквально вывалившиеся из разорванного одеяния, почти до крови растертые соски. Он прижался лицом к ее груди, стал жарко целовать пораненную кожу, ощутил соленый вкус ее пота, провел языком по изгибам ее влажного тела, наткнулся на твердый бугорок, зажал его между зубами и услышал, как она протяжно вздохнула. Его руки скользнули в разорванный вырез декольте, провели по блестящей от влаги коже, сомкнулись вокруг белых холмов ее грудей и стали надавливать, гладить, мять, ласкать, воспламеняться…

Никто никогда не показывал ему, что и как надо делать, чтобы удовлетворить женщину. Никто никогда не говорил ему, какие существуют возможности получить удовольствие самому. Была в его жизни старая вдова, предпочитавшая резкие и сильные удары, единственным удовольствием которой была мысль о том, что над ней трудится почти ребенок, к тому же испытывающий к ней отвращение; намного позже были публичные девки, предпочитавшие сильные и резкие удары по совершенно другой причине, проявлявшие наибольшую нежность тем, что опускали руку вниз и сжимали ее, когда оплаченное время истекало, а любовник никак не мог кончить. После почти удавшегося изнасилования в переулке он никогда больше не подчинялся мужчинам, даже тем, кто оказался бы добр к нему.

Андрей был слепым, глухим и хромым, проникавшим в новый мир, о котором не имел ни малейшего представления, и то, что он делал, либо нашептывал ему великий бог любви, либо подсказывали движения Ярмилы. Недоверчивость, свойственная его существу, молчала: он позволил себе раствориться в Ярмиле. Осторожность, позволившая ему в течение последних двадцати лет выживать в водоеме с акулами, уснула – он отдал себя Ярмиле. Голос, никогда не замолкавший и беспрестанно шептавший ему, с тех пор как он сел напротив нее у камина, стал почти неслышным и, казалось, спрашивал: «Что это значит?»

Он смутно чувствовал пот, катившийся по его телу, а когда она сорвала с его плеч рубашку и стала порывисто гладить его по спине, он беспомощно задергался. Ее ногти стали нежно царапать его кожу, и он застонал.

Она забилась и завертелась под ним. Эти нервные движения наполовину сняли с нее корсет. Она окончательно вылезла из него и обхватила Андрея руками; он прижал к себе ее обнаженное тело и тяжело задышал; от прикосновения кожи двух тел внутри у него взорвались тысячи звезд; ее соски были двумя твердыми точками, которые он четко различал на фоне нежных грудей, когда она двигалась под ним. Ее кринолин сбился вокруг тела – крепость из прессованного войлока и конского волоса, система барьеров из накрахмаленного полотна. Он попытался отодвинуть ее от себя на расстояние вытянутой руки, чтобы снова посмотреть на нее, но она только крепче прижалась к нему. Ее руки потянули за шнуровку на его спине, провели под дешевыми испанскими штанами, распустили ленты брюк и подштанников – и смехотворная одежда упала на кровать.

Андрей хотел одновременно смеяться и кричать, пока его пальцы не нашли под ее спиной нечто, похожее на ленты, распустив которые он мог бы снять с нее юбку. Нижняя часть его живота снова начала дрожать, когда ее руки стали поглаживать его ягодицы. Гульфик упал вместе с крепившими его лентами, тонкая ткань чулок под давлением сдвигалась в сторону. Он почувствовал, как ее руки сомкнулись вокруг него; мысли его смешались. Что-то сжалось у него внутри, сосредоточило все ощущения на одном месте, сжимавшемся в ее руках. Все существо Андрея будто превратилось в физически ощущаемый восторг, перетекающий по его коже и оказывающийся на его древке. Сердце его замерло, легкие перестали дышать, он хотел сдержаться, но одновременно хотел, чтобы это произошло, а затем его восторг вырвался наружу, забился, и полил, и забрал с собой все его существо, опустошил его, излился в ее руки, на ее кожу, отбросил его умирающее тело назад и тут же вновь наполнил его жизнью, разливавшейся в нем горячим и шипучим потоком, пролился в его разум, сопровождаемый громом и молнией. Он подумал, что вот-вот взорвется и начнет беспорядочно метаться в небе, как хвост кометы, и снова обрушится вниз…

Беспомощная эйфория исчезла, когда он понял, чтопроизошло. От стыда у него свело живот. Однако Ярмила рассмеялась и упала рядом с ним, не выпуская его, и он ощутил влагу, связывающую ее пальцы с его кожей, и почувствовал, что она не перестала гладить его, и каждое ее движение отдавалось в его теле одновременно болью и сладостью, и он понял, что услышанный им смех был радостным. Он открыл рот, но она прижалась к нему губами и, похоже, пыталась заполнить его своим языком.

– Теперь я, – жарко зашептала она. – Я знаю, как это сделать. Я тоже так хочу… Я покажу тебе…

Он рухнул рядом с ней и смотрел, как она распускает ленты юбки, наблюдал, как она раздевается, потому что он неожиданно слишком ослабел, чтобы помочь ей, так что он просто наслаждался тем, что следил, как она раскрывает перед ним все свои тайны, и ему казалось, что ей это тоже нравится.

Тот факт, что он лежит рядом с ней и на нем нет никакой одежды, кроме чулок, не вызывал у него чувства стыда; тот факт, что она не помыла рук, прежде чем дотрагиваться до своей одежды, что и у нее между грудей, и на его копье блестели полосы густой жидкости, а ее это абсолютно не трогало, удивительно взволновал его.

Когда она приблизилась к нему, он в первый раз позабыл и смерть своих родителей, и годы нищенства, и кайзера Рудольфа, и историю, которую тот все время хотел слушать, – и понял, что счастлив.

Позже, уже ночью, он проснулся, потому что услышал, как она плачет. В полусне он притянул ее к себе. Она так сильно прижалась к нему, будто хотела слиться с ним в одно целое Засыпая, он снова услышал шепот внутреннего голоса, чьи советы так долго помогали ему выжить, но на этот раз он слишком устал и обессилел, чтобы позволить ему снова сделать его несчастным.

3

Они не решились убить его. С течением времени они начали привыкать к нему, и Киприан совершил постыдное открытие, что причиной этого был не только прагматизм, с которым он принял нормальное общение со стражниками в тюрьме, но и в значительной степени – облегчение. Боль от побоев меньше мучила его, чем ненависть, все сильнее душившая его и, как он подозревал, начавшая распространяться на весь мир и грозившая полностью подчинить его себе, если жестокое обращение не прекратится. Но оно прекратилось, и как раз вовремя. Стражники прикинулись, будто ничего не произошло, и изо дня в день стали все чаще балагурить с ним, как со всеми другими заключенными, очутившимися здесь надолго, с которыми они проводили больше времени, чем с собственными семьями.

Юноша заметил, что и сам он начинает шутить с ними, радуясь, что побои прекратились. Может, он стал слабым? Начал лебезить перед ними? Киприан, привыкший смотреть в глаза ситуации, понял, что он день за днем старательно избегает отвечать на эти вопросы. Он знал, что правильно ведет себя, если хочет когда-нибудь выбраться отсюда живым, и вместе с тем прекрасно понимал, что даже такой здоровяк, как он, никогда не сумеет выбраться из заключения абсолютно здоровым. Когда ты так долго сидишь, прикованный цепью к стене, и полностью зависишь от настроения других людей, в тебе что-то ломается. Сила тут ни при чем, просто так происходит. От силы зависит лишь, сумеешь ли ты после такой катастрофы снова вернуться к своей прежней жизни, сможешь ли ты снова довериться Богу, природе вещей и остальному человечеству.

– Да ладно, – сказал стражник, разносивший вечернюю порцию супа заключенным. – Может, ты не кумекаешь, но если хорошенько попросить нашего командира, он все сделает. Мы ведь тоже люди, а не звери какие-то.

– Мило с твоей стороны, Панкрац, но ты теряешь время.

– Может, он с тебя даже бабок не возьмет – он все время интересуется, как ты там.

– Передай ему, что мне нравится, когда у меня по животу ночью бегают крысы.

Панкрац придвинулся поближе к Киприану. Он говорил с откровенностью человека, много раз за свою жизнь видевшего, как люди заходили в камеру с гордо поднятой головой и как они спустя некоторое время начинали ползать и скулить. Исключений на его памяти не случалось ни разу.

– Знаешь, был у нас один заключенный, который каждый день дрочил, как ненормальный. По пять-шесть раз в день, ты не поверишь. И как-то раз начальник и говорит: «Да этот дурак, чего доброго, помрет у нас тут», потому что у того иногда и кровь появляться стала. И командир приказал привести этому зеку проститутку, чтобы она ему малость подсобила, так сказать. Здорово, да?

– Очень трогательно, – согласился Киприан.

– Да не очень, – возразил Панкрац и хихикнул. Он присел на корточки рядом с Киприаном и дружески ткнул его в плечо. – Этот идиот так возбудился, когда мы послали ему в камеру девчонку, что у него случился удар. Помер на месте! Так и не успел ничего с ней сделать. Представь, как начальнику попотеть пришлось, когда он все это рассказывал. Ну как такое можно сообщить вдове, а?

– Да, у жизни есть и грустная сторона, – заметил Киприан.

– Знаешь, начальник очень за тебя переживает. Ты же ни разу не поигрался, даже ночью. Он говорит, это ненормально. Так и помереть недолго, да.

– Как здорово, что вы, ребята, так обо мне беспокоитесь. Я так думаю, вы просто сменный караул установили у окошка, чтобы проверить, не сунул ли я руку к себе в штаны.

– Ну, подглядывать нам ни к чему, – вздохнул Панкрац и встал. – Как думаешь, сколько я уже здесь торчу? Замечаю все, чем мои подопечные занимаются.

– Я пришлю тебе подарок, когда буду уже на воле, а ты все еще будешь здесь сидеть.

– Да ладно, – сказал Панкрац и, шаркая, поплелся к выходу. – Это плохой подарочек, потому что, знаешь, Киприан, я точно отсюда раньше тебя выйду.

– Да-да-да, – поддразнил его Киприан и помахал рукой стражнику, когда тот закрывал за собой дверь в камеру.

Он слушал, как тот тащится по коридору, пока не затих звук его шаркающей походки. В камере воцарилась тишина. Затем снова послышались шаги, все громче, остановились у двери, ключ повернулся в замке, и перед Киприаном снова возник Панкрац. Он держал шлем в руке и чесал затылок. Рот у него был открыт от изумления. Киприан непонимающе уставился на него.

– Что стряслось? Моего соседа хватил удар? – спросил он.

Панкрац отрицательно покачал головой.

– Нет, – заикаясь, ответил он. – Идем со мной. Похоже, тебя освободили.

4

Дом в Праге мало чем отличался от венского: два верхних этажа, первый этаж в два раза выше обычного, поскольку р нем находятся складские помещения, погреба и торговые залы, а венчает все амбар на чердаке. Между всем этим находились маленькие темные комнатки, расположившиеся вокруг широкой величественной лестницы, – не столько уютные, сколько набитые дорогостоящими столами, шкафами, каминными украшениями и непрестанно тикающими, танцующими, поворачивающимися, раскачивающимися, клокочущими, жужжащими часами, которые ожесточенно соревновались с сидящими в клетках певчими птичками: кто из них раньше сведет с ума обитателей дома. Там, где тени в комнатах были гуще, горели свечи и покрывали копотью стены.

Здесь Агнесс была даже свободнее, чем дома: на Кэрнтнерштрассе она спала в одной комнате со своей горничной и двумя молодыми кухонными девками, а иногда делила ту же комнату еще и с овдовевшей сестрой отца, когда та приезжала погостить.

Здесь же, в доме у Золотого колодца, откуда рукой подать до величественного монастыря иезуитов, да еще и расположенного в одной из старейших частей города, Агнесс наслаждалась отдельной комнатой на верхнем этаже, выделенной только для нее и ее горничной. Остальные слуги жили под крышей или в подвале, а кровать, стоявшая в комнате Агнесс, была такой широкой, что не требовалось больших усилий представить себе, что на ней больше никого нет, – если к тому же не обращать внимания на привычку горничной ворочаться по ночам и крепко принимать к себе Агнесс, так как во сне она забывала, что ее подопечная больше не ребенок и не нуждается в постоянной защите.

И тем не менее этот дом был для девушки тюрьмой. Когда она выглядывала в окно и любовалась родником, вокруг которого соорудили кованую ограду, ей казалось, что эта решетчатая конструкция на самом деле воздвигнута вокруг ее жизни.

Опустошенный взгляд Агнесс блуждал в темноте: света в конце февраля обычно бывало немного – и уж тем более в Праге. Она прислушалась к мерному дыханию пожилой женщины рядом с собой и к неразличимому гулу голосов, доносившемуся сюда, наверх, из большой комнаты на втором этаже. Она опять сбежала из этого большого помещения, в котором дважды в день собирались, чтобы поесть, все персонажи разыгрывающегося здесь представления: «Путь Агнесс Вигант во тьму. Трагедия в трех действиях».

Тьма была ее будущим, а путь туда лежал через свадьбу с Себастьяном Вилфингом, и она прошла уже значительный отрезок этой дороги. Точнее говоря, сейчас она находилась в конце второго действия. Предательство возлюбленного уже произошло, похищение невесты – тоже. Оставались только кульминация – празднование свадьбы, которая должна состояться сразу же после Пасхи, и антиклимакс – ее медленное угасание в ненавистном браке с нелюбимым супругом, в то время как все ее мысли крутились вокруг мужчины, которого она любила и который привел ее на путь погибели.

Она с огромным трудом переносила обеды: молча сидела и слушала пустую болтовню окружавших ее людей, прекрасно знавших, что творится на душе одного из трапезничающих, и изо всех сил старавшихся и виду не подать, что замечают ее состояние. О чем они сегодня болтали? «Весна в этом году все никак не приходит. – А в Вене в это время уже можно найти первые подснежники. – Это все из-за того, что Прага лежит в низине, вот почему холод никак не уйдет отсюда. – Есть и плюсы: еще можно не бояться утонуть в слякоти на улицах. Не зря же говорят, что в Вене каждую весну в трясине тонут запряженные волами повозки вместе с самими волами, всем своим грузом и погонщиками и что их никогда не находят. – А когда начинает дуть первый теплый ветер и дрожат белые цветы, это значит, что весна наконец-то пришла. – Нуда, и сразу после этого твои подснежники тонут в слякоти вместе с воловьими повозками! Ха-ха-ха-ха… ха-ха-ха-ха-а-а-а… Эй, Агнесс, что случилось, поешь хоть немного, дитя мое».

В сердце Агнесс весна больше никогда не вернется. В нем царила зима с тех самых пор, как они сломя голову убрались из Вены и приехали сюда, в Прагу; и ледяной холод, когда она вспоминала о том, как Киприан предал ее и нарушил данное ей обещание. «Виргиния? Мало ли чего я вчера наобещал?» И еще одно, самое горькое: «Мы не должны скрываться или сбегать. Нет, мы пойдем им навстречу». Однако вместо того, чтобы идти навстречу ее отцу и другим, Киприан взял ноги в руки. Не то чтобы она считала, что он поступил так из трусости. Нет, всему виной было его упрямство, его безжалостная непоколебимость, когда он начинал считать, что тот или иной поступок – единственно правильный или благородный. И никто не мог заставить его свернуть с избранного им пути, даже все святые, вместе взятые, не переубедили бы его. Все, что он сделал, он сделал для того, чтобы успокоить, умиротворить ее, пустить ей пыль в глаза своими клятвами, что он якобы изменил свое мнение и хочет убежать вместе с ней. На самом же деле верным было то, что он говорил ей раньше: он считал неправильным тайно исчезать, не получив родительского благословения. А уж если господин Хлесль считает что-то неправильным, то оно неправильно и есть, и все должны думать именно так! Разумеется, он солгал ей не по злобе душевной, а чтобы уберечь ее от волнений, смягчить боль осознания бессмысленности ее любви. Но от этого она только сильнее его ненавидела. Как же он владел собой, если улыбался, давая свои лживые обещания, прекрасно зная что выносит смертный приговор ее любви! Она ни секунды не сомневалась в том, что Киприан любил ее; но от этого ей было еще больнее. Ведь он не только ей, но и себе самому вонзил кинжал в сердце! Теперь она ненавидела его, но вместе с тем каждый день, проведенный вдали от него, был мрачным, полным бесцельно текущих часов.

Агнесс подумала о ритуале, венчающем обеды, во время которых она почти ничего не ела, хотя кто-нибудь клал ей еду на тарелку. Обыкновенно этим кем-то оказывался ее жених. Он обеспокоенно поворачивал к ней свое круглое белобородое лицо и почти каждый раз говорил: «Поешь хоть что-то, Агнесс. Ты так похудела!» Она же каждый раз отвечала: «Я не голодна». Он настаивал: «Ты должна больше есть, иначе на этом собачьем холоде совсем околеешь! Я очень за тебя волнуюсь, любимая».

«Любимая»!

С самого их приезда Себастьян был исключительно вежливым и предупредительным. Он молча терпел, когда она днями не показывалась из своей комнаты; не возражал, когда понял, что она и словом обменяться с ним не хочет; стойко сносил, когда она брала тарелку, куда он только что положил ей еду, и молча переворачивала ее вверх дном, так что содержимое вываливалось на пол. Когда Терезия Вигант резко ставила дочь на место, так что, казалось, температура в помещении падала еще на пару градусов, он вступался за Агнесс; когда Никлас Вигант пробовал уговорить ее, Себастьян просил его оставить дочь в покое.

Это был мужчина с чересчур большим для своего возраста животом, кривыми ногами, покатыми плечами и крупной головой, про которого можно было сказать, что он казался бы даже привлекательным, не будь на нем столько сала; лишь когда он улыбался, его черты приобретали намек на былое обаяние.

Со временем Агнесс заметила, что ее злость на Киприана сильнее, чем на Себастьяна, и этот факт ужаснул ее больше всех остальных. Она поймала себя на том, что ей все сложнее поносить про себя Вилфинга-младшего. Он ни разу не подошел к ней слишком близко, не прикоснулся, максимум, что он делал, – клал за столом руку на спинку ее стула. Если нужно было найти в Праге мужчину, который бы относился к своей невесте совершенно безупречно, по-рыцарски и с огромной любовью, то следовало навестить дом семейства Вилфингов и попросить позвать молодого господина.

Когда гул разговоров внизу неожиданно стих, Агнесс показалось, что наступившая тишина стала звенящей. Затем она услышала, как упал стул, – звук эхом отразился от поворотов лестницы. Она вздрогнула.

– Нет! – услышала она обычно спокойный голос Себастьяна Вилфинга-старшего, сейчас прозвучавший очень резко. Он пронзил два перекрытия из досок, соломы и паркета, как будто их не было вовсе. – Мы сами разберемся, как хозяева этого дома… – Голос его сорвался, и он пустил петуха.

Хозяев дома было двое: Себастьян-старший и отец Агнесс. В свое время они купили стоящие рядом дома вокруг треугольной площадки, в центре которой находился Золотой колодец, наняли рабочих, чтобы перестроить их, и превратили их в своего рода цитадель деловой хватки и партнерства, в которой расположились бы оба семейства вместе со слугами и служащими, даже если бы в доме Вигантов помимо Агнесс проживали и другие дети и если бы Себастьян Вилфинг не отправил своих младших отпрысков под присмотр одного монаха в Вене. С момента их приезда в Прагу здесь собралось блестящее общество, в котором Себастьян-младший играл роль хозяина дома, Себастьян-старший и Никлас Вигант держали бразды правления, Терезия Вигант с выражением лица, от которого скиснет самое свежее молоко, присматривала за происходящим, а Агнесс была песком в механизме этого искусно поддерживаемого процесса.

Девушка услышала шаги обоих пожилых мужчин на лестнице и замерла, подумав, что они направляются наверх к ней, но затем ей стало ясно, что они поспешно спускаются на первый этаж.

Случившееся так резко контрастировало с комедией последних недель, что Агнесс неожиданно охватило жгучее любопытство. Она выскользнула из постели, неслышно прошла по дощатому полу к окну и выглянула наружу. Если постараться, отсюда можно было разглядеть отрезок улицы прямо перед входом в дом. В свете, падающем из дверей, она увидела длинные тени, отбрасываемые тремя фигурами. Две из них принадлежали слугам, а третья стояла прямо напротив входа, но на расстоянии, на которое она, похоже, отбежала, спасаясь от двух других. Толстое стекло запотело от дыхания Агнесс, и она протерла его ладонью.

Третья фигура стояла посреди улицы не шевелясь, ее голову покрывал широкий треугольный капюшон, а лицо пряталось за толстым меховым воротником длинной судейской мантии. Она с изумлением поняла, что странный капюшон на самом деле представлял собой шапочку духовного лица, а следовательно, стоявший перед домом человек был священником.

Увидев, как ее отец и Себастьян Вилфинг-старший вышли на улицу и остановились прямо перед священником, девушка осторожно отодвинула засов и тихонько приоткрыла окно. В помещение ворвался холод, и она только сейчас поняла, что стоит в одной рубашке.

– Ты не можешь войти сюда, – услышала она слова своего отца и неожиданно вспомнила монаха-доминиканца, который почти целую жизнь тому назад появился в их венском доме и встретил радушный прием ее отца. Агнесс заметила, что непроизвольно отступила прочь от окна. Ее это так рассердило, что она сжала кулаки и снова подошла к окну. – Желание схватить что-нибудь потяжелее и сбросить с высоты десяти саженей прямехонько на эту шапку было почти непреодолимым. Она вспомнила ничего не выражающий взгляд, которым доминиканец окинул ее в отцовском поме в Вене, и вздрогнула от злости и страха.